Хороший

 Жутко было наблюдать, как он с проворной жадностью поедал мои котлеты.
 - Вот тогда-то она меня и бросила…
 - Ты дожуй, а потом говори.
 Он подавился.
 - Я предупреждал!
 Он вернулся оттуда худым, вонючим и небритым, а так как я жил напротив вокзала, пожаловал ко мне с этим опустошительным визитом, застигнув за жаркой котлет на ближайшие три дня. Долго не раздумывая, засел на кухне и, поедая мои холостяцкие завтраки, начал экспрессивно рассказывать свою жалостливую историю, брызгая кусочками мяса на стол, поминутно извиняясь, запихивая их обратно в рот. Он уезжал с двумя огромными чемоданами и гитарой, а приехал с одним грязным рюкзаком. Носки на нём были рваные.
 - Тихо у вас здесь. Центр города, а такая тишина… Там эти сволочи ездили у меня под окном круглые сутки.
 Они уезжали солнечным апрельским днём. Он и она. Забыл тогда у меня свой любимый пиджак, но вернулся за ним. А потом мы со всех ног бежали к поезду. Асфальт выбивал искры из-под колёс огромного чемодана. Поезд тронулся, а мы всё ещё забрасывали его вещи в двери последнего вагона. И ещё, на перроне стояли его отец и её мать.
 Насытившись, он сотворил уж совсем странную вещь – сдвинул в ряд шесть стульев в коридоре…
 - Спасибо.
 …И заснул на них.

 Он шёл по мосту. Ночь. Вдалеке два других моста светились разноцветными огнями, отражаемыми рябью реки. Конец весны, но ещё довольно холодно. Шёл куда дорога вела. Вообще, ночные прогулки - один из самых занимательных видов праздного времяпровождения. Темнота нагоняет сон на обыденную толпу, оставляя бродить по улицам лишь сливки колоритного общества оригиналов, на коих посмотреть бывает для человека любознательного ой как любопытно. Он не раз по собственной воле оказывался в самых разношёрстных и подозрительных компаниях. Из ночной темноты бульвара выплывали неуместные по весне пышные меховые манто и резали ножницами тонких ног перекрёстки, наклоняясь в окошко остановившегося у светофора автомобиля. Жрицы любви охотно болтали с ним, коротая ожидание клиентов, как правило принимавших его за сутенёра. Крайности открывают нам новые ощущения и наводят на доселе необычные мысли.
 Этой ночью он вышел на прогулку не праздной забавы ради, а чтобы прийти в себя после очередной ссоры с ней. Как всегда на него нахлынуло внезапное непреодолимое желание отречения от всего, отчуждения от всех, и, сунув ноги в ботинки, набросив плащ на майку, он выбежал прочь из дома. Уже потом, идя по ужасно длинному мосту через огромную реку, продуваемый немилосердным ветром, он пожалел, что не оделся как следует. Гордость не позволит ему вернуться домой раньше, чем через четыре часа, когда она заснёт. Пижонский плащ с разрезом по самую задницу.
 Мост закончился, и перед ним раскинулась площадь, вокруг которой даже ночью не переставали истерически носиться автомобили, которые, правда, красиво отражали полированными боками жёлтый свет фонарей, но все же оставляли чертовски мало шансов до утра перебраться на другую сторону дороги. Светофор паразитически мигал жёлтым светом.
 Театральным жестом запахнув плащ, он пошёл напролом сквозь сухостой автомобильных гудков.
 В церкви было необычайно много людей, особенно для столь позднего времени. Убогие бабки с рогатинами на ролях посохов; фригидные дурнушки в разноцветных платочках с натруженными чрезмерным чтением богоугодной беллетристики глазами за толстыми стёклами; женщины вамп, только что, выскочившие из солярия со скучающими взглядами и их лысые мужья, рассеянно оглядывающиеся по сторонам; дети, одни чинностью схожие со стариками, другие ругаемые за свою невинную простоту: "Мама, я хочу пись-пись!"… "Как тебе не стыдно!". Всё это сборище всегда раздражало его, но сегодня, отойдя в относительно не заполненный народом уголок, он решил потерпеть пару часиков. Здесь было тепло.
 "Христос воскресе!"- густой бас заполнил все углы и залетел под самый купол, заставив крещёного неверующего вспомнить, что сегодня пасха. И отчего-то странное умиротворение охватило его смятенные мысли, и он возвел глаза к куполу, освещённому жёлтым светом, посмотрел на свечи, на постные, угрюмые лица на иконах, будто бы говорившие ему беззвучное "Ай-аи-ай!", на людей вокруг - "Какие же вы все бедненькие!", и его потянула за полы плаща жуткая тоска. Домой, к ней! Она сейчас одна, быть может не менее отчаянная, чем он. Попытался мысленно увидеть перед собой её лицо, но, чёрт возьми, как всегда не мог его вспомнить, представить в подробностях. Он видел лишь некий образ, абрис в тумане… Побежал, сломя голову, из церкви снова на холодную улицу, через узкую, мощёную булыжником мостовую, по бокам которой, прижавшись к заборам и столбам спали с протянутыми руками нищие, больные желтухой фонарного слета. Прочь отсюда… Пробежав несколько метров, он повернул назад и сунул в окоченевшую руку дремавшего старика пятак.
