Санный след

Ирина Глебова

САННЫЙ СЛЕД

(Роман из серии «Сыщик Петрусенко»)

Глава 1

В такую слякотную стынь городовой Матвеев готов был проклясть свою службу. Холодный дождь моросил весь день, но не выдыхался, а даже усилился к вечеру. Ветер с дыханием близкой зимы давал передышку на две-три минуты, а потом вновь бросал дождевую морось в лицо, продувал насквозь. Не спасал и плотный парусиновый плащ с капюшоном.

Матвеев заступил на пост в шесть вечера. Прошло всего два часа, а впереди — тоскливо и думать! Городовой он был старательный, а потому, горбясь и отворачиваясь от ветра, все же ходил по улице — взад-вперед. Ненадолго заглядывал в свою будку на углу — там хоть ветра и дождя не было! — но потом вновь исправно патрулировал.

Вообще-то пост у Матвеева был хороший. Улица в одном из центральных околотков, мощеная, с газовыми фонарями, добротными купеческими и доходными домами, где первые этажи почти все занимали магазины, мастерские, ателье. Дальше, за поворотом, размещался городской театр. В дни представлений на улицах было оживленно, проносились коляски, экипажи, прохаживалась публика... Но сейчас здесь царила пустота, затишье. В свете фонарей Матвеев видел совершенно безлюдную улицу. Вот уже полчаса он мечтал, как зайдет в часовую мастерскую Шагальева. Он часто это делал в свои вечерние дежурства. Там тепло. Уютно. Хозяин по-приятельски угостит его горячим чаем... Часовых дел мастер, старичок Спиридон Антонович, всегда работает допоздна. Небось ждет его. Знает, что сегодня дежурство Матвеева, и уж в такую погоду невозможно не зайти погреться! А в большие окна мастерской улица хорошо просматривается... Да, уже пора! Вот еще разок пройтись от угла до угла — и к Шагальеву на чаек...

Городовой дошел до середины улицы, когда навстречу ему, бог весть откуда вынырнув, помчался парнишка. Бежал сломя голову такой перепуганный, что почти ткнулся в живот Матвееву. А когда попробовал увернуться — не тут-то было! Цепкие сильные руки городового уже держали беглеца за ворот пальтеца.

— Куда мчишься, заяц?

Матвеев тряхнул худенького подростка. Парнишка поднял на него бледное лицо, перекошенное страхом, и городовой сразу понял, что не их неожиданная встреча нагнала этот страх: что-то другое, увиденное раньше. То, от чего мальчишка убегал.

Часовая мастерская была ближе, чем будка. Да и лучше там — теплее и светлее. К тому же пойманный парень мелко дрожал, стучал зубами и ничего не говорил — его нужно было привести в чувство. Потому Матвеев решительно постучал в двери к Шагальеву, втащил туда свою «добычу» и попросил у Спиридона Антоновича кипятка. К тому времени, когда, обжегшись первым глотком и откашлявшись, парень лихорадочно хлебал чай, городовой уже узнал его. Увидев, что тот достаточно оклемался, решительно забрал у него чашку и, крепко держа за плечо, спросил насмешливо:

— Ну что, Сапелкин... Тихон, если не ошибаюсь? Рассказывай, куда ты влез на этот раз? Хорошо тебя, видать, там отпороли!

Тишка Сапелкин, пятнадцати лет, известен был Матвееву давно. Как и все его преступное семейство. Папаша, если не отсиживал в тюрьме, поворовывал по квартирам и лавкам, матушка перешивала краденое, братья — и Тишка сам-третий — помогали как могли в семейном «промысле». Ребята были ушлые, таких легко не испугаешь. Что же это такое увидел Тихон?

Лицо у Тишки еще оставалось без кровинки, но в себя он уже пришел, смотрел исподлобья, прикидывал, что сказать. Потом со всхлипом вздохнул, и Матвеев понял: расскажет все как есть.

Уже несколько дней как Тишка присмотрел сапожную лавку, которую можно легко «почистить». Вот сегодняшний вечер показался подходящим: дождь, ветер, безлюдье... Шел по задворкам больших улиц и прикидывал: сколько возьмет готовых сапог, сколько кожи, а если повезет, и сафьяна. Ведь уже договорился, куда свою добычу сбудет... Как раз тут и хлопнула незапертая дверь: порыв ветра налетел, она вновь со скрипом приоткрылась, хлопнула, закрываясь... У Тишки аж дыханье сперло! Ведь это же была задняя дверь «Бонвивана» — самого модного в городе магазина одежды! В магазине было темно, совершенно тихо — только дверь скрипела и хлопала. Открытая... Минут пять Тихон стоял, замерев на месте, прислушиваясь. Потом — еще столько же, уже шагнув в дверь, прикрыв плотно ее за собой. Из магазина не доносилось ни звука. И парень решился. А еще подстегивало его радостное, будоражащее предвкушение: то, что утрет он нос братцам, притащив дорогущие наряды из французского магазина! А папаша скажет при всех, что он, Тишка, ловчее и сообразительнее других...

В темноте парень видел как кошка. Сначала — длинный коридор и еще один вход, тоже открытый. Небольшая лестница наверх и — стеклянные двойные двери в салон. Но Тихон не успел туда зайти: откуда-то сбоку просачивался свет — тонкой полосой по полу. Воришка испуганно прижался к большой кадке с пальмой, ждал. Но стояла тишина. Нет, решил он, нельзя делать дело, не узнав, что это за свет. Мало ли... Вдруг кто есть из людей? Сторож, например.

Честно говоря, увидев этот лучик света, Тихон сразу пожалел о своем неожиданном предприятии. Плохое предчувствие давило грудь. Но все же он пошел на свет неслышным, крадущимся шагом. Ведь даже удирать, не зная, что там, и то теперь боязно...

Дальше Тишка Сапелкин рассказывал настолько бессвязно, что городовой понял лишь главное. В комнате, где горел свет, парень увидел мертвую женщину. И не просто мертвую! «Раздетая и порванная, словно зверь когтями драл, ей-богу! А кровищи кругом, кровищи!..»

Матвеев попросил часовщика Шагальева никуда Сапелкина не отпускать. Сам проверил запоры на окнах и двери. Вдруг воришка все наврал, чтобы отвлечь внимание от истинного своего проступка и, улучив минутку, драпануть! А если правда — тем более отпускать нельзя: скроется, ищи его потом, свищи! А так — первым свидетелем пойдет. Впрочем, Матвеев был почти уверен, что Тишка говорит истину: выдумать такое не просто — изощренный ум надобен.

На улице Матвеев посвистел в свисток. На характерную резкую трель прибежали городовой с соседней улицы да дворник из ближайшего особняка. Втроем они и отправились к магазину «Бонвиван».

Этот магазин-салон был главным украшением улицы. Владелица — мадам Жаклин Солье — все сделала по высшему разряду. Заведение было оснащено электричеством и в вечерние часы сияло красивой вывеской. Патрулируя, Матвеев уже проходил сегодня мимо него, любовался. Он знал, что и в середине тоже шикарно: зеркала, манекены, ковровые покрытия и богато задрапированные стены, кабинки для примерки и подгонки одежды по фигуре. Одно слово — самый модный магазин дамской одежды в городе!

Со стороны улицы все было, как обычно: светилась вывеска, но за окнами царила темнота — магазин уже закрыт. А вот задняя подсобная дверь в темноте переулка и вправду тихонько хлопала на ветру. Переглянувшись со своими спутниками, Матвеев кивнул решительно:

— Пошли!

И первым двинулся путем Тишки Сапелкина. Через пять минут он отправил второго городового — бегом! — к начальству. А еще через полчаса встречал пролетку, в которой прибыли сам частный пристав, околоточный и врач.

— Сюда извольте! — повел всех в переулок, к задней двери. — Жуткое, доложу вам, зрелище. Отродясь такого не видал...

Комната, где лежала мертвая женщина, представляла собой что-то среднее между будуаром и выставочным залом. В ней не было окон, но она хорошо освещалась изящными светильниками, была небольшой, однако вместительной. Красивая бархатная, с переливчатым оттенком софа располагалась в глубине. Вокруг несколько таких же бархатных пуфиков, низкий круглый столик на гнутых ножках. А вдоль стен — стеллажи с платьями: самые лучшие и красивые образцы. Наверное, мадам Жаклин любила отдыхать здесь, любуясь прекрасными французскими нарядами, приобрести которые могли лишь самые богатые дамы города. Теперь владелица всего этого великолепия лежала на груде сорванных и брошенных на пол платьев, в одном нижнем белье, пропитавшемся кровью настолько, что, высохнув, оно стало как жесть. Немолодая, но очень моложавая, изящная, кокетливая и веселая, как птичка, мадам Жаклин была теперь изрезана и искромсана так, что, казалось, нет на ней живого места. Нетронутым осталось лишь лицо женщины, но его неузнаваемо исказили нечеловеческий ужас и страдания.

Когда врач, осматривавший убитую с помощью двух городовых, наконец, распрямился, он был бледен.

— Да-с, — протянул глухим голосом, снимая и бросая в пакет липкие окровавленные перчатки, — двадцать семь ран, а может и больше. Похоже, тесаком. Бедная женщина!

Потом, подойдя ближе к частному приставу, добавил, снизив голос:

— Но это еще не все. Было совершено насилие. Жестокое насилие.

Городовой Матвеев слышал это. Он с испугом и жалостью бросил последний взгляд на мадам Жаклин, которую уже заворачивали в одеяла, чтобы нести вниз, к карете, прибывшей из городского морга. И подумал о том, что такого жестокого преступления у них в городе он и не припоминает. Хорошо бы поскорее изловить убийцу — дикого зверя в человеческом облике!

Частный пристав отправил тело убитой, отдал распоряжение опечатать комнату и магазин, и поторопился к пролетке. Нужно было тотчас ехать к полицмейстеру на доклад. Кому же господин Вахрушев поручит расследование? Должен быть толковый, очень толковый следователь! Ведь такое кровавое дело и припомнить трудно! Поскорее, поскорее надобно схватить убийцу!

...Никто из них, стоящих над телом истерзанной француженки, не знал, какие потрясения ждут всех впереди. Не знали они, что это убийство станет первым — только первым! Что впереди — год страха, паники, тщетных поисков.

Глава 2

Леночка Орешина была счастлива. Она любит и любима! Вопреки всем утверждениям своей ироничной и всезнающей тетушки и бойких подружек по пансиону для благородных девиц, да и матушки тоже. Все кругом твердят, что в наш расчетливый, развращенный и циничный двадцатый век не бывает бескорыстной и романтичной любви. А вот ведь, есть она! Леночка горда, что всегда верила в высокое и благородное чувство. Может быть, оттого Бог и наградил ее, послал ей такого необыкновенного, прекрасного любимого!

Сам Петр Уманцев! Она до сих пор временами словно не верила: с ней ли все происходит? Не сон ли? Ведь еще совсем недавно, зимними вечерами, выходя из многолюдного театра после спектакля, кутаясь в шубку и садясь в сани под меховую полость, она не слушала собеседницу — маменьку, тетю или подругу, — а все еще видела сцену, декорации и его, Петра Уманцева: пылкого Ромео, отважного Картуша, благородного Теодоро... Как горели его глаза и дрожал, переливался красивый голос, когда он произносил любовные признания! И казалось Леночке, смотрел прямо на нее, сидящую обычно в третьем ряду! И как оказалось все странно, когда выяснилось, что артист и вправду видел ее, ожидал, смотрел...

А выяснилось это однажды весной, в вечер бенефиса Уманцева, где, в шиллеровском «Коварстве и любви» он играл Фердинанда. В последней сцене, в самой развязке, актер поступил несколько странно. Он подошел к рампе и стал говорить знаменитый монолог в зал. Актриса, игравшая Луизу, осталась в недоумении на сцене, ведь слова предназначались ей. Но Уманцев говорил так проникновенно и страстно, что публика, казалось, не заметила этой необычной мизансцены, взорвалась аплодисментами и криками «браво». Леночка, завороженная, смотрела прямо в глаза артисту. Да, да! Его взгляд был направлен прямо на нее — не оставалось сомнений! А значит, и слова, которые он говорил, тоже обращались к ней?

— Еще раз, Луиза! Еще раз, как в день нашего первого поцелуя, когда ты прошептала: «Фердинанд!» — и когда твои пылающие уста впервые вымолвили слово «ты»... О, тогда казалось, что в этом мгновении, словно в почке, заложены семена бесконечных, несказанных радостей! Тогда перед нашими очами, словно роскошный майский день, простиралась Вечность, века златые, разубранные, как невесты, проносились перед умственным нашим взором... Тогда я был счастлив! О, Луиза, Луиза, Луиза, зачем ты так со мной поступила?

Что с того, что он произносил другое имя? Леночка видела его глаза и читала в них свое имя. Не помня себя, словно повинуясь мысленному зову, она медленно встала с кресла... Но в это время все в зале стали вставать, аплодируя, и девушка пришла в себя.

Через несколько минут пьеса окончилась. Зал скандировал: «Уманцев, Уманцев!» — актер вышел один раз на поклон — и все. Пробираясь к выходу, Леночка непроизвольно держалась за рукав матушкиного платья: боялась остаться одна, отстать, что ли? Пока они, не торопясь, проходили по залу и вестибюлю, переговариваясь на ходу со знакомыми, пока спускались по широкой лестнице к выходу, где на крыльце ожидал слуга Прохор с их накидками, — прошло какое-то время. И когда мать и дочь подошли к своему экипажу, там уже стоял высокий, светловолосый, без сценичных усов и камзола Петр Уманцев. Поклонившись несколько растерявшейся матери и мгновенно побледневшей Леночке, он проговорил своим мягким, завораживающим голосом:

— Мария Аполлинарьевна, Елена Александровна, позвольте навестить вас, в любой день, какой укажете...

А Леночка смогла только подумать: «Странно, он знает наши имена...»

Княгиня и княжна Орешины принадлежали к известной в городе фамилии. Но после смерти князя, главы семейства, случившейся более года назад, жили скромно и замкнуто, хотя и не чурались прежних друзей, знакомств. Но не было рядом полного энергии и веселья, остроумца и балагура князя Орешина — любимца компаний, души всяких благотворительных начинаний, предводителя городского дворянства. Что ж, у вдовы и осиротевшей девушки не было особых причин для веселья — жизнь потекла размеренно, спокойно. Князь оставил им приличное, но не чрезмерное содержание, двухэтажный особняк с садом, пароконный экипаж, небольшой штат слуг. Княжна Елена — Леночка — окончила закрытый частный пансионат для благородных девиц и вот уже год жила с матерью. Удивляться тому, что актер городского театра знает их в лицо и по именам, может, и не стоило, но ведь и особых причин к такой известности не было. Напротив, сам Петр Уманцев был в городе намного популярнее. Да, собственно, из первых знаменитых лиц.

Он появился на городской сцене года полтора назад, и сразу же о нем заговорили. Роли пылких любовников, отважных героев, рыцарей — все были его! Он играл вдохновенно, талантливо, словно жил той заданной и придуманной жизнью. И сам был хорош собой необыкновенно: высокий, атлетически стройный, с прекрасными голубыми глазами. Светлые пышные волосы, романтическими волнами обвивая лоб и щеки, опускались до плеч. Говорили, что он из обедневших дворян. Что ж, это никого не удивляло. Последнее время на сцену все чаще шли одаренные молодые люди из дворян, и не только обедневших. Быть актером становилось и престижно, и денежно. Но главное — сама сцена влекла и, околдовав, уже не отпускала. А Саратовский театр давно имел солидную репутацию, талантливую труппу, интересный репертуар. Много было переводных авантюрно-любовных пьес и водевилей, но, однако, играли и Островского, и Тургенева, и Грибоедова.

...Петр Уманцев стоял, склонив голову, переводя взгляд с матери на дочь, покорно ждал ответа. И хотя вся сцена — от его появления до этого молящего немого взгляда — длилась минуты три, его, кумира, уже узнали в струящейся по ступеням публике, вокруг экипажа Орешиных стали останавливаться. Княгиня Орешина раньше дочери поняла, что еще несколько минут, и они окажутся в плотном кольце театралов-поклонников. Улыбнулась и сказала доброжелательно:

— Что ж, господин Уманцев, будем рады принять вас и познакомиться ближе. В четверг у нас небольшое семейное чаепитие — приходите к пяти часам.

Да, все это было сказано просто, но приподнятая бровь и чуть подчеркнутое удивление в голосе как бы слегка отстраняли молодого человека. Он понял это, быстро поклонился и взбежал по ступеням ко входу в театр. Ушел вовремя: кольцо поклонников уже почти смыкалось.

Коляска на хороших шинах и тугих рессорах катила мягко, упруго. Кутаясь в вязанную пуховую накидку, Леночка сидела прямо, щеки ее горели, в глазах плыли радужные круги. Она не могла прийти в себя — обрывки мыслей, без начала и конца, захлестывали радостью душу и сердце. И все же в один момент Леночка глянула незаметно на мать: что она? Как смотрит? Что думает? И еще было в этом взгляде удивление. Как это у матушки получилось: в такой короткой фразе так много подтекста? Она ли это, всегда такая простая: что в мыслях, то и на словах! И вдруг — такая многозначительная интонация... Впервые Леночка осознала: «Бог мой, как же они похожи с тетей Ксенией! А мне всегда казалось, что они такие разные...»

Глава 3

Ксения была на восемь лет моложе своей сестры — княгини Орешиной. Когда Леночка родилась, Ксении только исполнилось шестнадцать. Малышка воспринимала свою юную тетушку как подружку. Так и повелось с того времени: не «тетя Ксения», а «Ксаночка». А уж независимый нрав, редкая проницательность и тонкая ирония тети приводили девушку в восторг, история жизни — восхищала. В общем, Ксаночка была кумиром восемнадцатилетней княжны.

Но в те минуты, когда коляска катила по освещенным фонарями улицам от театра к особняку Орешиных, Леночка лишь на мгновение подумала о матери, о тете. Он, Петр Уманцев, смотрел на нее, говорил для нее, сам подошел, назвал по имени!.. Он будет у них послезавтра, всего лишь послезавтра! Вчера еще она об этом только мечтала, а сегодня все произошло — наяву!

Мария Аполлинарьевна наказала кучеру сделать небольшой крюк — проехать мимо дома своей сестры. Прохор сбегал и передал той просьбу прибыть незамедлительно к Орешиным. Потому всего лишь через полчаса — полчаса, в которые Леночка с матерью обмолвились лишь короткими «да», «нет», «хорошо», «конечно» — приехала Ксения. Держа дочь за руку, княгиня пересказала сестре сцену у театра.

— Однако! — воскликнула тетушка весело и лукаво. — Моя племянница добилась своего!

— Ксана! — Леночка даже ладонями всплеснула. — Зачем ты? Я ведь ничего не делала!

— Так, так! — Мария Аполлинарьевна села на диван и посадила дочь и сестру рядом, по обе от себя стороны. — Значит для вас это не неожиданность? Рассказывайте!

Рассказывать особо было нечего. О том, что Леночка влюблена в артиста Уманцева, Ксения догадалась еще зимой, в самый разгар театрального сезона. Но разве можно было девушку упрекнуть за это? Актер — красивый, пылкий, талантливый. Да с него все городские барышни глаз не сводят! А Леночка, хоть и восторженно, но совершенно пассивно лелеяла свое чувство. У них и точек соприкосновения не было. И не потому что она княжна, а он — актер. Его-то, Уманцева, как раз охотно приглашали на званые вечера, балы, торжества. Просто Леночка из-за длившегося до недавнего времени траура по отцу не бывала на увеселениях. Но вот же: ничего не помешало Уманцеву именно ее увидеть! Не побоялся он прямо подойти к Орешиным, напроситься в гости!

— Решительный молодой человек, — резюмировала Ксения. — Значит, ждите от него решительных действий.

По четвергам традиционные чаепития у Орешиных были немногочисленны. Три близких друга покойного князя с женами да Ксения — вот и все гости. Но такой узкий круг позволял всем чувствовать себя просто, без церемоний, по-семейному. Появление артиста Уманцева и возбудило, и смутило одновременно. Но очень скоро былая атмосфера возобновилась. Молодой человек держался совершенно естественно, легко и безукоризненно уважительно. За столом он сидел за два человека от Леночки, был внимателен к своим соседям. Но девушка постоянно чувствовала его взгляд, и он пользовался любым предлогом, чтобы обратиться к ней. Как-то непринужденно завязался разговор, позволивший Уманцеву рассказать о своем отце — помещике Тульской губернии, добром и честном человеке, растившем его с детских лет без матери. О том, как отец доверился преступному управляющему, а тот, воспользовавшись бунтами трехлетней давности, разорил имение, нажившись сам. К этому времени он, Петр, успел прослушать три курса инженерной академии в Москве. Но быстро понял, что его призвание — театр. Уехал в северную столицу, окончил Петербургскую театральную школу. Играл в Ораниенбаумском театре, по сезону — в Вильно, Орле, Харькове. Там познакомился с антрепренером, который снял театр в Саратове и пригласил Уманцева на зимний сезон. Но здесь, в Саратове, артисту так понравились и театр, и труппа, что он остался. К тому же там, в центре России, его уже ничто не держит: отец скончался, имение спущено за долги.

Леночка видела, как сочувственно слушали гости грустную историю молодого человека. Только тетя, сидевшая рядом, в какой-то миг прошептала:

— Хорошо говорит... Артист! Впрочем...

Да и она тоже была тронута. Но когда из большой столовой все перешли в малую гостиную, где ожидали их накрытые к десерту столики, разговор сам собой поменялся, хотя и крутился вокруг театральных тем.

— Скажите, господин Уманцев, ваше мнение, — попросил один из гостей, глава губернской банковской ассоциации Никита Дмитриевич Бушев, — что есть настоящий вид искусства: трагедия или комедия? Я очень сомневаюсь насчет комедии. Вот у вас в театре ставят «Женитьбу», я смотрел, хохотал до невероятности. А все же чувство осталось брезгливое. Что же такое? На сцене фигурируют пьяные мужики, хохлы, лакеи, какие-то уроды-помещики! Не только в этой пьесе, и в других... Нет, решительно не могу комедию искусством считать!

— Да, Петр Арсеньевич, — подхватила жена банкира, — вы вот играете и в трагедиях, и в комедиях. А что больше любите?

Теперь, когда гости сидели за отдельными столиками, Уманцев оказался рядом с Леночкой. Он ответил не сразу: закончил наливать кофе, подал девушке маленькую чашечку тонкого, почти прозрачного фарфора, с трудом оторвал взгляд от склоненной белокурой головки.

— Знаете, — сказал, повернувшись к Бушеву, — «Женитьба», на мой взгляд, комедия гениальная. Впрочем, о вкусах не спорят. Я же, да, больше играю и люблю играть в трагедиях. В моем характере, наверное, есть нечто, позволяющее раскрыться, раскрепоститься именно в трагической ситуации. Однако существуют ведь и иные комедии — как моль-
еровские или «Горе от ума»... Вы понимаете, о чем я? Они временами очень смешные, а временами такие горькие и драматические... В них все переплетено, как, впрочем, и в нашей жизни! Вот в таких комедиях я люблю играть.

«Господи, как он благороден, умен и красив!» — думала Леночка. Восторг в ее взоре был, наверное, заметен всем — ну и пусть! Уманцев говорил просто, без патетики, однако интонации голоса, живое чувство делали его слова такими выразительными!

— И отлично играете, надо сказать! — подхватила Ксения.

Она улыбнулась племяннице подбадривающе, и девушка поняла, что уж проницательной Ксаночке все ясно и она замечает молчаливый диалог их взглядов.

— Комедия, трагедия... — протянула Мария Аполлинарьевна, одновременно указывая служанке столик, куда следует подойти с подносом. — Наша жизнь, как правильно вы заметили, господин Уманцев, соединение того и другого. Но больше трагедий! Да что далеко ходить. Все мы сейчас объяты страхом! Устин Петрович, вы хоть немного успокоили бы нас!

Все сей же час посмотрели на главу городской полицейской управы Вахрушева. Тот укоризненно покачал головой, глядя на хозяйку, но тут же обреченно вздохнул. Он привык, что даже в близких компаниях не избегнет разговоров о службе. И особенно последние полгода — с того октябрьского вечера, когда нашли первую убитую женщину — француженку мадам Солье. Теперь жертв было уже три, все женщины, все поруганы и зверски искромсаны: явно дело рук одного преступника. Город начинала охватывать паника, убийцу прозвали «маньяк-женоненавистник», но кто он — оставалось загадкой.

— Хотел бы вас, дорогие мои, успокоить, да особо нечем — Вахрушев развел руками. — Есть у наших следователей кое-какие соображения, и даже факты, да вот только убийце пока от этого опасности мало. Будьте осторожны, милые дамы, очень осторожны — только это могу посоветовать. Уж очень жесток этот зверь, не скрою!

— Да возможно ли его поймать?

— Поймать возможно! — убежденно отрезал полицмейстер. — И поймаем. Но пока, пока-то он на свободе...

Все дальнейшее время маленькая компания продолжала обсуждать эту жуткую, но и самую будоражащую тему. Только Леночка и Уманцев, склонившись головами, тихо говорили о другом — совершенно о другом! А потом молодой человек встал, поклонился хозяйке:

— Позвольте пригласить Елену Александровну на небольшую прогулку, в городской сквер? Рядом со мной она будет в полной безопасности, и вернемся мы засветло... — В наступившей долгой паузе добавил: — Окажите честь и доверие.

Зардевшаяся Леночка сидела не шелохнувшись. Мария Аполлинарьевна переглянулась с сестрой, и взгляд Ксении ясно передал ее мысли: «Ну, о чем мы с тобой говорили? Так и вышло. Что ж, ты была к этому готова, отвечай...»

Глянув на неподвижную, напряженную дочь, потом на актера, мать медленно кивнула, постаралась придать голосу спокойствие, неторопливость:

— Что ж, прогуляйтесь. День сегодня отличный.

Но сердце ее сжималось от предчувствия близких перемен — печальных и радостных одновременно. Петр Уманцев, похоже, был человеком благородным, к тому же достаточно взрослым и рассудительным в свои 27 лет. А значит, не стал бы так откровенно, при обществе, звать девушку на прогулку, не имея серьезных намерений...

Глава 4

Полицмейстер Вахрушев ни друзей, ни настырных репортеров в подробности дела не посвящал. Газеты — и городские, и даже столичные, — конечно же писали о кровавых саратовских преступлениях. Раза два в прессе промелькнуло упоминание-сравнение: «Наш местный Джек-Потрошитель». Но быстро исчезло, поскольку, кроме того, что жертвы были женщинами, другого сходства не было. Все погибшие были жестоко изнасилованы, изрезаны, но без анатомических опытов. К тому же — не проститутки, а женщины из не высших, но добропорядочных городских слоев.

Второй после француженки жертвой стала молодая медицинская сестра из госпитальной больницы, третьей — дочь одного знатного купца.

Сразу после убийства мадам Солье Устин Петрович Вахрушев понял, что случившееся — дело серьезное, запутанное. Нет, конечно, он не догадывался о последующих продолжениях, но уже тогда, с самого начала, назначил на расследование самого опытного своего сыщика Одинокова Кирилла Степановича. Одиноков быстро и умело нащупал несколько обещающих моментов в трагически оборванной жизни веселой владелицы салона. Жаклина Солье слыла женщиной независимой, замужем не была, периодически приближала к себе то одного, то другого из своих поклонников.

Последний из них — холостой поручик лейб-гвардейского полка, расквартированного в городе, сильно переживал смерть своей сожительницы и, разговаривая со следователем, в один момент даже разрыдался. Одиноков быстро понял, что офицер только с виду бравый красавец. А по сути — человек слабохарактерный, подверженный апатии, неуверенный в себе. Все это не снимало с него подозрений: подобные люди от чувства неудовлетворенности, от обиды — настоящей или даже мнимой — могут сорваться с цепи, стать жестокими и непредсказуемыми. Но следователь почти сразу установил, что поручик за день до происшествия был отправлен в другой город, в штаб дивизии, и пробыл там три дня. Да ездил не один, а еще с двумя офицерами, которые безоговорочно подтвердили его непричастность к убийству.

Вскоре выяснился еще один факт: купец Забродин, один из прежних любовников француженки, отвергнутый ради кого-то иного, сильно обижался и громогласно грозился женщине отомстить. И хотя Одиноков хорошо знал, что громкие угрозы обычно остаются неисполненными, взялся за купца как следует.

Забродин, здоровенный, пятый год вдовеющий мужик, очень удивился вниманию следователя к своей особе.

— Так ведь почти уже год, как мы с Жаклинкой разбежались! — гремел его искренно-недоуменный бас. — Ну, было, серчал я на нее вначале. Так это же любому мужику обидно, коли баба сама нос воротит. А на грозные слова я всегда скорый — это любой знает, в сердцах чего не наговоришь! Но чтоб рукам волю — никогда!

Вскоре следователь убедился, что лютый нрав Забродина и вправду только видимость. И приказчики, и слуги, и юная дочь купца, и все его приятели подтвердили: лют этот человек только с виду, пальцем же никогда никого не тронул. Но более всего убедило Одинокова то, что у купца была уже другая женщина, и не просто сожительница — невеста. Предполагалась скорая свадьба, и женщина эта уже даже жила в доме Забродина. Она и подтвердила, что в вечер убийства он пребывал дома, с ней.

Однако следователь не считал, что потратил на купца время зря: тот дал ему новую ниточку-зацепку. Рассказал, между прочим, что Жаклин, когда еще была с ним, строила глазки юному смазливому портному из своей же мастерской.

— Я даже ее офицера предупредил, по-дружески, — рассказал, усмехаясь, Забродин.

— Каким образом?

— Да вот, еще в начале осени оказались мы в одной ресторации. Он со своей компанией гулял, я — со своей. Выпил хорошо, смотрю, он в стороне стоит один, курит. Подошел да и сказал: смотри, мол, за своей француженкой в оба! А то вильнет перед тобой задком, как когда-то передо мной. Да еще и к сопляку уйдет!

Пришлось следователю вновь встречаться с поручиком, припоминать подобный разговор. Теперь офицер был более выдержан, сух — время прошло, он успокоился. Сразу же вспомнил тот разговор, указал и молодого портного — Тихонов Егор. Да, мальчишка поглядывал на бедную Жаклин с вожделением, и она, чего уж таить, его подразнивала. Но и только! Он уверен — там ничего не было!

Одиноков не стал торопиться встречаться с портным. Решил некоторое время последить за ним, приставил филера. Но тут грянуло второе убийство — вновь насилие и жестокое истязание. Сомнений не вызывало — убийца тот же.

Глава 5

Нинель Королева была девушкой самостоятельной и независимой. Отец и мать ее жили недалеко от Саратова, в уездном городе, трудились тоже на медицинском поприще: фельдшером и медсестрой. Девушка окончила с отличием медицинские курсы в Саратове, и ее тотчас же пригласили работать в самую большую в городе госпитальную больницу. Заработок позволял ей снимать хорошую квартиру в меблированном доме, жить не широко, но безбедно. В этой же квартире и нашла убитую девушку пришедшая к ней утром домоправительница.

В ходе расследования Одиноков узнал, что Нелли — так все называли девушку на модный английский манер — была компанейской, веселой, кокетливой. Круг общения у нее оказался обширным, поклонников тоже хватало. И в какой-то момент вновь всплыло знакомое имя — Тихонов Егор. К этому времени слежка за молодым портным ничего не дала, и следователь решился на прямой разговор с ним. Он сам пошел в мастерскую, где работал парень.

После смерти мадам Солье магазин перешел к ее племяннику. Тот приехал из самого Санкт-Петербурга. Кое-кто из горожан недоумевал: как можно было оставить дело в столице — подобный процветающий магазин — и приехать в провинцию! Но Одиноков знал: Гаспар Лафорж в северной столице был всего лишь младшим компаньоном своей матери, здесь же, в Саратове, он полный владелец. И, надо сказать, молодой француз резво взялся за дело. Себя он считал не только владельцем модного магазина, но и кутюрье — да, еще начинающим, но талантливым. Раньше при магазине была небольшая швейная мастерская: туалеты, прибывающие из Парижа, Вены, Санкт-Петербурга и Москвы, при необходимости подгоняли под фигуры местных дам. Теперь же месье Гаспар не только продавал готовые костюмы и платья из столиц, но и моделировал новые наряды сам. А потому и мастерскую сильно расширил. Именно здесь работал Тихонов Егор.

Он вышел к следователю из-за бархатной портьеры примерочной комнаты, в одной жилетке, со складным метром в руке. Поняв, с кем имеет дело, извинился, вновь скрылся за портьерой и вскоре вернулся уже в элегантном костюме-тройке. Однако за время его отсутствия Одиноков быстро написал что-то на листке из блокнота, кликнул парнишку-посыльного и наказал:

— Эту записку — в полицейскую управу, живо!

Егор Тихонов следователю понравился: подтянутый, уверенный, очень симпатичный. Смуглая кожа и красиво уложенные темные волосы, ямочки на щеках, белозубая улыбка. Правда, в нем чувствовалась некоторая нервозность, да левую щеку, сверху вниз, пересекли две свежие тонкие царапины. Их Одиноков увидел сразу, еще в первый выход Тихонова, но решил обойти пока молчанием.

— Нам надо поговорить, — сказал следователь. — Но не здесь, в приемной.

— А вот эта примерочная сейчас свободна, прошу!

В маленькой комнате с большим зеркалом и мягким ковром на полу оказался еще столик с двумя стульями. Сев, следователь указал молодому человеку место напротив. Начал без обиняков.

— После убийства вашей прежней хозяйки, мадам Солье, один человек указал на вас как на возможного ее любовника. Я посчитал этот намек несерьезным. Теперь же хочу, чтобы вы рассказали о ваших отношениях.

Егор сразу побледнел, исцарапанная щека задергалась.

— Это из-за убийства Нелли, верно? — спросил почти шепотом. — Но я ничего не знаю, ни про мадам Жаклин, ни про нее!

— Значит, с погибшей Королевой вы тоже были знакомы?

— Да вы же и сами знаете, чего в прятки играть! У меня с мадам ничего и не было, потому что я с Нелкой женихался!

Следователь отметил, что парень почти мгновенно довел себя до истерики. Такая вспыльчивость казалась интересной. Всегда ли Тихонов таков? Или эти два убийства близких ему женщин так его расстроили? Тогда он невиновен. А может, наоборот: сдающие нервы — признак постоянно ожидаемого возмездия?.. Но надо его пока успокоить, иначе разговора не получится.

— Давайте, господин Тихонов, успокоимся. Я ведь не предъявлял вам обвинений, только задавал вопросы. Что это вы так бурно реагируете?

Молодой человек тяжело переводил дыхание, успокаиваясь. Обреченно махнул рукой:

— Чего там, сам понимаю: две убитых женщины, и рядом с обеими — я. Ясно, на меня и подумают!

— Так были у вас любовные отношения с мадам Солье?

— Нет! — он вскочил, стал ходить по комнате. — Жаклин была женщиной любвеобильной. Намекала мне... Я вполне бы мог, сами понимаете! Нелли, я уже с ней... Да... Жениться хотел...

Егор резко сел, закрыл лицо руками, плечи его вздрагивали. «Однако какой же он легко возбудимый», — вновь подумал Одиноков. И спросил:

— А где же вы были в день и вечер гибели Королевой?

— Днем здесь, на работе. А вечером ждал Нелли на катке. Да она не пришла...

— На каком катке?

— В городском парке.

