Портрет

Портрет

 Холст, масло, кисти. Она писала его портрет. Еще неясно понимая, кто он и откуда. В промозглой маленькой комнате без отопления. Как здесь холодно… А было ли когда-нибудь по-другому? Где-то там, в прошлой жизни, в размытом, затуманенном сознании когда-то светило солнце и даже согревало. Тепло? Что это? Это было не с ней. Наверное не с ней.
 Пары растворителя и масляных красок дурманят голову. Окон нет, железная дверь выходит в заброшенный двор-колодец. Уже ночь, не открыть — бомжи набегут. А писать надо, нельзя не писать… Через онемевшие пальцы, не держащие кисти, через тусклый свет засиженной мухами лампочки. И она писала.
 Все сон. Тот сон. Она увидела его, неясно, нечетко, где-то вдалеке, в тумане. Образ просился, возьми кисти, перенеси меня на холст. Видна только кисть руки. Жилистая, с большими костяшками, до боли сжимающая голову льва, грубо вырезанную на ручке кресла. И сама фигура, нервная, будто вот-вот поднимется, встанет, пойдет навстречу. Только лица не видно. Какое же у него было лицо? Что-то очень знакомое. Она отложила кисти, промыла ацетоном, аккуратно вытерла тряпочкой, собрала все краски, остатки красок. Откуда они? Тоже из той жизни?
 Та жизнь. Она часто думала, какая она, та? Полузабытая, где она кто-то. Кто? Кажется Марина, или Морена, море… Холодное, пенящееся, выплескивающееся на лед. Холодный серый лед, на котором остаются выщербленные ямочки от соленой воды. Но ничего, скоро льда станет больше. Покроет толстой коркой все море. Все замерзнет и станет еще холоднее, еще холоднее, еще холоднее…
 Она проснулась в темноте. Зубы стучали, сколько сейчас времени? Старый мобильник, на котором уже давно нет ни денег ни номеров телефонов подсказал, что 11 утра. Она встала, открыла входную дверь. Свет, отражаясь от выпавшего недавно первого снега, нестерпимой болью полоснул по глазам. Морозный воздух схватил дыхание. Надо поесть. Когда я последний раз ела? Не вспомнить. Оглянулась в комнату, на картину. При дневном свете увидела неясный облик на темном фоне. На холсте мужчина, судорожно хватаясь за подлокотники, встает, будто пытаясь вглядеться в ее лицо. Но у самого лица еще нет и фон позади него темный, древний, высвечены только лишь — рука, часть кресла и то место, где должно быть лицо. Странная картина, подумала Марина. Как была, в старом одеяле, замотанном вокруг пояса, в длинных старых сапогах на меху, вязаном свитере с огромным горлом, так и вышла на улицу. Замок, амбарный, огромный, еле подняла, закрыла дверь. Снова открыла, вернулась за карандашом и бумагой. Пойду на Невский, заработаю немного денег…
 Там ее знали. Приметили странную художницу без возраста. То ли ей 16, то ли 26, то ли 36? Приходит нечасто. Худая, со спутанной русой косой, в лохмотьях. Сидит, схватывает лица прохожих. Виден талант. Ни у кого так не получается, а она три портрета, как живые, в час напишет, 300 рублей в карман. И уходит. Не жалко, пусть, убогая…
 Появилась месяц назад, когда похолодало. Сейчас клиентов поубавилось, а вокруг нее всегда толпа. Видит самое стержневое, выплескивает на бумагу в нескольких движениях, в нескольких штрихах. Вот и сегодня, полчаса не прошло, а уже уходит. В руках только карандаш и деньги. Пусть идет, больная наверное.
 Она и вправду была как больная. Купила немного хлеба, два литра воды, большое зеленое яблоко. Все. Идет по втоптанному в опавшую листву снегу. Серому, грязному. Мелкие желтые, коричневые листочки берез падают к ее ногам, вдавливаются, как мелкие камешки под ее ступнями. Она одной рукой держит пакет, другой как в детстве — по чугунным прутьям решетки — д-д-д-рынь… Рукой. Играет, ощупывает завитки. Какие холодные. Всюду холод, лед, зима, смерть. Смерть?
 Около ограды ворох листьев. Кое-где сгребли в небольшие кучки, но еще нападало. Из-под них, там где нет снега пробивается зеленая трава. Тянет, упрямая, свои тонкие побеги кверху. Все равно замерзнешь, куда ты лезешь. Живучая, настырная как сама жизнь. Зачем?