 Огни. Автомобильные гудки. Плащ, от ветра надутый пузырём. Черная вода с бесчисленными извивающимися светящимися червячками. Мост, огромный, уходящий в ночное никуда, зловеще раскачивающийся в своей разводной части, когда по нему проезжали тяжёлые фуры, краны, бетономешалки и прочие монстры, которым дают волю ездить по городским дорогам только ночью.
 Он аккуратно приоткрыл дверь и, обнаружив, что света в квартире нет, тихо вошёл. Она уже спала. Как всегда на спине, как всегда без подушки, ровно дыша и не производя ни единого движения. Он всегда завидовал тому, как у неё бьётся сердце – ровно как часы. У него же - взахлёб, то разгоняясь то мгновенно затихая.
 Записка на кухонном столе гласила: "Мой бродячий кот, ужин в сковородке на плите. Прими ванну перед тем, как ложиться со мной в одну постель". Он съел содержимое сковороды холодным. Составил на кухне в ряд стулья и, не раздеваясь, лёг на них спать.

 ...Проснулся только вечером. Встал со своих стульев. Полчаса провозился в ванной и, когда вышел оттуда умытым побритым и сияющим осознанием того, что хорошо выспался и что живот его полон моих котлет, тогда он вежливо попросил меня разрешить ему пожить у меня несколько дней. Не хотел, чтобы его родители знали, что он приехал. Он всегда был очень гордым, даже чересчур. Что ж, я оказал ему эту услугу, за что он дружески похлопал меня по спине ладонью, ушёл и через десять минут вернулся с колбасой, макаронами и бутылкой водки. Попросил у меня самую большую кастрюлю, в которой сварил нарезанную колбасу и пачку макарон. Воткнул в это месиво две ложки и, присовокупив к сему два стакана водки, предложил мне разделить с ним трапезу.
 - Ты знаешь, - сказал он, - тоскливый у тебя вид из окна. Всё поезда да поезда. Приезжают, уезжают - сплошное расставание длиною в перрон. Ты никогда не хотел переехать?
 - Нет. Квартира же не моя, а родителей. Да и зачем? Я здесь родился. Я люблю свой дом. Он меня вдохновляет.
 - Ну, хотя бы, мебель переставить. Сколько помню тебя, всегда всё так же было. Три шкафа, полные книг и куча всякой дряни на полках. Какие-то кедровые шишки, кувшинчики, колокольчики, «Ундервуд» древний на несуразном столе…
 - А я люблю своё старьё. И пишу исключительно при помощи этого самого «Ундервуда». А стол бабушкин. Я под ним в детстве сидеть любил.
 - Бабушкин… Какая тоска... Я никогда ни сидел под бабушкиным столом… Ты мещанин, друг мой. И ценности у тебя мещанские. Давай-ка выпьем за это!
 Он залпом влил в себя стакан водки и заставил меня поступить аналогичным образом.

 Солнечный день. Они шли под ручку. Она смотрела по сторонам, на новый для неё город, а он смотрел на неё, прищуренную от солнца.
 - Почему ты всегда так на меня смотришь? - спросила она, отобрав у него свою руку.
 - Потому что люблю тебя.
 Она всегда вся напрягалась от неудобства, когда он так просто говорил об этом.
 - Меня любило много мужчин, но ни один из них не смотрел на меня постоянно, не отводя глаз.
 - Значит, я люблю тебя сильнее…
 Это было уж совсем вульгарно. Она передёрнула плечами.
 - Это неприятно. У меня ощущение, что за мной всё время шпионят.
 - Мне важно каждое твоё движение. Я хочу видеть тебя всегда. Даже когда стою к тебе спиной, я ощущаю твоё присутствие.
 - А я чувствую себя занятным насекомым с красивыми крылышками и множеством мелких деталей, которые некий учёный душегуб разглядывает в лупу. Раньше у него не было такой возможности, но теперь он держит своего мотылька в банке и изучает.
 Слушая стук своих каблуков, она думала о том, как месяц совместной жизни смог так беспощадно расправиться со всем, о чём она мечтала, когда ехала сюда с ним. Он продолжал приторно лепетать:
 - Прости меня, если я остротой своих чувств иногда причиняю тебе неудобства.
 Она выпалила:
 -Милый, сейчас ты похож на неуверенного в себе идиота. А я хочу видеть рядом с собой мужчину. Понял!
 Но он оставался всё таким же бережно блеющим.
 - Я неуверен не в себе, а в тебе. В своих чувствах я уверен всегда.
 И тут она поняла, что больше всего на свете хотела бы остаться сейчас одна. Пройтись по городу, не думая о том, кто рядом. Раньше он не отпускал её одну, потому что она совсем не знала города, но теперь она справиться. Более того, она подозревала, что и он хочет того же. Шутка ли - целый месяц ни на секунду не расставаться друг с другом.
 - Меньше слов, больше дела. Любовь ко мне делает тебя идиотом? Люби меня меньше, и, может быть, всё станет по-прежнему.
 Она знала, насколько он импульсивен, когда затронута его чрезмерная гордость.
 - Ну ты, оказывается, и кошка!
 - Ой! Ты мне платье порвал!
 Сработало!
 Он ударил её по попе зонтиком и задел спицей платье, проделав в нём дырку, за что схлопотал пощёчину, и ее каблуки быстрее застучали по тротуару к переходу, а потом и вовсе перебрались отбивать дробь на другую сторону улицы.