Каждую зиму в городском парке заливали большой благоустроенный каток — играл духовой оркестр, в будочках продавали блины, горячий чай, пирожки, баранки, конфеты. Вечерами он ярко освещался и, конечно, был платный. Простые жители Саратова да ребятня катались на замерзшей реке — просторно и совершенно бесплатно.

— Значит, в парке... В компании?

— Нет, один. Я же ждал ее!

— А когда не дождались, пошли к Королевой?

— Нет! — Егор с силой помотал головой. — Нет! Хотел пойти да рассердился очень.

— Что ж так?

Егор вскинул взгляд: выражение лица и глаз все еще хранили обиду, хотя девушки уже не было в живых. Впрочем, всего три дня...

— Нехорошо говорить о покойнице плохое, но ведь она, Нинель, играла со мной, как с котенком... Все они!.. Да! В общем, то приманит меня, то оттолкнет. Красивая она была, это верно. Нравилось ей в себя влюблять.

— Хотите сказать, у нее были другие мужчины?

— Не знаю. Может, и были.

— Кто же?

— Да не знаю я!

Тихонов опять распалился, но следователю уже надоело его успокаивать. Не обращая внимания, он спросил:

— Так куда же вы пошли, не дождавшись Королевой?

— Домой и пошел.

— Хозяйка подтвердит?

— Не знаю, у меня вход отдельный.

С хозяйкой дома, где Тихонов снимал комнату, разговор уже был. Она и вправду точно не помнила: вроде возвращался жилец вечером, но когда, и не уходил ли потом — этого сказать не смогла.

— Скажите, господин Тихонов, — следователь протянул руку, но замер на полпути, не дотронулся до щеки собеседника. — Откуда у вас эти царапины? По виду им дня три-четыре.

Ему показалось, что парень испугался, губы задрожали.

— Да вот, на катке и упал. В тот вечер...

— Упали? Не очень похоже на след падения.

— Почему? Там льдинки мелкие, острые... — Егор прижал ладонь к щеке. — Уже заживают.

— Кто-нибудь видел это падение? И вообще, вас на катке видели? Знакомые?

— Не знаю. Людей было много, может, кто и видел.

Одиноков встал, шагнул к портьере, сделав знак Тихонову сидеть, выглянул в приемную. Там уже стоял городовой с большим конвертом за портупеей. Увидев следователя, подошел, отдал конверт. Одиноков быстро достал и просмотрел бумагу. Хмыкнул, то ли удивленно, то ли удовлетворенно — сам еще не определил свое чувство. А на чувства свои он привык полагаться, они его редко подводили. Еще только бросив на Егора Тихонова первый взгляд, он заметил царапины у того на лице. Они показались ему очень похожи на следы либо кошачьих когтей, либо женских ноготков. И пока Тихонов приводил себя в порядок, следователь отправил в полицейскую управу запрос. Он наказал своему помощнику быстро проверить ногти погибшей Королевой. Тело девушки вот уже три дня лежало там же, при управе, в морге. Родители убитой уже просили дозволения похоронить дочь, но Одиноков уговорил их подождать еще два дня. И сейчас радовался тому, что сделал так. Ведь в присланной ему бумаге говорилось: под ногтями правой руки убитой есть частички человеческой кожи.

Вернувшись в примерочную, следователь пристально поглядел на парня. Тот вновь заметно нервничал, не спускал глаз с раскрытого конверта и бумаги в руке следователя. Тот заметил это, легонько помахал листком в воздухе.

— Вот что, Тихонов, — сказал. — Нинель Королева, судя по многим признакам, сопротивлялась своему убийце. И, между прочим, хватила его ногтями по щеке — оставила, похоже, отметины. Не они ли это?

Он вновь вскинул руку к лицу молодого человека, но уже более резко, чем первый раз. Егор отшатнулся, вскочил со стула. Быстро прижал ладонь к щеке, словно хотел спрятать царапины.

— Нет! — вскрикнул пронзительно, но тут же перешел на полушепот. — Это на катке, на катке!

— Слишком много совпадений, молодой человек!

Не отрывая глаз от парня, следователь приоткрыл портьеру, сделал знак, и тут же в приемную шагнул городовой.

Через час Одиноков уже докладывал об аресте предполагаемого убийцы полицмейстеру Вахрушеву.

— Я сразу заметил, что этот Тихонов очень быстро возбуждается, то в ярость впадает, то в истерику. С Королевой он встречался, отношения у них были близкими, но, похоже, убитая его серьезно не воспринимала. Во всяком случае — не отказывалась от других знакомств и ухажеров. Такой человек, как Тихонов, мог сильно ревновать. Не дождавшись Королевой на катке, пошел к ней, разыгралась ссора, и... Она сопротивлялась, исцарапала его.

— Домоправительница его видела?

— Мы ее раньше допрашивали на предмет того, кто приходил к убитой накануне. Она не знает, и вообще не всегда следит за приходящими, занимается своими делами у себя в комнате. Главная ее задача — убрать подъезд да запереть его на ночь.

— Ну а что с француженкой? — спросил полицмейстер.

— Там могло быть так: мадам подразнивала Тихонова, возбуждала его надежды, но к себе не подпускала. И однажды он сорвался. Возможно, сначала хотел просто овладеть ею, да она стала сопротивляться, оскорбила его...

— Да, — Вахрушев покачал головой. — Все это пока догадки, надо хорошенько разбираться. Но все же, господин Одиноков, вы отлично поработали. Портной и в самом деле подозрителен.

— Я понимаю, все улики косвенные, — согласился следователь. — Но когда есть подозреваемый, проще и доказательства находить, есть от чего плясать.

Слух об аресте жестокого убийцы разошелся по Саратову мгновенно. Горожане были возбуждены, но и успокоены тоже. Отступил страх, можно было не бояться за жен и дочерей. Но продолжалось это недолго — до первой весенней оттепели. До дня, когда на берегу реки был найден труп изнасилованной и истерзанной девушки — точно так же, как и две первые жертвы. И что особенно поразило следователя: убитая оказалась дочерью купца Забродина — бывшего любовника француженки Жаклин Солье.

Глава 6

— Держись крепче, Леночка!

Петр сильнее толкнул легко раскачивающуюся доску. Девушка в летнем платье-сарафанчике, простеньком и элегантном, сидела на этой широкой и гладкой доске, держась за крепкие канаты. Эти качели она любила с детства. Они стояли на лужайке, куда выходила нижняя веранда дома, а сразу за ними высились три старые огромные осины. И если сильно раскачаться, то волос слегка касались их серебристые, всегда звенящие на ветерке листья... Летом канаты у качели оплетались гирляндами цветов. Так было и сейчас. Леночка сидела в этой раме из живых цветов, светлые волосы распущены по открытым загорелым плечам, счастливая улыбка, счастливые ясные глаза... Она была словно сказочная дриада! Нет, это не она придумала, это ее влюбленный жених прошептал восторженно:

— Милая... Ты прекрасна! Словно дриада!

И вдруг вспрыгнул ногами на доску, присел, оттолкнувшись, и они взлетели — высоко, еще выше!..

Петр Уманцев и княжна Елена Орешина на днях скромно отпраздновали официальную помолвку. Скромно-то скромно, но весь город, конечно же, знал об этом событии. Что ж, и у юной невесты, и у жениха, несмотря на его известность и актерскую профессию, были безупречные репутации. Мнения светских кругов и городских газет сходились: прекрасная пара!

Теперь Уманцев бывал у Орешиных почти ежедневно. Летом театральная жизнь утихала: давали изредка оперетки, комедии да водевили — «Вечер с итальянцами», «Путаницу» и «Харьковского жениха». Петр в них задействован почти не был, вот и мог уделять Леночке много времени. Она была счастлива, и даже то, что их свадьба состоится только через год, не могло этого счастья притушить. Ведь не только друзья, матушка, но и тетушка-подружка Ксаночка признали и полюбили Петра. А заслужить доверие Ксении — насмешливой, проницательной и язвительной — не так-то просто. Но и она, к радости Леночки, недавно сказала:

— Похоже, твой жених и вправду кладезь добродетелей и талантов! Не хмурься, малышка, я хоть и шучу, но искренне так думаю. И рада за тебя. За вас обоих...

Ксения сказала это, вернувшись из поездки на юг. Каждое лето она ездила в Крым, где, под Евпаторией, квартировала артиллерийская бригада — сослуживцы ее покойного мужа. Все офицерские семьи были ее большими друзьями. Это и понятно: пережить вместе то, что пережили они, и не стать родными людьми — просто невозможно!

Китайское восстание... Потом была война с Японией — два года. Следующие два года по стране полыхали страшные бунты. Казалось бы, что в сравнении с этим та маленькая незаметная война, где-то далеко в Маньчжурии, длившаяся всего лишь лето... Но только не для тех, кто пережил ее, и не для молодой офицерской вдовы Ксении Анисимовой.

Восемнадцати лет Ксения уехала из родительского дома в Москву, поступила на Высшие женские курсы профессора Герье. В столице узнала и полюбила своего артиллерийского капитана. Они обвенчались, когда Ксении было 23 года, Владимиру Анисимову — на два года больше. Леночка хорошо помнит их свадьбу: ей было уже семь лет и она вместе с матерью и отцом ездила в Москву. Было очень весело, играла музыка, все танцевали в большом зале, и она тоже — ее приглашали красивые офицеры. Их было много, но самым красивым ей казался Володя, Ксаночкин муж... Больше Леночка Владимира Анисимова никогда не видела, потому что очень скоро после свадьбы он получил назначение в город Благовещенск, на Амуре, в далекую Сибирь.

Три года Анисимовы прожили там. Ксения писала родным в письмах, что ей нравится Благовещенск, приветливые люди, много китайцев — они чудные, но славные. Великолепна природа. Сопки, леса. Необъятный Амур. Она стала работать в гимназии, учила словесности, литературе — русской и античной... Потом в ее письма стала вкрадываться тревога, прорываться то восклицанием, то фразой, то просто настроением. На Амуре пропал рыбацкий баркас, — солдаты гарнизона три дня искали его, нашли пустым, искореженным, выброшенным на один из островков. Людей не нашли, и это уже второй такой случай. Местные «славные» китайцы стали молчаливыми, неприветливыми, целые китайские семьи исчезают — уходят через сухопутную и речную границу. С китайского берега Амура стреляют — это не опасно, река очень широка, но зачем? В гарнизоне прошли учения. Введена боевая готовность...

Да, в самом Саратове тоже ходили слухи о брожении в Китае, об особой ненависти к России и воинственном настроении китайцев. Но все это казалось несерьезным, газеты тоже отмахивались: мол, блажат китайцы. Вот только письма Ксении волновали. А в мае 1900 года и случилось — разъяренные толпы китайцев и их войска осадили иностранный квартал в Пекине, посольства. Так началось восстание, охватившее весь Северный Китай и Маньчжурию.

Через годы, когда боль потери, не уйдя, все же притупилась, Ксения не раз рассказывала племяннице о событиях, которые сама видела, в которых сама участвовала. А Леночка, глядя на свою красивую, грациозную и утонченную тетушку-подружку, все же легко представляла ее иной — порывистой, смелой, находчивой, в дыму и огне сражения. Героиней!

Там, где оказались Анисимовы — в Маньчжурии, — восстание сказалось с особой силой. Скопища китайских войск — «Восемь знамен», «Зеленое знамя», «Большие кулаки» и хунхузы обрушились на русские посты и поселки вдоль Восточно-Китайской железной дороги, которая тогда строилась. Уже в середине июня вся дорога оказалась в их руках, а в Харбин и Благовещенск хлынули потоками беженцы. Но почти сразу оба эти города были осаждены. С правого берега Амура, у Сахалина, почти беззащитный Благовещенск подвергся жестокой бомбардировке. Артиллерийская бригада, в которой служил Владимир Анисимов, как могла, давала отпор. Но она была малочисленна, сразу понесла большие потери, не хватало снарядов. И все же солдаты и офицеры держались, не впускали китайцев в город. А Ксения, вместе с другими женщинами — женами офицеров, учителями, врачами — оберегала от бомбовых ударов детей, ухаживала за ранеными, готовила еду и кормила воинов прямо на их боевых местах. Каждый раз с замиранием сердца пробиралась Ксения к артиллерийскому расчету: сколько солдат и офицеров уже погибло! Она боялась... Но всегда ее встречал счастливой улыбкой ее милый муж. Усталый, с воспаленными от бессонницы глазами, в пыли и пороховой копоти, он словно оживал, видя жену, не спускал с нее глаз, прикасался то к руке, то к волосам в те недолгие минуты, которые они проводили рядом. Их было мало, защитников Благовещенска, но они держались и верили в близкую подмогу. И она пришла: отряды полковников Сервианова и Ранненкампфа, переправившись через Амур, разгромили при Айгуне угрожавшие Благовещенску полчища. Боевой и азартный офицер Ранненкампф лично во главе отряда казаков в 600 шашек бросился гнать китайцев на Мергень, — чтоб неповадно было! Капитан Анисимов и несколько других офицеров, охваченные желанием отомстить и восторгом победы, напросились в отряд полковника. Владимир на ходу, уже в седле, простился с женой. Ксения смотрела вслед отряду, видя стройную фигуру мужа — он был прекрасным наездником. Разве она могла его просить остаться? Он делал свое святое офицерское дело — уходил в бой...

Отряд смельчаков, охваченный победной горячкой, не рассчитал своих сил. У горного хребта Малый Хинган китайцы встретили их мощным укреплением, и первый наскок русских был жестоко отбит. Потом отряд укрепили и людьми, и орудиями, и он взял и Малый Хинган, и Мергень. Но Владимира Анисимова убили еще в первом бою. Тело его привезли в Благовещенск друзья, похоронили на берегу Амура. Ксении тогда только исполнилось 26 лет, детей у них не было, и через год она вернулась в родной Саратов. Прошли годы и другие более тяжелые бои, но она не теряла связи со своими друзьями — офицерскими семьями. Теперь сослуживцы Анисимова квартировали в Крыму, и Ксения ездила к ним каждое лето. Вот и недавно, вернувшись, рассказала Леночке, что совершенно случайно слышала очень хорошие отзывы об актере Уманцеве в Харькове. Она всегда отправлялась на юг через Харьков, останавливалась там на два-три дня у подруги по женским курсам Герье. Ксения любила этот город, говорила всегда:

— Харьков — настоящая столица! А какие там прекрасные театры!

В этом она, заядлая театралка, отлично разбиралась. И немудрено, что услыхала об Уманцеве. Петр ведь играл один сезон в Харькове. И — Леночка была убеждена! — был самым заметным, самым талантливым! Теперь Ксаночка стала просто мила и естественна с Петром, перестала отпускать свои шуточки и стараться нет-нет, да и подколоть его! И Леночка от этого чувствовала себя совершенно счастливой. Правда, спорить с Петром Ксения все равно не перестала, особенно когда речь касалась театральной жизни, репертуара, пьес, актеров. Буквально вчера, за обедом, — Леночка даже расстроилась.

Глава 7

А началось все с безобидного разговора о традициях. Петр посетовал на то, что сейчас часто актеры, желая выдвинуться, обратить на себя внимание публики, занимаются совершенно непростительным новаторством и просто губят прекрасную роль. Лучше бы старались сохранить тот рисунок образа, который придавали ему первые исполнители. Например, почитаемый в театральном мире Василий Каратыгин — в середине прошлого века он первый сыграл и пушкинского Дона Гуана, и Арбенина в «Маскараде» Лермонтова, и Чацкого... Конечно, каждый волен привносить в роль свои находки, темперамент и даже частную судьбу! Но не отступать принципиально.

Ксения откинулась на спинку стула, сказала с задорным вызовом:

— Вы, Петр Арсеньевич, какой-то неудачный пример выбрали. Я еще девочкой слышала от наших друзей, старых петербуржцев, о Каратыгине. Они его знали и как актера, и как человека. Рассказывали, что на сцене он брал криком: орал, неистовствовал. Как человек был заносчив, с актерами не дружил. Мало того, своего актерского звания стыдился, в газетах приказывал именовать себя не актером, а коллежским регистратором Каратыгиным.

— Ну и что? — Уманцев пожал плечами. — Это можно понять: в то время актеры были люди подневольные, крепостные, вот и стыдился.

— Каратыгин-то как раз не из крепостных, с хорошим образованием, — не согласилась Ксения. — Из крепостных был Павел Мочалов. А вот он-то обладал настоящим талантом. Такого грешно забывать, а учиться у него как раз можно.

У Петра дернулся подбородок и заблестели глаза. Он приложил ко рту салфетку, и Леночке на миг показалось — сделал это не для того, чтоб промокнуть губы, а чтоб сдержать обидные слова. Но, конечно же, это было не так, потому что Петр ответил хотя и горячо, но совершенно уважительно.

— Мочалова, Ксения Аполлинарьевна, я бы не стал называть талантом. Да, иногда он играл очень вдохновенно — потому, наверное, и запомнился. Но он никогда не репетировал, ролей толком не знал и, по большей части, был на сцене совершенно скучен. Но, главное, он был запойный пьяница! А это, согласитесь, несовместимо с талантом.

— Как сказать!

Леночка с укоризной посмотрела на тетушку, но та упрямо щурила глаза и качала головой:

— Это спорный вопрос.

— Какой же спорный, помилуйте? Вы что, одобряете пьянство? Мочалов устраивал дебоши в кабаках, бросал жену, от него отказалась родная дочь, умер он где-то пьяным, под забором! И это талант?

Но Ксения продолжала качать головой:

— Талант, как известно, совместен даже со злодейством...

Петр побледнел, но Мария Аполлинарьевна тут же попросила перевести разговор на более приятные темы. В конце обеда Петр извинился за свою горячность, но Ксения вовсе не обижалась, она находила удовольствие в дружеских спорах. Леночка очень любила обоих спорщиков, но ловила себя на том, что почти всегда она — на стороне жениха. Вот и в этом споре: верно, пьяный человек отвратителен, а если ему дан Богом талант, он его загубит, убьет — за рюмку водки!

Вспомнив вчерашний разговор, Леночка вспомнила и еще кое-что. Качели уже раскачивались медленно, Петр сидел рядом на доске, приобнимая ее за плечи. Подняв к нему лицо, девушка спросила:

— А кто был тот жуткий человек со шрамом на лице? А, Петруша? Да еще пьяный?

Петр удивленно отстранился.

— О ком ты говоришь, Леночка? Я не понял?

— Да, да, тебя видели! Где-то у портовых доков, у кабака! Ты там бываешь?

Девушка не была возмущена или напугана, напротив, в ее глазах блестел азарт. Все же Уманцев притормозил ногой о землю, совсем остановив доску.

— Кто же тебе такое сказал? Кто мог меня видеть?

— Анета Городецкая.

Петр засмеялся, подхватил Леночку на руки, крутанулся на каблуках.

— Ну конечно! Кто же еще мог такое придумать, как ни эта эксцентричная особа с буйной фантазией!

— Не иронизируй, дорогой! — Леночка не торопилась покинуть его объятия, наоборот: крепче прижималась, заглядывая в родное красивое и насмешливое лицо. — У Анны, может быть, и правда богатая фантазия, но и острые ум и глаза. Странно было бы ей ошибиться.

С Анной Городецкой Леночка училась в одном пансионе. Близкими подругами они не были, но хорошими приятельницами — да. Все-таки обе из одного города, семьи давно знакомы. Если кто-то приезжал проведать Леночку, привозил подарки от родных и Анне, и наоборот. Когда Леночка вернулась в Саратов, Анна, окончившая пансион на год раньше, пришла навестить ее. И поразила юную княжну своей почти спортивной одеждой, короткой стрижкой, ездой на велосипеде и курением тонких папирос. Оказалось, она работает репортером в одной из газет своего отца. Он был чуть ли не самым богатым человеком в городе: владельцем отелей, ресторанов, ипподрома с конезаводом, а также нескольких газет. Дочери он не запрещал жить по-своему, даже гордился этим.

Несколько дней назад Леночка и Анетт Городецкая встретились на званом именинном вечере. Юбиляр — городской голова — принимал гостей на большом прогулочном пароходе. Они медленно плыли по Волге под музыку, в ярких огнях. Анетт, с фужером шампанского в руке, подошла к столику Леночки и Ксении, присела, поболтала. А когда Ксения ненадолго отошла, сказала:

— Жених твой, Елена, не только на сцене храбрец, но, похоже, и в жизни рисковый парень. Я его зауважала!

— А в чем дело? — Леночку почему-то ее слова не вдохновили, а обеспокоили.

— Репортер, милая, по своей сути тот же сыщик. Были у меня дела в одном укромном и мрачном местечке в портовом районе. Есть там что-то вроде постоялого двора. В общем, обычный притон.

— Боже мой, Анетт! Как ты не боишься! Случись что, и следов твоих не отыщется!

— Волков бояться... Впрочем, я подозреваю, что родитель мой охранников ко мне приставил, замечаю иногда... Но я не об этом. Из окошка того постоялого двора я наблюдала картинку: напротив — кабак, у его входа встретились твой Петр и еще один жуткий тип... Здоровенный увалень, небритый, полупьяный, со шрамом через всю щеку. Жених твой в плащ кутался и шляпу надвинул, но у меня глаз наметанный, узнала. Встретились они, как знакомые, причем верзила явно был чем-то недоволен, наскакивал на Уманцева. Вместе они вошли в кабак, а как вышли — я не видела. Сама раньше ушла.

...Петр и Леночка уже шли по саду, держась за руки. Он смотрел на нее с веселой укоризной, как на маленькую.

— Дорогая, что я могу сказать! Анетт Городецкая большая выдумщица. Что-то ей почудилось, она досочинила, вот и захватывающая история получилась.

— Значит, это был не ты?

— Жаль мне вас обеих разочаровывать, опровергать мнение о моей храбрости... Но нет, не я. Никогда не бывал в таких местах, даже не знаю того района... А с тетей ты поделилась этой таинственной историей?

— Нет, зачем же! Я ведь и сама не очень поверила.

— А-а, даже ты — «не очень»! А уж Ксения Аполлинарьевна меня бы доняла! Бр-р-р...

— Петр!

— Шучу, шучу. Ладно, забудем.

Они вышли к закрытому розарию. Сейчас, летом, все двери и окна здесь были нараспашку, а воздух казался густым от благоухания.

— Мне нравится твоя подруга, — продолжал Петр, — но все же эти ее новомодные увлечения... Нет, это не по мне. Эмансипация убивает женственность. Разве сравнить ее и тебя, любовь моя!..

Он потянулся к ней, но Леночка лукаво увернулась, потом сказала серьезно:

— А мне вот кажется, что я — словно барышня из прошлого века. А ведь уже век новый, двадцатый. Какой он жестокий! Начался войнами, бунтами. И сейчас так и чудится мне, что это затишье перед бурей.

— Боже мой! — Петр нежно обнял, прижал к себе девушку. — Какая ты необыкновенная, умница, чуткая! Лучше всех!

— Но я иногда чувствую себя такой отсталой. А вот Анна — она из этого века. Знаешь, она мечтает раскрыть все эти страшные убийства! Поймать маньяка! Не сама, конечно, но внести свою лепту.

— Как же это?

— Она в своей газете ведет криминальную хронику. Держит связь с полицией и все обо всем знает.

— Делится с тобой?

— Нет, подробности не говорит. Да я и сама не расспрашиваю, боюсь. Четыре убийства, и все уверены, что будут еще! Ведь маньяк на свободе. Двух подозреваемых уже арестовывали, да выпустили.

— Да, знаю... Но у меня тоже есть своя версия. Эти оба, которых арестовывали по подозрению — портной и купец, — они вдвоем и убивают. В сговоре. Когда арестовали портного, второй — купец — совершил снова убийство. Чтоб отвести подозрение от соучастника. Портного выпустили и арестовали купца. Тогда убивает портной — и купца освобождают!

Леночка слабо улыбнулась.

— Я вижу, Петр, что ты шутишь. Не надо. Это не смешно.

— Да, дорогая, прости, глупая шутка. К тому же, по этой моей версии получается, что отец должен был бы убить свою дочь. Вдвойне глупо. Не будем больше на эту печальную тему говорить. Знай только: пока я с тобой — никому не дам тебя в обиду!

Легко держа девушку за плечи, не отрывая от нее глаз, Уманцев посадил ее на скамью между двух буйно цветущих розовых кустов. Стал на колени, прижался лбом к ее прохладным тонким пальчикам. Вскинул глаза, в голосе его задрожали неподдельные слезы:

— Ко мне, Луиза! Дай мне свою руку! Союз наш так же непреложен, как непреложно то, что при последнем моем издыхании Господь не оставит меня! Если эти две руки будут разъединены, в тот же миг порвется нить между мною и мирозданием!

Губы у Леночки задрожали. Петр говорил слова из той прекрасной пьесы, памятной для них обоих, соединившей их. Но она видела, верила, что он говорит правду — о себе и о ней. Она потянулась, обняла своего любимого, отдала свое лицо его горячим губам...

Глава 8

Хорек блаженствовал в тихой кофейной на Лопанской набережной, когда Петрусенко небрежно положил свою шляпу на край его стола.

— А хорошо здесь! — сказал, придвигая стул и усаживаясь. — В такую жару от реки прохлада. Ты, Хорек, известный сибарит.

— Э-э, господин начальник! Не такая уж вы хорошая компания!

Хорек подпрыгнул на месте, ухватившись за свою трость с резным набалдашником, но встать и уйти не решился. А Петрусенко этого словно не заметил.

— Выпью-ка и я кофейку с мороженым. Советуешь?

Достал свою неизменную трубочку, раскурил и пустил первые колечки в сторону собеседника. Тот махнул ладонью перед лицом, сменил тон.

— Викентий Павлович, господин Петрусенко! Я же чист, как младенец! Ничего вам не должен.

— Верно, мне ты ничего не должен. А вот Земельному банку чуть было не задолжал. Спугнул тебя кто-то в их филиале, на Екатеринославской, а?

К удивлению следователя, известный взломщик сейфов по прозвищу Хорек, услышав эти слова, расслабился, заулыбался, даже вновь стал прихлебывать кофе.

— Ошибаетесь вы, господин начальник! Про это дело я ничего не знаю.

Петрусенко задумчиво молчал, рассматривая повеселевшего Хорька. Чувствовал — не врет. На прошлой неделе, в среду, в небольшую контору банковского филиала проникли воры. Ловко отперли замок входной двери, прикрыли ее за собой так, что повреждения казались незаметными. И уже работали над сейфом, когда случайный прохожий увидел мелькнувший на мгновение в окне луч фонаря. Он сказал об этом ближайшему городовому, тот поспешил к банку, свистя подмогу, да бандиты успели улизнуть. Следователь Петрусенко, осмотрев умело взломанные запоры дверей и высверленные дырочки вокруг сейфового замка, сразу подумал о таком спе-
циалисте, как Хорек. Того уже длительное время не было слышно, что само по себе казалось подозрительным. Несколько дней Викентий Павлович выслеживал взломщика, и вот теперь тот нагло ухмылялся ему в лицо. Петрусенко перешел на официальный тон:

— Тогда скажите мне, Хорин, где вы были вечером в среду?

Хорек сразу почувствовал перемену настроения следователя: пристальный блеск серых глаз, твердо сжавшиеся губы под щеточкой светлых усов. Ему ли не знать хватку этого самого удачливого в городе сыщика! И хотя взломщик на этот раз чувствовал себя невиновным, шутить ему перехотелось.

— В среду? — переспросил он. — О, господин Петрусенко, если я скажу, вы будете смеяться!

— А ты все же попробуй!

— В театре я был, — Хорек нервно хихикнул. — Наслаждался драматическим искусством...

— Вот это и вправду интересно. — Петрусенко взялся за шляпу. — Составьте мне, Хорин, компанию до ближайшего околотка. Там запишем ваш рассказ — пьеску, какую смотрели, вспомните, сюжетик, артистов...

Взломщик сейфов Хорек имел кличку, которая как нельзя лучше соответствовала всей его сути. Повторяла фамилию, намекала на хищную повадку, умение, сделав дело, незаметно юркнуть в укрытие, скрыться. Да и внешне этот человек напоминал хорька — маленький, щуплый, маленькие черты лица, прилизанные черные волосики, бегающие глазки-пуговки... Он был высококлассным специалистом в своей области и почти неуловим. Но все же дважды Петрусенко его ловил. Впрочем, Хорек на сыщика зла не держал — что ж, каждый делает свое дело. Хорек даже гордился тем, что его ловил только Петрусенко, и никто иной — талант этого сыщика был признан даже в столице. Недаром у него было звание «следователь по особо опасным преступлениям», и не раз он уже выезжал из своего родного города в далекие командировки, туда, где совершались тяжкие преступления. Харьковские уголовники, как ни странно, гордились этим, но и пользовались отсутствием сыщика на всю катушку... Впрочем, на этот раз Викентий Павлович и вправду ошибся в своем первом подозрении. Хорек в театре, судя по всему, был.

— Ну, господин Петрусенко! — восторгался он, — как много я в жизни потерял! Так бы и помер дураком, если бы не... в общем, дружок один. Спасибо ему! Но теперь наверстаю, все театры в городе обойду.

— И в оперу тоже пойдешь? — насмешливо спросил Петрусенко. Хорек задумался, потом с сожалением покачал головой:

— Нет, в оперу не пойду. Опера или там балет, это навроде сказки. А драма или комедия — все там как в нашей жизни! Этот Шельменко — свой же парень! Знаете, как я за него переживал! Ну, казалось, нет, тут уж ему не выкрутиться! А он — раз, как угорь, и тому и другому угодить успевает! Но главное — свой интерес... Такой затейник, и впрямь шельма!

— Так, значит, «Шельменко-денщика» смотрел?

— Точно, даже знаю, что наш земляк написал эту пьесу. Какой-то Квитка...

— Квитка-Основьяненко, Григорий Федорович.

— Точно, он!

— Откуда же такие глубокие познания?

— А дамочка одна сказала. В театре рядом сидела. Не здешняя, приезжая, а знала.

— Хорошо говоришь, Хорек. Я бы тебе совсем поверил, вот только одно мне непонятно...

— С чего это меня в театр занесло?

— Верно! Что за дружок тебя туда направил? И зачем?

— Про какого это вы дружка?

— А ты сам обмолвился...

Хорек состроил кислую гримасу, потом махнул рукой.

— Вы бы, господин Петрусенко, все равно допытались, своего не упустили бы, так? Чего там, расскажу. Преступления в том никакого нет, хотя дело немного странное, это да... Прилетела недавно весточка от старого дружка — он теперь не здесь живет, далеко. Вот он попросил подсобить ему в одном деле.

— В театре?

— Да, сходить в театр и сказать пару-тройку слов кое-кому. Вроде бы случайно, ненароком.

— Кому?

— Да какая разница... Ладно, ладно! Дамочке одной.

— Приезжей?

— Ну, хоть и приезжей. Ничего плохого, даже совсем наоборот!

— Хорошо он тебе заплатил, Хорек?

— Представьте себе, очень даже хорошо! За такой пустяк! Да еще удовольствие получил... Нет, теперь все театры обойду!

— Ну, ну, Хорек, мы еще не закончили. Хорошо заплатил, значит, это для него, дружка твоего, важно было. Кто же он?

— О, господин начальник, зачем такие вопросы? — взломщик напыжился, вскинул кверху остренький подбородок. — Вы Хорька давно знаете! Я своих не продаю!

— Обиделся? Знаю, знаю. Верно, без крайней надобности не продаешь.

— А сейчас надобности никакой нет. Я чист.

Петрусенко и вправду уже понял, что Хорин в деле с попыткой ограбить банк не замешан. А эта забавная история с театром... Да, что-то в ней есть необыкновенно интересное. Но сейчас не до нее, да и зачем...

— Ладно, — Викентий Павлович поднялся из-за стола и сделал знак рукой дежурному городовому. — Посиди здесь, в околотке, до вечера, пока я твой рассказ проверю.

И уже в двери обернулся, сказал весело:

— И советую еще сходить на спектакль «Сватанье на Гончаровке». Пьеса того же Квитки, земляка нашего. Презабавная вещица, тебе понравится!

...Да, тогда, летом, Хорька пришлось отпустить. В Малом театре, где в среду шел «Шельменко-денщик», его запомнила одна из служительниц: щуплый человечек еще до начала представления в холле, вольно опершись на колонну, стал раскуривать папироску. И очень удивился, услышав от нее, что есть специальная курительная комната. Он явно попал в театр впервые. Вспомнил Хорька и буфетчик: тот еще до начала спектакля восторгался ассортиментом и возмущался ценами, впрочем, пару рюмок выпил и бутербродом с бужениной закусил. А вот в антракте — преобразился: изысканные манеры, бархатный голос! Еще бы, привел за столик красивую даму, подозвал официанта, что-то заказывал. Потом к ним присоединился еще один господин — невысокий, полноватый, с забавным венчиком волос вокруг лысины, с бородкой. По описанию буфетчика Викентий Павлович сразу признал вора и мошенника по кличке Пузо — лучшего дружка Хорина. Отпуская Хорька из околотка, сыщик поинтересовался:

— Почему же ты промолчал о том, что в театре и Пузо был? Он же свидетель в твою пользу.

— Да разве же он для вас свидетель? — удивился Хорек. — Какое к нему доверие? А что, будете расспрашивать?

— Нет, — махнул рукой Петрусенко. — И так все ясно.

В самом деле: время первого антракта точно совпадало с моментом бегства взломщиков, спугнутых свистками городовых. Зачем же тратить усилия на пустые хлопоты, когда есть дела неотложные...

И все же — как важно для сыщика представлять все события, даже самые мелкие, в виде звеньев одной непрерывной цепочки. И когда удачно завершаешь дело, многим кажется это чудом, внезапным озарением, везением! А это просто продвижение по цепочке — от звена к звену. Конечно, эти звенья нужно заметить вовремя, запомнить, постоянно иметь в виду. Летом Викентий Павлович отпустил Хорька, осенью проследил за ним, а зимой спокойно и легко арестовал с главной уликой — похищенными ценностями.

Глава 9

В середине октября Петрусенко повез семью на Покровскую ярмарку. День накануне великого праздника выдался чудесным: солнце грело почти по-летнему, тополя, каштаны и клены еще не облетели, сверкали позолотой листвы. По Сумской улице празднично разодетые люди шли в одну сторону — к реке, к Павловской площади, где всегда проходили ярмарки, Покровская и Успенская.

Когда их открытая коляска въехала на Николаевскую площадь, наметанный глаз сыщика выхватил из толпы знакомую фигуру: разнаряженный Хорек, неторопливо помахивая тростью, вальяжно спускался по ступеням красивого здания. Ничего необычного в этом не было бы, если бы... Здание это занимал Торговый банк, а щупленький человек с тростью славился как удачливый банковский вор, взломщик сейфов.

На мгновение у Петрусенко мелькнула мысль: остановиться, подойти к Хорьку, придержать того за локоток... Ну и что дальше? — одернул он себя. Взломщик явно сейчас не при деле, гуляет. Правда, гуляет он на банковских ступенях, но это ему в вину не инкриминируешь. И Петрусенко покатил дальше. Ни жена, ни дети ничего не заметили. Люся, такая красивая и веселая, одной рукой придерживала шляпку, второй обнимала, прижимая к себе, малышку Катюшу. Одетая как взрослая барышня — в сшитый на заказ модный плащик и капор, — трехлетняя дочка выглядела презабавно. А вот девятилетний сын Саша наряжаться не стал, был в своей гимназистской форме. Еще бы: ведь именно так, в форму, одет его двоюродный брат Дмитрий. Мите пятнадцать, и уже семь лет он живет в семье Петрусенко — после трагической одновременной гибели родителей. Братья очень дружны, вот и сейчас сидят рядом, чему-то смеются...

