Улыбка

Он последний раз оглядывает себя в трюмо. Теперь он в полном блеске: лилово-желтый костюм светится и переливается в слабом освещении комнатной лампочки, разноцветные полы пиджака разлетаются в стороны, как будто хлопая в ладоши, а носки красных лакированных ботинок больше похожи на два дохлые птичьи клюва. Пунцовые, болезненного оттенка щеки и лягушачья улыбка, огненный парик и удивленные серые глаза. Он готов. Медленными, тяжелыми шагами он поднимается наверх, и у него слегка дрожат руки.
Обычно он выступает в конце программы. При его появлении маленькие дети нервически ерзают на месте и зазывно кричат: "Смотрите все! Вот и пришел Ф.!". И сонные лица оживают в ожидании очередной порции любопытных вещей. Кто-то протяжно зевает и устало смотрит в примятую программку, откуда-то из лож доносится удушенно - нервный шепот, а над залом стоит отяжеляющий запах чьих-то терпких, томящих духов.
Что он может делать? Да все, что угодно их любезной душе! Подбрасывать маленькие мячики, гулять по канату, разбрасывая воздушные поцелуи и цветы, которые он поливает из обшлага рукава, петь куплеты из какой-то оперы, передразнивая известного тенора, и даже заигрывать со скучающими дамами. У него есть запас слегка постаревших шуток, почему-то их всегда слушают с интересом и оживлением, как что-то давно знакомое, нежно умиляющее душу. А в конце своего выступления он кидает в зал разноцветные шарики, и самые увлеченные из присутствующих подбрасывают их вверх. И от вида голубых и розовых шаров, томно парящих в воздухе, может создаться удивительное, хрупкое настроение, и, может быть, кто-то тихо улыбнется, и скинет на минуту свои печали.
А потом он уходит вниз, и смывает грим, который так сушит кожу, надевает свой серый костюм, и протирает слипающиеся глаза. Никто не видит, как он выходит из здания городского цирка, и, чуть шаркая, идет по вечернему тротуару. Сухие листья падают ему на голову, но он этого не замечает. Он проходит две улицы, и заходит в темный угловой дом.
Вообще-то так далеко не должно быть. В один прекрасный день он соберет свои вещи и куда-нибудь уедет. Наверное, это будет большой разноликий город, где его никто не знает, где по пестрым маскарадным улицам ездят шумные авто, и мелькают люди с помятыми лицами. Он станет ходить на какую-нибудь не особо обременительную службу, а вечером тихонько возвращаться к себе, и ему ничего уже не будет хотеться. Так он, с божьей помощью, проведет оставшиеся ему дни.
Он думает так всякий раз, когда возвращается домой. Но когда это случится, и как можно так легко вычеркнуть из жизни свой привычный всем образ? Все это настигает его, и продолжает терзать, заставляя, скептически улыбаясь себе, выводить подтачивающие веру догадки.
Вечером, сидя в кресле-качалке за какой-нибудь скучной книгой, быть может, он думает: "Вот также, наверное, я буду сидеть и там. У меня будут такие же тягучие дни, только это будет уже не здесь. Ну хорошо, хорошо...". Едва слышно тикают старые часы, и дрожащий свет луны падает на кончик его носа.
А вдруг, с вялой улыбкой рассуждая об этом, в ускользающем потоке дней-невидимок, когда-нибудь он постареет, дрожь в руках с годами усилится, и он уже не сможет появляться на сцене в своем веселом, беспокойном наряде. Тогда он вряд ли уедет отсюда, да ему это и не будет нужно. Скорее всего, он будет заканчивать свою жизнь, где-нибудь тихо подметая улицу, и размышляя о том, для чего, собственно, нужно было так странно, феерически жить. Будут стоять легкие безоблачные дни, которые успокоят его душу. И посетители цирка скоро позабудут его, как время забывает тех, кто проходит мимо.
А представьте себе, что однажды он вернется в свою гримерную, и в этот момент к нему постучатся, и принесут сложенную вчетверо записку. Он развернет, и увидит робкий, петляющий почерк: "Господин Фебль! Простите, что я пишу вам в таком тоне. Когда вы выходите, я вижу сероватые тени у вас в лице. Для чего вы позволяете этим людям смеяться над Вами? Почему у Вас нет другого выхода? В Ваших жестах я угадываю тихое отчаяние, такую нежную, едва ощутимую боль. Простите, что я не знаю, как вам помочь. N."
И тогда что-то болезненно содрогнется внутри. Он будет стоять, пораженный и растерянный. Перед ним смутной вереницей лет будет проходить вся его жизнь. Ему станет так жаль ее, жизни, отмеряемой стуком бедного сердца. "Ах, боже мой! Зачем? Вы опоздали, опоздали, мой друг. А я... так долго… Простите меня, бедная, очарованная юность... я так устал. А впрочем... увы, я старый, слезливый дурак, - мне всего лишь хотят выразить свои сладко-печальные соболезнования. Ну что ж, выражайте, ведь мне ничего не остается, как их принять.
Он упадет в кресло, смахнет пыль с ресниц, и уронит в руки свою отяжелевшую голову. Ах, зачем так удивляться, ведь скоро ему будет уже все равно.