 Перед его глазами пролетели прошлогодние снежинки и упали на её волосы. Он стряхнул их, а она, улыбнувшись, стряхнула снежинку с его носа. Они оба засмеялись, а потом она набросила пушистый меховой капюшон, мокрый от снега, и поёжилась. Они начали голосовать на дороге. Час ночи. Метель жуткая. Её глаза, сияющие взглядом на него.
 - Только, пожалуйста, не переставай быть таким хорошим.
 Старые здания надвинулись на него и сомкнулись где-то в высоте. Чумазые дети играли с автомобильной покрышкой, кроя друг друга благим матом, а их усатые воспитательницы вывешивали на балконах мокрые простыни. Арка за аркой он проходил из одного двора в другой. Через сквозные подъезды оказывался в очередных колодезных тупиках, где крысы, отродясь не видавшие человека, недоумённо всматривались в заблудившегося маленькими глазками. Возвращаясь, он находил другой лаз и шёл сквозь стены к самому сердцу этой глыбы. Здесь стены чернеют следами старинных пожаров, а дворы столь узкими трубами уходят в небо, что если открыть соседние окна, смотрящие друг на друга коричневыми от никотина стёклами, то их, покрытые струпьями вековой краски, рамы соприкоснутся, и соседи смогут пожать друг другу руки или плюнуть друг другу в лицо. Здесь земля усеяна костями голубей, попавших в ловушку высоких стен и заживо растерзанных котами и крысами. Один и сейчас силился вылететь, но лишь барахтался на уровне второго этажа. А внизу уже поджидал чёрный плут с замасленной шерстью.
 Сюда он и пришёл. Сел на кирпич и, подняв взгляд вверх, стал смотреть на жестокого синего бога.

 ...Долго сидел, уставившись в одну точку, а я уже дремал в своём кресле, падая в темноте, переворачиваясь с ног на голову, вращаясь, словно часть карусели. По-моему, я блевал. Но проснулся в своей постели, раздетый. А когда встал, на кухне меня уже ждала дымящаяся тарелка с ветчиной и яичницей.
 - Доброе утро!
 Голова раскалывалась.
 - Можно а приглашу к тебе пару друзей? Они тебе понравятся. Чудные люди.
 - Валяй!
 В таком состоянии мне было всё равно, а он на это и рассчитывал.
 Явились две женщины, шестеро мужчин и бездна алкоголя. Они начали терзать мою старую гитару, проливать вино на ковёр, мило и виновато извиняясь. Отпускали язвительные шутки по поводу соседства на моём рабочем столе компьютера и «Ундервуда». Перемерили весь мой гардероб, а, докопавшись до старых нарядов моей матери, все вместе, как по команде, взвизгнули от восторга и под треск швов и женского одобрения начали натягивать на волосатые телеса рваные колготки, старые купальники в синюю полоску, вечерние платья с блёстками, кружевные трусы, шляпки… Разыгрывали из себя шлюх и в таком виде вывалились всей брагой на улицу подышать свежим воздухом. Меня сгребли в охапку и поволокли с собой, хотя я и сопротивлялся, но был слишком слаб. Меня призывали похмелиться, поднося рюмку к моему рту, но от одного запаха меня выворачивало прямо на их руки, так что вскоре они оставили меня в покое.
 Чёрная ночь обступила странную компанию лжетрансвеститов и их ржавших спутниц. Редкие ночные прохожие шарахались во дворы. Милиционер, прислонившись к стене ночной забегаловки, смеясь, дожевывал бутерброд.
 Один из липовых проституток, видя моё жалкое состояние, дал мне таблетку, пообещав что она поможет. Ночь лопнула как большой мыльный пузырь, забрызгав меня привокзальным светом. Я отчаянно пытался от него отряхнуться, извиваясь и падая на землю. Но разноцветные капли всё глубже прожигали плоть. Я провёл ладонью по лбу - он был весь мокрый, а на пальцах остались зелёно-красно-жёлтые разводы. В этой жиже отражалась наглухо забинтованная голова.
 - Сынок, ты скоро увидишь, какой замечательный я себе сделала нос. Теперь осталось только вставить новые зубы, и я буду годиться в лучшем случае тебе в сёстры.
 Я закричал и побежал, но земля стала мягкой под ногами, и я упал. Барахтался, всё глубже заворачиваясь в одеяло асфальта под грохот жуткого смеха, льющегося из чёрных небес. Земля содрогнулась и всё ближе раздавались грузные шаги. Отчаянно пытался высвободиться из объятий асфальта, но он всё крепче обволакивал меня, приговаривая:
 - Ну давай же… У тебя так давно не было женщины!
 Звенящие шаги становились всё ближе. И вдруг из-за поворота появился мой старый друг «Ундервуд». Он приближался, призрачно поблёскивая в темноте огромными, вровень с домами чёрными боками. Наклонил фонарь и посветил мне в лицо. Чёрный асфальт завизжал и отстал.
 - Фамилия, имя, отчество, домашний адрес…
 Я молчал, с умилением глядя на давно знакомую зубастую ундервудовскую улыбку. А он продолжал выстукивать:
 - Документы… Родственники есть?
 - Моя мать - шлюха, а отец - тщеславный неудачник, - простодушно ответил я.
 Тёмные стены возмущённо открыли окна:
 - Ах!
 Душно.

 - Ну наконец-то! Я уже потеряла надежду. Как твои успехи? Почему так долго?
 - Хреново, потому и долго.
 Он пытался скрыть, насколько рад снова видеть её, стараясь казаться усталым и подавленным.
 - Что, совсем ничего не заработал?
 - Нет.