Через несколько минут коляска свернула на широкий проспект, идущий к реке. И вот она — Павловская площадь, яркая, шумная, многолюдная! В одном ее конце растянут шатер Шапито, в другом — качели-карусели. Но главное — это сама ярмарка: лавочки, палатки, импровизированные кофейни, где и чай, и кофе, и блинчики, и горячие колбаски, и пиво с рыбой, и... всего не перепробовать!

Дети тянули то в одну сторону, то в другую. Их щеки уже лоснились от масляных блинов, а пальцы слипались от сладких леденцов. Катюша прижимала к груди нарядную куколку с фарфоровым личиком и закрывающимися глазками, Саша все время дул в глиняную свистульку. Митя уже дважды относил полные корзинки покупок к поджидающей в переулке пролетке. Уже накатались на каруселях и насмотрелись на медведя-танцора и смешную обезьянку. Оставалось цирковое представление: у распахнутого полога Шапито играли трубы и ловкие акробаты, выделывая пируэты, зазывали публику. В этот момент Викентий Павлович вновь увидел Хорька.

Заложив руки в карманы распахнутого пальто, тот вольготно двигался сквозь толпу. Физиономия его была беспечной и самодовольной. Петрусенко сразу уловил некую целенаправленность в движениях маленького человечка. И хотя Хорек приостановился у пивного прилавка, взял пенную кружку и тарелочку с дымящимися колбасками, ощущение целенаправленности не исчезло.

— Люся, — он тронул жену за локоть, — иди с ребятами в цирк, а я задержусь. Не беспокойся, до начала представления найду вас, присоединюсь.

Молодая женщина быстро огляделась. Она хорошо знала и характер мужа, и его увлеченность работой. Сразу поняла: что-то его заинтересовало. Но не смогла выделить из разномастной толпы обычного с виду человека, пьющего пиво.

— Это не опасно, Викеша? — спросила.

Он весело чмокнул ее в висок.

— Все-то ты понимаешь! Нет, так... мелочь. Идите.

Слежку сыщик Петрусенко всегда вел виртуозно. Так что когда Хорек двинулся дальше, в сторону Подола, он пребывал в своей прежней беспечности. Следом за ним Петрусенко вышел к Сенной улице и свернул в Подольский переулок. А там Хорек зашел в парадный вход уютного двухэтажного дома. Последний раз, прежде чем шагнуть в дверь, неуловимо огляделся вокруг. За все время пути он это делал неоднократно — ловко и незаметно. Но не для Петрусенко. А сыщик, видя такую предосторожность, радовался: есть, видимо, причины у Хорька таиться.

Викентий Павлович отлично знал этот район города. И заезжий дом, куда вошел Хорек, был ему известен — скромная приличная гостиница. Выждав время, он и сам зашел туда. Спросил служащего у стойки:

— Намедни должен был поселиться у вас мой деловой партнер, господин Хорин? Какой он номер занимает?

И услышал то, что и ожидал:

— Такой господин у нас не проживает.

Развел руками:

— Наверное, еще не приехал. Наведаюсь попозже...

Как и обещал, успел как раз к началу циркового представления. Быстро нашел взглядом в третьем ряду своих, весело помахал рукой и стал пробираться к ним.

Викентий Павлович Петрусенко пользовался и у своих коллег, и в самых высоких кругах Департамента полиции славой талантливого и удачливого сыщика. Ему было тридцать шесть лет, но уже два года он носил чин «следователь по особо опасным преступлениям». Не раз начальство из столицы включало его в бригады или давало одиночные задания по разбору сложных дел. «У Петрусенко невероятный дар проницательности!» — сколько раз слышал он подобные восклицания. Слегка улыбался, щуря глаза, но не опровергал. Он-то знал: корни проницательности — в информации и умении эту информацию не пропустить. Даже самую, казалось бы, ничтожную и ненужную. Вот как в тот октябрьский ярмарочный день. Ну что с того, что прогуливался взломщик сейфов Хорин по ступенькам банка? С того, что поселился в заезжем доме под чужим именем? Ведь ничего криминального не произошло ни в тот день, ни всю последующую неделю — Петрусенко методично проверял сводки происшествий день за днем. Но когда в конце декабря, в пять часов утра, дежурный городовой прозвенел в дверной колокольчик и сообщил ему, что этой ночью ограбили Торговый банк, Викентий знал, что делать. Быстро одевшись и запрыгнув в коляску, он в несколько минут домчался по заметенной снегом и освещенной фонарями улице в полицейское управление. Там ему сказали, что банк ограбили час, от силы полтора тому назад. Сторожа связали и заперли в темном кабинете. Все сторожевые и сигнальные системы оказались умело отключены. Однако через некоторое время пленник сумел ослабить веревки на руках, вынул кляп изо рта и стал кричать в окно. Когда подоспевшие полицейские освободили его и вбежали в главное хранилище, они там уже никого не застали. У большого сейфа, на полу, на замшевом коврике, лежали аккуратно разложенные замысловатые инструменты — буравчики, отмычки, сверла. У грабителей, видимо, не было времени их собрать и унести. Однако сейф был взломан: вокруг замка проделаны полукругом дырочки, дверца распахнута. Исчезли золото, ценные бумаги на крупную сумму.

Петрусенко не стал терять времени. С бригадой полицейских, на трех колясках, он помчался через Николаевскую площадь, через Павловскую на Сенную улицу, в Подольский переулок к знакомому заезжему дому. Хорька и его подельщиков взяли с поличным — со всем награбленным, разложенным прямо на столе и кровати. Взломщики были ошеломлены молниеносным появлением следователя и полиции. В городском управлении и столичном Департаменте полиции вновь говорили о необыкновенной проницательности следователя Петрусенко. И только жена Люся проявила еще большую проницательность:

— Признайся, Викеша, это твоя ярмарочная прогулка тебе помогла? Ты ведь кого-то выследил тогда?

Днем Людмилу навестили подруги — жены влиятельных в городе людей, все восхищались талантом ее мужа.

— Только и разговоров о том, как ты, ни секунды не задумываясь, помчался прямо в логово бандитов! Вот я и вспомнила. Верно догадалась?

— Верно, верно! Но никому об этом не рассказывай. Если узнают, что ты меня видишь насквозь, очень моя репутация пострадает!

На первом же допросе Хорек, совершенно ошарашенный стремительным арестом, рассказал откровенно и о подготовке, и о самом ограблении. Под конец, немного пришедший в себя, нашел силы пошутить:

— Не все же вам в дураках ходить, господин Петрусенко. Так уж и быть, на этот раз я им буду.

— Значит, квиты, — пожал плечами Викентий Павлович. — Errare humanum est. — Человеку свойственно ошибаться. И мне, и тебе. Но ты, Хорек, после того раза, небось, в театре и не был? Все ограбление готовил?

— Что же не был! — обиделся Хорек. — Был! «Сватанье» смотрел, как вы посоветовали. Насмеялся! Это же про нашу Гончаровку, про родную!

— Вот и хорошо, что насмеялся: на несколько лет вперед.

— Да уж, — загрустил грабитель. — Теперь в театр не скоро попаду... Но жизнь, господин Петрусенко, она тоже театр. А мы все в ней артисты.

— Ого! — Петрусенко просто восхитился. — Как на тебя Мельпомена подействовала! Ты просто философом стал, Хорек!

Хорек захихикал, довольный.

— Да это не я, а английский драматург Шекспир придумал. Хорошо придумал! А мне та дамочка сказала.

— Из-за которой ты в театр и попал? — догадался следователь.

— Точно! Дамочка из Саратова.

Викентий Павлович вновь подумал: интересная история с этим театром, необычная. Но, впрочем, его никак не касалась — дамочка-театралка какая-то, далекий город Саратов... Но буквально через несколько дней он вновь услыхал это название — «Саратов». И теперь уже самым близким к себе образом.

Из столицы пришла депеша: его поздравили с поимкой банды грабителей и просили срочно приехать в Департамент полиции. Там сам генерал-градоначальник предложил Викентию Павловичу выехать в Саратов, помочь местной полиции поймать маньяка-убийцу. Конечно, Петрусенко об этом деле слышал: газеты живо описывали жуткие убийства. Но оберполицмейстер рассказал ему о других, неизвестных прессе подробностях.

— Возвращайтесь сейчас домой, — сказал дружески ему. — Встречайте Рождество Христово. Но после, не мешкая, выезжайте в Саратов. Поможете тамошним коллегам, они стараются, но не справляются. А люди уже просто в страхе.

И добавил, пожимая на прощание руку:

— Вы талантливый сыщик. Очень на вас надеюсь.

Глава 10

В одном из глухих закоулков портового района, среди заброшенных сараев и полупустых складов торчал старый барк. Он держался на плаву, причаленный у прогнившей, заливаемой водой маленькой верфи, и казался таким же заброшенным. Железо проржавело, голые мачты обвалились, ступеньки, ведущие с палубы вниз, поломались. Судно казалось жалким, нежилым. И все же люди на нем были.

Разболтанные ступеньки вели в пустой трюм. Там в самом углу в стене была совершенно незаметная дверь, за ней — вместительная каюта, неожиданно удобная, обставленная мебелью. В одной ее части за ширмой стояли на полках, лежали в тюках и ящиках различные вещи. В другой — на диване и в кресле сидели и разговаривали двое мужчин. Сидящий в кресле курил тоненькую папироску, другой, развалясь на диване, жевал пирог с мясом, запивал пивом.

— Так чего ты хочешь от меня, Лыч? — спросил один, выпуская в потолок колечки дыма.

Второй дотянулся до низкого столика, бухнул на него пустую кружку, шумно глотнул последний кусок.

— Не все ж твоих баб драть! Постарайся один разок и для меня, уговори жучку!

— Чего ты жабрами пыхтишь? Разве я от такого дела когда откажусь? За милую душу! А... — говоривший насмешливо вздернул бровь, — разве мои кошечки тебе не были сладкими? Или твоему кару не все равно?

— Кару любая щелка хороша, да только девка эта мне еще с прошлого рынка кинулась.

— А, значит у тебя не только кар колотится, но и в груди тоже что-то?

— Э, Гусар, ты из меня валета не лепи! — Лыч толстенными пальцами ловко выхватил папироску прямо изо рта собеседника. — И сам не гони дуру! Девка здорова, и бампера, и буфера — не обхватишь! И давалка, не целочка. Да только я к ней не подступлюсь — с моей мордой. Она и прошлый раз не с кем попало пошла, выбирала.

— Ладно, ладно, не сердись. — Гусар легко поднялся, достал из шкафа красивую винную бутылку. — Налить? Ну как хочешь. Я, знаешь ли, отвык от водки... А ты точно знаешь, будет твоя красавица сегодня на привозе?

— Будет! Я слыхал в прошлое воскресенье, говорила она, что рыба сейчас идет хорошо, косяками, недели две еще так будет. Привезет продавать, куда денется!

Оба замолчали ненадолго, смакуя каждый свое питье. Лыч — тяжелый, с хриплым дыханием, бычьей шеей и изуродованным лицом. И Гусар — стройный, легкий в движениях, красивый.

Вскоре после полудня оба покинули свое убежище. С большими предосторожностями выдвинули с одной стороны барка приставную лестницу, потом Лыч спрятал ее среди хлама в ближайшем сарае. Утро этого дня было промозглым и туманным. Теперь туман разошелся, но холодная осенняя сырость осталась. Правда, иногда сквозь тучи пробивало солнце, но так ненадолго, что ему не успевали порадоваться. Сараи и склады незаметно перешли в убогий поселок, подельщики шагали по грязным деревянным настилам, тихо продолжая разговор — людей навстречу почти не попадалось.

— Я эту девку прошлым воскресеньем приметил. Она с папашей промышляет на своей лодке, продает рыбу. Подвалил к ней и получил отлупа... А с портовым одним пошла в трактир с номерами!

— Вот тебе и заблажило, удержу нет?

— Верно, — согласился Лыч. — Она у меня, стерлядь лупоглазая, такого теперь получит!

— Ты хочешь, чтобы я завлек и отвалил в сторону?

— Как сам знаешь, — пожал плечами Лыч. — Давай как всегда: ты, потом я, потом снова ты.

— Там будет видно. — Гусар ловко перепрыгнул с доски на камень, сапоги его были почти чистые. — До сих пор я ведь сам выбирал, так что на твою девку я, может, и не...

Они уже шли по набережной, где лязгали лебедки, скрипели якорные цепи, сновали люди, ревели сирены. У набережной стояли большие грузовые суда, баркасы и баржи. Вскоре показался и рыбный рынок-привоз. Здесь прямо с бортов рыбацких лодок и судов побольше продавали свежий улов. Было многолюдно, шумно, влажный воздух казался до невозможности пропитан запахом водорослей и рыбьих потрохов. Лыч издалека указал на крупный барк, рядом с которым на самодельном лотке молодая бабешка отпускала свой товар. Рыбины сверкали и бились в ее руках, но она ловко управлялась с ними. Похоже, так же ловко она отбивалась от шуток и жестов крутившихся рядом мужчин. Приглядевшись, Гусар отметил, что полнота не мешает девушке быть по-своему грациозной, а круглое, краснощекое ее лицо совсем молодо. Он оглянулся на Лыча:

— Губа у тебя не дура!

— То-то! Теперь, небось, не откажешься?

— Да уж... Куда ее поведем, прикидывал?

— В «Приют».

— В «Приют»? — Гусар задумался, потом согласно хмыкнул. — Подходяще. Только я мелькать там не хочу. Узнать меня, конечно, не узнают, но все же...

— Тебя и девку никто не увидит. — Лыч наклонился, зашептал почти в ухо. — Сам знаешь, меня там ни одна собака не выдаст. Приду, сниму номер — отдохнуть вроде бы, отлежаться. А вы идите к глухой стене, той, что у самой воды. Там увидишь погреб заброшенный. Оттуда вас и пущу, это ход потайной, который хозяин да я знаем.

— Ну ты хват! Сообразил!

— Гляди, Гусар, чтоб девка не затрепыхалась, когда ее на задворки поведешь, не учуяла чего.

— Не мандражь! Пойдет за мной на веревочке.

— Ну ты и понтяра! — Лыч довольно заулыбался, зная, что все будет так, как говорит Гусар. — Иди, я послежу за вами. Как отвалите, так пойду вперед...

Франтоватый парнишка в клетчатых брюках, заправленных в хромовые сапоги, легком замшевом полупальто и таком же кепи, толкался у соседних торговцев, постепенно приближаясь к намеченной цели. У него были длинные косо подбритые баки и ровно подстриженный над бровями чуб. Перстень-печатка на пальце выглядел слишком массивным, чтобы быть настоящим. Но девушке-рыбачке, торгующей уловом, он казался шикарным красавчиком, она не спускала с него глаз. И когда Гусар очутился в конце концов перед нею, густо покраснела, и, отпуская очередного покупателя, старалась тут же спрятать руки — красные, в рыбьей чешуе — под передник. Правда, уже через несколько минут бойкость вернулась к ней: красавчик оказался веселым простецким парнем, она во все горло хохотала над его грубоватыми шутками. Познакомились. Гусар назвался Матвеем, она — Лукерьей.

— Я вас, Луша, еще в прошлое воскресенье приметил, да подойти постеснялся.

Она не поверила в его стеснительность, но слышать такое было приятно. И то, что сегодня пришел снова ради нее. Торговля заканчивалась. Ее отец, худой усталый рыбак, уже забрасывал в лодку пустые бачки. Он привык к тому, что дочь по воскресеньям не уплывала с ним — гуляла и домой возвращалась поздно, а то и на другой день. Дело житейское, девка в возрасте...

Среди базарных строений были дешевые туалетные комнаты. Там Луша помылась, переоделась. Матвей позвал ее в трактир, но не в тот, ближайший, куда она ходила со своими кавалерами.

— Фи! — скривился он. — Вульгарное заведение. Такой девушке, как вы, нужно совсем другое.

Она уже знала, что он владелец собственной мануфактуры, «небольшой, но вполне доходной». У девушки кружилась голова, все прежние кавалеры казались ей глупыми уродами.

Незнакомый трактир, куда привел ее Матвей, и вправду был приятным, чистым. И пили они не водку с квасом, а вкусный напиток ликер. Этот ликер оказался не только сладким, но и сильно крепким. Вскоре в голове у Луши забродили фантазии о том, что у нее с Матвеем возникнет любовь, что он женится на ней. Его сладкий голос и поглаживание пальцев были такими необычными... Никогда подобного не происходило с ней... Потому, когда Матвей прошептал на ухо: — Я поведу тебя в одно место... Там мы будем одни! — она не то что согласилась, готова была бежать за ним: скорее, скорее!

Глава 11

Заведение, которое Лыч назвал «Приютом», было чем-то вроде клуба для моряков и портовых рабочих. Пережив несколько неприятных историй, его хозяин вынужден был зарегистрировать свое владение как «Пансион “Приют”». В нем и в самом деле имелось несколько сдаваемых для жилья комнат, просторный бар-буфет и трактир. Удобное место, рядом с причалами и доками, обильная и дешевая еда и выпивка — «Приют» процветал. Но Лыч знал и другое: главный доход «Приюту» давали дела тайные. Так называемый пансион был главной в городе «ямой» — местом скупки и хранения награбленного. Гусар тоже об этом знал, хотя сам в заведении не бывал. Или, по крайней мере, его там не узнали бы...

Лыч вошел в «Приют», цепко оглядел заполненный людом бар и уверенно прошел к стойке. Он был одним из немногих, посвященных в тайные дела заведения. Старый барк на заброшенном причале принадлежал именно Лычу, туда попадало уже отсортированное в низовых скупках наворованное добро. Там оно еще раз просеивалось и распределялось дальше. Самое ценное шло в «Приют», и об этом знал только он, Лыч.

Хозяин у стойки нагнулся к нему, и Лыч сказал тихо:

— Отдохнуть хочу, чтоб никто не мешал. Второй номер у тебя пустой?

— Как всегда, — ответил хозяин.

Пара комнат в пансионе никогда не сдавались, береглись для своих нужд. Лыч огляделся: в зале шумели, у стойки лишь один слепой старик, из бывших матросов, тянул свое пойло.

Дверь сзади стойки отворялась прямо в небольшой закуток — ответвление от основного коридора. Здесь обнаруживались еще две двери: во второй номер и в кладовку. Запор кладовки держал мощный замок. Но Лыч достал из кармана своего потертого бушлата ключ, отпер замок и нырнул в кладовку. Несколько ступенек вели вниз, тусклый свет пробивался из низкого земляного окошка. Между ящиками и бочками здоровяк уверенно прошел к дальнему повороту, снял еще один замок и с натугой приоткрыл заскрипевшую дверь. Совсем близко холодные воды реки набегали на осклизлые валуны. Пустынная береговая полоса пропиталась полусгнившим мусором: его несли сюда волны, никто его здесь не убирал, и только чайки бродили, что-то выискивая. Сюда выходила глухая стена «Приюта» — брандмауэр — да присыпанная земляной насыпью дверь кладовой. Лыч смотрел из нее в небольшую щель, пока не увидел две знакомые фигуры.

Девка была сильно пьяна — Гусар постарался. Но на ногах держалась, только мощно хваталась за его плечо и руку да безудержно смеялась. Она и не заметила, как он с улицы свернул к берегу, задворками вывел ее в указанное Лычом место. Как раз теперь она стала виснуть на нем сильнее, дышать в лицо горячо и страстно:

— Когда же, милок, придем? Ждать невмоготу! Давай здесь!.. Никого нету...

Гусар уже увидел мелькнувшего в двери погреба Лыча и его жест: «Сюда!»

— Уже пришли, Лушенька-красавица! Сейчас все тебе будет!

Его голос тоже дрожал от нетерпения. Он всегда распалял себя заранее, доводя до звериной горячки. Но в этот раз неприкрытая страсть и рвущееся из молодой бабы желание и без того возбуждали. В кладовке Лыча уже не было. Гусар тянул за собой забалдевшую Лукерью, словно шутя, зажимал ей рот, шепча:

— Тише, тише ты!

Выглянув из кладовой в маленький коридор, Гусар сразу понял, куда направляться дальше: одна из дверей была приоткрыта. Он втолкнул девку в комнату, цепко огляделся. Дальнее окно закрывала плотная штора, за ней, видимо, располагалась ниша. «Лыч там», — понял он и сразу же закрыл входную дверь на задвижку.

Комната была небольшая, но удобно обставленная. Однако ни девку, ни Гусара не интересовало ничего, кроме широкой кровати. Лукерья уже сдирала с себя одежду, не спуская с Гусара глаз и приговаривая:

— Иди сюда! Сейчас! Скорее!

Гусар знал: из ниши Лыч смотрит на них, сцепив зубы, доводя себя до изнеможения. И это возбуждало даже сильнее, чем руки девки, тянувшие его к себе, на себя... В тот миг, когда он крепко стиснул ее горячие, упруго-мягкие бедра и ухнул лицом в яму меж прямо пышущих жаром грудей, отчетливо понял, что уж с этим ураганом страсти ему не справиться и подавно. Подобное знание приходило к нему всегда в момент первого интимного прикосновения к женскому телу, отдавало в голову злой ледяной болью и, как ни странно, наполняло его движения особой вкрадчивостью, сладостью. Сладостью, которая постепенно, ближе к концу, становилась все горше и горше, и вырывалась наружу, как гнойник. Всегда!

Когда он скатился с содрогающегося женского тела и заглянул девке в лицо, он увидел на нем отпечаток самых разных чувств. За минуты близости Лукерья малость протрезвела. Ласки Гусара показались ей непривычно мягкими. Это умилило ее до слез, обдало странным жаром, похожим на нежность к своему ребенку. И хотя все кончилось очень быстро, она почти не обратила на это внимание. Но Гусар увидел в глазах и дрожащих женских губах лишь то, что предполагал и хотел видеть: разочарование, обиду, насмешку.

— Мало тебе? — хохотнул он, пружинно вскакивая и ловя ее взгляд, скользнувший к низу его живота. — Сейчас будет тебе дрочева столько — глаза выпадут!

Девка не успела ни понять, ни удивиться перемене разговора своего кавалера. Перед ней, откуда ни возьмись, возник громадный детина с жуткой физиономией, мутными глазами и пузырящейся на губах слюной. Красавчик Матвей отпрыгнул в сторону, а урод навалился, зажал вонючей ладонью рот...

Пытаясь спастись от смертельного страха, она подумала: «Пускай этот мужик сделает что хочет. От меня не убудет». В эти секунды Лукерья вспомнила своего насильника: не так давно он пытался подъехать к ней, но получил поворот. Теперь добился своего. К тому же ей приходилось слышать о таких, которые к бабам ходили по двое и по трое. Она даже чуть успокоилась, и в какой-то миг даже застонала утробно, по-звериному. Мужчина на ней почуял перемену в ее теле и движениях, убрал ладонь с лица, сжал грудь, впился губами во вторую и пошел мощными рывками. А рядом, не спуская с них глаз, стоял голый Матвей, и женщина видела, что он все больше возбуждается. «Сейчас опять он полезет на меня», — подумала она. И от всего происходящего, виденного и от этой мысли у нее вдруг начались страстные судороги.

В то же мгновение лицо Гусара исказилось, стало страшным, нечеловеческим.

— Готово! — крикнул он. — Давай!

Прыгнул и схватил девку за ноги. Лыч тяжелой своей головой, как молотом, ударил ее в лицо, ломая кости носа и челюсть, а потом вцепился зубами в мясистую женскую плоть. Баба была в сознании, но кричать не могла, негромко мычала. Лыч, чувствуя затапливающее мозг возбуждение, — особое, замешанное на вкусе крови, — тоже по-звериному мычал, катая под собой беспомощное тело, терзая его — уже не один, Гусар помогал...

С залитым кровью лицом, избитым и искусанным телом, Лукерья лежала в беспамятстве. Лыч с сожалением оглядел ее:

— Я эту стерву оставил бы для себя...

Гусар криво усмехнулся, разглядывая на свет тонкое, холодно блестевшее лезвие ножа, похожего на кинжал. Что бы там содельник ни говорил, они оба понимали — оставить в живых Лукерью невозможно. И потом: как же отказаться от самой сильной части удовольствия! Может быть, для Лыча и не так, но для него, Гусара!.. Нет, он своего не отдаст.

— Затащи ее на одеяло, — хрипло наказал он. — В этой комнате кровить ни к чему!

— Верно! — Лыч живо расстелил на полу толстое верблюжье одеяло, закатил на него женское тело, отступил в сторону. — Дубарь ее!

И когда красавчик ударил второй, третий, четвертый раз, Лыч непроизвольно отступил подальше. Вновь он ощутил наплыв необъяснимого страха: хотел и не мог отвести взгляд от Гусара. Не то, что Гусар делал, — это было понятно Лычу. А вот лицо его — исступленное, меняющееся на глазах, сатанинское... Лыча начала бить дрожь, но тут Гусар вдруг задержал руку на отлете, замер. Несколько мгновений смотрел на то, что лежало перед ним на одеяле, потом отвернулся, сказал голосом обычным, спокойным:

— Полей воды, обмоюсь.

...До больших, выше человеческого роста валунов, выходящих прямо из воды, убийцы дотащили тело, замотанное в одеяло, никем не замеченные. Да они заранее знали, что в это пустынное, глухое место редко кто забредает. К телу привязали груз и скинули в воду. Течение здесь было сильным, если убитая и выплывет, то далеко отсюда. А раньше не успеет всплыть — река скоро станет. Одеяло Лыч выполоскал в реке: холодная вода легко замыла кровь.

— Ты канай, — сказал он Гусару, — а я вернусь в «Приют». Взял хавирку, чтоб отдохнуть, вот и буду давить сака.

Красавчик быстро, не оглядываясь, шмыгнул за валуны, вскоре его фигура замелькала дальше по пустынному берегу. Высокий, худой, он казался Лычу таким хлипким, ломким. Верзила хмыкнул, вспомнив свой недавний страх. Глупо!

На обратном пути Лыч свистнул рыскавшему неподалеку псу. Собаки в этой округе были на удивление красивые: крупные, густошерстые. Псина подбежала, помахивая хвостом.

— Идем, угощу!

Капавшая с одеяла по пути кровь в грязном месиве видна не была, но уже у входа в погреб собака стала чутко принюхиваться. Когда же Лыч запустил пса в кладовку, тот сразу принялся слизывать с утрамбованного земляного пола капли крови. Под его старательным языком кровяная дорожка — от двери кладовки до двери комнаты — почти исчезла. Запустив собаку в комнату, Лыч повалился на постель, наблюдая, как рьяно, с довольным ворчанием она обрабатывает пол. Уже в полудреме бандит отметил: все же следы от впитавшейся крови остаются, слабо, но видны. «Ладно, — подумал он лениво, проваливаясь в сон, — потом что-нибудь придумаю...»

Вскоре и пес, устав, растянулся у постели, положил голову на лапы, задремал... Однако минут через пятнадцать он встрепенулся, тихо зарычал, подняв голову и озираясь. Все было спокойно: человек, приведший его сюда, крепко спал, хрипло дыша, свесив к полу тяжелую руку. Пес неслышно попятился от постели, ткнулся головой в дверь. Та приоткрылась с легким скрипом, и он проскользнул в щель. Спящий даже не шевельнулся.

Капли крови на досках коридора были не видны, но их запах для собачьего обоняния все еще оставался свежим и пьянящим. Следуя за ним, пес прошел обратным путем — через кладовку во двор. В сущности, он был мирным, добродушным дворовым псом, даже не забиякой. Приходилось ему в своей бродячей жизни есть сырое мясо с привкусом крови. Но это всегда была застоявшаяся, давно загустевшая кровь. То, что он попробовал сегодня, совсем на нее не походило. Свежая, совершенно «живая» и просто необыкновенного вкуса! Зверь не знал, что это все называется — «человеческая». Но он был так возбужден и опьянен, как никогда в жизни. Шерсть на загривке стояла дыбом, а глухое, пугающее рычание шло как бы само из глубины его утробы... Он все еще принюхивался к земле, когда краем глаза уловил движение: вдоль дома, прижимаясь к стене, кралась кошка. Этот зверек был псу знаком, пару раз он даже гонялся за ней. Первый раз кошка вскарабкалась на дерево. Второй — даже не стала убегать: повернулась, выгнув спину, зашипела и деранула его когтями по морде. После этого пес стал обходить стороной задиру. Но сейчас с ним что-то случилось! Молниеносно развернувшись, он в два прыжка настиг кошку, щелкнул зубами. Перекусывая хрупкие шейные кости, замотал головой, словно тряпкой тряся уже мертвым тельцем. И помчался в дальний конец двора, за мусорную кучу. Запах свежей крови пьянил...

Глава 12

Летом от Нижнего Новгорода Викентий Павлович пересел бы на пароход и чудесно прокатился по Волге до Саратова. Теперь же, зимой, до самого Саратова он ехал по железной дороге. Времени кое-что обдумать у него оказалось достаточно. В Главном управлении сыскной полиции были материалы расследования по всем пятерым саратовским убийствам: еще когда ездил по вызову в столицу, внимательно все просмотрел. Пятеро молодых женщин стали жертвами убийцы. Владелица ателье француженка, медсестра и стенографистка из адвокатской конторы найдены убитыми у себя дома. Дочь купца и молодая рыбачка — в других местах: не в помещении, а, так сказать, на природе. Петрусенко сразу выделил эти два случая: похоже, именно здесь могут найтись зацепки, подсказки, что-либо... Из машинописных отчетов можно узнать лишь факты. Живые впечатления и неожиданные повороты всегда обнаруживаются на месте преступления, в контактах с людьми. Это все ожидает его в Саратове.

Коллеги встретили его радушно. Он даже почувствовал, что с его приездом связывают некоторые надежды. Следователь Одиноков Викентию Павловичу сразу понравился, с первого рукопожатия. Они заперлись в кабинете и пересмотрели все дела — от первого до последнего, по каждой бумажке. Кирилл Степанович все подробно комментировал, ни один вопрос не оставил без ответа. «Да, — думал Викентий, доброжелательно поглядывая на нового товарища, — толковый сыщик. К тому же очень ответственный и упорный. Сколько мелочей подметил... Но что-то все-таки упустил. Попробую я, свежим взглядом...» Он был совершенно уверен, что столько много — пять! — убийств, самые разные попутные детали, множество крутящихся вокруг людей, должны были дать нужный толчок, верное направление. Нужно его искать! Оно есть, уже непременно есть!

Кирилл Степанович предложил остановиться и жить у него: семья небольшая, а дом обширный. Петрусенко прикинул, что так будет лучше, чем в гостинице: даже поздними вечерами, если придет в голову какая-то мысль, можно обсудить ее с коллегой. И еще одно соображение было у него. Викентию Павловичу не хотелось гласности: приехал, мол, специальный сыщик ловить убийцу. Ни к чему! У горожан возбуждать надежды преждевременные, а преступника настораживать. И Петрусенко поселился у Одинокова.

Итак, анализируя преступления, Викентий Павлович разложил их на две части: три и два. Три убийства, судя по всему, задуманы были заранее, готовились тщательно и совершил их человек, хорошо знакомый жертвам. Его не боялись пустить в дом. Он был любовником этих женщин...

Нет, стоп! Что же тогда получается? Убийца некоторое время вел себя, как нормальный мужчина, имел близость с женщиной, а потом вдруг срывался, зверел, набрасывался на нее... Да, такое тоже может быть. Но следователь Петрусенко не только имел обширную практику, но интересовался и психологией преступников: читал литературу, общался не раз со специалистами психиатрической медицины. Весь его опыт говорил: убийца такого садистско-маниакального толка может казаться обычным человеком в кругу своих знакомых и близких людей. Но с намеченной жертвой он долго притворяться не в состоянии — желание убийства рвется из него, как звериный рык. Это же подтверждало и два случайных убийства: жертвы были растерзаны сразу.

Так что, думал Петрусенко, убийца мог лишь недавно познакомиться и с мадам Солье, и с медсестрой, и со стенографисткой, ухаживать за ними. А при первой интимной встрече...

Догадка эта казалась Викентию Павловичу верной. Но среди материалов следствия не было упоминания о новых знакомых ни у одной из жертв. Впрочем, Петрусенко понимал, что и давний знакомый мог быть долгое время просто приятелем, а в какой-то момент между ним и женщиной вдруг возникают иные отношения, и ему открываются двери спальни. Открываются в роковой час...

Мысль о новом знакомом Петрусенко не отбросил, отложил на время. Потому что решил в первую очередь тщательно исследовать два преступления, которые назвал «случайными». И в самом деле! Молоденькая дочь купца Забродина — девица общительная, легкомысленная и самостоятельная — в первый по-настоящему теплый весенний денек отправилась с веселой компанией на пикник. Все, кто был в этой компании, дословно названы и перечислены в деле, среди них и кавалер Алевтины Забродиной — почтовый телеграфист. С гитарами, выпивкой и снедью парни и девушки на трех пролетках выехали за город, отпустили свой транспорт и пешком пришли в живописное уединенное местечко на волжском берегу. А часа через два Алевтина, обидевшись за что-то на своего жениха, взяла и ушла из компании. Ее звали вернуться, кричали вслед, но никто из хорошо подвыпившей молодежи не побежал за строптивой барышней. Зачем? Вечно она фокусничает, капризничает! До первого пригородного поселка совсем близко, а там возьмет извозчика... Так все думали и говорили. К тому же день был в разгаре, ярко светило солнце.

Когда поздно вечером компания вернулась в город и выяснилось, что Алевтина домой не приходила, забили тревогу. Тело нашли недалеко от места пикника, в сухих камышах.

Петрусенко потратил два дня на встречи и разговоры с парнями и девушками из той компании, но ничего нового не узнал. Алевтина Забродина ушла, и что с ней дальше приключилось, не видел никто.

Но во втором «случайном» убийстве рыбачки Лукерьи Кутеповой свидетелей и интересных фактов было значительно больше.

Тело девушки прибило к самодельному деревянному причалу, и оно всплыло между лодок. Врач, пришедший в полицейский морг, сразу же сказал:

— Еще одна жертва маньяка. Его рук дело!

С ним согласились все, кто видел убитую. Медик определил, что тело пробыло в воде недолго — сутки-двое. На теле сохранились обрывки веревки: груз или оборвался, или перетерся. Сначала имени погибшей не знали, Но еще через два дня из недалекого рыбацкого поселка приехал Егор Кутепов, пришел в полицию с заявлением о пропавшей дочери. Он и опознал Лукерью.

Девушке было девятнадцать лет, но у нее уже рос сынишка. Она нагуляла его года четыре назад. Ее отец отнесся к этому спокойно: дочь он давно растил один, девка была ему наипервейшим помощником и по хозяйству, и на промысле. Созрела рано, телеса так и выпирали, — что ж не гулять! Радости ведь в жизни и так мало. А что малец появился — хорошо. И веселее на сердце, и помощник растет. Четвертый год всего, а он уже и по дому, и по двору порается...

Кутепов рассказал о том, что в воскресенье, после распродажи улова, Луша ушла с каким-то кавалером. В деле имелось довольно подробное описание кавалера: его запомнил не только отец убитой, но и другие, торговавшие рядом рыбаки. То, что дочь не вернулась в тот день и к вечеру следующего, отца не встревожило: так происходило частенько. Но прождав еще немного, он понял — что-то не так...

