Иветта Розенблюм

Кто в нашем городе не знает Иветту Розенблюм? Эту прелестнейшую из женщин, впрочем, так прискорбно сохранившуюся. Она совсем не имеет возраста. Лицо ее несколько костисто и покрыто давними морщинами, а тело настолько субтильно, что, кажется, любое платье, которое на ней оказалось бы, мгновенно утопило бы ее формы в глубоких волнах.
 Самая пикантная, чарующая и выразительная часть ее тела – это ноги. О, они так тонки, как чувства юного, худого и непризнанного поэта. И потому чулки с них всегда слегка подвисают. И вместе с рахитичной грудной клеткой ноги составляют некое органичное целое. Туфельки у нее черного цвета, и какого-то давным-давно позабытого фасона с вытянутыми носками. Зато посмотрите в ее глаза! Скорее всего, они принадлежали бы старухе, которая вдруг увидела играющих детей.
Каждое утро эта дама завивает свои жиденькие волосы, подводит глаза, и накладывает огромный слой пудры на свое немощное лицо. В таком парадном виде Иветта прогуливается по зацветающему бульвару, и ловит одинокие взгляды смущенных прохожих. Это в основном молодые студенты, или выцветшие кисейные дамы с моськами. Здесь все давно уже привыкли к этой фигурке в старомодной белой кофточке с пожелтевшими от времени воротничком и манжетами, с пепельными тряпичными кудряшками, которые, кажется, вот-вот отвалятся.
По субботам ей приносят розы. На пороге появляется худенькая девочка – мальчик с букетиком цветов. Иветта, облокотясь о шкаф в прихожей, приветствует ее дребезжащим голосом: "Здравствуй, мальчик, ах, какие красивые у тебя цветы!" Девочка в который раз твердит, лукаво и кокетливо прищурясь: "Госпожа Розенблюм, это от того человека, который просил вам это передать. Я его встретила у старого дома на соседней улице, и он рассказал мне, каким пожаром безнадежного томления оплывает его нежное сердце при виде вас!". И тогда лицо Иветты светлеет, морщинки на миг разглаживаются, глаза начинают трепетно и жадно блестеть, и она произносит просветленно, растягивая губы в слащавой улыбке: "Мой милый мальчик, ну что ты такое говоришь? Кто же он, этот прелестный, очаровательный человек?" "Этого я вам сказать не могу, он просил не разглашать своего имени" – спокойно отвечает девочка. "Подойди же сюда, моя крошка, – и тут женщина целует ее в лобик, проводит высохшей рукой по волосам, и протягивает ей конфетку, - говори, говори такое почаще, моя деточка!" Девочка смущенно отстраняется, и хозяйке ничего не остается, как запереть за ней дверь.
Затем, ничего не замечая вокруг себя, с почти детской старательностью она пытается что-то припомнить. Может быть, тот юноша в стареньком синем беретике, который позавчера сидел на бульварной скамейке с ветхой, затертой книжкой? Как старательно, даже с какой-то стыдливостью в усталых глазах провожал он ее взглядом, пока она шла по аллее, зацветавшей каштанами и сиренью. И каким болезненно-нежным, зовущим взором ответила она ему. А вот другой, черноволосый, с белоснежной кожей, запавшими глазами, и все время кривящимся ртом. Ему, наверное, не больше двадцати двух. Он каждый вечер выгуливает белого пуделя на тоненьких ногах. И она бросает на него мимолетные дерзкие взгляды, прикрывающие печаль и надежду, а он отвечает ей едва заметной, потертой улыбкой. А может быть, думала она, их теперь так много, что я об этом давно уже не подозреваю...
Весь день проходит в томительных воспоминаниях, так что к вечеру ее мумифицированная головка слегка начинает кружиться.
За стеной живет композитор. Ему, верно, не больше тридцати. Иногда из-за стенки слышно, как он что-то напевает. Он может часами импровизировать на скрипке, не замечая бега времени, а из-под пальцев его выходят такие капризные, невыразимые мелодии, от которых хочется петь, и плакать, и цвести розоватым отблеском юности. И при этих звуках Иветта оживает, и на ее усталом личике выступает слезинка, другая, а сердце наполняется странными отзвуками. Так что же могут эти звуки, если они заставляют петь такое слабенькое сердце?
А если бы розы... И тогда на бледных губах выступает такая детская, озорная улыбка, а глаза сияют иным, несбыточным светом. И тогда она чуть всхлипывает, и вдруг начинает напевать давно забытую всеми песенку... Как могут плакать эти позабытые, кажется, всяким чувством глаза?
Вот так проводят свое время жалкие, унылые душонки, не ведая ничего более высокого, светлого. Так доживают они свои дни, никем не примеченные в толпе странников...
Вечерами в своей спальне с розоватыми обоями в белесый цветочек, Иветта пытается вообразить, что мелодии из-за стены звучат, возможно, для нее, для ее бедного сердца. Как он старается, выводя каждую нотку, приникая к каждому звуку в этой томящей, странной песне. А как бы зазвучала его скрипка, если бы они были вместе! И в душе ее тогда цвели бы небывалые растения, ни с чем не сравнимые по аромату... А в старом парке зацветала бы сирень, и падали каштаны и яблоки.
И пусть бедная Иветта Розенблюм так и не узнает, когда же в очередной раз придет хрупкая девочка-подросток, похожая на красивого мальчика, и, посмотрев ей в глаза, произнесет, отделяя каждое слово: "Уважаемая госпожа Розенблюм, мы вынуждены вас огорчить. Наше скромное благотворительное общество, которое пыталось вам помогать, окончательно разорилось, в нем закончились все средства, и мы больше не сможем по субботам вам присылать цветы. Примите наши соболезнования".
И тогда лицо госпожи Розенблюм застынет в некой грустной гримасе, смешанной с какой-то кривой усмешкой, и в морщинке глаза снова выступит маленькая, чахлая слезинка. "Невоспитанная девчонка, - тихо произнесет она, - кто тебя заставлял так долго лгать? Уходи, убирайся отсюда, наглый щенок!"
"Простите, госпожа Розенблюм, я не хотела, меня просили, каждый раз просили вам такое говорить. Право же, госпожа Розенблюм, мне очень стыдно, простите меня, насколько можете, – хотите, я встану на колени!" – и девочка заплачет сама. "Девочка... принеси мне воды... вон там..." – попросит Иветта, держась за косяк спальни, прикрывая ночным халатиком тщедушные ножки.
Когда девочка принесет воду, дрожащей рукой держа стакан, она спросит с болезненной отрешенностью в голосе: "Деточка, а как тебя зовут?". "Тилли! – с достоинством и приветственностью ответит девчонка, - все почему-то принимают меня за мальчика".
"Тилли, а у тебя, наверное, уже есть дружок?" – с какой-то вдруг надеждой спросит госпожа Розенблюм. "Пока нет, - ответит Тилли, - но скоро будет, я уверена. Однажды он придет ко мне с алой розой и трепетом в груди, и споет мне серенаду страстно - нежно, о-ля-ля!" "Ну что ж, дай бог, дай бог..." – забормочет что-то себе под нос несчастная женщина, уронив головку в руки, и замолчит надолго.
А за стеной пьянящей веточкой будет расцветать капризная, феерическая мелодия, от которой хочется и плакать, и смеяться. Она будет жить, дразнить унылые струны, звать цвести и петь серенады. И в ней будут чудиться то всхлипы грустного влюбленного голоса, то старческий скрежет.
И пусть никто так и не узнает, по ком веселится этот нервный инструмент, и кто запечатлен в его дрожащих звуках.