 Сначала ей очень льстило, что он готов на всё, чтобы она ни в чём не нуждалась. Ближе к вечеру она начала волноваться, не случилось ли с ним беды. С наступлением темноты она окончательно убедилась, что, всё-таки, он ей очень дорог.
 - Бедный мой любимый! И ты до самой ночи…
 - Нет. Потом я, чтобы развеяться зашёл в театр на второй акт… Ты представляешь, спрашиваю на улице у какого-то жлоба денег на метро, а он знаешь что мне отвечает - гитару, говорит, продай, зачем, мол я её за спиной ношу, если ода мне денег не приносит. Сука! Он меня совсем тогда из колеи выбил.
 И вмиг всё разбилось вдребезги. Какая красивая, жалостливая и романтичная история взбрела ей в голову. Он боялся вернуться домой без копейки… А может быть руки на себя наложил, не дай бог… Держи карман шире! Дура!
 - Между прочим, дельный совет. Работать надо, а не побираться. Я здесь места себе не нахожу, а он в театре на халяву второй акт смотрит. Нет, ты меня не любишь... Иначе бы ты не допустил того, что мы так бедствуем.
 - Если любишь, будешь ждать и переносить все тяготы разделяя их с любимым.
 Он снова начал разводить поэзию.
 - Ты не думал, что это жестоко. Тебе не больно на меня смотреть, осознавая свою несостоятельность.
 - А, значит, ты меня рассматриваешь как спонсора. Извини, не знал. У меня есть цель, и я иду к ней, не останавливаясь и не разменивая её на будничные неурядицы. Не тебе меня ломать. Если уж я люблю человека, то не за то, что он такой замечательный, что каждый день приносит мне новую порцию наслаждения… Нет. Я счастлив быть с ним несчастным. И я не стану толкать любимого человека на измену себе, своим жизненным целям ради моего благополучия.
 Как человек может быть столь жесток и столь глуп одновременно.
 - Извини, но я скажу тебе прямо. Ты - неудачник. Я всё больше в этом убеждаюсь. Я не хочу посвятить свою жизнь заоблачной цели неудачника, да к тому же ещё и эгоиста. Извини… Я сделала тебе чай, но он, наверно, уже остыл.
 Он хлопнул дверью и ушёл на кухню, чувствуя себя козлом, виновным во всех смертных грехах. На столе стояла большая кружка чая. Её любимая кружка, которую он периодически собственноручно оттирал от чайного налёта, который у неё никогда не получалось отмыть самой. Чай действительно был холодным. Господи, когда же пройдёт это проклятое время неопределённости, когда небогатое прошлое и размытое будущее превращает настоящее в ад… Чай был ужасно крепким. Что за чёрт! Горечь невыносимая. Он грохнул кружку об пол. Та звонко разбилась вдребезги. Схватил один из стульев за спинку и начал неистово колотить им об залитый чаем пол, пока не услышал, что она идёт к нему. Пнув напоследок разбитый стул ногой, он вышел в коридор и с силой втолкнул её обратно в комнату. Она плашмя упала спиной на пол и начала в истерике махать руками, защищаясь от воображаемых ударов. Он оцепенел. Сердце чмокнуло так, что, казалось, из-под ногтей брызнет кровь.
 - Боже! Пожалуйста, не надо не подходи, не бей меня… Я сделаю всё, что ты захочешь!
 Она судорожно заползла в угол и выставила перед собой худые руки, растопырив пальцы и закрыв глаза.
 - Милая, хорошая моя... Я всего лишь не хотел, чтобы ты увидела, что я там натворил… Ты бы испугалась,- лепетал он, прижавшись спиной к стене и медленно скользя по ней на пол. - Я всего лишь не хотел тебя пустить туда… Знаешь, я разбил твою любимую кружку...
 Она часто дышала, неподвижно сидя на полу всё в той же скрюченной позе, закрыв глаза. Он тоже сел на пол в противоположном углу. Закрыл глаза ладонями, а когда убрал их, то вытер, влажные, о рубашку. Лицо его стало по-детски припухлым. Она стеклянно смотрела на него, боясь сделать движение.
 Пошёл на кухню и вымыл пол, с остервенением налегая на тряпку, сомнамбулически ползая за ней на четвереньках из стороны в сторону, вытирая разлитый чай. Потом решил помыть пол в комнате. Пока он отрешённо возился, она, шмыгая носом, машинально следила за его движениями. Он дополз со своей тряпкой до её ног, но, не смея тревожить её транса, начал обводить на паркете контуры её ног.
 - Я тебе когда-то рассказывала, - он вздрогнул от того, что она неожиданно нарушила тишину. - Мой отчим бил мою маму. А ещё, лет в тринадцать меня пытались изнасиловать в лифте. Мне пришлось сделать этому козлу минет. Меня вырвало тогда прямо на его член, а он взял меня за волосы и стал колошматить об стенку головой. …А выглядел вполне прилично. И папа мой, тоже, был когда-то хорошим, а потом стал пьяницей. Все мужчины похожи. Я думала, хоть ты не такой.
 - Извини. Я не соображал, что делаю. Мне казалось, я всего лишь втолкну тебя обратно в комнату…
 - Ты же знаешь, что я неврастеничка.
 - Мы теряем друг друга
 - Безвозвратно, милый… Вернее, избавляемся от иллюзий…
 - Что с нами стало? Ты помнишь как счастливы мы были там?
 - Ты был другим.
 - Я тот же… Ты изменилась неузнаваемо.