Первое, на что обратил внимание Петрусенко, — отсутствие одежды убитой рыбачки. Первая жертва, мадам Солье, была в нижнем белье. Все остальные женщины — обнажены. Однако их одежда и обувь находились рядом. Нашлись даже вещи Алевтины Забродиной, буквально в десяти шагах от тела. Одежда же Кутеповой не нашлась: ни тогда, когда по горячим следам обыскивались ближайшие берега, ни до нынешнего времени. А ведь весь город взбудоражен и напуган убийствами. Наткнись кто-нибудь случайно на женское платье — обязательно бы снес в ближайший околоток. Но нет...

Викентий Павлович задумался об этом еще в кабинете полицейского управления, был рассеян за ужином. Кирилл Степанович заметил это, увел гостя в гостиную пить чай и курить. Он, как и Петрусенко, дымил трубкой. Они сидели у теплой изразцовой печи, в креслах перед маленьким столиком с чайными приборами. Петрусенко сказал:

— Как я понимаю, тело Кутеповой всплыло слишком быстро, а значит уплыло недалеко?

 — Да, — кивнул Одиноков, — мы осматривали берега, пытаясь определить место преступления. Там есть и дикие плавни, и пустынные каменистые места с пещерами. Ничего не нашли.

— В какую сторону течение? Откуда могло занести труп?

— Течение в этих местах как раз сложное. Могло и сверху, и снизу протянуть, поменять направление.

— Вот что я думаю... — Петрусенко помолчал, тряхнул головой, продолжил. — Да! Почти уверен, что убили девку где-то под крышей: в доме, в сарае...

И пояснил удивленному собеседнику:

— Если убивают на улице, одежду не прячут. Если в доме жертвы — тоже не прячут. Оно и понятно: ни к чему! С Кутеповой же вышло по-другому. Не на улице, иначе одежда уже бы нашлась. Вот и думаю, что — в таком помещении, которое обнаруживать нельзя. Потому и спрятали одежду, а вернее всего — уничтожили.

Одиноков вскочил, заходил по комнате.

— Верно, верно! Как же я не додумался! Преступник, выходит, с этим помещением связан?

— Согласен. Не переживайте, Кирила Степанович. Это называется «эффект свежего глаза». Вон вы какую работу проделали, гигантскую. Приметы «кавалера» — он вполне может оказаться и преступником — очень яркие добыли.

— А какой толк? — Одиноков снова сел, наклонился к печной дверце, стал выколачивать трубку. В движениях и голосе его слышалось огорчение. — Не нашли ведь!

— Ничего не проходит даром, — убежденно сказал Петрусенко. — Интересно, что сам он не объявился.

Но Одинокову все еще хотелось бередить старую рану.

— Это ничего не значит, — возразил он. — Парень погулял с девкой, да и ушел. Или поссорились... Мало ли что. И она потом еще кого-то встретила. А вот как выяснилось, кто есть убитая, этот «кавалер» перепугался в усмерть. Подумал: «Навешают на меня и это убийство, и другие!» Весь город ведь знает, что я дважды арестовывал невинных. Вот он и помалкивает.

— И такое может быть. — Викентий Павлович не стал успокаивать коллегу. — Давайте сейчас прикинем, что это может быть за «помещение», и где...

Однако времени на тщательные размышления у них не оказалось. Наутро, чуть рассвело, прибежал посыльный из управления. Труп женщины, истерзанный, голый...

Глава 13

Снег, схваченный крепким морозцем, поскрипывал под ногами, когда оба следователя шли через двор, мимо небольшого дома к сараям. Кровь на белом покрове была видна издалека. И тело... Городовые уже оцепили двор, но желающих поглазеть не было. Если и мелькнет за оградой чье-то лицо, то человек тут же торопится прочь. Нет, страх перебарывал любопытство, хотя ближайшие улицы уже об убийстве знали.

Одиноков, глянув на убитую, резко отвернул голову в сторону. Это получилось у него непроизвольно, уж очень страшным было увиденное. А ведь он осматривал и предыдущие жертвы. Нет, к такому нельзя привыкнуть! И потом, Кирилла Степановича мучила мысль: сумей он уже поймать преступника, эта молодая женщина осталась бы живой и невредимой...

Петрусенко тоже сразу понял, что убитая была молодой, стройной. Уродуя тела, маньяк лишь дважды разбивал лица своих жертв. По-видимому, на этот раз он головы не трогал: темные короткие волосы кровь не испачкала.

— Ну-ка, ребята, — подозвал Викентий Павлович двух городовых. — Переверните несчастную, поглядим ей в лицо... Нет, ты отойди, я сам помогу.

Один из городовых оказался совсем молоденьким. Послушно подойдя к мертвой, он мгновенно побледнел, губы задрожали, и Петрусенко пожалел его, отослал в сторону. При помощи второго, пожилого служаки, он осторожно перевернул убитую. Лицо, искаженное страданием, все равно оставалось красивым, выразительным. Удивленно и испуганно вскрикнул Одиноков. Петрусенко быстро повернулся к нему.

— Бог мой! — Кирилл Степанович не отрываясь глядел на женщину. — Это ведь Анна Городецкая! Не могу поверить!

— Так вы ее знаете?

— Еще бы! Дочь известного человека в городе! Но я и лично с ней не раз встречался. Бедная девушка! — Одиноков все еще не мог прийти в себя, качал головой, обхватив ее руками. — Представляете, Викентий Павлович, она была репортером, писала криминальную хронику, интересовалась маньяком-убийцей! Какое совпадение!.. Или нет?

— Вы правы, может, и не совпадение. Об этом стоит подумать... Кирилл Степанович, вон доктор приехал, послушайте, что он скажет, потом распорядитесь увезти тело. И присоединяйтесь ко мне — я зайду в дом.

То, что тело вынесли из этого дома, было ясно с самого начала: кровавая тропа тянулась от самого крыльца. Дверь оказалась незапертой, из небольших сеней Петрусенко вошел в комнату. Скромная мебель, ничего лишнего, кровавая полоса от двери в другую комнату. Именно там, в спальне, и произошло убийство: кровью залита постель, коврик на полу, брызги на стенах... В кресле — небрежно брошенная женская одежда. Осторожно подойдя, Викентий Павлович стал рассматривать ее. Да, так же, как и одежда других жертв, она была целой, неповрежденной. Ее, похоже, снимали спокойно, по собственному желанию, а не срывали насильно.

Хлопнула дверь, проскрипели половицы.

— Бедная девушка, — тихо проговорил Одиноков, останавливаясь в проеме спальни. — Как же ее мучили...

— И ее, и других.

— Верно, но Анну я знал сам. Согласитесь, это иное чувство.

— Vita brevis... Жизнь коротка. Но больше этот мерзавец никому не будет ее укорачивать. Мы не позволим.

— Не знаю, как это сделать, — вздохнул Одиноков.

— Узнаем вместе... Кирилл Степанович, смотрите: вот одежда Анны. Вы говорите, ее отец человек богатый?

— Очень богатый.

— В таком случае, странно...

Петрусенко аккуратно поднял юбку серого цвета, невзрачную вязаную кофту, длинное простое пальто с воротником «под каракуль», шапочку из искусственного меха, уже потертую.

— Не может быть! — Одиноков глядел с изумлением. — Уж я-то знаю, как одевалась Анна Городецкая!

— А это что? — Петрусенко нагнулся и вытащил из-под кресла женские сапожки. — Совсем другое дело!

Он держал в руках настоящее произведение искусства. Обувь явно была сделана на заказ: прекрасно выделанная замша, густой натуральный мех внутри и такая же опушка по верху, красивая шнуровка. Следователи переглянулись понимающе.

— Верно, маскарад, — подтвердил Петрусенко. — Одежда явно с чужого плеча, а вот обувь размером не подошла, пришлось оставить свою.

— Получается, что не случайно пришла сюда и не со случайным человеком. Готовилась.

— Согласен с вами, коллега. И вот еще что: почему тело не оставили здесь, в этом доме? Вынесли и бросили на улице?

— Боялись, что долго не найдут? — предположил Одиноков.

— Может, и так. Но ведь раньше убийцу это не тревожило.

— У вас есть какое-то предположение?

— Есть... Что, кстати, сказал доктор?

— Считает, что девушка была убита вскоре после полуночи. Множество ножевых ранений, таких же, как и у остальных пяти жертв.

— Эта будет последняя, — еще раз повторил Петрусенко, и Одиноков поразился злым, уверенным ноткам его голоса. — Est modus in rebus. Всему есть мера... А вот каково мое предположение: убийца вынес тело из дома и бросил на всеобщее обозрение как вызов.

— Вы хотите сказать...

— Да! Вы, мол, меня ищите, даже подмогу себе вызвали, так вот вам, я не боюсь, буду делать, что делал!.. Вы понимаете, Кирила Степанович, нам с вами вызов!

— Понимаю... Понимаю еще и то, что этот подонок каким-то образом узнал о вашем приезде в город. А ведь мы это не афишировали.

— Но ведь и строгого секрета тоже не делали, — пожал плечами Петрусенко. — Впрочем, разгадка может оказаться очень простой, — он вновь взял в руки красивые женские сапожки, повертел их. — Говорите, Анна Городецкая была репортером, криминальную хронику писала?

— От нее и узнал! — воскликнул Одиноков. — Почти не сомневаюсь, так и было!

На улице вновь больно стало глазам от яркого, хотя и потемневшего цвета крови на белом снегу. Несчастной жертвы уже не было, ее увезли. В стороне, разговаривая с городовыми, стоял крупный молодой мужик в тулупе и валенках. Викентий Павлович знал, что именно этот человек нашел убитую.

— Замерзли, голубчик? — спросил он, подходя к свидетелю.

— Нет, господин... — притопнул тот валенками. — Мне быть на улице привычно. Я ведь извозом занимаюсь.

— Ничего, сейчас поедем в управление полиции, поговорим, чайком вас согрею... Как величать-то?

— Дак Силантьев я, Савва Петров.

— Извозчик, значит? Хорошо. Пойдемте, Савва Петрович, со мной.

Еще заходя во двор, Викентий Павлович обратил внимание на отпечаток полозьев у ворот. Снег припорошил этот санный след, но лишь слегка.

— Взгляните-ка сюда. Что за экипаж здесь был, можете определить?

— Так, санная двуколка, вроде моей. Пассажиров, видать, привозила.

— И когда?

Силантьев нагнулся, поглядел немного.

— Недавно, ночью, поди.

— Отчего же именно ночью?

— Посмотрите сами, господин... Мороз прихватил, но корочка еще мягкая... А хозяин, скажу я вам, нерадивый!

Мужик осуждающе поцокал языком. Петрусенко тут же заинтересовался:

— Ну-ка, ну-ка, что вы там заметили?

— А вот, на левом полозе, видите? Это у него железная полоса в одном месте загнулась, дерет аж до земли. А он небось не замечает.

И правда: след одного полоза лежал гладко, ровно, у второго по краю рыхлился. Этот подмеченный извозчиком штришок через час Петрусенко обсуждал с полицмейстером Вахрушевым. А под вечер владелец самого крупного извозного промысла в городе затеял осмотр и ремонт всего своего санного транспорта. Среди ремонтников был новенький — коренастый мужчина с простецким лицом, густой щеточкой усов и веселыми, но очень внимательными глазами. Хозяин представил его как нового мастера. Подчиняясь его указаниям, ремонтники сначала осматривали все санные экипажи, составляя список будущих работ. И только под утро Петрусенко, он же мастер, увидел сани с тем самым дефектом, о котором ему рассказал Силантьев.

Глава 14

Извозчика дефектных саней привезли в управление полиции в семь часов утра. По пути из него выморозило всю сонливость, а когда Петрусенко попросил у него вспомнить позавчерашнюю вечернюю работу, он задумался, и вдруг глаза его заблестели, лицо изумленно перекосилось. Этот человек, как и многие в городе, уже знал о новом убийстве, слышал, где оно произошло. Но если раньше не связывал свою позднюю поездку в тот район, то теперь, поднятый с постели и привезенный в полицию... В общем, Петрусенко понял, что извозчика озарило. Что ж, проще будет разговаривать. Потому следователь и не стал подступать издалека, спросил сразу:

— В Приречье, на Канатную улицу, прошлым вечером или ночью возили пассажиров?

Извозчик быстро закивал головой, зачастил возбужденно:

— Возил, не сомневайтесь, точно, я возил! Господина и женщину. Приличные такие господа, смеялись всю дорогу! Неужто ее убили?

У Петрусенко уже была фотографическая карточка Анны Городецкой. Он показал ее собеседнику, и тот охнул:

— Она! Точно, она, моя пассажирка! А этот, ее ухажер, он мне сразу не показался! Чернявый, глазами зыркает — чисто дьявол!

Викентий Павлович не сомневался: услышь извозчик о своем пассажире что-то хорошее, и он бы сейчас со всей искренностью уверял, что сразу признал в том божественное начало. Такова природа человеческой фантазии: полученная информация дает ей определенное направление.

— Значит, чернявый?.. Да вы садитесь, успокойтесь, Степан Иванович, поговорим... Вспомните подробно, где к вам подсела это парочка, когда, что говорили по пути? И подробно опишите мужчину...

Беседа продолжалась долго. Петрусенко, как никто, умел разговорить собеседника. Постепенно извозчик успокоился и многое вспомнил.

Нанял его пассажир поздно, время шло к одиннадцати часам, у трактира на Покровской улице. Нет, вышел сам не из трактира — свернул с боковой улицы. Высокий, лет тридцати или чуть больше, в длинном темном пальто на меховой подкладке, шапка из енота... В общем, барин! Красивый, с черными усами, голос громкий, раскатистый. Извозчик сказал ему, что у него последняя ездка, и что если ехать далеко... Барин прервал: «Не волнуйся, хорошо заплачу», и они поехали. Сначала недалеко — на Царицынскую аллею, там остановились и подождали минут десять.

Петрусенко и Одиноков, вместе ведущие допрос, переглянулись. Они знали, что именно в районе, называемом «Царицынская аллея», расположен особняк семьи Городецких...

Итак, минут через десять на пустынной, но хорошо освещенной фонарями улице, показалась женская фигура. Молодая девушка, скромно одетая, быстро подошла к саням, спрыгнувший навстречу барин подсадил ее, сел рядом, и они поехали. Извозчик очень скоро понял, что барышня — «ряженая», то есть переодета.

— Как же вы это поняли? — спросил Петрусенко.

Следователи уже знали, как все произошло. Рыдающая горничная рассказала, как барышня Анета заявила: «Мы с тобой одного роста» и забрала ее одежду. С молодой хозяйкой спорить не приходилось: она была доброй, простой в обращении, как подруга, но со всякими фантазиями и все делала по-своему, как хотела. Даже отец перед ней пасовал, а не то что слуги...

Извозчик догадался о «ряженой» барышне из тех фраз, которыми перебрасывались веселые пассажиры. Он помнил, как барин сказал: «Во всех ты, душенька, нарядах хороша!» И даже подумал, что девушку зовут Дуняша, Евдокия, и что она из горничных. Но позже услыхал, как барин назвал ее Анеттой: «Вы, Анетт, рисковая женщина». А та ответила: «У меня профессия такая». Разговор у нее был непростецкий, образованный. И держалась она свободно, но не распущенно, а как дома.

Больше извозчик из разговоров ничего не запомнил. За многие годы работы он привык не вслушиваться в беседы пассажиров, они шли мимо его сознания — так, отдельные фразы... Спутника своего девушка по имени не называла. Единственно, что еще свидетель вспомнил, после упорных и умелых вопросов следователя, это ее реплику: «Вы тоже хорош... в любом виде».

Петрусенко задумался, потом покачал головой, вскинул брови, словно говорил: «А вдруг... Интересно...» и спросил:

— А барин не показался вам «ряженым»? Как и барышня?

Извозчик заморгал удивленно, немного подумал, потом уверенно ответил:

— Нет. Барин самый что ни на есть настоящий был. Как все баре.

Когда следователи остались дни, Одиноков поинтересовался:

— Почему вы подумали о «ряженом», Викентий Павлович?

— Да так как-то... Слишком они разные, эти единственные известные подозреваемые: ухарь-купчина Кутеповой, красавец-барин Городецкой и интеллигентный студент — наниматель дома...

К этому времени уже был допрошен владелец дома, в котором убили девушку. Он охотно и живо описал молодого человека, пришедшего к нему с просьбой: неуверенный в себе, смущающийся, в очках, явно студент. Странный такой, заморочил голову... «Я, — говорит, — член общества спиритуалов. Мы знаем, что у вас дом пустует на Канатной улице. В ближайшие три дня именно он, по нашим расчетам, окажется на пересечении астральных путей Меркурия и Сатурна, и это как раз в полнолуние! Вы не представляете, какое это благоприятное место для проведения спиритуальных сеансов! Мы хотим снять ваш дом на эти дни...»

Хозяину все равно — на год, на месяц или на три дня сдавать, лишь бы платили. А студент этот заплатил щедро: среди спиритуалов много богатых людей. Хозяин, правда, подумал: «Кто их знает, что они на своих сеансах по ночам делают! После общения с духами могут и оргии с девками устраивать...» Но это — не его дело. А оно вон как обернулось!.. К описанию студента добавил: чисто выбрит, волосы густые светлые, высокий, голос тихий...

Глава 15

Два дня назад в пансионе «Приют» появился новый жилец. Этот бывалый моряк служил помощником капитана на грузовом пароходе «Волгарь», осенью пришедшем из Астрахани с баскунчакской солью и овчиной. Разгрузиться они успели, но уйти обратно — уже нет. В этом году река взялась льдом необычно рано, вот «Волгарь» и застрял в саратовском порту — ждать начала навигации. Хозяину «Приюта» постоялец рассказал, что команда уехала железной дорогой домой, но несколько человек, сменяя друг друга, живут в Саратове, приглядывая за пароходом. На днях приехал он со своим матросом-юнгой сменить на время боцмана. Жить в меблированных комнатах, как предшественник, он не захотел.

— В порту мне рассказали про ваш пансион, это как раз то, что мне по нутру, — хрипловато разглагольствовал моряк, размахивая дымящей трубкой. В добротном бушлате, с русой шкиперской бородкой, невысокий и крепкий, он понравился хозяину.

«Морская бесхитростная душа», — подумал тот еще при первом знакомстве. И охотно сдал ему комнату на втором этаже. Два-три порядочных постояльца — хорошее прикрытие и делу не помеха...

Викентий Павлович Петрусенко с удовольствием играл роль моряка. В его сыщицкой практике переодевание не раз имело место. Гримировался он всегда слегка: вот как теперь — лишь бородку прицепил. Главное — перевоплощение в другого человека, и не один знакомый не узнает. Наверное, в нем пропал талант актера, не раз думал Викентий. Впрочем, талант сыщика был ему значительно дороже.

По делу Анны Городецкой поиски не прекращались, хотя Петрусенко считал, что настоящих перспектив здесь уже нет. Сам он вернулся к тому, о чем рассуждали они с Кириллом Степановичем, сидя у изразцовой печи. Лукерья Кутепова убита в каком-то помещении — там осталась одежда девушки. Убийца с тем домом связан, потому и унес тело, бросил в реку... Петрусенко решил найти этот дом. Хотя бы попытаться...

— Мне нужен помощник, — попросил он полицмейстера Вахрушева. — Из вашего ведомства, но человек незаметный, неизвестный ни мелкой шушере, ни крупным преступникам. И чтобы город знал хорошо.

— Подумаю, — пообещал Устин Петрович.

На другой день он представил Викентию Павловичу худенького, невысокого, как подросток, человека лет двадцати семи:

— Михаил Яровой, Миша. Наш писарь. Знает все о преступном мире, а его не знает никто.

Петрусенко отлично было известно, что на полицейских писарей никто не обращает внимание, даже если они записывают допрос. Сидят себе в уголке незаметно, строчат что-то на бумаге — кто на них смотрит!

Миша Яровой оказался прекрасным гидом. Исходной точкой их поисков стал тот рыбацкий причал, где всплыло тело Кутеповой. Направо, вдоль берега, потянулся поселок портовых рабочих, за ним — пустошь, а дальше, уже за городом, рыбацкие деревни — до степи. Писарь сразу советовал идти в противоположную сторону. Однако Петрусенко предпочел лично удостовериться в бесперспективности поисков.

Теперь они шли налево. Здесь было оживленнее. Район, конечно, бедняцкий. С кривыми улицами и плохо мощеными тротуарами, но одноэтажные дома все же добротные, не чета рыбацким халупам. Попадаются продуктовые лавки, кабаки и трактиры. Миша по пути обращал внимание Викентия Павловича то на одно здание, то на другое. Но следователь, иногда сразу, а иногда подумав, все же качал головой.

— Нет, явно не то.

Но вот поселок как-то сразу отступил от берега, потянулось пустынное каменистое место, обрыв, огромные валуны у воды. А дальше, за ними высилось какое-то странное здание, глухой стеной повернутое к реке.

— Что это? — спросил Петрусенко.

— А это пансион «Приют», — усмехнулся писарь и лихо прищелкнул пальцами. — Занятное местечко, скажу я вам!

— Ну-ка, Миша, поподробнее!

— Это заведение пансионом называется недавно. Раньше было просто «домовладение Балычова». К нам не раз поступали наводки, что там пересыльный пункт контрабанды. Пытались поймать на горячем, но этот Балычов — хитрее лиса! Или узнавал заранее, или нюх у него такой... В общем, ускользал. Поговаривали, что там и игорный притон, и воровской, и подделка документов, и скупка краденого. Но все только слухи, без фактов. А ведь дыма без огня не бывает.

— Если дыма столько много, то и огонь обязательно прорвется.

— Вот в одну облаву и зацепили там золотые и серебряные вещи, идущие у нас в розыске после нескольких краж.

— И что?

— А ничего! Вывернулся Балычов, утверждал, что это вещи одного постояльца, назвавшегося вымышленным именем и скрывшегося во время облавы. Вещи и вправду находились в одной из сдаваемых комнат, а какой-то тип, точно, сбежал...

— Ясно... — протянул Петрусенко. — Прошел Балычов по этому делу как свидетель.

— Точно. Но, похоже, сильно испугался. Как раз после этого случая он официально зарегистрировал свое заведение как пансион. Последнее время ничего плохого о «Приюте» не слыхать. Да только я не верю, чтоб такой пройдоха изменился... вот так, сразу!

— Еще древние римляне говаривали: «Vulpes pilum mutat, non mores». — Петрусенко похлопал Мишу по плечу. — «Лиса меняет шерсть, а не привычки!» Ты прав, дружок, место занятное. И, думаю, очень подходит под то, что я себе представлял. К тому же есть выход к реке, глухой выход...

Первые два дня в «Приюте» практически ничего не дали Викентию Павловичу. Но он и не рассчитывал на мгновенную удачу. Опытный сыщик умеет выжидать. Почти все время «штурман» проводил в нижней комнате трактира, лишь часа на два уходя, по его словам, «проведать посудину». Иногда прогуливался по пустынному заснеженному берегу со своим матросиком, которого упорно называл «юнгой». Хозяин как-то сказал, подсмеиваясь:

— Парнишка-то ваш не староват для юнги? Лет тридцать ему, поди?

«Штурман» махнул постоянно коптящей трубкой, прохрипел:

— А это уж кто какой пловец! Один и в молодости на самую волну выгребает, а другой на мелкоте барахтается. До старости в юнгах ходит!

И самодовольно захохотал, давая всем понять, что отличный пловец — это он сам. А в комнате пояснил Мише:

— Мой «морской волк» — глуповато-добродушный, но чванливый человек. Такого можно не опасаться. Именно так и должны воспринимать меня, почти не обращая внимания.

В «Приюте» помимо него был только один постоянный жилец — бессемейный пожилой холостяк из портовых служащих. Хозяин объяснил, что в судоходное время, когда порт забит судами, у него нет отбоя от постояльцев — одни уезжают, другие прибывают. Теперь же мертвый сезон.

— А по мне так даже лучше, не люблю суету, — заявил на это «штурман».

Трактир, однако, к вечеру многолюдно гудел и веселился. Днем, правда, пустовал. В эти первые дни Петрусенко постоянно видел в нем только одного слепого старика. Впрочем, этот человек был не столько старым, сколько седым и малоподвиженым. Он приходил где-то к полудню, усаживался у стойки. Если там в это время оказывался сам хозяин Балычов, они перебрасывались несколькими фразами, и слепому наливали джин или ром из красивой иностранной бутылки.

Петрусенко на второй же день подсел к слепому, а вскоре увел его за столик, хорошо угостил. Слепой почти сразу охотно стал рассказывать ему, что давно знает Балычова.

— Живет этот хват припеваючи, потому что такие, как я, головами своими рисковали!

Викентий Павлович быстро сообразил, что его собеседник — бывший контрабандист. Он вспоминал, и в провалах его слепых глазниц скапливалась влага:

— Эх, капитан! Ты вот, говоришь, большой пароход водишь? И у меня был свой кораблик, легкий и верткий, как рыба в воде, под двумя парусами! Знал бы ты, сколько раз я ходил и в Бендер-Шах, и в Пехлеви! Какой товар возил!

Петрусенко махнул рукой, от стойки принесли еще две кружки пива и тарелку наструганной вяленой рыбки.

— Благодарствую! — Слепой с удовольствием тянул пиво, аккуратно ел, облизывая рыбий жир с пальцев. — Спускался я по Куре аж до Азербайджана! Удачлив был, ни разу не попался. А потом стал слепнуть! Жена померла, а сын сгинул в Каспии вместе с кораблем...

Петрусенко смотрел на слепого, еще статного и красивого старика. Представлял, какую бурную жизнь прожил этот бывалый контрабандист. Теперь же он жил неподалеку в какой-то комнатушке, кормился милостью хозяина «Приюта». И был исполнен к нему благодарности. Говорил:

— Господин Балычов жить умеет, это да! Но он хороший человек. Мог бы меня выгнать, а он поит и кормит... Помнит добро.

Глава 16

На третий день мелькнуло в «Приюте» лицо, мгновенно заинтересовавшее Викентия Павловича. Он как раз сидел в трактире в компании слепого контрабандиста и «юнги» Миши Ярового. Как всегда днем здесь было тихо, почти безлюдно. В открытой двери буфетной комнаты виднелась конторка, за которой восседал хозяин, сам Балычов, и перебирал бумаги. Вдруг рядом с ним появился человек — мощный верзила с огромной, бугристой, почти безволосой головой. Он заговорил, склонившись к хозяину. Слепой настороженно поднял голову, сказал неприязненно:

— Опять этот! Нашел дружка Балычов! А ведь дает ему денег, дает, повязан небось делами.

Петрусенко тоже слышал бубнящий бас, но слов не различал. У слепого слух был значительно острее.

Верзила повернулся, поглядел в открытую дверь в их сторону, спросил что-то у хозяина и, видимо, успокоился. Но Петрусенко за эти несколько секунд разглядел его лицо. Оно было уродливо, под стать голове: узкие, близко посаженые глаза, распущенный слюнявый рот, хрящеватый нос с крупными ноздрями, шрам на щеке и вообще какая-то дисгармония в пропорциях. Но главное, то непередаваемое, навсегда въевшееся выражение — как клеймо, — которое отличает человека с криминальным прошлым. Петрусенко навидался таких лиц, научился сразу выделять их среди многих других. Это выражение было присуще преступникам с низким интеллектом. Были и другие, которых невозможно казалось изобличить по внешности. Но это — крими-
нальная элита. Увиденный в «Приюте» человек к ней явно не относился.

— Кто это? — спросил Петрусенко слепого.

— Ходит тут... — ответил тот неопределенно. Потом добавил: — Вроде дружит с хозяином. Они думают: раз слепой, можно не обращать внимания. А я слышу и понимаю такое, чего другой не поймет. Вот этот, Тихоном его Балычов называет, повязан с хозяином интересом. Каким — не мое дело, не вникал, хотя и мог бы. Да. Вроде на вторых ролях, а вот Балычов его побаивается.

— Боится Тихона?

— Побаивается, говорю, точно! У меня у самого от его голоса мороз по коже. Особенно после того, как я догадался о кошке.

Пока Викентий Павлович спрашивал слепого да слушал, он успел указать глазами Мише на верзилу и, приподняв брови, молча спросить: «Ты его знаешь? В полиции есть о нем сведения?» Так же мимикой Миша уверенно ответил: «Первый раз вижу. Ничего о нем неизвестно».

Последняя фраза слепого удивила. Подливая старику рому, Петрусенко хмыкнул:

— Он что, за кошками гоняется? Знал я одного, любителя овечек, а чтоб кошек!..

Слепой тоже захихикал:

— Как он их там, любит или нет, не знаю. А вот что жрет их, и, скорее всего сырыми — это точно! Кошку вашего соседа слопал! Тот, бедняга, все ждет, что она вернется.

Петрусенко понял, о ком речь: единственный его сосед, холостой чиновник, тихий, почти незаметный человек. Значит, у него была кошка и пропала... Какое это может иметь отношение к делу? Вроде бы никакого. Однако проявился первый необычный случай. И как раз тогда, когда появился первый подозрительный субъект. И случай связан с ним... Однако!

— В Китае собак едят, — «штурманским» меланхоличным тоном протянул Петрусенко.

— То в Китае, да собак! А этот Тихон не китаец, живодер он! И страстишку свою скрывает. Я хорошо помню, у стойки я сидел, когда он хозяину тихо так говорит: «Пойду покемарю во второй комнате, пусть никто не беспокоит». Балычов ему ключ дал... Вон там, за стойкой, видишь? — дверь должна быть. Есть? Из нее попадаешь в коридор, а там сразу и вторая комната. Ее никому не сдают, для своих дел держат. Хозяин меня тогда хорошо угостил, я у стойки и придремал. Но слышал оттуда, из-за двери, какой-то звук, очень тихий. Никто кроме меня и не расслышал бы. Вроде бы скавчание какое-то, подвывание... А потом, через время, какой-то шумок, возня... Мне-то что, я сидел себе. Сколько потом времени прошло, не помню, да только вышел этот Тихон в дверь за стойку и говорит хозяину: я, мол, руку порезал, кровь текла, напачкал там, во второй комнате. И рану, наверное, показывает. Балычов языком поцокал: «Как же ты так неосторожно? Чем?» А тот: «Да фингарь свой правил и полоснул случайно». Хозяин ему спирту дал, рану залить, успокоил: «Замоем кровь, не переживай».

— А кошка тут причем?

— Притом, что все брехал Тихон! Я потом ушел, а вечером снова пришкандыбал, больше мне некуда ходить. Только появился, как жилец этот спустился вниз, расстроенный, всех спрашивает: кто видел кошечку? Она, пока он на службе, через форточку и веранду выходила на двор, гуляла. А к его приходу всегда возвращалась, ждала в комнате. А тут пропала. И на другой день не вернулась. Бедняга чуть не плакал, единственное у него родное существо. Но я тогда ничего такого еще не думал. А вечером мне Балычов тихонько говорит: «Кошку-то собаки, наверное, растерзали. Нашли клочья шкуры в дальнем конце двора за мусорной кучей. Сбесились они, что ли? Никогда раньше такого не было». И попросил не говорить ничего бедняге, не расстраивать. А я, как это услышал, словно волною накрыло, чуть не задохнулся. Какие собаки! Тихон кошку сожрал живьем, в той второй комнате. А чтоб следы скрыть, руку себе подранил!

Не раз переглянулись Викентий Павлович и Миша во время этого рассказа. Уродливого Тихона уже не было видно: ушел, как и пришел, в боковую дверь. Петрусенко ощущал в себе нарастающую дрожь напряжения и нетерпения. Наконец улучил момент, спросил:

— Когда же все это случилось? Давно?

— Осенью, — сказал слепой, — в середине октября. Река еще не стала, хорошо помню.

Вскоре, заказав слепому еще пивка, «штурман» с «юнгой» поднялись к себе в комнату.

— Этот Тихон прошел не одну тюрьму! — возбужденно пристукнул кулаком о ладонь Петрусенко. — Неужто в полиции он неизвестен?

— Ручаться не могу, я ведь не все знаю.

— Вот что! — Викентий Павлович быстро принял решение. — Оставайся здесь, дождись соседа, поговори с ним по душам. Поверни разговор на кошку. Думаю, он должен помнить, в какой точно день пропала его любимица.

— А вы?

— Я попробую найти сведения об этом Тихоне.

Глава 17

Отпустив коляску за квартал от дома Одинокова, Викентий дошел туда пешком. Разгримировавшись и переодевшись, он направился в полицейскую управу. Полицмейстер Вахрушев быстро разослал нарочных, и через час у него в кабинете собрались частные приставы и околоточные. Человека большого роста, со шрамом на щеке и по имени Тихон вспомнил один из частных приставов. Этот тип подозревался в налете с ограблением и тяжелым ранением владельца ювелирной мастерской. Но когда трое бандитов были схвачены, никто не признал Тихона Серкова соучастником. Был он, как и многие, из портового поселка, сезонным рабочим. Еще когда рас-
следовали дело ювелира, посылали запрос: не был ли в прошлом Серков осужден. Оказалось, — нет. И о нем забыли.

— Я не мог ошибиться! — упрямо твердил Петрусенко. — Да, я видел его мельком, но совершенно уверен: это криминальный тип! Он знавал и тюрьму, и каторгу!

Они остались в кабинете втроем: он сам, полицмейстер и Одиноков.

— Это что же значит? Живет по подложным документам? — спросил Вахрушев.

— Скорее всего, Устин Петрович, скорее всего!

— И что же, по-твоему, он и есть тот самый маньяк?

— Нет, Кирилл, — Викентий, возбужденно шагавший по комнате, остановился, приобнял товарища за плечи. — Преступника, того, кого мы называем маньяком, я представляю иначе. Молодым, привлекательным, умным... Может, я ошибаюсь, но такой вот образ образовался! Прости за тавтологию.

— Прощаю... Но этот... Серков... Ты ведь его связываешь с «Приютом», а «Приют» — с убийством Кутеповой...

— А не приходило ли тебе, Кирилл, в голову, что маньяк — не один? Что у него есть помощник?

Одиноков бросил быстрый взгляд на Вахрушева. Тот хмыкнул и удовлетворенно кивнул:

— Да, Кирилл Степанович такую мысль мне высказывал. Говорил: прямых фактов присутствия второго преступника нет, но некоторые моменты объяснить трудно. Например: никто никогда не слышал шума борьбы, криков. А ведь над убитыми женщинами издевались.

— Вот, вот! Я это тоже отметил. Одному и издеваться, и контролировать тишину трудно. Где-нибудь да сорвалось бы. Ан нет!

Петрусенко заторопился:

— Возвращаюсь в «Приют»! Там Яровой уже, наверное, узнал день пропажи кошечки.

— Кошку, конечно, Серков не ел, — покачал головой Одиноков. — Ты предполагаешь, кровь в комнате может быть кровью Кутеповой?

— Почти уверен! Зависит от того, что скажет Яровой.

Михаил видел из окна подъехавшего в санях «штурмана». Когда Викентий Павлович, сдерживая себя, неторопливо подошел к их номеру, писарь распахнул перед ним дверь.

— Ну?!

— Двенадцатого октября пропала кошка у бедняги! — выпалил Михаил. — Двенадцатого!

— Все сходится, Миша! Кутепову нашли четырнадцатого. А ушла с кавалером она как раз двенадцатого. Такие вот дела!

— Что будем делать?

— Есть у меня одна задумка. Этот человек нынче называется Серковым. Но это подлог. Вот я и хочу его настоящую фамилию выяснить.

— Бертильонаж? — уважительно спросил Михаил.

— Именно! — Петрусенко кивнул. — Ты толковый парень, Миша. Знаешь много, наблюдательный, выводы делать умеешь. Учись, хорошим следователем станешь... Да. И ты прав: обмеры по методу Бертильона хочу сделать. Думаю, результат будет!

