Коварство Лет

Квартира Юлиуса Венуса хранила какой-то призрачный, темный отпечаток времени. Вся она была заставлена редкими вещами, когда-то принадлежавшими знатным старинным домам, стены ее покрывали потрескавшиеся копии картин, которые, наверное, и сами позабыли следы своего прошлого, а на окнах висели старые лиловые гардины. Здесь как будто был потерян счет дням, и жизнь была предоставлена самой себе.
Сам хозяин, человек лет пятидесяти, слегка выцветшей и подслеповатой наружности, в потертом засаленном фраке, встречал бы вас радушно и чуть-чуть заискивающе: "Заходите, заходите, голубчик, как хорошо, что вы ко мне пожаловали, проходите, пожалуйста, чувствуйте себя, как дома." Когда к нему приходили некоторые из его оставшихся приятелей, он угощал их чаем с маленьким тортиком, который давно уже держал на всякий случай. Сначала они, рассеянно глядя себе в тарелку, обменивались фразами на тему, какой за окном стоит замечательный, легкий денек, и как чудесно поют сегодня птички; они говорили о том, что у кого-то из них в последнее время пошаливают нервы, или глаза подустали от яркого света. Потом они шли в одну из просторных комнат со слегка облупившейся мебелью красного дерева, и господин Венус брал какое-нибудь надтреснутое блюдо с готическими надписями и виньетками, и объяснял, улыбаясь смущенно и несколько самодовольно: "Вот, милейший, хочу вам представить редкую и удивительную вещь. То, что вы сейчас видите, принадлежало раньше старинному роду немецких графов фон Гувербах. И вообразите, кто-то из них так сурово попал в долги, что ему пришлось распродать половину своего состояния. Да, жестока все-таки наша жизнь. А вот, посмотрите, этой книге уже больше ста пятидесяти лет. Она была завезена откуда-то с юга Франции. Это очень редкое, уникальное издание сочинений Петрарки. А эту мандолину повсюду носил с собою один бродячий музыкант. Мне рассказывали, он пел под окнами богатого дома, как вдруг кто-то с размаху запустил в него куском гипса, и певец упал, да так больше уже и не встал. Вот такая, понимаете ли, нелепая история."
Гость слушал его, кивая и соглашаясь, и иногда неловко вставляя фразы вроде "да-да, конечно", "все это очень мило" и т. п., а потом незаметно подходил к двери, и говорил: "Знаете, а ведь уже так поздно. Меня ждут срочные дела. Мне нужно забрать из починки брюки, сходить в аптеку, навестить больную жену, и, наконец, выгулять моего любимого пса. Я надеюсь, что мы еще увидимся." "Ну что ж, идите, голубчик, если у вас есть такие срочные дела. И заходите еще, я всегда к вашим услугам." И гость поспешно сбегал по лестнице, и, не оглядываясь, исчезал в темнеющем квадрате переулка.
Мсье Венус давно уже не отдавал в починку брюки, не выгуливал пса, и не навещал жену. Наверное, большего, чем у него было, он и не мог бы себе желать. И он не замечал, как с годами на маленьких ажурных шкафчиках, и на венецианских вазах, и на старых картинах медленно образовывался внушительный слой едкой пыли. И он уже не мог с этим ничего поделать, ведь ему доставляла удовольствие только мысль о том, что все это так естественно существует с ним рядом, как могут жить вместе два близких человека. Ах, время никого не щадит. Оно лишь спрашивает по счетам, а мы теряемся, и делаем вид, что не слышим. Проходили годы, и тем, кто иногда заходил в дом Юлиуса Венуса, было уже не разглядеть того, что он так трепетно хранил, даже лучи солнца с трудом пробивались в потускневшее от пыли окно. А он с таким же азартом рассказывал историю какой-нибудь столешницы, или вазы, или перочинного ножа.
Прошло еще немного времени, и друзья окончательно покинули его. О нем совсем перестали говорить, и скоро пропали все его следы.
Никто не знает, что случилось потом. Скорее всего, в один из теплых осенних дней, он просто тихо заснул в своем кабинете, не оставив даже записки или завещания. А может быть, случилось иначе. Когда через много лет кто-то случайно решил зайти к нему и узнать, как идут дела у его славного старого друга, никто не открыл ему дверь, обрадовавшись его внезапному появлению, и не проводил на кухню. А через некоторое время пришли какие-то люди и вскрыли эту безжалостную дверь. И – о чудо – в квартире... никого не нашли. И никто не знал, зачем здесь собралось так много пыльных, полуистлевших, никому ненужных вещей, под тяжким скоплением которых вряд ли можно было вообще кого-то отыскать.
И только под растрескавшимся фортепьяно лежал маленький сверток в клочке цветной бумаги. Когда его развернули, в нем оказалось удивительной работы, на редкость изящное колье. Там же лежала записка: "Эту вещь я подобрал много лет назад, на каком-то званом вечере. Ее нечаянно обронила некая госпожа Б. Как я помню, это была женщина завораживающей, трогательной красоты, как бы насквозь проникнутая лучами нездешнего, несбыточного света. Я много лет хранил это колье, и теперь прошу вас, любезные господа, если ваша нога ступит когда-нибудь в это ветхое жилище, ставшее, по чьей-то неумолимой воле, пристанищем всему отжившему - всему, что перепутало свой век - постарайтесь, если это хоть как-нибудь возможно, отыскать эту женщину, и отдать ей то, что она так долго и мучительно, должно быть, искала" .
О господине Венусе решили больше не вспоминать. За несколько месяцев около половины его имущества было распродано в пользу нуждающихся, и оно окончательно потеряло свою длинную замысловатую историю. И только на каких-то часах с корпусом из чистого золота сохранилась дарственная надпись: "Дорогому Юлиусу Венусу, замечательному другу и семьянину, в славный день его юбилея. 18 марта 1728 г."