 - Я прежняя. Изменилось мое отношение к тебе.
 Ему жутко хотелось её поцеловать. Именно сейчас. Потому что уже завтра он снова захочет одиночества.
 - Но, всё же, я и сейчас не могу представить свою жизнь без тебя. Странная привязанность… Наверное, ничего общего с любовью не имеющая. Как ты считаешь?
 - Я тоже часто ловлю себя на том, что, скажем, увидев что-либо красивое или занятное, непременно подумаю – жаль, он этого не видит. А, заходя в магазин, прицениваюсь к мужской одежде… Машинально. Понимаешь?
 Он положил голову ей на колени. Она запустила пальцы в его волосы.
 - Что же нам теперь делать?
 - Ты всегда был ребёнком. Вот и сейчас перекладываешь ответственность на меня. …Всегда завидовала твоим волосам…
 Её пальцы, неторопливо перебиравшие пряди его волос, разлили тепло по всему телу. Давно знакомая удалая лень сковала его члены и разум, и он разом отбросил окружающий мир в небытие, как рубашку перед сном.
 - Посмотри, что наделал!
 Из-под мокрой тряпки натекла лужа, стремительно растекавшаяся по полу, подползая к ним.

 Кто-то прошмыгнул по тёмной комнате в ванную, и я очнулся, лёжа на своём диване среди груды спящих тел. Голова уже не болела. По потолку ползли тени от гераней, стоявших на окне. В ванной что-то шмякнулось, и всё громче раздавались ритмичные удары о гулкий чугун. Из соседней комнаты доносилась тихая музыка. Где-то вдали гудок поезда. Босые шаги выпорхнули из спальни и, на мгновение приоткрыв сияющую полоску кухни, прошмыгнули туда. Я успел различать в слепящем жёлтом свете плечо сидящего за столом недавно приехавшего друга. Из-под двери прорывался свет, который прорезали тени от вошедших ног. Сияние за дверью спросило знакомым баритоном:
 - Не спится?
 Женский голос ответил:
 - Твои похотливые друзья ко мне пристают.
 - А ты против? Вон, слышишь? В ванной… К твоей подруге уже кто-то пристал.
 Звук табуретки, двигаемой по полу. Села. Музыка в соседней комнате стала громче и я уже не мог разобрать, о чем они говорили там на кухне. Перевернулся на живот. Вытянул из-под одного из своих соседей в женской одежде подушку, и, уткнувшись по своему обыкновению в неё носом, попытался заснуть. Но не получалось. Несколько раз я погружался в утомительную дремоту и видел обрывки бредовых снов. Зазвенел сервант - с вокзала уехал поезд. Кто-то сейчас с кем-то прощается, кто-то, ёжась от уютной тоски, зевая, смотрит на бегущие за окном столбы, волны проводов. …Неплохо бы сейчас потрахаться. Кто-то с силой пнул магнитофон, и музыка оборвалась. Звуки на кухне снова приобрели очертания слов.
 - …А она осталась…
 - Ты такой хороший
 - Где-то я это уже слышал. «Хороший» скоро становится синонимом гада.
 - У тебя, просто, сейчас депрессия. Пошли ко мне. Я живу в соседнем доме.
 -Что ж… Пусть это и не в моих принципах… Но ты знаешь, пожалуй, сегодня так будет лучше… Ты ребро… Все вы рёбра.

 Громко звенела стаканами компания, сдвинувшая несколько столов в ряд и, видимо, праздновавшая какое-то знаменательное событие в жизни одного из своих членов. Виновник торжества выделялся краснотой вспотевшего лица и бессвязностью речи. За столиком в углу сидел грузный мужчина с усталым лицом и глазами, презрительно-завистливо смотрящими на весёлую компанию. Он потягивал апельсиновый сок. Медленно, маленькими глоточками, как коньяк. К нему подошёл бармен и что-то сказал на ухо. Мужчина залпом допил сок и, тяжело выдохнув, встал из-за стола, набросив на шею лямку лежавшего рядом саксофона. Закрыл глаза и стал играть. На улице грянул гром, и бар заполнили промокшие до нитки люди. Смеющиеся студенты; парочки среднего возраста, вывалившие в этот погожий летний день на улицу в превеликих количествах, не ожидая, что погода преподнесёт им такой неожиданный сюрприз; молодые люди с кожаными портфелями и при промокших галстуках… Всех их загнал под крышу невероятной силы ливень, заставив с грустным недоумением наблюдать через забрызганное водой окно за идущим по опустелым улицам человеком, который не обращал ровным счётом никакого внимания ни на дождь, ни на мокрую одежду и капающую с длинных волос на нос воду. Он даже чувствовал некоторое воодушевление, от которого ему хотелось вприпрыжку бежать. Но он смущался косых взглядов.
 Свернул с улицы и пошёл через рынок, где грузины, ругаясь и ожесточённо жестикулируя прятали в автомобили свой товар. В солнечные дни, выставив на всеобщее обозрение свои бахчёвые снаряды, они необычно для него, привыкшего к советизмам «женщина», «мужчина», «гражданин», называли покупателей не иначе, как господами, сударями, сударынями и уважаемыми. За базаром раскинулся пустырь. На противоположном краю ездили поезда. Здесь текла маленькая мутная речка, и громоздились обломки старого рынка. Деревянные ларьки, будки с выбитыми стёклами, брезент, сквозь который пробивался камыш. По битому стеклу прыгали жабы, поедаемые вездесущими чайками.