— Но как же это, Викентий Павлович, вы совершите? Он же не дастся!

— Он и знать не должен... Есть одна идея!

Служба, заказанная семьей Городецких на девятый день после гибели Анны, проходила в соборе Святой Троицы. Было много знатных семейств города, красиво и печально пел хор, заупокойную службу вели сразу три священника. Голос одного из них, самого старшего, поразил Викентия. Старчески дребезжащий, он в то же время был необыкновенно звучен и красив. Именно этот священник — высокий, худой, с благородным лицом аскета, святил принесенные людьми дары и обещал убиенной Анне вечную жизнь. Именно под звуки его голоса тихо рыдала грузная женщина под черной вуалью и громко всхлипывал дородный мужчина — мать и отец погибшей девушки. Дым ладана и множества горящих свечей кружил головы.

Викентий Павлович и Кирилл Степанович стояли в скорбном кругу друзей Городецких. Петрусенко незаметно, но цепко осматривал всех. Нет, он, конечно же, не ожидал увидеть здесь Серкова, даже в отдаленной толпе случайных прихожан. Но не окажется ли на заупокойной службе другой — дерзкий, изменчивый, как хамелеон, неведомый и неуловимый?

В какой-то момент Викентий Павлович заметил, что Одиноков неотрывно смотрит... Куда? Поначалу ему показалось, что на Городецких — родителей и малолетних братьев Анны. Но почти сразу он увидел ошибку. Нет, Кирилл смотрел на моложавую женщину, смотрел так нежно и грустно...

— Кто она? — наклонившись, шепотом спросил Викентий.

Одиноков вздрогнул, хотел было изобразить удивление, но, глянув на Викентия, слегка улыбнулся: это было бесполезно.

— Ее зовут Ксения Аполлинарьевна Анисимова.

— Незамужняя, как я понимаю?

— Вдова. Отважная женщина, была участницей Маньчжурских событий. Муж ее, офицер, геройски погиб там же, в бою. Она хранит ему верность.

«Ты сам, дорогой, хранишь верность умершей жене, — подумал Викентий. — Но это не помешало же тебе полюбить тайно».

Кирилл Степанович вдовел уже семь лет, сам, с помощью дальней престарелой родственницы, воспитывал сына и дочь. Он уже отвел глаза от Анисимовой, но теперь Петрусенко стал пристально рассматривать ее. Стройная, грациозная — это не может скрыть даже шубка. Над высоким чистым лбом — волнистые русые волосы, выбились из-под пухового платка. Печальное лицо все же прекрасно, как бывают прекрасны лица, озаренные интеллектом, добротой, благородством.

«Да, — Петрусенко перевел взгляд на Одинокова, погруженного в свои мысли. — Они могли бы стать прекрасной парой».

Кирилл был старше самого Викентия на четыре года — ему уже исполнилось сорок. Худощавый и спортивный, седина на висках, но она не заметна в светлых густых волосах, серые глаза выделялись на смуглом лице.

— А вы с госпожой Анисимовой знакомы?

Одиноков, задумавшись, не сразу понял вопрос. Покачал головой.

— Нет. Она учительница в женской гимназии, где моя Надюша учится. Но Ксения... Аполлинарьевна преподает в старших классах.

— Значит, тебя она не знает?

— Наверное, нет.

— А кто это с ней рядом? С кем она говорит?

В этот момент священники пошли с кадилами по храму, люди оживились, заговорили. И Петрусенко увидел, как женщина склонилась к двум другим, стоящим рядом.

— Это ее семья, — ответил Одиноков. — Сестра и племянница. Княгиня и княжна Орешины. С княжной — ее жених... Другой семьи у нее нет.

«А жаль, — опять подумал Петрусенко. — Впрочем, жизнь непредсказуема...»

Глава 18

Когда несчастья происходят с людьми, пусть и рядом живущими, но незнакомыми, сердце может наполниться жалостью, душа — сочувствием. Но, откровенно говоря, чужие беды всегда проходят стороной. И есть даже что-то притягательное в разговорах и обсуждениях происшедшего, и хочется, пусть даже краем уха, услышать подробности... Но Анечку Городецкую у Орешиных знали очень близко, и ее внезапная и страшная гибель стала для них шоком. Все последние дни Ксения жила в доме сестры и племянницы, ночевала в спальне с Леночкой. Жизненные силы, казалось, оставили девушку, она почти не разговаривала, хотя мать, тетя, а днем — жених не оставляли ее. Так продолжалось больше недели. И только на девятидневной панихиде Леночка словно пришла в себя. Под конец службы сказала тихо, словно сама себе:

— Она ничего не боялась... Так что же, лучше жить все время в страхе?

Ксения переглянулась с Петром. У молодого человека глаза заблестели влажно: он тоже понял, что шок проходит, девушка оживает. Ксения только взяла племянницу под руку, прижала к себе тонкий локоток. В этот вечер они впервые заговорили об Анне.

Леночка уже была в постели, но не спала, полулежала на высоких подушках. Горел ночной светильник, Ксения у столика читала. Она была настороже: чувствовала, что племянница хочет поговорить. Леночка и вправду окликнула ее.

— Ксаночка, ты ведь думаешь, что с нами ничего подобного не могло случиться?

Она сразу закрыла книгу, подсела на кровать, обняла худенькие плечи в тонкой ночной рубашке. Волнистые волосы обрамляли бледное личико, огромные испуганные глаза. Девушка казалась такой юной и беззащитной! Почувствовав крепкие руки своей тети-подружки, она тотчас же зарыдала и ткнулась Ксении в грудь. Рыдала горько, но, в то же время, как бы освобождено. Ксения молча касалась губами мягких прядей волос, ожидая, когда девушка успокоится. Потом ответила:

— Ах, девочка моя! Я тебя понимаю. Я и сама об этом все время думаю. Конечно, то, что случилось с несчастными женщинами, — ужасно! Мы же обе хорошо знали бедную мадам Солье. Она ведь не скрывала, что мужчины очень интересуют ее. Разные мужчины, многие... И другие девушки, они были совершенно самостоятельными и, наверное, слишком доверчивыми. И, как ни жаль мне об этом говорить, но они были очень неразборчивы в знакомствах.

— Да, я читала в газетах. Анета тоже об этом писала...

— Тише, тише! — Ксения сильнее прижала Леночку к себе. — Ничего уже не поделаешь. Не будем судить Анечку, она была славная девушка...

— Но ведь, Ксаночка, ты же хотела это сказать: тоже неразборчива в знакомствах?

— Скорее, рисковая она была девушка, все хотела сама знать и видеть.

— Если бы она не избрала себе такой образ жизни, это репортерство... ни за что бы такого не произошло!

— Ты хочешь сказать, Анна сама спровоцировала ситуацию?

— А разве нет? Ксана, она ведь ушла из дому тайком, ночью, переодетая!

Ксения улыбнулась грустно, словно вспоминая:

— Да, иногда трудно противостоять внутреннему зову. Характер человека — это и есть судьба...

Но Леночка словно не слышала. Ее вновь поразил сам факт: ушла в ночь, переодетая!

— Господи, какие же у Анеты были фантазии! Ей всюду представлялись секреты, замыслы, загадки. Летом она мне рассказала, что видела Петра где-то в трущобах, в кабаке, с каким-то бандитом! Огромным, пьяным, со шрамом на щеке!

— И что, это правда был он?

— Да нет же, Ксана! Как такое можно подумать! Анета и сама призналась, что лица не разглядела. Вот ей что-то почудилось, она сама уверилась и меня убеждала — Уманцев! Она всегда была такой упрямой...

Леночка опять тихо зарыдала, откинувшись на подушки. Слово «была», произнесенное ею самой, так резануло, словно внове.

— Упрямая, упрямая! — сквозь слезы шептала она. — Если бы не это упрямство — все сделать по-своему! — она бы не погибла!

Как ни странно, в эти горькие слова и слезы по умершей подруге примешивалась и обида на нее: Анна так и не поверила Леночке, которая, со слов Петра, отрицала его похождения в портовых кабаках. Сквозь пелену слез, Леночка видела озорные глаза Анеты, ее насмешливую улыбочку: «Нет, дорогая княжна Леночка, я никогда не ошибаюсь! Это был Уманцев. Тебя это огорчает? Напрасно, так даже интереснее...» Упрямица, она все же ошибалась. И тогда, и вот теперь! Страшная ошибка!

— Да, Уманцева и вправду трудно представить в неблагоприятном месте и плохой компании, — сказала Ксения. — Есть у него к таким вещам внутренняя брезгливость. Несмотря на свою молодость, он — как бы точнее сказать? — да, консервативный человек. Придерживается установившихся взглядов и принципов.

— Но ведь это же хорошо! — Леночка была готова обидеться за жениха.

— Мне тоже нравится, — успокоила ее Ксения. — Этим своим качеством он очень тебе подходит. И ты права, детка: с нами не могло случиться то, что с Анетой. Я человек взрослый, опытный и осторожный. А ты никогда не бываешь одна: с матушкой, со мной или с Петром. Он у тебя и в самом деле очень славный.

...Уманцев последние трагические дни старался проводить с Леночкой все свободное время. Зимний театральный сезон был в разгаре, он играл в большинстве пьес, и все же находил время быть у Орешиных ежедневно. После гибели Анны Городецкой прекратились их веселые поездки на санях, походы на каток, на званые вечера к друзьям. Большей частью они сидели в гостиной, разговаривали, музицировали или читали друг другу вслух. Иногда ненадолго выходили в сад.

Поначалу Леночка боялась говорить об Анне, а когда беседа все же невольно касалась трагической темы, бледнела, не находила слов. И Петр однажды сказал ей:

— Милая моя, не избегай вспоминать свою покойную подругу. В этом нет ничего кощунственного. Наоборот, когда мы говорим о ней, она как бы возвращается к нам. Ты увидишь: так легче, и так правильнее.

В который — бесчисленный! — раз Леночка поблагодарила судьбу за свое счастье. Прекрасный, умный, чуткий и такой взрослый человек рядом с ней! И так ее любит... И она любит его...

Он как-то напомнил девушке:

— Помнишь, мы с тобой еще летом говорили об убийствах и об этом неуловимом мерзавце. И об Анете — она хотела помочь его поймать.

— Помню... — Леночка прижалась щекой к его плечу. — Я тогда еще завидовала: Анна такая современная!

— Нет, любовь моя, ты не завидовала. Тебе просто казалось, что так, «современно» жить — правильнее... Тогда мы не знали, как все близко нас коснется... Почему же наши городские власти и стражи порядка допускают эти страшные убийства, одно за другим! Преступник на воле, значит — Анета не последняя жертва!

— Не говори так, Петруша! Я знаю от господина Вахрушева, что полиция очень старается.

— Кстати! — Петр вспомнил. — А полицмейстер будет у вас на юбилее?

— Устин Петрович обязательно будет. Он ведь очень дружил с отцом.

— Вот у тебя будет случай спросить его: что же происходит? До каких пор? Ведь если городская полиция сама не справляется, наверное, стоило бы призвать подмогу — опытных специалистов из столицы?

— Я спрошу, — неуверенно протянула девушка. Уманцев взял ее ладони в свои, нежно погладил, успокаивая.

— Ты имеешь полное право спросить! Ведь Вахрушев — друг вашей семьи, а погибшая Анна — твоя подруга...

В этом месяце покойному князю Александру, отцу Леночки, исполнилось бы шестьдесят лет. Если бы не трагическое происшествие в семье близких друзей и не гнетущее оцепенение в атмосфере всей городской жизни, Орешины отметили бы этот юбилей широко, достойно памяти любимого мужа и отца. Но теперь обстоятельства да и собственное настроение этого делать не позволяли. Потому решили устроить скромный вечерний прием для близких друзей и знакомых.

Глава 19

Петрусенко уже не жил в «Приюте». Для всех обитателей пансиона «штурман» на днях отбыл к себе в Астрахань. Полдня он занимался один, в полицейской управе, в кабинете Одинокова — Кирилл Степанович отбыл на какие-то текущие задания. Викентий Павлович уже заканчивал выстраивать схему преступлений — однако с одним главным неизвестным, — когда к нему вошел полицмейстер. Петрусенко объяснил ему свой чертеж, пожаловался:

— Так все ладно и логично, одно вытекает из другого... Кажется, еще чуть-чуть, маленькое усилие, последняя догадка! И убийца станет виден — вот он! Но нет, не приходит эта догадка, пока не приходит. Нужны еще факты, что-то должно случиться...

— Боже упаси еще от одного убийства! — воскликнул Вахрушев.

— Нет, нет, не это! — Петрусенко заходил по кабинету. — Я приставил филеров к Серкову, водят его посменно.

— Значит, Викентий Павлович, вы так уверены, что этот человек соучастник?

— Сведений по нему я еще не получил. И не уверен. Но лучше перестараться, чем потом локти кусать.

— А не спугнет его слежка? Если он опытный уголовник, может и заметить.

— Вы же мне ловких агентов дали?

— Самых ловких!

— Ну вот, — Викентий кивнул удовлетворенно. — А я еще и проинструктировал: вести издалека, в помещения за Серковым не входить, если начнет паниковать, суетиться — отпустить совсем и скрыться с глаз. Так он решит, что ему почудилось, успокоится...

— Пойдемте ко мне в кабинет, — пригласил Вахрушев. — Сейчас туда из ресторации принесут обед, я заказал на двоих. А вечером приглашаю вас в один приятный дом, в хорошую компанию.

— Куда же? — Петрусенко вышел вслед за полицмейстером, заперев кабинет. Бумаги и схемы собирать он не стал: придет Кирилл Степанович, надо будет ему показать.

— В дом княгини Орешиной. Сегодня у них юбилей в память умершего князя. Прекрасный был человек, и мы с ним крепко дружили.

— Вот как... — Викентий Павлович даже приостановился. Он вспомнил недавнюю панихиду в церкви, красивую задумчивую женщину и юную девушку, очень на нее похожую. «Княгиня и княжна Орешины», — сказал тогда Одиноков. — Они дружат с Городецкими?

— Да, семьи очень дружны. А дочери были подругами...

— Что ж, пойду с удовольствием. Удобно ли будет?

— Удобно, — уверил Вахрушев. — Я представлю вас как коллегу, приехавшего из другого города.

Его денщик уже проворно расставлял перед ними на столе закуски — салаты, осетрину, икру. В стороне от судков поднимался вкусный горячий пар от первых блюд.

— Знаете, Устин Петрович, — сказал Петрусенко. — Даже если на этом вечере кто-то ненароком поинтересуется: не приехал ли я помочь в поиске маньяка, не отрицайте. Чувствуя я, в этом секрете уже нет надобности.

...В доме у Орешиных Петрусенко очень понравилось. Один из первых тостов произнес предводитель дворянства, и звучал он так:

— Мой предшественник и друг, князь Александр Андреевич, был очень веселым и невероятно остроумным человеком. Печально, что его нет с нами. Но если там, на небесах, он узнает, что мы собрались на его именины и грустим, уверен — будет очень недоволен. Так давайте вспоминать его сегодня радостно. Ведь и родные князя, и мы, его друзья, счастливы тем, что столько лет знали и любили его, жили рядом...

Вот и была атмосфера вечера такой — непринужденной, легкой. Не танцевали, но звучала музыка: молоденькая княжна Орешина прекрасно играла на рояле. Не было анекдотов, но читались веселые и забавные стишки и эпиграммы покойного князя. Мужчины под гитару пели любимые князем романсы. Делалось несколько перемен блюд, после каждого устраивался длительный перерыв. Гости собирались группками в разных углах гостиной и двух других смежных комнат, курили, разговаривали, вспоминали.

Викентий Павлович не избегал компаний и вопросов, даже слегка провоцировал их. Он отлично умел так поворачивать разговор, что больше слушал, чем отвечал сам. Но ничего интересного для себя он в этот вечер не услышал. Несколько раз ловил он на себе взгляды хорошенькой княжны Елены Александровны и ее жениха — красивого молодого человека. Он слышал, что молодые люди обручены и не удивлялся тому, что они не расставались ни на минуту. Поглядывали на него молодые люди мельком, ненавязчиво. Петрусенко понимал их интерес. Ему и самому хотелось бы поговорить с княжной — подругой Анны Городецкой, но, подумав, он решил этого не делать. Нынче не время, а Устин Петрович Вахрушев, на правах друга семьи, еще раньше провел неофициальный допрос девушки. Та ничего не знала о планах Анны, плакала и повторяла, что всегда боялась за нее: та вечно искала приключений, бывала в таких районах города, о которых и подумать страшно... Викентий Павлович представлял, что сумел бы незаметно заставить княжну вспомнить разные мелочи и случаи, о которых она и сама сейчас не помнит. Но, возможно, все это не имело бы к убийству никакого отношения. По крайней мере, сейчас и вправду не время.

Но вот с одним человеком он решил непременно найти возможность поговорить наедине — с Ксенией Анисимовой. Тому было несколько причин. За короткое время, прошедшее после того, как он впервые увидел Ксению Аполлинарьевну в церкви, Викентий уже многое знал о ней. Она тоже близко общалась с Анной Городецкой. Для своей племянницы была лучшим другом, а значит, на правах исповедальницы, знала все то, что знала княжна. Но, в отличие от юной Орешиной, Анисимова была взрослой, много пережившей, сдержанной женщиной. А значит с ней можно было говорить откровенно. К тому же существовал еще Кирилл Степанович с его тайной влюбленностью.

Перед тем как перейти в специальную десертную залу пить чай, гости вновь устроили небольшой перерыв. Петрусенко увидел, что Ксения, поговорив с двумя дамами и мужчиной, вышла из комнаты. Через стеклянную дверь он видел, как она по полукруглому коридору идет к библиотеке. Он достал свою трубочку, огляделся с рассеянным видом и тоже направился к коридору.

В библиотеке горел светильник, Ксения у полки искала какую-то книгу. Оглянулась, улыбнулась приветливо.

— Викентий Павлович, я не ошибаюсь? Устали от шума? Если хотите, отдохните здесь, и курить можете — вон прибор.

Петрусенко подумал, что с этой женщиной не стоит хитрить. Но не успел начать разговор, как она спросила первой:

— Устин Петрович сказал, вы работаете вместе. Тоже в полиции служите?

— Служу.

— А я видела вас недавно в церкви, вместе с другим следователем.

Она явно хотела что-то сказать еще, но почему-то запнулась, улыбнулась неловко. «Однако! — мысленно восхитился Викентий Павлович. — А этот бедолага думает, что она его не знает!» Ответил быстро:

— Да, Кирилл Степанович мой хороший товарищ. Вы его знаете?

— Нет... Да... Совсем немного... — Странно было видеть, как смущается женщина от совершенно безвинного вопроса. — Он отец одной нашей ученицы. Приходит в гимназию...

— Он и в самом деле отличный отец. Не захотел отдавать детей в закрытые пансионы, сам ими занимается. Хотя это и не просто мужчине одному.

— Но... — Женщина тщетно старалась скрыть заинтересованность. — Почему же одному? Разве?..

— Да, Кирилл Степанович семь лет назад похоронил супругу. Очень ее любил. Так же, как любит и детей. Воспитывает их.

— Я не знала... — прошептала Анисимова. — Но у него есть дети, он, наверное, счастлив с ними...

— А у вас детей нет... Простите, Ксения Аполлинарьевна, я знаю вашу историю. Именно Кирилл Степанович рассказал мне.

— Он? Вот как! Он знает меня?

Петрусенко отводил взгляд, чтоб не видеть, как растерянно и взволнованно женщина перебирала книги: брала одну, ставила на место, вновь доставала... Ответил мягко:

— Знает. И очень уважает.

Наконец Анисимова справилась с собой, повернулась, глянула на Петрусенко прямо, с легкой улыбкой. Сказала, словно подтрунивая над собой:

— Это приятно слышать. Впрочем, семья у меня тоже есть. И очень хорошая семья.

— Да, я знаю: сестра, племянница, ее жених.

— Верно, Леночка, моя племянница, скоро выйдет замуж. На зависть и горе множества городских барышень! Но она об этом и не догадывается.

— Что так? — вежливо удивился Петрусенко.

— Ах, да! Вы же человек приезжий, можете и не знать. Леночкин жених, Петр Уманцев, актер нашего городского театра. Любимец публики.

— Понял. Особенно женской части публики?

— Верно, верно! — Ксения засмеялась. — Но верно и то, что он хороший актер, славный молодой человек, и они любят друг друга.

— Дай Бог им счастья, мне княжна очень симпатична.

Викентий Павлович присел к массивному столу, его собеседница — в кресло у журнального столика.

— Значит, вы тоже следователь? — спросила она. — Мне кажется, я слышала о том, что помогаете раскрыть наши страшные преступления?

— Это верно. Но основную работу делает следователь Одиноков.

— Как ему, наверное, тяжело... Все запутанно, сложно... И не только поэтому — душа от ужасов устает...

— Я понимаю, что вы хотите сказать, Ксения Аполлинарьевна. — Петрусенко вглядывался в одухотворенное лицо женщины, невольно думая о том, что она ведь просто красавица. — Нормальному человеку, с душой и сердцем, видеть подобные преступления порой непереносимо. А ведь Кирилл Степанович не просто их видит, ему приходится как бы препарировать их, проникаться мелочами. А характер у него хоть и мужской, но очень чувствительный. Но он знает цель — найти убийцу, спасти других женщин, которые тоже могут стать жертвами. Благородная цель! Оттого и держится он, не поддается психическому гнету.

Петрусенко спохватился: он говорил слишком горячо. Наверное потому, что в какой-то мере имел в виду и себя. Улыбнулся Анисимовой, качая головой:

— Что это я... Напугал вас?

Она ответила спокойно:

— Преждевременную и мучительную смерть мне видеть приходилось. Она не пугала меня, потому что была исполнена смысла. В этих же преступлениях ужасает жестокая бессмысленность... А ваша работа — следователей — меня очень трогает. И вызывает сильное желание чем-то помочь. Но что же я могу?

Петрусенко тут же воспользовался поворотом разговора.

— Вы ведь хорошо знали Анну Городецкую?

— Да. Девушка одновременно и нравилась мне, и пугала своей ультрасовременностью.

— Не рассказывала ли вам Анна о каких-нибудь своих новых знакомых, поклонниках? Может, делилась так, по-женски?

— У нее вообще был необъятный круг общения. И из-за ее любознательной натуры, и по репортерской профессии. Но о ком-то конкретно... Нет, не припоминаю. Да я и сама после происшедшего не раз пыталась вспомнить что-либо... Нет.

— А вот, — Петрусенко немного поддался вперед. — Не упоминала ли Городецкая некоего человека со шрамом на лице? Может, даже вскользь, в связи с чем-нибудь? Она могла бы запомнить — из простых, громадный, со шрамом. Колоритная фигура...

Анисимова задумалась. Викентий Павлович хорошо понимал мимику, взгляд, выражение лица собеседника. Ему показалось, на лицо женщины легла тень, что-то ей вспомнилось. Но вот она подняла глаза, медленно покачала головой:

— Нет... Мне Анна ничего подобного не говорила... О таком человеке... Простите.

— Ну что вы. Я все-таки вас, Ксения Аполлинарьевна, расстроил.

— Нет-нет! Только... Нас с вами небось уже хватились за чайной церемонией. Пойдемте ко всем.

Глава 20

Викентию Павловичу жаль было так быстро прерывать разговор. Но и возражать неловко. Идя за Анисимовой в десертную залу, он утешал себя тем, что выяснил нечто интересное для Одинокова — Ксения им очень даже интересовалась! Впрочем, не только это интересовало Петрусенко. Неясное ощущение того, что только что, в разговоре, он услыхал нечто уже знакомое, слышанное раньше, при других обстоятельствах. Что? Пока не мог уловить. Что-то ускользающее... может быть, не очень значительное. Но знакомое... Нужно вспомнить, догадаться, иначе не будет покоя...

И вспомнил, как только вошел в комнату, где народ уже рассаживался за столиками с десертом. Он увидел юную княжну Орешину со своим неизменным спутником-женихом, и словно молния высветила два слова, оказавшиеся рядом: «Саратов» и «актер». Эти два слова он уже слышал — далеко отсюда, и от человека иного круга — от взломщика сейфов Хорька. Да-да, та самая странная история, в которую он не стал углубляться, но которую запомнил: специально, по чьей-то просьбе, щедро оплаченной, Хорек рассказал о каком-то актере «приезжей дамочке». Дамочке из Саратова!

Петрусенко качнул головой. Его соседи по столику могли подумать, что он хвалит вкусный чай. А он просто не сдержал удивления: надо же — такое совпадение! Где Хорек, а где саратовские убийства! Разве может быть между ними связь? Но вот два слова, поставленные вместе, потянулись ассоциативной ниточкой. И взволновали его.

Невольно Викентий Павлович поглядывал на актера Уманцева. Наверное, тот перехватил один из этих взглядов, потому что, очередной раз вскинув глаза, следователь наткнулся на встречный взгляд молодого человека, в котором явно читался вопрос: «В чем дело?» Причем Петрусенко показалось, что вопрос с налетом вызова. Но почему?

Вечер подходил к концу. Большинство гостей уже разъехались. Викентий ждал, когда откланяется Вахрушев: вместе с ним пришел, вместе и уйдут. Но тот все еще вел беседы с хозяйкой и ее дочерью, сидя на диване в уютном зеленом углу под пальмой и фикусом. Дальше, у окна, в одиночестве стоял Петр Уманцев. Петрусенко неторопливо подошел к нему, тоже глянул в заснеженный сад, залитый светом луны.

— Красиво! — сказал искренне. — Словно театральная декорация.

— Вы, как я понимаю, театрал?

Голос молодого актера был вежлив, но, все же, с явными нотками вызова. Может быть, ему докучают дилетанты, считающие себя знатоками? Викентий Павлович продолжил приветливо:

— Я, знаете ли, приехал из города, который называет себя театральным центром. Из Харькова. У нас там несколько хороших театров, разных — и серьезной драмы, и буффонады, и варьете. Стараюсь бывать.

Уманцев слегка пожал плечами. Жест мог означать и «очень приятно это слышать» и «а мне какое дело?» Петрусенко продолжил:

— Ксения Аполлинарьевна сказала мне, что вы ведущий актер городского театра. Я бы хотел побывать на каком-нибудь спектакле. Посоветуйте, что посмотреть?

— Извольте, у нас сейчас Островский «Без вины виноватые» играется.

— Вы в этой пьесе задействованы?

Петрусенко специально употребил канцелярское слово «задействованы» и увидел, что и ожидал — у актера дрогнули насмешливо губы, когда он ответил:

— Конечно, я в этой пьесе... играю.

— Наверное, Незнамова?

Викентий иногда любил разыграть из себя эдакого недалекого простачка: иногда ради дела, а иногда просто так, чувствуя гордыню в собеседнике. И не ошибся, услышав в ответ:

— Никого другого я просто не стал бы играть. Aut Caesar, aut nihil. — Или Цезарь, или ничто!

Впрочем, здесь была не только обостренная гордость. Петрусенко вновь увидел в глазах актера словно бы вызов. И сказал в ответ, убирая из голоса провинциальную тупость:

— Disce parvo esse contentus. — И тоже, подражая Уманцеву, перевел для него фразу. — Учись удовлетворяться малым!

— Вот уж нет! — Уманцев глядел ему прямо в глаза. — An vivere tanti est? Стоит ли жизнь такой цены?

— То есть, как любимый ваш Цезарь: «Veni, vidi, vici»? Пришел, увидел, победил?

— Именно так! Quod liced Jovi, non liced bovi... Сами понимаете: «Что позволено Юпитеру, не позволено быку».

Петрусенко увидел, что Вахрушев встал, прощаясь.

— Извините, — сказал он Уманцеву. — Пора уходить. Приятно было поговорить, латынь — моя слабость. — И пробормотал, отходя. — Praemonitus praemunitas... Кто предупрежден, тот вооружен...

Полицмейстер подвез его в своей коляске к дому Одинокова. По пути спросил:

— Что, Викентий Павлович, когда же ждать результата ваших обмеров?

— Думаю, уже дня через два-три, — ответил Викентий Павлович. — Сам в нетерпении...

Он ждал из центрального сыскного департамента результата бертильонажа Тихона Серкова.

Глава 21

Когда осенью 1879 года молодой писарь парижского «Сюрте» Альфонс Бертильон впервые направил в префектуру докладную о том, каким образом можно безошибочно распознавать преступников, Викентию Петрусенко было только шесть лет, и он, конечно же, ничем подобным не интересовался. Однако открытие Бертильона, не став исключением, пробивало себе дорогу к мировому признанию очень долго. И когда, наконец, пришел его триумф вместе со знаменитым делом парижских анархистов, девятнадцатилетний Викентий Петрусенко уже был студентом-юристом и большим поклонником бертильонажа.

История криминалистики увлекла Викентия очень рано, лет с четырнадцати. В первую очередь, конечно же, потрясающие истории об основателе «Сюрте» Эжене Франсуа Видоке. Юный Викентий не считал этого человека преступником, хотя тот и провел много лет в тюрьме и на каторге. Наоборот, он был убежден, что Видок — человек чести и свободы. Стал арестантом, потому что заступился за женщину, избил офицера. И не мог смириться с заключением, постоянно пытался бежать. То в украденной форме жандарма, то прыгнув с высоченной башни в протекающую внизу реку! Ему не везло: его ловили и, в конце концов, заковали в цепи на каторге. Там он жил бок о бок с опаснейшими преступниками, среди которых были и члены знаменитого французского клана Корню. Эти убийцы, воспитывая у своих детей с младенчества жестокость, давали им для игр головы мертвецов...

Ну разве не увлекательнейшие рассказы для юноши, уже твердо решившего посвятить свою жизнь криминалистике! Наверное, поэтому еще больше восхищала Викентия дальнейшая судьба и деяния Видока... Бежав третий раз из тюрьмы — наконец-то удачно! — этот человек десять лет жил в Париже. Но все эти годы бывшие сокамерники угрожали Видоку, что выдадут его властям. Его ненависть к шантажистам, наконец, пересилила все остальные чувства, и однажды Видок пришел в префектуру полиции Парижа. Он назвался и предложил использовать себя, свой огромный опыт и знание уголовного мира. Взамен же просил избавить себя от угроз ареста за прежние дела.

За один только год Видок с двенадцатью сотрудниками, — тоже бывшими уголовниками, — сумел арестовать 812 убийц, воров, взломщиков, грабителей и мошенников. Организация Видока стала называться «Сюрте», и он долго скрывал то, что является ее шефом: в уголовном мире продолжали его считать своим. Самые разные превращения, тайные проникновения в притоны, инсценированные аресты, подсадки сотрудников «Сюрте» в тюремные камеры, организация затем их «побегов» и даже «смерти» — все это давало Видоку непрерывный поток информации.

Да, конечно, это были методы уголовного толка, но, наверное, иначе было и нельзя тогда. Ведь из-за наполеоновских войн ослабли все социальные связи, и волна преступлений грозила затопить Париж и Францию. Да и сама личность Видока представлялась Викентию совершенно неординарной и очень привлекательной. У него были все качества выдающегося криминалиста: терпение, интуиция, умение вжиться в избранный образ, цепкая зрительная память! И конечно — доскональное знание преступного мира, его связей, привычек и методов. И еще Видок вел архив, в котором были собраны сведения о внешности и методах «работы» всех известных ему преступников. Даже когда он не мог больше скрывать свою роль шефа «Сюрте», Видок все равно постоянно ходил в тюрьмы, чтобы запоминать лица уголовников.

...Викентию было семнадцать, когда он прочел только что опубликованную повесть английского писателя Артура Конана Дойля «Знак четырех». Через год появились «Записки о Шерлоке Холмсе», где действовал тот же, поразивший его воображение сыщик. Эти книги привлекли внимание юноши к истории английского «Скотланд-Ярда», которая оказалась не менее захватывающей, чем история «Сюрте».

Англия не имела полиции вплоть до 30-х годов того века, в котором родился и сам Викентий. Англичане поддерживали общественный порядок сами. Но это лишь так считалось. А по сути, горожане нанимали за плату подешевле кого попало: инвалидов, бродяг, даже воров. Этих самозванных детективов называли «ловцами воров», и те, кто занимались этим делом, стремились только нажиться, отомстить или просто искали приключений. Каждый мог стать «ловцом воров», привести в суд грабителя, взломщика, убийцу. И получить причитающиеся ему сорок фунтов, одежду, оружие, имущество преступника. «Деньги за кровь» — так это называлось. Подобные «детективы» провоцировали молодых людей на совершение преступления, а потом тащили их в суд. Самым знаменитым представителем таких «детективов» был некто Джонатан Уайлд — организатор подпольного преступного мира Лондона. Он называл себя «генеральным тайным сыщиком Великобритании и Ирландии», имел в Лондоне сыскную контору и огромную виллу. Сотни уличных грабителей отдал Уайлд под суд и отправил на виселицу, но среди них были лишь те, кто не желал ему подчиниться. И все же кончил этот человек как обыкновенный грабитель: в 1725 году его повесили.

О Джонатане Уайлде Викентий прочитал в книге писателя Генри Филдинга. Ему нравились книги Филдинга сами по себе, но еще и потому, что именно этот человек, уже тяжело больной, первым сумел доказать правительству Англии, что Лондон, город без полиции, может стать для всего мира позором нации. Филдингу выделили средства, и он организовал настоящее детективное агентство на Боу-стрит, и его сотрудники стали называться «боу-стрит-раннерами» — сыщиками с Боу-стрит. Это были государственные служащие, но любой гражданин мог нанять раннера за деньги для частного расследования или охраны.

Раннеры действовали так же, как и сыщики Видока: переодевались, посещали притоны, запоминали лица преступников, умели терпеливо выслеживать. Генри Филдинг, как и Видок, вел реестр преступников. Но еще он держал связь с мировыми судьями по всей Англии, публиковал розыскные листы в газетах. Когда он умер, его место занял слепой брат Джон Филдинг. Легенда повествует, что к концу жизни Джон различал по голосам три тысячи преступников... Когда слепой моряк в «Приюте» узнал по голосу Тихона Серкова, Викентий Павлович вспомнил Джона Филдинга, которым восхищался в юности...

И все же настоящая полиция появилась в Лондоне в тридцатые годы девятнадцатого века, а в 1842 году двенадцать первых настоящих детективов разместились в трех маленьких комнатах здания, где раньше останавливались члены шотландской королевской семьи при посещении лондонского двора — в «Скотланд-Ярде»... Кстати, именно любимый писатель Петрусенко — Чарльз Диккенс — первым описал и «Скотланд-Ярд», и его детективов в романе «Холодный дом».

Да, Викентий очень любил Диккенса — и в своей юности, и уже став взрослым человеком. Перечитывая любимые романы — «Николас Никкольби», «Крошка Доритт», «Оливер Твист» и, особенно, неоконченный «Тайна Эдвина Друза», — он в каждом возрастном периоде находил в них нечто, не замеченное ранее — и в характерах героев, и в ситуациях. И, конечно же, в криминальном мире, который Диккенс описывал великолепно!

По мере того, как юный поклонник криминалистики взрослел, его увлечения захватывающими историями жестоких преступлений и блестящих расследований меняли ориентировку. Все более волновали Викентия Петрусенко научные открытия в области сыска. И особенно метод Альфонса Бертильона.