 Небо серое, нависшее над землей грязным рваным покрывалом нагоняет тоску на сердце. Ветер злой, холодный, с кусочками колких льдинок хлещет по щекам. Люди разбегаются кто куда. Город как большой подвал с крысами. Сцапали что-то, ухватили, потащили в норку. Волокут прямо по земле, откусывают, ненужное отплевывают. Здесь все не наше, можно и намусорить. Это город. Живой, огромный, жестокий. Кто не спрятался я не виноват. Раз и захлопнул мышеловку. Поэтому и бегут, друг на друга не смотрят, кутаются в куртки, пальто, отгораживаются зонтами, полами плащей.
 Только она идет спокойно, она знает, что зимы не миновать. Будет еще холоднее, не скрыться, не убежать, не согреться. Дома ждет скудный ужин и неясный образ, молящий выпустить его наружу. Сегодня положу еще один слой на лицо, выпишу пальцы, еще более углублю тени. Что там за ним — пустота, ничего нет. Там зима, холод.
 Дома было еще холоднее, чем на улице. Краска замерзла, не лезет из тубы. Пришлось включить электропечку. Дворничиха сказала, что если счетчик много намотает, она не сможет сдавать комнату Марине. Не сдавать, а так пустила, из жалости. И не комнату, а чулан для лопат. Но жить можно. Только холодно. Зато здесь можно писать. Его портрет.
 Она не выходила три дня. Стало проявляться его лицо. Темные сдвинутые брови, напряженные, внимательные глаза. Нос большой, не красивый. А что такое красота? Она не знала. Красиво все. Нет ничего не красивого. Бывает не гармоничное, то что режет глаз. Вот березы. Осыпались, стоят безобразные, в раскоряку ветвями узловатыми к небу. Черные наросты выпячиваются из грязно-белого ствола. А говорят — красивые. Березы — красавицы, девушки-подружки. А если бы девушки были с такими наростами на лицах? В изодранной, трепыхающейся на ветру одежде, с узловатыми корявыми руками? Были бы они красавицами? Главное впечатление, сила образа, пусть некрасивый, но мощный, яркий, острый.
 Так и он. С каждым мазком проступает все яснее, все четче. Писать, писать, торопиться, успеть. Куда? Вода кончилась, хочется пить, уже давно, но от портрета не отойти, вот еще мазок, заиграли изломанные губы, скривились в усмешке. Проступила двухдневная щетина на щеках. Небрежная темная прядь упала на широкий лоб. Каждый волосок искрится ярким светом, высвечивающим лицо. Будто кто-то подошел к портрету со свечой. Что видно, то и видно.
 Без сил она опустилась на колени. Не успеть закончить. Худое истерзанное голодом и жаждой тело бьется дрожью, разрывает болью живот, обмороженные руки, ноги. Почему так холодно?
 Еще бы один мазок, всего один, оживить взгляд, обозначить пляску пламени в зрачках. Качаясь и стискивая зубы она поднимается. Марина, море, холодное ледяное море накатило, покрыло весь город пенными волнами. Барашки замерзают, превращаются в лед, замораживают кровь. Не спать, не спать, еще не время. С силой стискивает кисть, смешивает краски. Эта должна подойти, да, точно, последний мазок.
 Он как живой, он живой, удивленно, чуть насмешливо смотрит, вглядывается, пробует подняться, упираясь в подлокотники кресла. Видит ее последний взгляд, затухающий у него на глазах. Никто не поддержит, не поможет, она падает, жестоко падает на пол, у его ног. Рука разжимается, выпуская кисть, уже навсегда. Умиротворенное, довольное лицо застывает в невысказанном блаженстве. Успела. Написала. И никто не видит, никто, кроме него.
 Язвительная улыбка исчезает. Озабоченное, трогательное выражение появляется на его лице, на живом лице, глаза блестят запрудами слез, он попадает в круг света, все более проявляя свою только что затененную фигуру. Вот он уже поднимается во весь рост. Смотрит, не понимая, почему девушка не встает, перегибается вперед, стараясь не выпасть из своего мира в этот, холодный, мертвый мир. Бережно поднимает ее на руки.
 Вот она, он наконец-то разглядел ее юное прекрасное лицо, длинные русые волосы. Тонкое, невесомое тело лежит на его сильных руках. Он в отчаянии. Не успел, не увидел, не нашел в себе силы помочь ей во время. Слишком густой, непроглядный туман, сбился с пути. А она то пропадала, то появлялась неясной тенью, зыбкой, светлой, дрожащей. И вот она лежит у него на руках, но ей уже не помочь. В его глаза вползает отчаянье, злость, ненависть. Несправедливость. Вдруг это та, его единственная, суженая. Но не вдохнуть жизнь в холодное тело. Холодное, как зимнее море подо льдом...


 Картина неизвестного художника «Смерть нищенки» была продана на аукционе «Sotheby's» в 2005 году за два миллиона четыреста тысяч долларов США.