 - Дай мне сто рублей. Брат дал тебе деньги, - сказал он, когда она уходила от него навсегда, - Они мне нужны, чтобы устроиться на работу.
 Три дня назад в город приехал её брат, лётчик.
 - Через два дня я отдам тебе деньги.
 Она продолжала, молча, запихивать свои платья в чемодан.
 - Дай мне сто рублей!
 Уже больше месяца он не ел мяса.
 - Дай мне сто рублей! - монотонно повторял он.
 Она стала ужасно худой. Под глазами поселились синие мешки. Начали выпадать волосы. По утрам она старалась не смотреть в зеркало.
 - Дай сто рублей!
 Нервно захлопнула чемодан. Закрыла уши руками и побежала в ванную. Закрылась.
 - Ничего я тебе не дам.
 - Сто рублей. Всего сто рублей! Это же немного. Я через два дня отдам. Мне отец деньги должен прислать.
 - Ну вот и потерпишь.
 - Ага, значит, жили-были, не тужили, пока деньги были. А тут братик приехал. Пригрел, денег дал. И я, голодный, небритый уже не нужен.
 - Отстань!
 Он лёг на мокрую траву у речки. Дождь продолжал лить. Теперь крупные холодные капли били прямо по лицу. Закрыл глаза. Он, всё же, был типичным русским, которому дороже всего на свете раздольное широкое поле. Его он и увидел на экране закрытых век. Он любил так ложиться в высокую траву. Наблюдать за жизнью одного квадратного сантиметра земли часами, чувствуя как сладкая лень рождает безудержную, слепую удаль, которая несла его, не позволяя оглянуться. Он старался не думать о последствиях своих поступков, зная, что осторожность искоренит действие как таковое и есть лишь оправдание той самой трусливой сладкой лени, жившей в нём постоянно. Жизнь отрезвляла его пощёчинами, но, опомнившись от них, он снова закручивал омут. Сейчас, лёжа на траве, он думал: не таким ли очередным побегом от пустоты внутри себя была вся история его отношений с ней. Он не останавливал бега, совершая один безрассудный поступок за другим, круша отношения с окружающими близкими людьми, ломая свой уклад жизни, забывая старые мечты… Его старому длиннополому плащу давно уже нечего было терять. Ботинки на нём были последние - рваные. Он давно уже не обращал на такие вещи внимания, живя по своим внутренним законам, не позволяя себе остановить бег или оглянуться.
 Она вышла из ванной. С накрашенными губами и подведёнными ресницами.
 - Дай сто рублей.
 Он схватил её за талию у самых дверей и попытался залезть рукой в карман её пальто. Уворачивалась. С силой толкнула его локтем в рёбра.
 - Это деньги моего брата. Я ему сейчас позвоню. Он от тебя мокрого места но оставит.
 Повалил её на пол и вынул из кармана заветный кошелёк. В этот момент она вцепилась длинными ногтями ему в лицо.
 - Сколько раз я хотела расцарапать эту рожу. Но нет, я себя сдерживала. Ты первый начал.
 Она отняла у него свой кошелёк. Вынула из него купюру в сто рублей. Разорвала её на части и бросила на пол. Каблучки простучали к двери. Ушла.
 И снова щемящая сердце тоска потащила его за полы плаща. Она не забрала вещи. Она вернётся за ними. Он вскочил с мокрой травы и побежал по жидкой грязи пустыря домой. Неожиданно для него самого дождевая вода, стекавшая в рот, стала солёной. Он стал вытирать глаза рукавами плаща, не останавливая бега. Споткнулся обо что-то и упал головой на рельсы. В голове вспыхнули и растеклись зелено-жёлтые мерцающие узоры. Он снова попытался мысленно увидеть перед собой её лицо, но как всегда не мог его вспомнить, представить в подробностях… Абрис в тумане… Остренький носик, улыбка, голубые глаза…
 Он прибежал домой. Голова раскалывалась от боли. Было ощущение, что из ушей течёт кровь.
 Её чемодана нигде не было. На столе на кухне лежала записка: "Извини, тебе сейчас, наверное, очень больно. Кто-то из нас должен был сделать это первым. …Сто рублей я склеила. Они в серванте".
Она забрала всё: посуду, книги, постельной бельё, одеяла, подушки…
 Было уже поздно. Мокрый, он лёг на диван. Завернулся в свой плащ и сладко заснул.

 …Лежал, голый, на диване, зажав голову между коленями и локтями. Одеяло и простынь, в которые он закутался, будто от холода, были залиты кровью и ещё какой-то слизью.
 - Я подумала, ты, возможно, знаешь телефон его родителей, - сказала она сорванным голосом, апатично разглядывая свом мокрые от слёз руки. - …Он… Он эти дни жил у меня. А сегодня ночью…
 Она перестала плакать, лишь изредка всхлипывая и вытирая нос рукавом мятой клетчатой рубашки навыпуск, наспех надетой на голое тело. Вдруг затараторила, совершенно монотонно и безучастно как теледиктор.
 - …Пришёл под утро, совершенно пьяный и невменяемый. Я стянула с него одежду и попыталась уложить спать. Но тут он вдруг оживился и начал расхаживать голым по комнате, громко отчитывая меня за то, что я опять указываю ему что делать. Потом нашёл в темноте свои штаны, которые я повесила на спинку стула и, побряцав пряжкой ремня, достал из кармана что-то, завёрнутое в бумажку. Спросил, есть ли у меня в доме соломинка для коктейля и, получив утвердительный ответ, пошёл на кухню. Обратно пришёл совершенно взвинченный. С остервенением полез ко мне под одеяло. …Через пару минут отвалился как пиявка и перекатился к стенке. Согнулся пополам, вот как сейчас, и начал выплёвывать какую-то жижу.