Глава 22

Несколько лет подряд пресса периодически вспоминала о бертильонаже, но обычно вскользь, к слову, а то и вообще с недоверчивой иронией. Но Викентий, молодой студент, почти сразу почувствовал, поверил, что систематизированный обмер различных частей тела преступников исключит возможность обманов и ошибок в установлении их личности. Ведь давно доказано, что у взрослого человека размеры различных частей скелета не изменяются до конца жизни. А это значит, если измерить рост, объем груди, длину головы, ее ширину, размах рук, длину левой и правой стопы, длину хотя бы двух пальцев левой и столько же правой рук, длину уха и т.п., — то ошибиться в распознании преступника будет невозможно. Если совпадут даже два-три размера с подобными размерами другого человека, то совпадения других — исключены...

Франция, естественно, первая ввела метод Бертильона в практику тюрем. Все поступавшие заключенные проходили обмеры — бертильонаж, — и данные заносились в картотеку. А сам Бертильон с 1888 года стал директором полицейской службы идентификации. И не успокоился на достигнутом: он упорно искал наиболее точный способ описания формы носа, ушей, глаз, головы... Это все для того, чтобы любой полицейский, имея такое четкое и подробное описание преступника, мог при случае узнать его и задержать. Фотографиям же Бертильон не доверял: на его взгляд, они часто искажали представление о человеке. Однако же именно он первый посоветовал снимать заключенных в профиль... Казалось, Бертильон был уже на вершине своей славы. Не хватало самой малости, какого-нибудь особенного случая, чтобы его слава, а значит и его метод, переступили границы Франции.

«Случай» этот произошел в марте 1892 года. Викентий прекрасно помнил все подробности того дела.

Два взрыва на бульваре Сен-Жермен и на Рю-де-Клиши в Париже прозвучали в марте. Остатки бомб были найдены под разрушенными домами, в которых проживали председатель суда Бенуа и генеральный прокурор Болю. Оба они ранее вели судебный процесс нескольких анархистов. Так что никто не сомневался: взрывы устроены анархистами. А вскоре в нескольких газетах от их имени появились публикации: «...прежде всего — терроризировать судей, а потом начнем нападать на финансистов и политиков». Париж лихорадило от возмущения и от страха. Полиция очень старалась и через некоторое время арестовала организатора покушения. Но на свободе оставался исполнитель, — судя по всему, фанатичный анархист. Однако теперь было известно его имя — Равашоль — и его приметы, которые и были опубликованы в газетах. И вот владелец ресторана «Вери» сообщил в полицию, что у него уже второй раз завтракает мужчина, очень похожий по описанию на Равашоля. И, что особенно подозрительно, в разговоре с официантом он явно провозглашал анархистские лозунги.

Комиссар полиции с четырьмя сержантами прибыл к ресторану как раз тогда, когда подозрительный выходил. Увидев полицию, он тут же выхватил револьвер, но был обезоружен и схвачен. По пути в полицию он несколько раз пытался бежать, отчаянно дрался с сержантами. К Бертильону его привели сильно окровавленного, но все так же неистово сопротивляющегося. Только через день, успокоившись, он лично Бертильону позволил себя обмерить и сфотографировать.

Как же были поражены все, когда Бертильон, обмерив Равашоля, нашел в своей картотеке карточку, где все одиннадцать данных совпадали до миллиметра! На карточке стояло имя Франсуа Кенигштейна, ранее арестовывавшегося за воровство и контрабанду. Но главным являлось то, что этот человек уже год разыскивался полицией за совершение нескольких тяжких преступлений. Год назад, в одну из ночей мая, был взломан склеп баронессы Рош-Тайе на кладбище под Сент-Этьеном. Грабитель открыл саркофаг, похитил нательный крест и медальон, содрал кольца с пальцев умершей. А вскоре, в июне, был найден задушенным старик-отшельник, одиноко проживавший в своей лачуге в Форезских горах. 35 тысяч франков, накопленных им за всю жизнь, оказались похищенными...

И вот Равашоль предстал перед судом. Как только он понял, что изобличен и уже никому не внушает страха, цинично и высокомерно заявил: да, одна из его фамилий действительно Кенигштайн, ограбление могилы и убийство отшельника — дело его рук.

Итак, было доказано, что знаменитый анархист — просто бандит и мародер, а его страстные слова об уничтожении власть имущих служили прикрытием его собственных устремлений убийцы. Многие газеты мира писали об этой истории и о методе Бертильона, который помог разоблачению. Во всех столицах мира обратили внимание на бертильонаж. С того года он стал вводиться и в тюрьмах Российской империи.

Викентий Павлович восхищался Бертильоном и одновременно испытывал чувство щемящей жалости к этому человеку. Ведь тот, продолжая служить в «Сюрте», пережил грандиозный крах своего метода. И не потому, что бертильонаж себя чем-то скомпрометировал, вовсе нет! Но только уже в 1892 году, когда после дела парижских анархистов открытие Бертильона получило мировую славу, в Лондоне вышла книга Френсиса Гальтона «Отпечатки пальцев». Тогда на нее еще никто не обратил внимание. Но уже в 1905 году в Великобритании, на суде над братьями Стрэттонами, обвиняемыми в убийстве, отпечатки пальцев были признаны как доказательство. Система дактилоскопии стала быстро набирать силу в странах Европы, в Америке. Петрусенко, мимо которого не проходило ни одно стоящее событие в области криминалистики, сразу понял, насколько прост и безупречен новый способ идентификации личности. И тут же предположил, что очень скоро дактилоскопия сменит антропометрию Бертильона. А каково человеку, совершившему эпохальное открытие, почти сразу увидеть его забвение и ненужность!

Но полиции России в первые годы начавшегося двадцатого века было не до научных открытий. Два года бушевала стихия народного бунта, потом страна долго приходила в себя. Сейчас, ко времени саратовского расследования, дактилоскопические картотеки только-только начали вводиться. Викентий Павлович понимал, что на них рассчитывать не стоит. А вот старый добрый бертильонаж пропустил через себя всех, кто хоть недолго пребывал в любой из тюрем державы. Так что если «Тихон Серков» был арестантом — а Петрусенко в этом не сомневался, — его карточка найдется и выдаст настоящее имя верзилы и всю его историю. А там...

Поскольку за Серковым наблюдение велось, полиция уже знала о старом барке на заброшенном причале, о его содержимом. И догадывалась, какие отношения связывают барк и «Приют». Но Серкова не трогали, нельзя было спугнуть его. К тому же в эти дни в городе был ограблен ломбард, и вокруг барка заметили скрытую суету. Узнав об этом, Петрусенко предположил, что Серков не преминет наведаться в «Приют», к Балычову. Нужно не пропустить этот момент.

Глава 23

«Штурман» заявил хозяину пансиона, что буквально через день-два отбудет вместе с юнгой к себе домой, в Астрахань. Поэтому было совершенно естественно ему подойти к Балычову днем, когда тот стоял у стойки, тихо переговариваясь с человеком, на чьей уродливой громадной голове выделялся шрам. Конечно, оба собеседника не могли знать, что еще минут за десять до прибытия Серкова Викентию сообщили: «объект» направляется в «Приют».

— Все, хозяин! — громкоголосо и радушно заявил он. — Семь склянок пробило! Смена мне прибыла. Так что сегодня вечером мы с Мишкой отчаливаем.

— Точно так-с, — поддакнул юркий юнга, вертящийся рядом. — На сборы, как всегда, полчаса?

— Ни минутой больше! Но... — «штурман» развел руками, — только после прощального сабантуйчика! Нельзя уезжать, не попрощавшись с хорошими людьми, морской закон! А мне здесь хорошо жилось. Так что, дорогой хозяин, прикажи накрыть вон тот стол на нашу небольшую компанию. Все, что есть лучшего, и эти красивые бутылки с джином! Он у вас отменный, настоящий напиток моряка!

Тут он радушно повернулся к Серкову, захрипел весело:

— Вас я тут уже видел. Друг хозяина? Значит, и мой друг, причаливайте к нам, сегодня я угощаю.

Хозяин мгновенно нагнулся к Серкову, что-то тихо сказал, добавил громче:

— Уважим, Тихон, хороших людей.

Тот ухмыльнулся, загудел басом:

— А чего ж! Кто же отказывается от угощения...

Пока накрывали стол, Михаил незаметно исчез на несколько минут, появился вновь. Он постоянно ходил с кожаной сумкой-планшеткой на ремне через плечо: носил там кисет, трубку, другие вещи «штурмана». Теперь же там кое-что прибавилось: два пузырька с жидкостью и порошком, две линейки — жесткая и гибкая, — циркуль.

Минут через сорок, раскрасневшиеся от обильной выпивки и закуски Балычов, Серков, «штурман» и скромно присевший с краю «юнга», уже казались давними друзьями. У «штурмана» заплетался язык, но он болтал один за всех, поскольку хозяин и Серков больше помалкивали. «Морской волк» угощал, не скупясь, сам наливал в рюмки. Аппетит у всех четверых был отменный, и официант тащил на стол все новые блюда и бутылки. От выпивки тоже никто не отказывался. Хотя «штурман» казался пьянее всех, но в какой-то момент у Серкова поплыли в идиотской улыбке губы, закатились глаза, и его огромная башка громко бухнула на стол. Он отключился мгновенно: тело оплыло, провисло, руки почти касались пола, он еще чудом держался на стуле, но было ясно, что вот-вот свалится на пол.

Михаил, знавший, что Петрусенко должен был подсыпать порошок из одного флакона в питье Серкова — для скорейшего опьянения и засыпания, — не заметил, когда и как следователь это сделал. «Виртуоз!» — думал он восхищенно, вместе со всеми суетясь вокруг «опьяневшего». В какой-то миг хлопнул себя по лбу:

— Воздуха б ему побольше, воздуха!

Подскочил к окну, распахнул форточку.

Петрусенко, продолжая разыгрывать свою роль, говорил хозяину с ноткой хвастовства в голосе:

— Любой моряк в два раза больше джину вольет в глотку, а на ногах устоит! Этот шторм не про нас! А вот сухопутные... м-да, — что говорить! Наш приятель какой здоровяк, и то...

Балычов как хозяин пил значительно меньше, хотя тоже был хорошо навеселе.

— Ладно, — махнул он рукой, — не страшно. Отнесем Тихона в номер, отлежится! Не впервой.

В этот момент шумно громыхнула входная дверь, ввалилась компания людей, по виду портовых грузчиков. Кто-то из них позвал хозяина, кто-то стал громко требовать еды и выпивки. Петрусенко и Михаил мгновенно переглянулись: их задумка сработала четко. Открытая форточка — сигнал, шумная компания — способ отвлечь хозяина. Балычов и вправду на минуту растерялся, но «штурман» тут же пришел на помощь.

— Не беспокойся, друг, — хлопнул по плечу хозяина. — Оттабаню Тишку куда надо в два счета. Кликни ребят, говори, куда нести?

— Тут рядом, во второй номерок, — облегченно сказал Балычов. — Слуги покажут. Вот ключ.

Двое слуг и Михаил подхватили бесчувственного тяжелого Серкова, поволокли к двери за стойкой. «Штурман» шел следом, давая указания. Когда в номере пьяного уложили на постель, он отослал слуг: «Идите, ребята, мой юнга теперь сам справится... Мишка, расстегни ворот Тихону, сними башмаки!..» Через минуту, преобразившись, он уже раскрывал планшетку, доставая измерительный инструмент.

— Михаил, — сказал напряженно, — приоткрой чуток двери, стань так, чтобы видеть коридор, а тебя не видели. И пиши — все, что я буду говорить. Пиши без единой ошибки, цифра в цифру!

Викентию Павловичу приходилось в своей практике делать антропометрические измерения или, как полицейские служащие просто говорили, — «бертильонаж». Поэтому все его действия сейчас были точны, ловки, он диктовал почти без пауз:

— Рост 1,863, размах рук — 1,789, объем груди — 1,178, длина левой стопы — 0,299, длина среднего пальца левой руки — 0,124, длина левого уха — 0,111, длина головы... ширина головы...

Он продиктовал одиннадцать показателей, спрятал линейку в планшет.

— Все записал? — заглянул в блокнот Михаила. — Так, отлично! Постой еще у двери, Миша, посторожи. Хочу кое-что проверить.

— Викентий Павлович, — возбужденно прошептал Яровой. — А шрам на лице? Давайте его опишем! Такая примета!

— На шрам надежды мало. — Петрусенко уже достал пузырек с жидкостью, стоял на коленях, близко рассматривая деревянные половицы. — Шрам у него недавний, уже, наверное, здесь, на воле полученный... Ага, кажется, вот!

Он быстро пролил из пузырька на половицы немного перекиси водорода. Там, куда попала жидкость, запузырилась белая пена.

— Да, кровь здесь была! — удовлетворенно констатировал сыщик. — Все, Миша, уходим. Пусть отсыпается, придет в себя часа через два...

И, вспомнив о чем-то, прицыкнул языком:

— Да, неисповедимы пути Господни... Светлая память кошечке. Вряд ли когда-нибудь мы узнаем тайну ее гибели, но уж очень вовремя она погибла! Раскроем убийство, и ее доля в этом будет...

Викентию Павловичу непременно нужно было убедиться в том, что здесь, во втором номере, на пол пролилась кровь. То, что рассказал ему слепой моряк, — всего лишь слова. Хорошо очищенный, вымытый пол ничего не выдавал простому взгляду. И даже те слабые разводы, которые Петрусенко разглядел, могли оказаться чем угодно. Но с реакцией перекиси водорода не поспоришь!

Петрусенко без излишней скромности сам себе признавался, что он — талантливый сыщик. Острый ум, мгновенная реакция, обостренная интуиция, умение логически мыслить — это ему дано от Бога. Терпение, выдержка, знание криминального мира — это наработано практикой. Но, не в пример некоторым своим коллегам, полагавшим, что всего перечисленного достаточно, он был большим поклонником науки, все чаще и чаще приходившей на помощь криминалистам. Не раз восхищенно говорил жене и племяннику Мите:

— В какое время мы живем! Соединение двух веков: конец прошлого и эти первые годы двадцатого — они дали просто всплеск чудесных открытий! Если и дальше так пойдет, то тебе, Митя, и ловить, и изобличать преступников будет гораздо проще! Scientia potentia est! Наука есть сила!

Юный Дмитрий Кандауров собирался пойти по стопам дяди, поступать в Юридическую академию.

Серология — научное исследование пятен крови — внушала Викентию Павловичу огромные надежды. Подумать только, совсем недавно невозможно было доказать — кровь ли обнаруженные пятна! Ведь не каждое красное пятно могло быть ею, к тому же следы крови принимали коричневый, и желтоватый, и серый оттенки, в зависимости от температуры, времени, влажности, света... Но вот в 1893 году немец Шенбейн заметил, что красящее вещество красных кровяных телец содержит гемоглобин. А гемоглобин не только придает крови ее цвет, но и поглощает кислород, попадающий в легкие при вдохе. При соединении гемоглобина с перекисью водорода образуется белая пена, поскольку перекись при этом бурно разлагается на водород и кислород. Эта реакция столь чувствительна, что указывает на присутствие крови даже там, где ее смыли и где она не видна под лупой.

Но это было только первое открытие в серологии. В самом начале нового века в немецком университетском городе Грейфсвальде ученые разработали метод отличия крови человека от крови животных даже в самых мелких следах. Впрочем, «метод Уленгута» — так называлось это открытие — все еще оставался привилегией лишь немногих немецких криминалистов. Викентий Павлович знал по опыту, что его коллеги о нем даже не слыхали. Сам же Петрусенко не сомневался, что в недалеком будущем это открытие станет неотъемлемой частью любого исследования следов крови.

Мало того, еще в 1903 году в берлинском журнале «Цайтшрифт фюр Медицинальбеамте» Викентий Павлович прочел статью, поразившую его воображение. В ней ассистент Судебно-медицинского института при Венском университете Макс Рихтер рассказывал о своих опытах по определению групп человеческой крови. Оказывается, можно не только определить, человеческая ли это кровь, но и ее принадлежность конкретному человеку. Фантастика!

Однако сколько ни искал Викентий Павлович продолжения этой публикации, развития темы — ничего больше не находил. Потом наступили два кровавых года, когда о науке никто не вспоминал. И вот совсем недавно, в прошлом году, Петрусенко случайно узнал, что Макс Рихтер работает на кафедре судебной медицины в Мюнхенском университете. Он написал ему, расспрашивая об открытии групп крови. Ответ пришел, но было ясно, что писал человек ожесточившийся, желчный, разочарованный. Его опыты, мол, оказались никому не нужны, больше он этими глупостями не занимается... Но Петрусенко верил: по этому пути наука еще пойдет, главные открытия — впереди. Жаль только было ему сознавать, что в исследовании крови есть такие достижения, а пользоваться можно лишь реакцией перекиси водорода...

А пока, отправив данные бертильонажа в центральный Департамент полиции, следователь ждал его результата. Оттуда ему обещали как можно быстрее выяснить истинное имя Тихона Серкова и все, что этому сопутствует.

Глава 24

Три дня, прошедшие после скромного семейного юбилея у Орешиных, Ксения Анисимова пребывала в состоянии смятения. Но это было внутреннее состояние, внешне оно никак не проявлялось. Вот только после уроков в гимназии она шла не к себе, а в дом сестры и племянницы. И оставалась там ночевать. Сестра, правда, уловила то ли во взгляде, то ли в голосе ее тревогу, спросила:

— С тобой что-то случилось, Ксаночка? Ты знаешь, мы всегда тебе рады. Но мне кажется, что-то тебя угнетает?

— Тебе показалось, Машенька! У меня бывают моменты, когда не хочется оставаться одной. Вот как сейчас.

Сестры сидела в уютном уголке зимнего сада, обвитом плющом, пили чай. Мария Аполлинарьевна смотрела на младшую сестру — грациозную, красивую, еще молодую. Не выдержала, сказала:

— Ты уже восемь лет одна. Не много ли? Мы тебе родные люди, но все же не семья. Я ведь знаю, дорогая, мужчин, которым ты нравишься, и серьезно... Не сердись, Ксаночка, но у тебя впереди еще много-много лет. Неужели проживешь их одна? Неужели ни на ком не останавливаешь взгляд?

— Нет... — Ксения оперлась локтями о столик, положила подбородок на ладони. — Никого не представляю рядом... после Владимира.

В этот момент ей увиделся высокий человек с густыми светлыми волосами, смуглым лицом, сосредоточенным взглядом серых глаз. Человек с такой символической фамилией, словно намекающей... На что? На его одиночество? На ее собственное? Ксения тряхнула головой: нет, не до этого сейчас!

— Где Леночка? — спросила она.

— У себя в комнате. Решила написать письма подругам по пансиону. Знаешь, после гибели Анечки Городецкой она стала часто вспоминать девочек, с которыми училась.

— Это понятно... Значит, в театр не пошла?

Мария Аполлинарьевна покачала головой, улыбаясь:

— Наверное, она уже привыкла быть невестой актера. Поначалу на каждый спектакль, где Петр занят, выезжала. Теперь вот иногда пропускает. Через полгода станет его женой, и, думаю, появляться в театре будет лишь на премьерах да бенефисах.

— Уманцев не собирается оставить сцену? — спросила Ксения. — Не было такого разговора?

— Да, как-то говорили об этом, — ответила сестра. — Петр допускает такую мысль, но не сразу, через время. Ты же знаешь, он всем нашим друзьям нравится. Хорошо образованный, с разнообразными способностями. Придет время, ему помогут.

— У них с Леночкой все нормально? Как обычно?

— Конечно! А почему ты спрашиваешь?

Ксения пожала плечами:

— Просто подумала: произошла трагедия, наложила отпечаток...

— Трагедия страшная. Но Леночка и Петр, мне кажется, после этого стали друг к другу еще нежнее, привязанее. Он так внимателен! Все свободное время — рядом с ней!

— Поднимусь к себе, — сказала Ксения. — Сегодня было много уроков, устала. А Леночка, когда освободится, пусть заглянет ко мне.

В этом доме у нее была своя комната. Женщина прилегла на диване, укутав ноги пледом, включила масляный ночник, потянулась за книгой. Но не взяла ее, задумалась. Все о том же...

Этот приезжий следователь на юбилее князя Александра в библиотеке сказал ей о человеке со шрамом, связав его с Анной Городецкой: якобы Анета должна была его знать. Какое совпадение! Буквально накануне племянница говорила ей именно о человеке со шрамом — со слов Анеты! А та связывала этого, со шрамом, напрямую с Петром. Леночка, со слов Петра, отрицала их связь, но покойная Анета, похоже, была в том убеждена... И, без сомнения, следователь и Городецкая описывали одного человека: шрам, огромный рост, из простых...

Ксения зябко повела плечами: протягивается странная нить! Человек со шрамом, Городецкая, Петр! Но тогда, если еще глубже думать об этом, выводы можно сделать тем более странные. И страшные. Следователь Викентий Павлович интересовался здоровяком со шрамом не просто так, а, без сомнения, связывая его со смертью Анны. Может быть, это и есть маньяк? А Петр Уманцев с ним связан! И знает обо всем! И сам...

Нет! На мгновение Ксения отключила свои мысли — так невероятна показалась ей промелькнувшая догадка. Но она была женщиной отважной и давно научилась признаваться себе во всем откровенно. Как бы ни горька оказывалась эта откровенность. И еще: много лет назад Ксения Анисимова осознала одну истину. Все, что происходит с другими людьми, точно так же может произойти и с тобой. Буквально все — и радость, и беда. Причем беда — вернее! Просто надо быть к этому готовой и душой и телом.

Подобное понимание пришло к ней на оборонных сооружениях осажденного Благовещенска. Когда она пробиралась к артиллерийскому расчету под снарядами, летящими от Сахаляна, и видела раненых, мертвых, оторванные ноги, развороченные тела... Когда хоронила друзей-офицеров, утешая их плачущих жен, своих ровесниц... Именно в те дни молодая женщина поняла: ничего из происходящего в мире не минет и ее. Все, что случается с другими, точно так же может случиться и с ней... Она поняла это умом, но сердце до поры отказывалось верить. Потому что и она оставалась жива и невредима, и ее любимый Володя... Он обнимает ее, вот же его сильные и ласковые руки, блестящие глаза, горячие губы!.. Когда из похода-погони привезли безжизненное тело Владимира, Ксения поняла истинность своего «открытия» сердцем.

Все, что случается, может случиться и с нами. Петр Уманцев может оказаться причастным к убийству Анны... Он может оказаться маньяком... Жуткие догадки, ведь Уманцев — жених Леночки, почти что член семьи! Но она, Ксения, обязана принять эту догадку, додумать ее до конца, чтобы отбросить... Или согласиться... Это ее долг, ведь никто кроме нее не знает о звеньях этой цепочки: убийство — человек со шрамом — Анна Городецкая — Петр Уманцев. Следователь разговаривал об этом только с ней.

По какой-то ассоциации Ксении вспомнилось минувшее лето, ее поездка на юг, город Харьков, театр. Конечно же, именно там она случайно услыхала похвалы актеру Петру Уманцеву. И именно после этого разговора изменилось ее отношение к Уманцеву — он стал ей нравиться, исчезла настороженность. А ведь она была с самого начала знакомства Леночки с актером!

Она чувствовала нарастающее возбуждение. Уже не могла лежать, села, сдвинув плед, — озноб сменился легким жаром. Теперь то случайное происшествие в Харькове стало казаться ей не таким уж веселым, а довольно странным. Она вообще-то и тогда сразу удивилась такому совпадению: сказали именно ей и именно об Уманцеве. Бывают же такие необычные стечения обстоятельств! Но сейчас Ксения задумалась, стала вспоминать все сначала, подробно.

Глава 25

Вот уже несколько лет подряд, по пути в Евпаторию, к друзьям, она обязательно останавливалась на несколько дней в Харькове. Там жила семья очень близких ее друзей. С Натальей Ксения училась на женских курсах Герье. Она же и познакомила застенчивую подружку с молодым офицером, сослуживцем и другом Владимира. Потом их пути разошлись: Анисимовы уехали в Маньчжурию, а Михаил и Наталья Егоровы — на Украину. Ксению они очень любили, всегда принимали как родную.

Жили Егоровы в центральном районе города, на Харьковской набережной, в просторном одноэтажном доме. Рядом находился сад «Бавария», а в этом саду располагался Малый Театр. Это был самый любимый театр Ксении Анисимовой.

Заядлая театралка, она бывала во всех харьковских театрах. В красивом здании на центральной Сумской улице — в Городском драматическом театре. Здесь играла постоянная труппа, сами актеры называли себя «театром высокой драмы». Да, Ксения очень любила высокую драму, но с удовольствием ходила и в «Театр-Буфф», и в оперетку сада «Тиволи». Ездила дважды с Натальей и Михаилом в загородный концертный зал с рестораном «Мавритания» в Сокольники.

Но Малый Театр — это была ее особая любовь. Она ходила туда почти ежедневно, благо дом стоял рядом. В саду «Бавария» играл военный духовой оркестр, по Театральной и Губернаторской горке спускались к театру нарядные люди, по Харьковской набережной подъезжали экипажи. Большое фойе с зеркалами, театральный зал и зал для танцев постепенно заполнялись публикой, многие проходили прямо в буфет...

Здесь, в Малом Театре, два года назад Ксения была на вечере балета знаменитой американской «босоножки» Айседоры Дункан. В прошлом году она попала на первое исполнение чудесной пьесы Метерлинка «Синяя птица». Все самые прекрасные воспоминания и возвышенные чувства она связывала с этим милым сердцу театром. Ксения смотрела здесь труппу Всеволода Мейерхольда с пьесой «Балаганчик» по Блоку, с восхитительной Верой Комиссаржевской в главной роли. Видела великого драматического артиста Павла Орленева в «Привидении» Ибсена, где он играл Освальда. Замирала, восхищаясь тенором Ивана Алчевского, когда тот пел Рауля в «Травиатте», превосходную певицу Марию Михайлову слушала в «Запорожце за Дунаем»... Она в свое время не один год жила в Москве, конечно же, ходила в столичные театры. А вот любила больше всего этот Харьковский Малый театр.

Минувшим летом она попала в театре на небольшую, необыкновенно веселую пьесу-комедию «Шельменко-денщик». Подруга Наталья посоветовала ей пойти посмотреть, рассказала, что местный актер и писатель по имени Марко Кропивницкий недавно организовал в городе настоящий украинский театр с постоянной труппой, первый подобный на Украине. Сам пишет для артистов пьесы, ставит пьесы другого своего земляка, уже покойного Григория Квитки-Основьяненко. Эта труппа часто выступает на сцене Малого Театра, поскольку своего помещения у них нет. Егоровы смотрели забавнейшую комедию Квитки-Основьяненко о писаре Шельменко. Этот герой подобен Фигаро Бомарше — неунывающий, находчивый, остроумный. Но только еще более колоритный, потому что свой, украинец, из народа. А как раз сейчас идет другая комедия того же Квитки. С тем же героем...

Ксения послушалась, пошла. Получила огромное удовольствие. Она никогда не делила драматургию на «высокую» и «низкую», но где-то в подсознании все-таки считала трагедию более значимой и долговечной, а о комедиях и водевилях часто думала: «однодневки». Может быть, впервые, смотря «Шельменко-денщика», она подумала, что эта вещь — настоящая классика, что в ней — истинная жизнь, истинный характер народа. Слуга-солдатик иногда казался ловким мошенником, иногда — угодливым трусишкой, но, в конце концов, именно он помирил врагов, соединил влюбленных. Да, ему, простому человеку, приходилось лавировать меж двух господ. И, как в жизни, не терять веселого нрава. Все эти люди — они были, есть и будут всегда. А в то, что любовь и справедливость побеждают, Ксения верила твердо. Придет время, и пьесу станут ставить театры в других городах, не только на родине автора...

Рядом с ней в бенуаре сидел мужчина средних лет, невысокий, верткий, явно не театрал, как Ксения определила сразу. Но он был ей симпатичен, потому что смотрел пьесу так, как смотрят дети. То есть совершенно позабыл, что дело происходит в театре, а не в жизни, что он сам не участник событий. Подпрыгивал, вскрикивал, заливисто смеялся, восклицал: «Ну, дает! Ну, хват! Эх, не повезло!» Он явно сопереживал главному герою. Сидевшим рядом зрителям этот беспокойный сосед мешал — в театре не принято такое открытое выражение чувств. А Ксении этой своей непосредственностью он казался трогательным. К тому же, временами, спохватившись, он надолго замолкал. В такие моменты Ксения несколько раз уловила, что он с интересом поглядывает на нее.

Начался антракт. Она поднялась, чтобы выйти, и уронила с колен сумочку. Сосед неуловимо быстро подхватил падающую вещицу, не дав ей коснуться пола, с поклоном протянул. Ксения не удержалась:

— Браво! — сказала, хлопнув в ладоши.

— Ничего особенного. Вы позволите, сударыня? — сосед, как она и предполагала, оказался разговорчивым. — Сидим рядом, вроде бы общаемся, а не знакомы. — И тут же представился: — Степан Хорин, служащий одного из городских банков.

Ксении тоже пришлось назваться, сказать, что приехала из Саратова. Хорин, видимо, решил, что раз она приезжая, ее надо опекать. И тут же с видом радушного хозяина пригласил в буфет. Ксения видела, что он не пытается за ней ухаживать. Просто у человека душа нараспашку, ему хочется общаться с людьми. Немного назойлив? Зато доброжелателен и простодушен. Если она отклонит его предложение, не обидит ли человека? Не покажется ли тому, что она пренебрегает им или даже стыдится? Ведь явно их социальные статусы различны... А Ксения больше всего боялась ненароком обидеть человека, повести себя, как напыщенная светская дама. Да и к тому же им еще два действия сидеть рядом. Откажи сейчас она составить ему компанию, и человек будет чувствовать себя неловко, может даже перестанет получать удовольствие от пьесы! И Ксения приняла предложение.

В буфете Хорин с той же удивительной ловкостью подвел ее к самому удобному столику, выловил официанта и заставил тотчас же принести фрукты, напитки, шоколад. Ксения не отказывалась. Видела, что человек получает удовольствие от своей гостеприимности.

— У вас в Саратове есть театр? — спросил сосед.

— Да, — ответила она. — У нас театр с постоянной труппой.

— Хорошие артисты?

— Разные, — Ксения пожала плечами. — Есть очень неплохие.

— А у нас! — воскликнул Хорин. — Вы же видите! Ох и здорово играют, прямо как в жизни!

— Вы правы, — согласилась она. — Харьков — одна из театральных столиц, я считаю.

— Это так и есть. Жаль только, что самые лучшие артисты приезжают, уезжают... Поиграл немного — и укатил. Туда, где больше платят или еще почему-то!

— А вы часто бываете в театрах? — спросила Ксения, не сумев скрыть удивления в голосе. Похоже, она ошиблась на его счет. Сосед ответил солидно:

— Работа, семья, заботы! Времени много на все надо. Так что не часто я сюда попадаю. Но стараюсь... А насчет актеров... Помню, играл тут у нас один, года два или три назад, запамятовал. Молодой такой, очень интересный. Петр Уманцев звали. Ох, и сильно играл, все больше трагедии... Уехал тоже.

Ксения не донесла стакан с соком к губам. Поразительно было услышать о женихе своей племянницы вот так, случайно, в чужом городе, от случайного человека. Но тут же она вспомнила: Уманцев говорил, что играл как-то в харьковском театре один сезон. Надо же, запомнили его!

— Как вы назвали артиста?

— Уманцев, Петр. А что, вы его знаете?

— Нет... — растерялась Ксения, но тут же спохватилась. — Да, знаю, он уже года полтора играет в труппе нашего саратовского театра.

— Ого, куда его занесло! — простодушно воскликнул собеседник. — Но хорош актер, хорош, не правда ли?

Ксения не успела ответить, как Хорин засуетился:

— А вот и Борис Васильевич, приятель мой! Позовем его в компанию, хороший человек! И коллега мой, тоже по банковской части служит.

Подошедший вежливо поздоровался, вежливо выразил приятное удивление от встречи. Принял приглашение присесть.

— Борис Васильевич у нас тоже большой любитель смотреть разные пьесы и водевили, — сразу взял быка за рога говорливый Хорин. — Он, наверное, помнит этого актера!

— О ком речь? — осведомился новый знакомый. Голос у него был приятный, бархатный, что часто встречается у полных людей. А он был именно таким: солидно выпирающий из-под жилета живот, круглое лицо, пухлые щеки которого не скрывала даже бородка. Ксения сразу поняла, что этот человек интеллигентнее Хорина, скорее всего, имеет хорошее образование. Поэтому, когда он подтвердил, что хорошо помнит актера Уманцева, игравшего здесь, в Харькове, согласен, что этот молодой актер очень одарен, — Ксения уже искренне порадовалась. Мимолетно нахлынувшее было чувство странности совпадения отступило. А вот теперь, через полгода, зимним вечером в уютной комнате особняка Орешиных, вернулось.

И правда, думала Ксения, этот человек, Хорин, сразу показался ей не театралом. Мало того: прямо подумала о том, что он в театре впервые в жизни. В этом-то нет странности: захотелось однажды пойти в театр — и пошел. Но вот что оказался в зале рядом с ней и именно с ней заговорил об Уманцеве! Если не бывал в театрах, откуда ему знать актера? А если она ошибается, и театры Хорин посещает, то почему именно Уманцев ему запомнился? Ведь какие великолепные актеры играли на сценах Харькова!..

Следующие два действия Хорин продолжал простодушно наслаждаться пьесой, на нее же, Ксению, уже не обращал внимание. В антракте к ней не подходил, а когда комедия окончилась — мгновенно исчез из зала. Его поведение Ксения тогда объяснила себе так: пообщавшись, поговорив с ней, этот человек вдруг осознал социальную пропасть между ними... Не видела она больше и Бориса Васильевича.

Но сейчас, вспоминая, Ксения поняла: ее объяснение никуда не годится! Этот Хорин явно не из застенчивых. С чего бы вдруг? И Ксения ясно увидела верный ответ: тот маленький суетливый человек сделал нужное дело — и ушел... Значит, дело было в том, чтобы сказать ей об Уманцеве, похвалить его!

Сердце у Ксении застучало громко и часто — в него входил страх. Но ум, начавший анализировать и делать выводы, уже не мог успокоиться. За первой догадкой потянулась вторая. А если не только и не столько для того, чтобы похвалить актера Уманцева, нужен был разыгранный перед нею спектакль? Для чего же тогда? Да только лишь для одного: убедить, что он в самом деле играл когда-то в Харькове, что он — в самом деле актер!

Ксения больше не могла сидеть, ей захотелось распахнуть окно, вдохнуть морозного воздуха! Но окна были прочно закупорены на зиму, и на дворе мела метель. А что, если рассказать о своих мыслях тому приезжему следователю? Или другому... Кириллу Степановичу? Но нет, она не сделает этого, как не сделала и ранее. Ведь услышав о человеке со шрамом, она могла бы сразу признаться: да, Анна Городецкая говорила о нем и о Петре Уманцеве. Но сказать об этом, значит сразу навлечь подозрение на Уманцева. Облечь его на позор, разбить сердце любимой девочке, Леночке! Ведь она может и ошибаться, да-да, вполне может быть, что все это — ее домыслы, что все не так! А Петр уже будет опозорен. Ведь были же по этому делу два невиновно арестованных: молодой человек и пожилой купец. И хотя оба оказались совершенно не причастны к убийствам, ореол подозрения над ними витает доныне. А Леночка не переживет, если с Петром произойдет подобное...

Ну, а если... если другое — ее подозрения верны? Тогда они все, и в первую очередь та же Леночка в жуткой опасности! Каждый день! Имеет ли она право это допускать? Упрямое осознание своей правоты продолжает молоточками стучать в виски: да, да, в той харьковской истории много странного, неслучайного. Да, да, именно после услышанного в Малом Театре она стала доверять Уманцеву, ушла с его дороги...

