Южные

А я прячусь под клетчатым колючим настроением пледа, пытаясь согреться. Верчусь долго. Пока не усну. Усну ни то от того, что вертеться устала, ни то просто хотелось поскорей спрятаться под сизыми хрустальными крыльями сна и встретиться там с тобой.
А здесь всё так, как бывает, когда пол не успевает прогреться, потому никогда и не остывает – он всё время холодный. Как когда открываешь форточку, пытаясь вдохнуть глоток колкой у горла морозной свежести, чтобы прогнать вялую обезвоживающую бессонницу – ни то центральное отопление, ни то мысли о том, что было бы неплохо сделать ремонт или хотя бы разобрать башню из кофейных чашек, тарелок, и всего того, что когда-то послужило посудой. Смести и выбросить остатки своего амплуа неисправимой психички, рвущей в клочки свои бессмысленные ненормированные сочинения и случайные остатки позапрошлогодней газеты, вытащенной из почтового ящика маминой спицей для вязания – почтальон принёс её для прошлых жильцов. Интересно, о чём думают почтальоны, шагая от дома к дому, от ящика к ящику? О чём они мечтают?.. Я опять отвлеклась, пытаясь не думать об уборке, об отсутствии кислорода и о том, почему же роскошные мысли симпатичных объятий моей мечты и бликов от игривого настроения, разгуливавшего напоказ в твоих глазах, превратились в груду вещей посреди комнаты, среди которых я сейчас пытаюсь отыскать твою фотографию. На ней ты улыбаешься, щурясь. Одет в свой колючий шерстяной свитер, который ты одеваешь, когда чувствуешь, что вот-вот заболеешь. А на улыбке твоей остатки моего восхищения и аромат кофе. Кофе с горячими сырными бутербродами, которые мы так и не съели, потому что зазвонил твой телефон.
И я проснулась, возненавидев все телефоны мира. Потому что с тех пор, как я оказалась здесь, вывалившись из отражений своего сознания, ты исчез. Мужчина, игравший в домино с самим собой на крыльце заброшенного дома, почему-то сказал, что осенью птицы летят на юг. Что, быть может, именно там то, что я сейчас ищу. А я, нацепив маску отреагировавшего на удачную шутку, тупо хихикнула, внутри окаменев от прикосновения небанального поворота событий. Я остановилась, слышала, как человек дышит в спину, упруго щёлкает костями домино, продолжая невменяемо не подглядывать костей противника. И чувствует, как в голове моей вскипает влажная ярость как результат неизвестности, как я уже соглашаюсь сыграть с ним партию, лишь бы только попытаться отмотать немного от клубка ниток изученной им истины. Он проигрывает мне партию. Из-за чего оставляет меня без ничего, без искомого и материться, обезумев, проклиная любых прохожих, и вовсе забыв обо мне. А я сматываюсь, в прямом смысле этого слова, не предлагая отыграться, потому как боюсь зашкаливания безумия в его холодном взгляде.
Я переживаю. Бреду, ступая мокрыми ботинками по кашице из растаявшего первого снега, и переживаю: только бы ты не простудился. И, наверное, уже мечтаю о том, как ты ртом ловишь холодные снежинки и рассказываешь мне, какие они на вкус. Ты не предлагаешь мне самой попробовать – ты едва отучил меня это делать. После моего недельного температурного зашкаливания, делаешь это за меня и рассказываешь об ощущениях. А я любопытно, из неумения терпеть, высовываю язык, пока ты не видишь, и пытаюсь так же ровно дышать, чтобы ты не заметил моего непослушания.
Уже хрупкими стекляшками браслетов обросли кромки когда-то бывших луж, поросли ворсом одежды и мыслями о горячем головы бесчисленных прохожих. Я иду, смотрю в их невидимые из-за воротов и шалей затылки и слышу буквально каждую их мысль – они все об одном. В городе лучше вообще не ходить без плеера. Тем более, в такое время. Тем более, без тебя. Это ты научил меня гораздо лучше слышать. Я помню, как ты рванул за сигаретами, удивив: ты ведь не куришь! А ты сказал, что вон тот парень, он хоть и выпил с утра, но так давно не курил. Что он мечтает о горячей кружке какао и об одной всего лишь сигарете. Он не мечтает о доме. Дом у него уже когда-то был. Ему бы сигаретку. Спасибо тебе. Спасибо! Ты подарил мне тогда улыбку среди бесконечной сжавшейся, вжавшейся в воротники толпы. А я рассказал тебе о бабушке. Взгляд которой отсутствовал – она была слепа, но её взгляд с самого детства остался в моей памяти. Я бросила большой для моей детской ладошки пятак в её жестяную кружку. В её бедную кружку сумасшедше прожигающей электричество и терпение Москвы. И она улыбнулась. Я слышала: она УЛЫБНУЛАСЬ! Меня тащили во чрево метро руки родителей, а я оборачивалась всё время – мне почему-то было страшно и, одновременно, хотелось её обнять.
Надышавшись вдоволь, поев пирожков с капустой вместе с ничьим псом, я возвращаюсь, так никуда и не добравшись. Я иду подметёнными от листвы скверами, слишком тёмными из-за переведённых назад стрелок часов и пытаюсь представить ввалившийся в квартиру запах, когда дверь откроется, звякнет колокольчик и войдёшь ты. Но старик с домино сказал, что ты там, где птицы. И я начинаю думать, как бы стать одной из них… Я бы всем своим птичьим телом прижалась к песку, по которому ты ступаешь и пролежала бы там неделю или две. Ведь ты бы пришёл – ты же не сидишь на месте. Ты, видимо, гуляешь по бескрайнему побережью, если старик действительно был прав. Если он мне не соврал, пытаясь заработать на кружку пива. Я сделалась бы ему другом и проиграла партию, скажи он мне хоть толику из правды, которой он непонятным образом овладел. Но старика у того заброшенного дома больше не было. Не осталось птиц – они все уже там, где, возможно, и вправду, ты. Нет больше позапрошлогодней газеты в ящике. И нет моих фиолетового цвета кошмарных снов, в которых дамы тебе похабно улыбаются, нервируя моё сознание. Тех снов больше нет – уверяю себя я. Есть только эти, южные, в которых ты. Во сне мне снятся запахи и звуки.