 Она замолчала и посмотрела мне в глаза. Дорожки от слёз высохли и потрескались на её щеках.
 - Я вскочила и включила свет. Он лежал в луже крови и продолжал выплёвывать её, утробно булькая, зажав голову между колен. Прохрипел, чтобы я выключила свет. Он тогда назвал меня её именем. Я хотела ему как-нибудь помочь, но меня вырвало на постель, лишь только я попыталась освободить его от одеяла.
 Её лицо исказила гримаса брезгливости, и она снова заплакала. Теперь тише, без слёз, продолжая говорить, зримо пытаясь протолкнуть комок в горле.
 - …Он был такой хороший… И вдруг эти липкие волосы, красная слизь изо рта… Я пойду, приготовлю кофе. Хочешь кофе?
 Из её окна виден мой дом. Зелёные листья льнули к стеклу. В моём окне видны лишь бесконечные поезда и привокзальная площадь, заполненная людьми, переходящими дорогу где попало. В её окне, справа, за клёнами виднелась школа, в которой я когда-то учился вместе с ним.
 - Значит хочешь. Молчание - знак согласия.
 - У него было слабое сердце.
 Да. В школе он был освобождён от физкультуры, и я ему завидовал.
 Спортивный зал, крашеный синей масляной краской. Разгорячённый, я возвращался в раздевалку и обнаруживал, что шнурки моих ботинок связаны морским узлом с обувью всего класса. Он всегда сваливал вину на женскую половину, но все знали, что только ему нечего делать на уроке.
 Солнце неожиданно вынырнуло из-за облаков, и комнату залило сияние, проецирующее узоры тюлевых занавесок на стены. Такое уютное сияние, невольно приносит с собой воображаемое пение птиц где-то вдалеке, знойное жужжание мухи, бьющейся об оконное стекло между рамами, шум листьев… Я зевнул. Отвернулся от окна и вновь увидел его тело.
 Что делать? Я снова почувствовал себя ребёнком, которому, хочется уйти от собственных страхов, поглубже зарывшись носом в подушку и заснуть. К тому же, сейчас мне было стыдно за свою апатию, за то что у меня не страдальческое выражение лица, за то что я не плачу. Он был одним из моих лучших друзей, если друзей вообще можно делить на лучших и каких-либо других.
 - Да, ты заходила ко мне, чтобы узнать телефон его родителей…
 На кухне звенели кружки.
 - Они давно не живут вместе. Я напишу здесь на газете у телефона. Будь добра, позвони им. Я не осмелюсь сказать им такую новость. Кроме того… Эта тёмная история с кокаином… Не хочу, чтобы они подумали, что я имею к ней какое-то отношение.
 Я написал два телефонных номера на обрывке газеты и пошёл к двери. Она выскочила из кухни и на некоторое мгновение остановила меня своим отчаянно непонимающим взглядом. Я отвернулся и вышел вон.

 Мы забрасывали его чемоданы в открытую дверь последнего вагона отходящего поезда, а он махал нам рукой, не обращая внимания на протесты проводницы, которой нужно было закрыть дверь и убрать ступеньку. Бежали, но синий поезд набирал скорость, и мы стали постепенно отставать. Перрон закончился, а я стоял на краю и вместе со всеми смотрел вдаль, на закат, пожиравший поезд на горизонте. Не бежал только его усталый от жизни отец.
 - Ты, как всегда, безалаберен, - сказал он своему раскрасневшемуся и вспотевшему от бега сыну, вскакивающему на подножку последнего вагона.
 Её провожали многочисленные родственники: вечно смеющаяся мать с красным шарфом на шее; бабки из деревни; богатая тётка, которая всё что-то говорила, не умолкая и кивая головой на ответные реплики. Его всегда раздражало, что в их компании он чувствовал себя женатым человеком. Ужасно стеснялся, что они попались на глаза его отцу.
 Он шёл через вагоны, таща на себе два огромных чемодана и гитару. Извиняясь, что задел чью-то руку, ногу, или двинул гитарой по не в меру разжиревшей женской заднице. Открывались и закрывались двери купе, выхватывая всполохами картинки из чужих жизней: причудливые сочетания физиономий, бессвязных фраз; запах свежевыстиранного белья; звук взбиваемой подушки; тусклый свет лампочки над койкой; приглушённый гул радио, из которого доносилась, пульсируя от двери к двери давно приевшаяся популярная мелодия. Проводники разносили чай, с недовольными минами уступая дорогу его чемоданам. Плацкарт встретил его массовым публично стеснительным туалетом перед сном и ногами, торчащими с верхних полок, а также студенческим пьянством и детским визгом, который пытались унять нервные от сознания собственной заботливости клуши в ситцевых халатиках, держащие в одной руке своё шумное чадо, указательным пальцем другой придвигая очки поближе к глазам, с нетерпеливым презрением разглядывая плюгавых мужей, красных от умиления, неуклюже расстилающих детские простынки.
 Вчера ночью они гуляли около её дома. Окраина города. Заснеженное поле, дальше лес.