Скоро, может, даже с минуты на минуту, сюда зайдет Леночка — она сама ее звала. Нужно успокоиться, взять себя в руки. Но главное — что-то решить! Решить, как ей действовать.

Последние три дня она старалась постоянно находиться вблизи племянницы. Она продолжит это делать, и даже постарается не оставлять Леночку наедине с Уманцевым. Дома это получится, ну а если Петр куда-нибудь пригласит свою невесту? Имеет право! Они и раньше вместе уходили гулять, кататься... Даже если Ксения станет навязывать им свое общество, долго ли ей будет это удаваться? Да она и работает... Видно, нужно поскорее предпринять что-то по-настоящему решительное!

И Ксения поняла: ей придется спровоцировать Уманцева, сделать так, чтобы он ее испугался... Как? Она еще не знает. Но придумает. И дай Бог, чтобы ее догадки оказались неверны, чтобы Петр повел себя, как обычный человек. Дай Бог! Ради Леночки, ради него самого. Ради нее, Ксении...

Глава 26

Специалисты столичного департамента, как и обещали, очень быстро проверили все данные по «Серкову». Впрочем, Петрусенко прекрасно знал, что работает не один, что дело саратовского убийцы взято на контроль в самых верхах, и любая помощь, которая ему, следователю, понадобиться, будет получена незамедлительно.

Конечно же, «Серков» оказался матерым уголовником. Викентий Павлович нисколько не сомневался в этом. А бертильонаж позволил разоблачить его. У Демьяна Фрусова, имеющего тюремную кличку «Лыч», были за плечами грабеж, бандитизм, убийство, а затем — тюрьма и каторга. И два побега. Последний он совершил с каторги полтора года назад, и все еще находился в розыске. Теперь вот обнаружился.

— Викентий Павлович, дорогой вы наш! Ведь нашли мы изверга! — восклицал полицмейстер Вахрушев, когда они нетерпеливо читали только что полученные бумаги. — Похоже, он и есть убийца?

— Нет, Устин Петрович, нет! — Петрусенко тоже был возбужден и не скрывал этого. — Не он главный, вовсе не он! Хотя вы тоже правы. Этот Фрусов, может быть, даже убивает жертвы. Но заманивает, гипнотизирует женщин так, что они сами идут к нему, — нет, не этот урод. Не зря же такая кличка — «Лыч», то есть «морда»!

— Но если взять Фрусова, прижать... Нет, — Вахрушев сам разочарованно покачал головой. — Нельзя так! Но как же оставлять такого зверя на воле?

— За ним уже есть слежка, вы же знаете, — сказал Одиноков. — А теперь глаз не спустим. Он нас сам выведет на сообщника.

Петрусенко незаметно для других на мгновение прикрыл глаза, сдерживая дыхание. «Может быть, и выведет, — подумал он. — А вдруг это будет не скоро? А вдруг упустим в решающий миг? Или бандит заподозрит что-то и скроется...» Много могло произойти разных «или». Нет, Викентий Павлович был уверен: нужно самим искать, нужно и можно найти второго. Он — главный, он — организатор, без него и Фрусов бы, может, один не стал убивать... Недаром ему прислали, как он просил, много разных документов о Фрусове, местах его заключения, о людях, окружавших его там, о различных друзьях-подельщиках, о родственниках... Где-то там, в бумагах, возможно, есть ответ. Возможно...

До поздней ночи Петрусенко и Одиноков изучали документы, связанные с «Лычом». Они тасовали бумаги, как карты в колоде, раскладывали их на стопки, вычленяя тех людей, упоминания о которых попадались не один раз. Тех, кто был склонен к особой жестокости. Тех, кто раньше бывал в деле с «Лычом», кто хоть как-то зависел от него... С городом Саратовом бандита связывало одно давнее ограбление, потому следователи особо выделили тех людей, кто принимал в той акции участие.

У изразцовой печи в комнате Кирилла Степановича было тепло и уютно. Но тревожно-лихорадочное состояние поиска не давало возможности насладиться тишиной и покоем, да еще в окна горстями сыпало снегом — мела метель.

Около четырех часов утра Викентий Павлович сказал:

— Все, больше не могу, глаза слипаются. Надо немного отдохнуть, потом продолжим. Оставим все как есть.

Он напоследок бегло просмотрел разложенные стопки бумаг, потянулся за отдельно лежащим листочком. Некоторое время назад он просмотрел список людей, отбывавших каторгу вместе с «Лычом» и освободившихся не менее полутора лет назад, и, сам еще того не понимая почему, отложил листок в сторону. Теперь же, перебарывая сонливость, вновь просмотрел его.

Перечислены были шесть фамилий, клички этих людей, короткие биографические данные, особенности характеров, отношения конкретно с Фрусовым. Как и первый раз, взгляд Петрусенко остановился на данных одного из тех, кто характеризовался как близкий приятель «Лыча». Звали этого заключенного Илья Круминьш, он был осужден еще совсем молодым человеком за крупные денежные махинации. Отсидел три года, освободился два года назад. Кличку имел «Гусар», из чего Петрусенко сделал вывод, что сей молодчик не только с ценными бумагами, но и с картами умеет хорошо махинировать. Сейчас, перечитывая вновь все, написанное об этом «Гусаре», Петрусенко понял, почему споткнулся на нем. Два момента сконцентрировали его внимание. И те, кто охранял «Гусара», и те, кто делил с ним заключение, отмечали его артистизм, умение копировать других людей, разыгрывать, по необходимости, то благородную невинность, то полное ничтожество. А однажды он развлек и охранников, и каторжан изображением какой-то сцены из классической пьесы. Какой именно, в бумагах не называлось, но отмечалось, что это случилось во время вынужденного перерыва в работе. Очищался под застройку большой участок леса, когда хлынул ливень, гроза — все спрятались под навесом, и «Гусар» что-то изобразил...

Второе, на что обратил Петрусенко внимание: промелькнуло название его родного города Харькова. Круминьш там постоянно не жил, но «гостил» подолгу, и именно в Харькове был арестован и осужден.

Что-то тревожило Викентия Павловича, перед глазами мелькали разноцветные осколки, как в мозаике, казалось, они вот-вот во что-то интересное сложатся... Но нет, это не осколки, а просто разноцветные круги от сильной усталости. Спать, спать...

А часа через два, когда в окна уже брезжил слабым отблеском рассвет, он проснулся, как от толчка. Во сне мозаика сложилась и, на счастье, не рассыпалась от мгновенного просыпания. Викентий теперь знал то, что и должен был знать, имея на руках все пусть и обрывочные, но конкретные эпизоды и факты.

Главный подозреваемый — Тихон Серков, он же Демьян Фрусов, он же уголовник «Лыч». Есть много оснований предполагать, что именно он убил одну из жертв «маньяка» или присутствовал при убийстве. Но «маньяк» — не он. Тот иной: все время разный, но всегда привлекательный. «Ряженый» — то есть каждый раз играет другую роль. И играет хорошо. А у «Лыча» был по каторге дружок, отличавшийся любовью к театральной игре. И освободился этот «актер», то есть Круминьш, немногим ранее побега самого «Лыча». Круминьш же тесно связан с городом Харьковом, так тесно, что даже был там арестован. И именно в Харькове Петрусенко слышал странную историю о каком-то актере и «дамочке из Саратова». Дамочке необходимо было внушить доверие к актеру. Делалось это чисто мошенническим способом, с помощью криминальных лиц...

Викентий Павлович понял, что круг почти замкнулся. Здесь, в Саратове, кровавый убийца-маньяк подвизается в актерах. Есть здесь в ресторанах варьете, но это — вряд ли. А вот театр в Саратове один. Петрусенко знаком с одним из актеров этого театра, Петром Уманцевым. Кстати, по возрасту и описанию «Гусар» походит на Уманцева. Но можно ли это считать основанием подозревать молодого человека? Ведь он — жених очаровательной девушки высокого происхождения, сам вхож в высшие круги города, серьезный, умный... Да, он показался Викентию необоснованно высокомерным во время их короткого диалога у Орешиных и поэтому неприятным. Но это не повод связывать Уманцева со страшными преступлениями. Да и разговор о харьковских театрах он не поддержал... Правда, последняя погибшая, Анна Городецкая, хорошо знала Уманцева. И похоже, хорошо знала своего кавалера-убийцу. Но ведь и другие жертвы знали убийцу. А вот с Уманцевым вряд ли их дороги пересекались...

Глава 27

Петрусенко, несмотря на то что спал совсем немного, был бодр и полон сил. «Горячо, горячо!» — твердил он сам себе, умываясь и одеваясь. Завтракал он вместе с Кириллом Степановичем, но решил ему пока ничего не говорить. Хотя бы первую половину дня: просто надо свои мысли систематизировать, записать. А уж потом, конечно же, и Одинокову, и Вахрушеву рассказать. Дело общее...

Как ни рано прибыли Петрусенко и Одиноков в управление, но там уже в теплой прихожей у дежурного полицейского, распахнув тяжелый тулуп, сидел, дожидаючись их, извозчик, тот самый, что возил в роковую поездку Анну Городецкую.

— А я к вам, господа следователи, — вскочил он. — Вспомнил давеча кое-что, а вы просили, ежели что, сообщить...

Петрусенко быстро взял его под руку:

— Пойдемте... Степан Иванович, сейчас все расскажете. — У себя в кабинете посадил человека на диван. — Что же вы вспомнили?

— Сегодня во сне мне приснилось: качу я ночью и везу тех двоих... Все время о том происшествии думаю, а вот никогда не снилось. А сегодня ночью — поди ж ты!.. Да... Катим, значит, во сне, они там разговаривают, я словно бы знаю, что барин — убийца, все думаю, как бы предупредить барышню. И к разговору прислушиваюсь.

Викентий и Кирилл переглянулись. Им обоим хотелось, чтоб извозчик поскорее говорил что-нибудь конкретное. Но оба знали: перебивать нельзя. А Степан Иванович не заставил их долго ждать. Он уже почти закончил свой рассказ.

— Прислушиваюсь, значит, а барышня весело так и говорит кавалеру: «Бедная княжна Леночка!» И смеется... Я понимаю, конечно, сон — это примарь. Но вот я проснулся. И прямо жаром меня обдало: убитая барышня и на самом деле говорила такие слова. Я не слушал вовсе, а слышал, выходит. Но вспомнил только во сне. «Бедная княжна Леночка» — так барышня говорила. И смеялась, весело очень.

У Одинокова растерянно и удивленно поползли вверх брови:

— Как же так... — начал он.

Но Петрусенко его прервал:

— Погоди, Кирилл!

Он проводил к двери извозчика, поблагодарил его и попрощался. И только закрыв дверь, повернулся к товарищу.

— Вижу, мы с тобой подумали об одном и том же!

— Но Викентий! При чем здесь княжна Елена Орешина? Не может быть, чтоб Анна Городецкая говорила о ней!

— А я вот, милый мой, теперь точно знаю: Анета смеялась именно над своей подружкой, княжной Леночкой Орешиной. Вместе с ее женихом.

— Но, Боже мой! Не хочешь ли ты сказать...

— Да! — Викентий резко встал, голос его был жесток. — Это Петр Уманцев, у меня нет сомнений! И у меня есть тому доказательства. Пошли к Вахрушеву, я все вам сейчас растолкую.

...В кабинете полицмейстера на несколько минут повисла тишина. Петрусенко, сам взволнованный своим рассказом, набивал табаком трубку. На столе лежала расчерченная им схема. Очень наглядная схема! Кружочки с именами, соединенные линиями, сплетались в сеть, в центре которой оказывался один человек.

Вахрушев перевел дыхание.

— Ваши доводы очень убедительны, Викентий Павлович. К сожалению!.. Но ведь это только косвенные доказательства!

— Когда-то, в Харькове, я спросил у Хорька: «Что же это за артист?» Он отказался назвать имя, а я не настаивал. История была забавной, но меня совершенно не касалась. Теперь же я снова спрошу его, и он не откажется ответить.

— И вы думаете?..

— Уверен, он назовет Петра Уманцева!

— Да вижу, вижу я, что все складывается одно к одному! — Вахрушев был расстроен и не скрывал этого. — Я ведь радуюсь тому, что убийца будет пойман, жертвы прекратятся. Радуюсь, Викентий Павлович, и восхищаюсь вами. Но я думаю о своих друзьях Орешиных: княгиня Мария Аполлинарьевна такая гордая женщина! А княжна!.. Как они это переживут?

— А я о другом, Устин Петрович, думаю, — воскликнул Одиноков. — Им всем угрожает опасность каждую минуту!

— Это вы напрасно, Кирилл Степанович, — Вахрушев посмотрел на Петрусенко. — Вы, Викентий Павлович, как я погляжу, тоже на этот счет не беспокоитесь?

Викентий, сделав первую затяжку, кивнул головой:

— Думаю, Кирилл, ты зря паникуешь. Он вхож в дом Орешиных уже более полугода, если не ошибаюсь. Здесь как бы его семья. Такое бывает с самыми жестокими преступниками. И еще... Простите, что затрагиваю интимную тему... Я уверен, что пока у артиста нет со своей невестой физической близости, — она в безопасности. Он теряет над собой контроль именно в такие минуты.

— Пожалуй... — Словно нехотя согласился Одиноков. Но было заметно, что он все же тревожится. И Петрусенко догадывался, о ком. — Когда же ты, Викентий, сумеешь допросить этого Хорька?

— Завтра. Он, знаете ли, здесь недалеко, отбывает свой срок в Тамбовском остроге. Выеду прямо сейчас, а послезавтра вернусь.

— И все же, все же, Викентий Павлович! — Полицмейстер качал головой. — даже если вам назовут его имя, это тоже будет косвенный факт. Ну, просил похвалить себя перед какой-то женщиной, это же не преступление.

— Сейчас главное, Устин Петрович, что мы с вами знаем убийцу. А прямые доказательства я добуду.

— На месте нового преступления! — вырвалось у Одинокова с горечью и упреком.

Петрусенко укоризненно посмотрел на него:

— Нет, Кирилл, этого мы не допустим. Только не выпускайте из виду Лыча — они всегда действуют вдвоем.

— За Уманцевым тоже прослежу, — угрюмо пообещал Вахрушев. Заметив настороженное движение Петрусенко, добавил. — Не беспокойтесь, Викентий Павлович, этот мерзавец ничего не заметит. Не спугнем его... Езжайте и возвращайтесь поскорее.

Глава 28

Встреча с Хорьком оказалась веселой и почти родственной. Изумившись на мгновение при виде следователя, Хорин потом совершенно искренне обрадовался. Видимо, Петрусенко олицетворял для него родной город — такой нынче далекий и надолго недосягаемый. Он сразу же охотно согласился рассказать следователю о своем театральном приключении: здесь, в неволе, уже не нужно было сохранять тайну, да еще такую незначительную. А вспоминать было просто приятно!

Мелкому вору и жулику по кличке Пузо, с которым Хорин, несмотря на разность «специальности», очень дружил, пришло письмо из Саратова. Писал ему Гусар. Хорек тоже знал Гусара — тот наезжал временами в Харьков. Молодой, но очень удачливый игрок, карточный шулер, увертливый махинатор. А Пузо вообще с Гусаром крепко дружил, наверное, потому, что оба были, не в пример Хорьку, образованными людьми.

Гусар просил втереться в доверие приезжающей через две недели из Саратова даме, он называл ее по имени и фамилии. Да, конечно, он помнит, ведь она потом представилась ему в театре. Ксения Аполлинарьевна Анисимова. Гусар указал день и час прибытия, поезд, вагон, описал дамочку. В письме он сам чуть ли не целую пьесу изобразил: как надо проследить за ней от самого поезда. Подкараулить, когда на второй или третий день по приезде она пойдет в театр, изловчиться оказаться поблизости от нее, познакомиться, разговориться и, как бы, между прочим, похвалить одного артиста. Да ведь он это уже рассказывал господину Петрусенко! Как звали артиста? Отчего же, он прекрасно помнит: какой-то Петр Уманцев, который, вроде бы, когда-то играл в харьковском театре.

— При нашем первом разговоре об этой забавной истории, вы, Хорин, помнится, говорили мне о денежном вознаграждении. Верно?

— Ну и память у вас, господин Петрусенко! Отчего же, я не отказываюсь. Я ведь тоже поначалу сказал Пузану: «Зачем мне напрягаться?» А он мне: «Деньги хорошие плачены, получишь свою долю». Коль так, зачем же я буду отказываться? Дело — пустяк! И никакого криминала. Кому-то нужно лепить горбатого этой дамочке? Хорошо, если платите, я сделаю! Пузо знал, что я шустрый! Сам бы он не смог пасти ее. А я ухитрился вообще в театре рядом оказаться. Вот дело и провернули...

...Через три дня, как и обещал, Петрусенко вернулся в Саратов. Положил перед Вахрушевым и Одиноковым запись допроса Хорька, пожал плечами. Полицмейстер прочитал, криво усмехнулся:

— Я с ним, мерзавцем, сколько раз за одним столом сидел! Ладно...

Было в этом тяжеловесном «ладно» столько многообещающего, что Викентий и Кирилл не удержались, рассмеялись. Настроение у всех было отличным, несмотря на их первый разговор об Уманцеве. Теперь отпали последние сомнения, и они просто радовались, что преступник известен, что больше не будет жертв и страха.

Оба следователя вернулись в кабинет Петрусенко прикинуть дальнейший план действий. Часа через два им принесли заказанный кофе с бутербродами. Отодвинув бумаги, они отдыхали.

 — А помнишь, Кирилл, какой ужас нагоняло на всех дело Джека-Потрошителя? Мне было уже пятнадцать лет тогда. Полгода газеты только об этом и писали.

— Еще бы! Я тоже первым делом искал в газетах эти сообщения. И знаешь, когда взялся за дело нашего маньяка, больше всего боялся того же — не найти убийцу. — Одиноков помолчал. — Похоже, что и не нашел бы без твоей помощи.

— А я — без твоей! — ответил ему Викентий. — Тут не должно быть счетов. Главное — дело... А насчет Потрошителя… Думаю, Путилин был прав: он его нашел.

— Это ты о сумасшедшем фельдшере?

— О нем...

Знаменитый неизвестный убийца лондонских проституток орудовал с августа по ноябрь 1888 года. Своим жертвам он перерезал горло с такой страшной силой, что голова отделялась от туловища. У последних пяти жертв он с особой жестокостью выпотрошил все внутренности. Проделано все это было с профессионализмом, который наводил на мысль о человеке, знакомом с хирургией. Убийства прекратились внезапно и остались нераскрытыми, хотя «Скотланд-Ярд» сделал все, что мог. Существовало несколько версий относительно убийцы. Одна из них — об одном русском фельдшере, работавшем в восточной части Лондона и жившем под разными фамилиями: Педаченко, Коновалов, Острог. В Лондон он прибыл из Парижа, где его тоже подозревали в убийстве одной гризетки — тем же зверским способом. Этот русский странным образом исчез из Лондона. А потом, когда о Потрошителе немного позабыли, в 1891 году, далеко от Лондона, в Петербурге, была убита женщина. Бывший начальник Петербургской уголовной сыскной полиции Путилин, в то время уже болевший и отошедший от дел, обратил внимание на то, что женщина убита так же, как и жертвы Потрошителя. Он вспомнил об исчезнувшем русском фельдшере, и начал свое расследование. Сообщений об этом расследовании в прессу не давали, но офицеры полиции знали, что Путилин нашел убийцу — того самого фельдшера, отправил его в сумасшедший дом. И был совершенно убежден, что это и есть Джек-Потрошитель.

— Иван Дмитриевич Путилин... — задумчиво протянул Петрусенко. — Какой талант, какой замечательный сыщик был! Светлая ему память. Я всегда считал его своим учителем.

— Ты знал его? — удивился Одиноков.

— Нет, не знал. Я же был еще студентом, когда он умер. Но я много читал и его записей, и о нем...

— Так, значит, по-твоему, Путилин поймал Джека-Потрошителя?

— Почти уверен. А вот в том, что мы поймали своего — уверен совершенно... А знаешь, Кирилл, я мог не ездить в Тамбов, а спросить госпожу Анисимову: «О каком артисте вы слыхали в Харькове от случайного знакомого?» Я ведь, догадавшись, что речь идет о Петре Уманцеве, сразу предположил, что «приезжая дамочка из Саратова» — это Ксения Аполлинарьевна.

— Что же не спросил? Побоялся, что она станет его подозревать?

— Верно. Я сразу понял, она женщина проницательная, с острым умом. Решил: нет, ни в коем случае нельзя ее спрашивать. А вдруг догадается о чем- либо, зная, каким мы делом заняты? Или его спугнет ненароком, или сама глупостей наделает. Вот и решил не тревожить ее.

Глава 29

Он возненавидел свою мать, когда ему было двенадцать лет. До этого относился к ней спокойно, с чувством привязанности. А когда сидел на кухне, болтая и уплетая за обе щеки горячие — прямо из печи — пирожки, то было даже уютно, весело глядеть на высокую, красивую женщину с ласковыми голубыми глазами. И он не отстранялся, когда ее мягкие руки, белые, словно все время в муке, обнимали его. Конечно, Илюша знал, что Марта его мать. Но это знание жило как бы само по себе, не в сердце, а в подсознании. Но когда мальчику исполнилось двенадцать, Аделина Сергеевна вдруг родила ребенка. Своего собственного! И Илья впервые по-настоящему осознал, что он — сын кухарки-чухонки...

Марта Круминьш попала в семью Карповских молоденькой девушкой. Ее родной хутор под Вольмаром однажды летней ночью вспыхнул от молнии, погребя в огне отца, пытавшегося спасти скотину. Мать с младшими братьями и сестрами расселились у родственников. Они не стали в тягость — все были работящие, выносливые, а в хозяйстве умелым рукам дело всегда найдется. Марта, самая старшая, все же не захотела идти в приймы. Она втайне давно мечтала уехать в большой город, испытать иную жизнь, отголоски которой долетали на хутор, будоражили воображение. Потому, когда случилось несчастье, она решила: Иисус Христос и Матерь Божья посылают им испытание, а ей — Знак о начале новой жизни. Марта поехала в городок Вольмар, где бывала и раньше с родителями — на ярмарках да церковных праздниках, зашла помолиться в храм Симоне, а потом отправилась искать контору по найму.

Разветвленная сеть таких контор охватывала всю Латвию, поставляя рабочие руки и в Польшу, и в Россию. У Марты не было рекомендаций, но она рассказала, что умеет готовить, и очень хорошо. Ее мать славилась во всех окрестных хуторах как лучшая повариха. Ее звали готовить на все праздники, свадьбы, а Марта с детства ездила с ней, помогала и училась. Теперь эта наука ей пригодилась: она сразу получила место кухарки в русской семье, отдыхающей в Юрмале.

Так Марта оказалась у Карповских. Тогда они жили в юрмальской Дзинтари и вскоре собирались уезжать к себе в Санкт-Петербург. Аделина Сергеевна, молодая двадцатипятилетняя женщина, очень надеялась, что юрмальский воздух, песок и море помогут ей избавится от бесплодия. Она три года была замужем, очень хотела ребенка, но... Марта ей сразу необыкновенно понравилась.

— Ты просто красавица! — говорила она смущенной девушке, гладя ее густые светлые волосы. — Я давно хотела кухарку из латышек, говорят, ваши женщины отлично готовят.

Марта понимала по-русски, но говорила плохо. Молодая хозяйка смеялась и называла ее речь «забавной». И такое расположение испытывала к девушке-латышке, что относилась к ней почти по-дружески. Даже поделилась своей бедой.

— Алексей Кондратьевич и я так хотели детей! На каких только курортах я не бывала — и в Италии, и во Франции, и в Германии. Нет, не помогает! А врачи говорят — все может быть, вот я и надеюсь.

Марта посоветовала своей госпоже сходить помолиться в Домский собор: это чудодейственное место! Аделина Сергеевна поделилась с мужем, но тот сказал ей и Марте:

— Мы православные, а собор католический. Не пристало!

Аделина Сергеевна вздохнула обреченно, но на следующий день, тайком от мужа, поехала с Мартой в Ригу и долго молилась в соборе. Это приключение сдружило их еще сильнее. Вскоре Марта уехала с Карповскими в Петербург. В их красивом особняке Марта стала полновластной хозяйкой большой кухни. У нее было две помощницы, а во время званых вечеров к ним присоединялись еще несколько человек. Искусство молодой поварихи высоко ценили и хозяева, и гости. Аделина Сергеевна оставалась с Мартой так же добра и проста. Вечерами в своей комнате Марта с любовью молилась Божьей Матери и радовалась тому, как ей повезло в жизни...

Чуда не произошло: хозяйка оставалась бесплодной. А вот Марта через год петербургской жизни поняла, что беременна.

...Однажды горничная Таня вбежала в кухню и возбужденно потянула ее к окну:

— Марточка, Марточка, гляди, сейчас обоз проедет! Где-то пожар!

И правда, Марта слышала, что бьет сигнальный колокол и, приближаясь, все громче звучит какой-то свист. Звон колокола ей уже приходилось слышать: недалеко располагалась пожарная команда. А вот теперь она увидела, как из-за угла улицы вырвался, громыхая, пожарный обоз: на первой подводе, запряженной четверкой, лестницы и багры, на второй — тройке, — пожарная машина; несколько пар мчали бочки с водой. Все подводы облеплены пожарными в блестящих касках. А впереди птицей летит верховой с горящим факелом и дует в медную трубу. Он мчал мимо окна, где замерли восхищенно испуганные девушки, и на мгновение повернул голову в их сторону. Марта не успела разглядеть его, просто глаза их встретились. Несколько секунд показались такими долгими, а потом обоз скрылся в конце улицы.

— Эх, — вздохнула Таня, — пролетели... Красиво как! — И добавила с незлой завистью: — И почему это пожарные всегда глаз кладут на кухарок? Теперь скоро объявится, жди!

Так Марта и Степан впервые встретились. Оба были под стать друг другу: высокие, светловолосые, спокойные. Служба у Степана была трудная. В казармах пожарной части они спали зачастую не раздеваясь, в промокшей на тушении одежде и сапогах, вскакивали по сигналу, звучавшему с каланчи. И все же, когда Степан мчался с трубой и факелом впереди обоза, он испытывал радость. На пожаре, в дыму и пламени, он чувствовал в себе такие необыкновенные силы, такой восторг! Всегда был впереди, неуязвим и бесстрашен.

Карповские вскоре узнали, что к Марте ходит молодой пожарник. Аделина Сергеевна поговорила с ней, как всегда доброжелательно и откровенно, — словно с младшей сестрой. Потом навела справки через брандмайора о Степане. Сказала девушке:

— О нем очень хорошо отзываются. И мне он тоже понравился. Но учти, Марта, пожарные, хоть и вольнонаемные, но люди служилые, им заводить семью не то чтоб запрещают, но не приветствуют этого. Только в исключительных случаях.

Марта умоляюще сложила руки на груди, по щекам потекли слезы.

— Ах! — хозяйка вздохнула обреченно. — Мы с Алексеем Кондратьевичем к тебе, как к родной, относимся. Не плачь, милая. Думаю, муж сделает так, что вам разрешат обвенчаться.

Марта в этом не сомневалась. Господин Карповский, хоть и был молод — всего на десять лет старше жены, — но имел большой чин в Департаменте иностранных дел. Он мог добиться очень многого, а не только такой малости, как устроить судьбу двух простых людей. И поэтому, когда вскоре девушка поняла, что ждет ребенка, она не испугалась. Надо было поскорее признаться в этом хозяйке, чтоб скорее венчаться. Но прежде она хотела порадовать Степана. Он будет рад, она знала... Но больше Степана Марта не увидела.

Когда он не пришел в обычное время, она не обеспокоилась. Служба у него такая неожиданная! Мог подменить кого-нибудь на дежурстве, выехать на сигнал тревоги. Но прошло еще два дня, от Степана не было вестей. Бледная, с дрожащими губами, Марта пришла отпрашиваться у хозяйки — надо сбегать в пожарную часть, выяснить... Третьего дня, говорят слуги, был большой пожар... Что-то случилось, ее сердце чует...

Аделина Сергеевна запретила идти Марте самой, но отправила лакея разузнать. Он и принес известие о гибели Степана.

В три часа ночи с каланчовой башни увидели дым и рвущееся пламя.

— Третий номер! — закричал караульный. — Кажись, горит «Пальмира»!

Огонь громадными языками и правда пробивался через крышу пятиэтажной гостиницы «Пальмира» Когда пожарные примчались на место, все выходы и коридоры были забиты перепуганными жильцами и многочисленной прислугой. Многие были полуодеты, со своими вещами в руках. Горели два верхних этажа и чердак. Быстро выяснили, что пожар начался в комнате, где разводили самовары, перебросился на котельную, потом — на комнаты для прислуги и номера. Там, наверху, людей не должно было быть. Но все же на проверку послали трех пожарных. Степан вызвался сам. Они вытаскивали из котельной задохнувшегося бесчувственного мужчину, когда рухнули сгоревшие балки. Двое — Степан и неизвестный мужчина — так и остались погребенными под ними.

Глава 30

Когда Илюша родился — крупный, совершенно здоровый и красивый с первых же минут, — Аделина Сергеевна сказала мужу:

— Вот что значит сельская девушка, выросшая на природе, на свежем воздухе и свежих продуктах! Ведь как переживала смерть своего пожарного, еле выжила, а ребенка, тем не менее, родила здорового!

У Ильи с первых дней рождения было все, что нужно. Марте выделили большую комнату со всеми удобствами, где и поселилась она с ребенком. Так как вскоре после родов она вернулась к своим обязанностям кухарки, мальчику наняли няню. Хотели взять и кормилицу, но Марта запротестовала. У нее груди стонали от прилива молока, и она хотела кормить сына сама. Через две недели от рождения Илюшу крестили, крестной матерью стала госпожа Карповская.

Алексей Кондратьевич не раз порывался сказать жене: «Дорогая, ты забываешь, что этот мальчик все-таки не наш сын...» Но он сдерживал себя, понимая, как истосковались ее душа и сердце по нерожденному ребенку. А со временем он и сам привык к тому, что по дому снует маленькое, забавное существо. Мальчик и в самом деле рос симпатичным и очень смышленым. У него уже была своя собственная комната, дорогие игрушки, прекрасная одежда. К няньке сначала присоединился гувернер, потом учителя словесности, математики, французского. Восьми лет Илья пошел в частную гимназию — престижную и дорогую. Учился отлично, и Алексей Кондратьевич уже подумывал, что со временем ему не трудно будет определить воспитанника на службу в свой департамент — парнишка умен и разнообразно одарен. А ведь надо же — из таких низов происхождением!

В двенадцать лет у человека не только уже сложившийся характер, но и умение многое подмечать, логически мыслить, делать выводы. Но при этом все же еще остаются детские романтические фантазии. Именно в двенадцать лет Илья по-настоящему стал верить в то, что в его рождении есть тайна. Иначе почему бы его так любили в доме Карповских, которые считаются как бы хозяевами, но в то же время относятся к нему как к обожаемому сыну. Особенно Аделина Сергеевна. Он давно уже называл ее «дорогая матушка», она сама как-то сказала ему: «Я тебе, Илюшенька, крестная мама, так что не зови меня мадам Аделью...» А вот ту, которая считалась его матерью и работала на кухне, он называл просто Мартой.

«Считалась матерью»... А почему бы и нет! — раздумывал Илья каждый вечер перед сном, лежа в постели с книгой. Потом приходила «дорогая матушка», целовала его в лоб, желала спокойной ночи и выключала ночник. Но мальчик еще не сразу засыпал, а продолжал придумывать себе родителей.

Иногда он воображал, что его отец — Алексей Кондратьевич. А что, рассуждал мальчишка, вполне может быть. Марта красивая, а до его рождения, когда была молодой, была еще лучше. Он мог в нее влюбиться. Адель добрая, когда узнала, что у Марты будет ребенок от ее мужа, подумала: раз у меня детей нет, пусть этот мальчик станет нашим...

Илюшке нравилась мысль быть сыном Карповского, а не какого-то пожарного Степана, пусть и геройски погибшего. Но временами, когда Алексей Кондратьевич бывал раздражителен и холоден к нему, он передумывал всю свою историю по-другому. В этом варианте его настоящей мамой становилась Аделина Сергеевна. Она влюбляется в храброго и красивого пожарного Степана и рождает ребенка. Алексей Кондратьевич отказывается его признать. Но он человек благородный, жену позорить не хочет, а потому новорожденного выдают за сына кухарки Марты. Но настоящая мать очень любит своего ребенка, и муж, в конце концов, смягчается, мальчика берут в дом, как своего. Но тайну рождения хранят до поры до времени.

Так заманчивы были эти фантазии, что Илья по-настоящему поверил в них. Или то, или другое, но в любом случае он, конечно же, благородного происхождения.

В гимназии к нему и вправду относились как к сыну благородных и богатых родителей. Живой ум и великолепная память позволяли ему хорошо учиться, не прилагая к этому стараний. Когда же надо было держать ответ за проступок или лень, мальчишка делал это с такой фантазией, что очаровывал своих преподавателей и воспитателей. Ему прощали все — красивому, умному и артистичному. Да, очень скоро взрослые поняли, что у Ильи и способности, и склонность к лицедейству несомненные. Он знал наперечет, какие пьесы в каких театрах идут, не пропускал ни одной — когда с Карповскими, когда сам, в сопровождении гувернера. И с большим удовольствием играл в гимназическом любительском театре.

В театре при гимназии в основном играли ребята старших классов. Но Илюша был мальчиком рослым, выглядел старше своих лет, и очень скоро стал получать серьезные и даже главные роли. К спектаклям привлекали девочек из соседнего женского пансиона. Одна из них, сыграв Офелию, и вправду влюбилась в Илью — Гамлета. Стала часто попадаться ему навстречу по окончании уроков, зазывала в кафе-кондитерскую... Она была очень миленькая девочка, но Илья знал, что она — дочь учительницы, мещанка. Вовсе ему не ровня! Да и не интересовали его еще нежные чувства в двенадцать лет. Он даже пропускал слезливые любовные сцены в тех книгах, которые читал вечерами, сидя в библиотеке Алексея Кондратьевича. Отдавал предпочтение историческим и рыцарским романам, а еще — пьесам. Читал Шекспира, Мольера, Бомарше...

— Какой же он необыкновенный мальчик! — часто говорила мужу Аделина Сергеевна. — Просто поразительно, ведь кровь-то в нем простолюдинов!

Алексей Кондратьевич был более сдержан, но отдавал должное Илюшиным талантам. А жене возражал:

— Кровь кровью, но и воспитание — великое дело! Парнишка ведь с рождения при нас, растет маленьким дворянчиком. Ох, не зря ли?

— Что ты такое говоришь, дорогой! — пугалась Аделина Сергеевна. — Он же мой крестник! И нам почти как сын! И... может быть, мы могли бы усыновить Илюшеньку?

— При живой матери? — Подобный, не раз уже возникавший разговор Карповский всегда сворачивал в сторону. — Он, конечно, мальчик умный и очень способный. Думаю, мы и дальше могли бы дать ему хорошее образование. Вот он тянется к театру, а у нас, в Петербурге, есть хорошие театральные школы...

— Нет, нет, что ты! Актерство — неблагородное занятие, что бы там ни говорили!

— Впрочем, — соглашался муж, — у Ильи ум очень разносторонний. Выучится, возьму его к себе в департамент. Там будет видно...

