Нарциссы зимой

~моим~


Девушка в зелёном шла вдоль борозд свежевспаханного поля. Теряя равновесие, покачивалась. Оставляла отчётливые следы друг за дружкой в мягком сыром углублении. Рельеф уносил её к самому небу. От этого фигурка её делалась совсем хрупкой, а вскоре и вовсе едва различимой.
Босыми ногами она ступала по давно остывшей от лета земле. На лице спокойствие и лёгкая отрешённость. Ни извилины эмоции. Ни малейшего всплеска. Взгляд в только ей одной известное пространство со щедрым доверием тишине, ничего не выдающий. Только она и соломенная тишина. Необъятная и потаённая глубина. Лишь по расстёгнутой, съехавшей с одного плеча вязаной кофте, взъерошенным волосам, побагровевшим щекам и частому дыханию вперемежку с быстро переплетающимися шагами можно бы было предположить, что торопится. В складках льняной юбки запутались лёгкий, уже совсем осенний ветер и звуки невидимой дудки. На дудке играл сам ветер. А она слышала его отголоски и словно на них и шла. Голос китёнка и взрослых китов, которых она никогда не видела. Но очень хотела увидеть.
Там, на самом краю горизонта она остановилась. Казалось, ещё шаг, и она юркнет в воздушную бездну порозовевшего ближе к закату неба. Скользнёт в его широко открытый безграничный атласный рот и скроется в нём бесследно. Но едва различимый её силуэт остановился. Замер. А потом зашевелился. Она танцевала. Она танцевала! Она кружилась и падала. Падала и почти взлетала! От её хрупких ног и рук вверх тянулись незаметные ленты. И россыпью прозрачных бусин следом оставались капли росы на пожелтевшей траве. К утру их становилось так много, что, отяжелев, огрубевшие травяные стрелы прогибались. Капли собирались в огромные пурпурные драже и скатывались одна за другой. Скользнув в бороздку, бежали сначала тонким ручьём. И чем ближе к низу, тем делались тоньше и незаметнее. Растворившись, ручей исчезал. И появлялась она. У самого начала борозд. Девушка в зелёном. Она ступала босыми ногами по холоднеющей день ото дня земле свежевспаханного поля. В её льняных волосах путались отблески утреннего солнца, обрывки плотной осенней паутины и запахи костров. Она медленно шла вверх, вдоль борозд. Туда, где начинается небо...

У меня никогда не было дедушки. Вернее, он, конечно же, был. Но только застать его, появившись на свет, мне так и не довелось. А однажды он мне приснился. Он прижал меня, маленькую, к своей широкой груди и спросил, чего бы я хотела. Я вырвалась и подбежала к окну. Белым верблюжьим горбом за окном на карнизе лежал снег. И со смешавшегося с землёй неба падал снег. Казалось, всё за окном состояло из снега. Подтаявшие от тепла узоры на окне сморщились и застыли ледяной глыбиной. Я потянулась. Встала на цыпочки. Упёрлась подбородком в подоконник и, не задумываясь, дала ответ. Хочу нарциссов. Огромный, вооот такой вот букет нарциссов! С распахнутыми бутонами и просыпавшейся на лепестки пыльцой. Я закрыла глаза. Глубоко вдохнула и расплакалась, услышав их запах. Дед подошёл, стряхнул своей большой бумажной на ощупь рукой складки моего платья, застегнул все пуговицы съехавшей с одного плеча вязаной кофтёнки, подтянул сползшие до самых сандалий гольфы, ущипнул за щёку и попросил больше никогда не плакать. Сказал, что знает одну девочку, у которой босые ноги, и ей немножко холодно. Что та никогда не плачет. Что скоро вырастет. И непременно найдёт то, что так хочет. И исчез.
 
Она хотела прикоснуться к звукам цвета свободы и неповторимого индиго. Она хотела упасть в ложбину песка и камней и уснуть под эти звуки. Она хотела проснуться и ощутить на своей коже тонкую, едва заметную вибрацию, идущую от своего собственного горла. В нём насыпь из криков китёнка и песен взрослых китов, плывущих в километрах от босых пяток берега океана.