 - Представляешь, небо уже никогда не будет таким как этой ночью, - сказала она почти шёпотом ему, уткнувшемуся носом в её волосы. - Вернее, оно будет таким же звёздным ещё много раз и будет продолжать вдохновлять таких же счастливых как мы и наводить безразличную грусть на несчастных, но оно больше никогда не будет таким же, каким сегодня видим его мы. Ты понимаешь о чём я?
 Он иногда вёл себя очень необычно. Сейчас рыл её волосы носом так увлечённо, что, наверно, ничего не слышал.
 ...Они источали тонкий, неуловимый аромат. Он пытался определить его природу.
 - …Постарайся запомнить эту ночь. Запомнить нас такими, какие мы сейчас, - говорил он её волосам, - Завтра всё изменится бесповоротно. Мы уезжаем отсюда навсегда… Больше не будет расставаний и встреч - мы будем жить вместе, провожая и встречая друг друга, только забываясь сном. Мы будем счастливы, надеюсь, но мы станем другими. И, если честно, мне немного страшно…
 - Ты дышишь так щекотно…
 Он открыл дверь в купе. Она читала у окна. Посмотрела на него осуждающе. Глаза блестели недавно пережитым страхом.
 - Мама сказала мне, что ты успел заскочить в последний вагон.
 Он сел рядом с ней и посмотрел в окно, где за стеклом мельчал город. Встал, уложил вещи на полки, смерил взглядом соседей по купе: даму, лет сорока, скептически косившуюся на них и, уже спящего на верхней полка субъекта, повернувшегося физиономией к стене.
 - Что читаешь? - он обнял её за талию.
 - Ты дурак! Я ужасно испугалась. Поезд тронулся, а тебя не было.
 - Извини меня. Я сам весь извёлся, переживая за тебя. Больше никогда не сделаю тебе больно.
 Он поцеловал её в щёку. В губы она не дала.
 - Ты всегда был таким.
 Она захлопнула книгу. Положила голову ему на плечо.
 - Я забыл свой любимый пиджак у друга и возвращался за ним. Он живёт рядом с вокзалом. Чудесный малый из патриархально сплочённой семьи. Писатель. Мой бывший одноклассник. У него дома столько милых безделушек. Тебе бы там понравилось. Почему я вас не познакомил?
 - Ты никогда не знакомил меня со своими друзьями.
 Факт… Не нарочно. Но, всё же, почему?
 - Ты, конечно, будешь спать на нижней полке?
 Они сидели, прижавшись друг к другу, ещё долго, пока за окном совсем не потемнело, и она перестала гладить его волосы, разгоняя сладостный озноб по его телу. Поезд остановился.
 Станцию освещала пара желтых лампочек. Вдоль вагонов прохаживались, ёжась от ночного холода, силуэты пассажиров, вышедших покурить. Скулила собака, подбегая к падающим на землю окуркам с предположением об их съедобности. Увидев новых людей, выходящих из вагона, она подбежала к ним. Он бросил ей кусок пряника.
 Вагон засыпал.
 Она всматривалась в него, сидящего рядом с ней, простодушно зевающего, не закрывая рот ладонью. Они были одного возраста, но она всегда чувствовала себя старше.
 Он вспомнил, как она рассказывала ему в своём отце. Тогда была поздняя осень, моросил дождь и они, как всегда, гуляли около её дома поздней ночью, самозабвенно оттягивая момент расставания.
 - Ты представляешь, однажды утром мне звонят и говорят, что он умер. Мылся в ванной и умер. Я давно тогда уже его не видела. Отец для меня - это отрывочные воспоминания из детства, до того как они с мамой развелись. А потом я вижу его в гробу. Это было год назад. …Жутко напудренного. Он был как манекен, а мне пришлось его поцеловать. Та самая борода, которую я ещё совсем маленькой так любила трепать.
 Она хохотала и периодически импульсивно его целовала. Они шли под дождем. Она продолжала рассказывать все с большим возбуждением.
 - А потом они мне говорят: "Ты, хотя бы, поплачь для приличия". Я помню это деревенское кладбище. Его мать. Старая женщина с жестоким волевым лицом, похожая на мужчину. Ты понимаешь, я готова поспорить, она ничего не чувствовала, когда разыгрывала на зрителях эту трагедию со стенаниями над свеженасыпанной могилой, обливаясь горючими слезами. Всё это действо с баяном и пьяными мужиками. Он был так не похож на них, насколько я его помню. Был такой хороший, нежный, любящий. На гитаре играл… А когда они с мамой развелись, он запил. Редко потом меня видел. Мама считала, что мне не нужно видеть во что превратился мой отец. А потом мне позвонила какая-то женщина и сказала, что он умер. Ему было сорок лет.
 Она улыбалась между фразами, смотря на него.
 - Ты такой хороший. Я тебя так люблю.
 Она лежала под одеялом. Убаюкивающе стучали колеса. Склонился над ней и взял её руку, переплетя свои пальцы с её, как всегда холодными. Рука была расслабленной и прохладой переливалась в его ладони. Он подумал, что пальцы должны были бы стать символом человечности. Ими музыкант извлекает звуки из своего инструмента, литератор вершит судьбы на бумаге, художник творит зримые образы своего мира, а учёный передаёт мудрость последующим поколениям. Все они творят свою жизнь своими руками. Смело и безрассудно уничтожая милое старое, чтобы встретиться с вожделенным неизведанным.
 Больше не будет расставаний.
 - Спокойной ночи!
 - Поцелуй меня, милый.