— Почти как сын... — шептала Аделина Сергеевна, идя по коридору к комнате мальчика, чтобы пожелать ему спокойной ночи. — Как сын... — И вслушивалась в нежное звучание этих слов.

А потом случилось-таки чудо. Плохо чувствуя себя и считая, что она по-женски чем-то больна, Карповская поехала на прием к врачу в известную частную клинику, а оттуда вернуться домой сама не смогла. Так ошеломило ее услышанное известие. Был послан нарочный за мужем, Алексей Кондратьевич примчался. Он тоже был взволнован. Долгожданный ребенок зародился тогда, когда его жене было уже под сорок, ему — пятьдесят лет. И если его возраст для отцовства вполне годился, то сможет ли Аделина Сергеевна выносить и родить здорового младенца? И не опасно ли это для нее самой?

Теперь в доме Карповских все поменялось — все подчинилось удобствам будущей матери и появлению на свет будущего наследника. Илья оказался первым, на кого обрушились эти перемены.

Глава 31

Аделине Сергеевне требовался идеальный покой, — и мальчик вернулся жить в комнату матери, ту самую, где он провел первые дни после рождения. Это была большая, удобная комната в дальнем крыле барского дома, но Илюша ее сразу возненавидел. Но если поначалу он еще бывал в хозяйских апартаментах — в библиотеке, в комнате для занятий, в зимнем саду, — то все это прекратилось, как только на свет появился младенец — сын Карповских. Прекратилось резко, и не только прогулки по дому. С нового учебного года Илья пошел учиться не в свою гимназию, а в городское четырехклассное училище. Это стало для него самым большим унижением!

В городе было много гимназий, не только частных, но и городских — поскромнее. Были различные училища — технические, коммерческие, мореходные. У каждого имелась своя форма: мундирчики, тужурки, фуражки, золотые и серебряные пуговицы, бархатные петлицы... Но все это были платные учебные заведения. И только в четырехклассном училище детей ремесленников, мелких лавочников, конторщиков, извозчиков, прислуги обучали из милости, бесплатно. Гимназисты их презирали и всегда смеялись над разношерстно одетыми — кто во что горазд — учениками четырехклассного.

Несколько позже Илья узнал, что Алексей Кондратьевич предложил было жене перевести Илью в коммерческое или техническое училище. Но Аделина Сергеевна резко ответила, что мальчика достаточно баловали, а теперь они не могут транжирить деньги — наследство их сыночка. Расходов у Карповских и в самом деле заметно прибавилось: роды оказались тяжелыми, здоровье матери и ребенка требовало длительного лечения за границей, куда они вскоре и отбыли.

Какие муки уязвленного самолюбия переживал Илья, он никому никогда не рассказывал. Только взгляд его из озорного превратился в затравленно-злобный. Но он ходил в училище, сцепив зубы, и, хотя ничего не учил, был в классе лучшим учеником — гимназических знаний хватало с лихвой. Он все еще воображал, что вот-вот подъедет карета, выбежит из нее Аделина Сергеевна, обхватит его, прижмет к себе, плача: «Мальчик мой милый, что же я наделала! Как могла!..» Он все еще верил, что она — его настоящая мама.

В тот день Илья возвращался из училища и столкнулся на улице с Зиночкой — своей Офелией. Он ужасно обрадовался, совсем забыв, что еще недавно не обращал внимание на девчонку. Но не успел он и заговорить, как маленькая воображала, оглядев его с ног до головы с холодным презрением, обошла по дуге и удалилась, не оборачиваясь. Еще бы: она — дочь учительницы, а он — сын кухарки!

Марта нашла мальчишку в темном углу комнаты, безутешно рыдающим. Ей не нужно было расспрашивать, что случилось. Гладя сыночка по светлым густым волосам, женщина тихо приговаривала:

— Не страдай ты так, Илюшенька! Ничего страшного, все наладится. Я так рада, что ты снова со мной, рядышком. А то, словно барчук, а не сыночек мне был. А барыня наша, Аделина Сергеевна, она ведь добрая, и господин Карповский тоже. Они тебя не оставят, помогать будут и дальше. Она ведь тебе крестная мать...

Илья вскинул мокрое от слез, перекошенное лицо.

— Твой сыночек? — спросил, заикаясь. — А она — крестная мать?

— Ну да.

Марта растерялась, но тут же снова протянула к нему руку. А Илья вдруг увидел голую правду — впервые до конца понял: он сын кухарки. И только! Холод сжал сердце и обжег щеки так, что слезы сами просохли. Он отшвырнул мягкую руку матери, и сказал тихо, раздельно:

— Не-на-вижу! Мерзкая дрянь!

Ласка не ушла из глаз Марты. Только губы дрогнули. И она прошептала с тяжким вздохом:

— Все минется, сыночек...

Но не минулось. Шло лето, Илья не ходил в училище. Но он знал, что и с наступлением осени туда не вернется. Дома он только ел и приходил затемно ночевать. Теперь он верховодил группой парней, отирающихся у портовых кабаков и притонов. Раньше они нападали на подвыпивших «клиентов», пытаясь их ограбить. Когда удавалось, а когда и получали отпор, а то и попадали в руки городовых. Теперь же они разыгрывали целые спектакли, главным режиссером и актером которых являлся Илья. И в результате «клиент», героически спасающий несчастного преследуемого парнишку, гордо и щедро одаривал его. Красиво и безопасно!

Однажды, когда стайка ребят на углу игорного дома ждала своего выхода, поглядывая на светящееся огнями парадное, перед ними мгновенно, как призрак, возник худощавый молодой мужчина — руки в карманах, шляпа сдвинута на затылок.

— Маркиз! — испуганно и взволнованно прошептал кто-то. Илья вскинул голову: о Маркизе он слыхал, но видел впервые.

— Это ты здесь верховодишь? — спросил Маркиз, глядя на него. — Доходили слухи. Пошли-ка, малец, со мной, хватит глупостями заниматься.

И повел мальчишку прямо в игорный зал. Так Илья стал учеником Маркиза — карточного игрока, очень ловкого и удачливого шулера. Тот быстро оценил все достоинства мальчишки, и скоро стал его использовать в своих махинациях. Они изображали братьев, причем очаровательный Илюшка, с наивным взглядом, правильной речью образованного мальчика неизменно вызывал полное доверие. А значит, обман удавался легко и красиво. Через три месяца Маркиз сказал ему:

— Все, в Петербурге мне уже оставаться опасно. Я поехал гастролировать. Ты — со мной?

— Конечно!

Илья чувствовал, что нашел свое призвание. Подобная жизнь очень ему нравилась. Маркиз спросил:

— А как же родители? У тебя, вроде, мать есть. Искать не станет?

— Никого у меня нет! — сплюнул сквозь зубы Илья. — Я сам себе хозяин.

— Вот и отлично! — обрадовался Маркиз. — Не боись! Жить будем, хоть и рисково, но с комфортом!

Так в четырнадцать лет Илья Круминьш отправился вояжировать по стране. Матерью и Карповскими он никогда больше не интересовался. Года через три он попался — так, по мелочи. В полиции стали выяснять, кто он есть. Выяснили и заодно сообщили ему, что мать его, Марта Круминьш, полгода как умерла. Услыхав это известие, симпатичный семнадцатилетний парнишка горько расплакался, закрыв лицо ладонями. Его отпустили, пожурив и посоветовав найти работу. Через пять минут Илья уже шел по улице, весело насвистывая. Его расстраивало только одно: полиции теперь известно его имя, он взят на заметку.

Глава 32

В Ростове-на-Дону вскоре после приезда к Маркизу пришли гости — два его давних приятеля. Они и предложили пойти отпраздновать встречу в знакомый бордель к мадам Ануш.

— Твой «братишка» с нами? — спросил один, подмигивая. — Красивый мальчик, девочки из-за него передерутся.

— Он у меня девственник, — усмехнулся Маркиз. — Впрочем, как сам захочет, так и сделает. Все мы когда-то начинали в первый раз.

Философские сентенции Маркиза вызывали у Ильи презрение, которого он никогда не выдавал. И теперь он улыбнулся застенчиво, притушив длинными ресницами блеск глаз. После паузы сказал:

— Поеду с вами. Интересно все-таки.

Мужчины весело захохотали, стали хлопать его по плечам. И уже в карете все продолжали это покровительственное похлопывание и давали советы новичку. Илюшка, которому не было еще и шестнадцати лет, делал вид, что слушает. Сам же думал о своем.

Больше года он крутился в криминальной среде. Чувствовал себя здесь как рыба в воде. Конечно, у него был авторитетный покровитель, но и сам «братишка» без брезгливости и страха общался и с мелкой шушерой, и с теми мрачными личностями, за чьими плечами висели убийства, грабежи, каторга. И уж каких только историй не наслушался о женщинах разных категорий — банжихах, марухах и биксах, о проститутках и сутенерах — шмарах и шмаровозах, и о других мерзких подробностях низкого разврата. Ему приходилось при этом и скабрезно ухмыляться, и дико хохотать, но испытывал он одно лишь отвращение. Никакого любопытства или желания самому приобщиться. Однако же не из высоких моральных чувств, совсем по иным причинам.

Мгновенное превращение из маленького принца в сына кухарки выплеснулось у мальчика в ненависть к женщинам, которые, как ему представлялось, обрекли его на страдания своею похотливостью. Марта, отдаваясь какому-то пожарнику, который и мужем ей не был, родила на свет его, Илюшу. Кто ее просил! Зачем ему нужно было рождаться ублюдком кухарки! Карповская — изысканная, благородная дама, уже не молодая, а тоже... ложится в постель, расставляет ноги, делает противные движения... А иначе, откуда бы взяться ее ребенку, испортившему ему всю жизнь!.. Или эта маленькая дрянь, Офелия: так и набивалась на поцелуи, а может, и платье готова была задрать. А потом прошла, отвернув от него лицо... Убил бы! И вообще, он теперь знает: все женщины предательницы по натуре и кошки по сути, которые только и мечтают, чтобы их драли, дрючили, долбили...

Илья не хотел прикасаться к женщинам, да и подозревал, что не сможет: отвращение и ненависть будут сильнее других чувств. Но знал он и другое: не станешь к девкам ходить, пойдет о тебе слава, как о пидаре — лохмаче или глиномесе, — а то, чего хуже, о маслобое. А значит и отношение такое же будет — из шестерок не вылезешь, фуфлом на всю жизнь останешься. За время его странствий в роли «братишки» Маркиза он уже мог бы не раз поджениться, но выручал юный возраст. Но последние полгода он сильно вырос, возмужал, забасил, над губой и на щеках появился пушок, требующий бритвы. Парень выглядел старше своих неполных шестнадцати лет, и сам понимал, что на этот раз ему лучше не просто согласиться ехать в бордель, но и порадоваться по этому поводу.

Коляска прикатила их в шумный район Нахичевань, к веселому домику, где толстая бандерша «мадам Ануш» и десяток «девочек» провели гостей в залу с диванами, зеркалами, буфетом и роялем. Компания явно располагалась надолго. Появились выпивка и хорошие закуски, Маркиз сам сел к роялю, а две красавицы изъявили желание спеть. Илюшка немного успокоился, расслабился, выпил пару рюмок коньяка, стал слушать романс — голоса певиц звучали хрипловато, но приятно. Хотя наряды женщин и были откровенны, но все же они не ходили полуголые, не лезли ему на колени. И парень стал даже надеяться, что все обойдется веселым вечером. Но вдруг Маркиз, отбацав последний аккорд, простер к нему руки и воскликнул:

— Мы привезли к вам новобранца. Невинный мальчик жаждет стать мужчиной! Мадам?..

— Мы поможем ему, поможем. Какой красавчик!

Мадам кокетливо играла мощными плечами, быстро и цепко оглядывая свою «гвардию». Вот ее ярко накрашенные губы расплылись в улыбке.

— Рузаночка! Я вижу, тебе понравился мальчик?

Самая молодая, худенькая чернявая девица тут же оказалась рядом, нежно взяла руку Ильи, стала перебирать ему пальцы, одновременно легонько увлекая его за собой.

— Ого! — сказал один из мужчин. — Какая ландырная шеша! Давно она у тебя, Мадам?

Илья не слышал ответа, у него звенело в ушах. Но все же слова Маркиза он уловил.

— Мы ждем тебя здесь, — крикнул тот. — Вернешься, отметим. А потом уже и сами разговеемся.

В кабинете с кроватью, ковром и столиком девчонка стала шустро раздевать его, приговаривая что-то о том, что не надо бояться, все первый раз волнуются, но у такого красавчика все получится по высшему классу. Илью колотила крупная дрожь, и он даже не заметил, как она вдруг оказалась на коленях перед ним, вернее, перед его голым торсом. Ее губы, язык...

— Нет!

Илья оттолкнул девку и повалился на кровать ничком. Но было поздно: липкая белая жидкость уже выходила из него, а на мозг уже накатывали жгучий стыд и яростная злость. Девица с хохотом повалилась рядом, прижалась. Тело ее было влажным. Или это его заливал пот?

— Ах, какой же ты застенчивый, птенчик! Красавчик! Ну, давай же, повернись! Тебе ведь хорошо было, правда? А будет еще лучше...

Илья рвал зубами подушку, пытаясь взять себя в руки — от отвращения его, казалось, вырвет. Но вдруг спасительная мысль почти успокоила его: нужно сыграть роль! Всего лишь сыграть — не себя, а кого-то другого, кто только и думает о женщинах. Он ведь отличный актер, может кого угодно изобразить!

Еще минуту он лежал ничком, потом медленно повернулся к проститутке. Она опиралась на локти, смотрела на него с веселым любопытством и нетерпением.

— Какой ты хорошенький, как картинка! У меня еще никогда не было нецелованного мальчика — как интересно... — Она повела рукой от груди к низу живота. — Ого, да ты уже снова готов! Подсказать?

Илья усмехнулся:

— Догадаюсь как-нибудь. — И рванул в стороны ее ноги. — Сначала разгляжу, что там у тебя...

Она ойкнула — резкое движение причинило ей боль. Но тут же обхватила руками его плечи, потянула вниз, жарко дыша:

— Чего глядеть?.. Ты давай... Иди... Туда... Сильнее!..

Илья прикоснулся было к ней там, куда она его тянула, но тут же отпрянул: отвращение оказалось сильнее актерства. Но девка поняла его по-другому. Она задергалась, повизгивая.

— Да ты, может, и не новичок? Поиграть любишь? Игрунчик!

— Играть я люблю, — сквозь зубы процедил Илья и заставил себя, наконец, сделать то, чего от него ждали. Несколько движений, и — прилив жара накрыл все его тело. Не мешкая ни секунды, он оттолкнулся от девки, и не проходящее ни на миг чувство тошноты и омерзения опять накатило волной.

— Это и все, красавчик? — Рузанка хохотнула разочарованно. — С виду — елдилка, а в деле — женилка...

Она все еще хихикала, когда Илья схватил ее за горло. Оскаленные зубы и мутные глаза парня мгновенно затопили страхом все худенькое голое тело проститутки. Ноги ее задергались, из горла рвался тихий хрип. Но тут Илья ослабил хватку, отпустил ее, вскочил с кровати. Девка лежала перед ним, сотрясаясь от пережитого страха и идущего рывками, со всхлипами, в легкие воздуха. Вдруг он увидел, что ее глаза, круглые от жути, смотрят на него — вниз. Он тоже глянул туда, и наконец-то осознал, что испытывает. Вновь сильное возбуждение, но на этот раз не искусственное, вызванное мерзкими прикосновениями, а настоящее, великолепное, наливающее прекрасной силой тело...

Обо всем происшедшем тогда никто из его друзей, конечно, не узнал. Когда он, вместе с девицей, вновь вернулся в гостиную, его встретили шутками, поздравлениями, похабными, но безобидными вопросами. Он держался, как надо — спокойно и загадочно. Рузанка тоже вымученно улыбалась. Ее бледность и прерывистое дыхание было истолковано компанией, как высшее доказательство мужской силы «братишки». Она и не посмела бы это оспорить, замирая от одного, вскользь брошенного им взгляда.

Глава 33

...Но все это происходило так давно! Маркиза уже не было в живых. Его закололи подкупленные конкурентом бандиты. Но Илья еще раньше отошел от него, почуяв свои собственные силы, способности и удачу. В свои 24 года он, хоть и знаменит был в уголовном мире под кличкой «Гусар», играл в карты уже редко. Только в тех случаях, если «женихи» были очень богатыми людьми, и наколоть их оказывалось по-настоящему денежным делом. Так что ходил на катраны и срывал банки Илья не часто, он занимался более интересными махинациями. В разных городах огромной империи он организовывал страховые общества, попечительные фонды, учреждал розыгрыши ценных бумаг и призов. Находясь на самом взлете, организация вдруг исчезала, оставляя пустую контору, арендованную мебель и двух-трех растерянных сотрудников. Так несколько раз Илья срывал отличные куши. Он не зарывался, умел исчезнуть, не затягивая комедии, и, конечно же, каждый раз появлялся под разными документами. У него на подхвате был отличный мастер по изготовлению документов. Но все это были, конечно, фальшивки. Поэтому, когда в Харькове его давний знакомый, мелкий жулик по кличке Пузо, предложил ему настоящий паспорт, Илья купил, не раздумывая.

Приобретение сразу показалось ему очень удачным. Пузо рассказал ему душещипательную историю о том, как он и владелец паспорта были дружны с детства — сын хозяина и сын управляющего. Потом папаша Пузо изловчился обчистить своего благодетеля до разорения. Тот умер, а его сын, оставшись без гроша, пошел по свету. И вот совсем недавно они вновь встретились.

— Бедный Петенька был совсем болен и умер у меня на руках, — хныкал слезливо Пузо.

— А что же твой папаша наворованными деньгами с тобой не поделился?

— Скрылся куда-то, бестия, — вздыхал Пузо. — Мне, образованному человеку, приходится черт знает чем заниматься...

— Но ты тоже хорош, — ерничал Гусар. — Дружка детства дал похоронить, как безымянного бродягу, а документик его припрятал!

Пузо опять же покаянно вздыхал, а глазки у него масляно блестели: Гусар хорошие деньги дал ему за паспорт.

— Уманцев Петр Арсеньевич, помещик Тульской губернии... Ладно, Пузо, ты мне давай подробнее об этом Уманцеве расскажи. Вспомни годы золотые!

Илья не жалел денег, отданных за паспорт. Это было ценное приобретение, он тогда сразу понял. А деньги у него водились: в двух городах имел собственные сейфы в банках. Время от времени он устраивал себе отдых от всяческих дел месяца на три. Снимал отменное жилье — двух-трехкомнатную квартиру в богатом доходном доме, с комфортом. Или апартаменты в дорогом отеле, обновлял гардероб, ходил в театры и клубы, ловко оказывался среди приглашенных на званые вечера. Или просто, накупив книг, читал до поздней ночи. Когда приходила пора вакации заканчивать и отбывать в другие края, он без сожаления оставлял в квартирах и книги, и различные купленные вещицы.

Как раз тогда, когда Илья приобрел паспорт Петра Уманцева, он решил подзадержаться в Харькове, открыть небольшой ломбардик. Один из его сейфов был в этом городе. Гусар спрятал туда паспорт, а некоторую сумму денег изъял, — чтобы вложить в дело и вскоре вернуть вдесятикрат. Но не успел: месяца не прошло, как его арестовали.

Через три года он вернулся в Харьков, чтобы исчезнуть как уголовник Круминьш и стать отпрыском обедневшего дворянского рода Уманцевым. Три минувших года были тяжелыми. Но он не роптал: могло быть гораздо хуже! Ведь судили его только за две выявленных махинации, про остальные следствие не знало. И слава Богу! А то тремя годами ох как не обошлось бы! Да и там, в заключении, повезло: почти сразу попал под покровительство Лыча.

Илья никогда не забывал о том, как трое здоровых мужиков вышли ему навстречу в закутке между бараками, улыбнулись приветливо и вдруг молниеносно скрутили, зажав рот и уже стягивая штаны. Давно живущий в криминальной среде, он знал, конечно, о подобных вещах. И даже был готов к тому, что в пересыльной тюрьме, на этапе или уже здесь, на каторге, кто-нибудь станет приставать к нему — молодому и симпатичному новичку. И придумал, как можно будет ловко отшить таких дятлов. Но чтоб так!..

От страха по лицу и телу побежали горячие струйки пота. Он рванулся, но руки заломили еще сильнее, и по кадыку больно стукнула чья-то ладонь. В этот момент и вышел на них Лыч. Только хрипнул что-то нечленораздельное да вмазал без размаха одному и второму в морды. Третий за ними на полусогнутых нырнул за угол сарая. Никто даже не подумал сопротивляться: уродливо огромный Лыч был в большом авторитете, ему подчинялись, повинуясь уголовной иерархии, да и просто из страха.

Поправляя на Гусаре, как на маленьком, одежду, Лыч бормотал успокаивающе:

— Не мандражись, не тронут больше. Знают, кто здесь масть держит! Эту брашку давно на калган пора брать!

В тот же вечер Лыч устроил так, что Гусар перебрался жить на соседние с ним нары. И объяснил своему молодому подопечному:

— Я этих пидарей ненавижу. Всех бы передавил. Железных штырей повставлял бы в их вонючие варзухи — пусть бы балдели! То ли дело бабу отхарить — это уж как угодно, хоть вафлить, хоть вгарнуть, хоть отдуплить. Так ведь бабу же, как и годится мужику.

Гусар Лычу приглянулся сразу, с первых дней своего появления на каторге.

— Ты парнишка молодой, но бывалый, я сразу понял. Сидишь по первой? Шустрый, значит. Ты держись меня — всегда в фарте будешь.

Так они и пробыли вместе три года. Поначалу Гусар как бы был в тени авторитета Лыча. Но через время, незаметно, с ним стал считаться и сам его грозный опекун, и вся каторжанская кодла. Гусар никогда не забывал свой первый разговор с Лычом о бабах — о том, что с ними можно делать, что угодно. И однажды, в припадке откровенности, рассказал Лычу то, чего не знал никто — ни одна живая душа.

— Я одну биксу после сношения убил. Ей, лярве, мало показалось, вот я и добавил ножичком... И, знаешь, когда накалывал, чую — очко заиграло, кар на дыбки стал... Ни с одной бабой так клево не получалось.

— По-нашему, по тюремному, что елдак, что нож — одно и то ж. Коли всаживаешь то или это — балдеешь одинаково. Я это тоже знаю. Между ног, может, и не свербит, а кровь в голову бьет, это точно.

И добавил уважительно:

— Артист! Под баклана хляешь, а сам — мокрушник...

Глава 34

Случай, рассказанный Гусаром, произошел в том же южном городе Ростове, где Илья впервые попробовал пообщаться с женщиной. Четыре года после этого он не повторял попытки. Доказывать свою мужскую полноценность ему было не перед кем: работал он уже в одиночку, близких приятелей не имел. В Ростов наезжал периодически, часто бывал в одном уютном ресторане, где имелся подпольный катран — место сбора шулеров для игры, а также — мастерская для изготовления крапленых карт. В тот раз, после того, как сорвал отличный банк, поднялся посидеть в ресторан. Там выступала певичка, которая и раньше откровенно поглядывала на него. Илья легко избегал ее притязаний. Но сейчас, когда она, заметив его в зале, спустилась со сцены и, пританцовывая, пошла между столиками, он вдруг испытал странное чувство. Желание? Или, скорее, воспоминание того, что произошло в этом городе: бордель, черноглазую худую Рузанку, ее обнаженное тело и ощущение этого тела под пальцами, сжимающими все сильнее, сильнее... Возбуждение пришло к нему именно тогда, когда мысленно он стиснул пальцы до упора!

Певичка явно не афишировала цель своего прохода по залу, задерживалась то у одного столика, то у другого. Но Илья понимал, что идет она именно к нему. Ему тоже не нужно было афиширование. У девицы имелся постоянный кавалер из их среды — удачливый барыга, злой и хваткий. Зачем наживать себе неприятности?

А певица уже крутилась, припевая и виляя бедрами, рядом. Присела на минутку на колени к его соседу, так же, на мгновение, — к нему. Но успела, обхватив шею руками, шепнуть на ухо: «Жди!» Видимо, уловила в глазах Гусара нечто...

Во второй половине ночи певицу сменял канканчик длинноногих балеристочек. Илья стоял у входа, покуривая, когда она выпорхнула из ресторана. Швейцар кликнул коляску и услужливо подсадил ее. Женщина вроде бы даже и не поворачивалась в его сторону, но так ловко мгновенным взглядом подтвердила свое «Жди!», что Гусар, докурив сигару, забрал пальто и вышел, дав швейцару на чай.

Пройдя квартал, он переулком вернулся к черному ходу, рассудив, что встреча может состояться именно здесь. А через несколько минут за углом, судя по шуму, остановился экипаж и вскоре женская фигура вынырнула оттуда, быстро направляясь к нему. Женщина открыла черный ход своим ключом и в темноте, очень уверенно, провела Илью в свою уборную. Плотно задернула шторы и зажгла ночник. Была весела и очень возбуждена. Все повторяла:

— Наконец-то, красавчик, я тебя соблазнила! Такого гордого и упрямого!

Она боялась своего ухажера, потому торопилась. Гусар тоже чувствовал нарастающее возбуждение, но не оттого, что певичка картинно обнажалась перед ним.

Вкрадчиво-ласково он оглаживал ее крупные груди, живот, бедра. Потом, когда она только лишь начала постанывать, он ощутил болезненно-томительный спазм и... все. Он замер, а когда приподнялся, увидел вопросительные глаза женщины.

— Это все? — спросила она. В голосе дрожало разочарование. Он хотел его услышать. После, вспоминая, он сам себе признался: да, хотел услышать и разочарование, и презрение. Чтобы волна настоящего возбуждения ударила в мозг. Чтобы крикнуть в лицо проклятой сучке:

— Тебе мало? Я могу еще, так, как никто другой!

Гримаса страсти так похожа на лицо, искаженное болью. И крики-стоны одинаковые, не различить. Правда, он не мог допустить шума, и когда бил ножом, зажимал женщине рот ладонью. Она почти не сопротивлялась, потому что уже первый удар в живот парализовал ее страхом и болью. Гусар нанес ударов пять, когда в нем что-то взорвалось, затопив жаром. Не удержавшись, он пискнул тонко и жалобно, как зайчонок, и упал рядом с умирающей женщиной, корчась в сладких судорогах.

Он ушел, как и пришел, незамеченным. Никто в убийстве этом и не думал его подозревать. Больше Илья с женщинами не общался, знал, что все кончится точно так же. И хотя временами ему очень хотелось вновь испытать и возбуждение, и наслаждение, страх попасться полиции и пойти на пожизненный срок оказывался сильнее. И вот теперь, на каторге, он вдруг взял и все рассказал Лычу. Поначалу сильно жалел о своей болтливости, боялся, что верзила поставит его на крюк. Но время шло, Лыч оставался ему верным корефаном. И лишь незадолго до освобождение Гусара сказал однажды:

— Это ты, малец, дуру погнал, что от баб стал бегать. Фаловать пером — это и мне бы понравилось. Хотя, конечно, по мне лучше елдаком. А еще краше — на пару: каждый по-своему, а потом шмонай ножичком и трухай в свое удовольствие.

Гусар представил себе, и у него колени задрожали.

— Вдвоем интереснее, да! И безопаснее. Можно обставить все так, что никто не заподозрит. Но тебе, — протянул с сожалением, — еще долго свою катушку мотать.

— Э, нет! — Лыч захихикал, тряся головой. — Мне здесь, малец, не климатит. Скоро я ломанусь!

Но Гусар, хоть и промолчал, был уверен, что бежать из этих мест — дело невозможное.

Освободившись, Илья сразу поехал в Харьков, взял деньги и паспорт, купленный у Пуза. Еще на каторге он решил, что станет Петром Уманцевым и будет вести легальную жизнь. Ни в тюрьму, ни на каторгу попадать он больше не намерен, ни за что! Эта жизнь не для него. Денег у него в личных сейфах много, нужно найти им применение. Правда, Уманцев по документам моложе на три года. Да это никакая не помеха. В молодости Илюшка выглядел старше своих лет, а войдя в возраст, стал наоборот — казаться моложе.

Уехать жить Илья решил в город Саратов. Во-первых, потому что Уманцев в тех краях не бывал, и там его не знают. По словам Пуза, его покойный дружок в сторону Волги никогда даже и не смотрел. Во-вторых, о Саратове Гусару не раз рассказывал Лыч — он был из тех мест. Расписывал, называл известных барыг и даже одну малину. А Гусар, хоть и хотел отойти от уголовщины, знал хорошо: жизнь — вещь непредсказуемая. Мало ли что случится, и хорошо, если есть рядом места, куда можно нырнуть с головой, не оставив на воде даже кругов.

И еще одно: в Саратове — Илья Круминьш сам это знал, — есть хороший театр. А он решил заняться тем, о чем давно подумывал и к чему имел талант. Петр Уманцев станет артистом.

Глава 35

О следователе Петрусенко Гусар, конечно же, слыхал от своих харьковских дружков. Уважительно-ругательные отзывы. Но приезжего следователя он поначалу никак не связывал с харьковской знаменитостью. О нем рассказала ему Анета Городецкая и даже назвала фамилию — вскользь. Однако Харьков и Саратов так далеко были друг от друга, что память Гусара не отозвалась, подвела. И только на вечере у Орешиных, когда он увидел следователя, услыхал его имя — Викентий Павлович, — сердце у него на секунду остановилось, а потом зачастило с перебоями. В минуту он вспомнил все, что ему когда-то о Петрусенко рассказывали в случайных разговорах — то один, то другой харьковский уголовник. Выходило, что от этого сыщика нет спасения. Вспомнилось ему и то, что Петрусенко выезжает в другие города на расследование сложных преступлений... Неприятная была минута, но Уманцев быстро взял себя в руки. Что ему бояться? К нему ни с какой стороны не подойти. А репутация у него безупречная: любимец города, талантливый актер, жених юной княжны... Кому в голову придет заподозрить в жутких убийствах такого человека?

И все же, когда Петрусенко подошел к нему, сам назвался харьковчанином, заговорил о харьковских театрах, Уманцев не смог заставить себя быть приветливым и обаятельным. Может быть, впервые не совладал с собой, не вошел в роль. Ему бы откликнуться, сказать, что играл в харьковском театре — он и вправду немного знал театральный свет города. Но он вдруг испугался. Одно дело разыгрывать сцену перед Ксенией, которая и сама бывает в Харькове наездом. А тут — настоящий театрал, знаток. Вдруг что-то не так скажешь, ведь не простой человек — сыщик! И кто упрекнет его в молчании? Не захотел говорить, и все.

Не ожидал Гусар, что появление приезжего сыщика вызовет у него смятение чувств. Испуг, что ли? Чувство страха доныне было неведомо ему, как и раскаяния. И если почти год после освобождения он не общался с женщинами, то объяснялось это не боязнью или попыткой изменить себя. Было много хлопотных дел: улаживание прежних связей, переезд в Саратов, устройство, начало артистической карьеры. Театр околдовал его! Да, он был, конечно, преступником, но, как считал сам, совершенно неповторимым и талантливым, как в преступлениях, так и в обычной жизни. Из тех, кому удается все!

Гусар, теперь уже Петр Уманцев, быстро восстановил в памяти многое из читанного и виденного ранее. Еще до приезда в Саратов он обзавелся сфабрикованным дипломом слушателя Петербургской театральной школы, и небольшой, но внушительной гастрольной биографией. После первых же ролей в двух пьесах город загудел: в театре появился новый актер! Молод, красив, талантлив — душка!.. Он с блеском отыграл зимне-весенний сезон, летние водевили.

Жарким августом, когда театр закрылся на вакации, он уехал отдыхать с группой новых друзей — молодых, но уже заматерелых купцов-миллионщиков. Во владении одного из них был чудесный остров на Волге, с просторным летним домом, конюшней, псарней — всем, что нужно для охоты. Пароход причалил к удобной пристани, хозяев и гостей ждали пролетки, с шумом и гиканьем покатили по разогретой солнцем песчаной дороге, уходящей, казалось, в густую чащобу. Но непроходимые дебри незаметно расступались, места становились все красивее и живописнее, и вот они выехали к барскому дому — каменному дворцу на зеленой горке... Слуги еще до вечера разгружали пароход и тащили в погреба снедь и выпивку.

Так прекрасно Уманцев еще никогда в жизни не отдыхал. Выдающий себя за дворянина, он боялся своего неумения ездить верхом. Однако с первого же раза сел в седло, как влитой. И к охоте у него оказалось настоящее чутье и азарт. Через несколько дней богатые друзья смотрели на него чуть ли ни с преклонением. А уж когда он пару вечеров блестяще обыграл в карты всю компанию, его авторитет подскочил до небес. А он, сам себя приструнив, больше не пускался в игре на шулерские штучки, хотя все равно часто выигрывал — опыт есть опыт.

Наверное, именно это, уже сложившееся высокое мнение о нем, как о смельчаке и человеке с характером, не позволили компании усомниться в его мужских достоинствах, когда он твердо отказался участвовать в играх с девками.

— Я влюблен и намереваюсь просить руки девушки благородного происхождения. — Уманцев был превосходным артистом: губы его дрогнули то ли от волнения, то ли от брезгливости — кто как поймет! — Так что разгульные забавы ничего не дадут хорошего ни душе моей, ни репутации.

Друзья-приятели сразу вспомнили, что перед ними дворянин, хоть и лицедей. Его оставили в покое, хотя кое-кто и пытался по хмельной дружбе допытаться: кто же будущая невеста? Уманцев, конечно, свою отговорку придумал, но... Да, был у него толчок к подобной выдумке. Перед самым закрытием сезона, на двух последних спектаклях — простеньких переводных комедиях, — он видел в зале, в третьем ряду, чудесную девушку. И был уверен, что раньше в поле его зрения она не попадала. И даже перед отъездом сюда на остров, успел выяснить, кто она. Княжна Елена Орешина, дочь покойного предводителя дворянства, недавно вернувшаяся в город из пансиона.

Для него самого — Ильи Круминьша, Гусара, такой интерес к женщине стал неожидан и необъясним. Но, может быть, он, теперь уже Петр Уманцев, иначе смотрит на многое? Не случилось ли некое перерождение? Возможно, и вправду он стал иным, и прежняя склонность — а главное, ненависть к женщинам, — растворились в небытие? Вот эта юная девушка в третьем ряду: какое непривычно светлое чувство греет сердце, когда он даже просто думает о ней!.. Придет ли она осенью на первый спектакль?

Княжна Орешина пришла, сидела там же, в третьем ряду. Уманцев стал уже обдумывать варианты знакомства с ней, но тут в городе появился Лыч.

Глава 36

День был слякотный, да еще пооктябрьскому рано стемнело, когда Уманцев ехал пролеткой из театра домой. Лихач притормозил, поворачивая за угол, и тут Гусар услыхал негромкий свист — особый, хорошо ему знакомый. От стены отделилась фигура человека, побрела, пошатываясь, по улице... Проехав еще немного, Уманцев сказал:

— Останови, приятель, мне тут недалеко осталось, пройдусь пешком.

А через несколько минут свистевший догнал его, облапил за плечи:

— Узнал, малец? Вот и стыкнулись снова.

— Лыч! — Чувства Гусара были противоречивы: и досада, и приятные воспоминания. — Так ты и впрямь ломанул?

— Я своему слову хозяин.

Лыч отвернул воротник добротного пальто, чиркнул спичкой, прикуривая. Гусар увидел на его лице свежий шрам, присвистнул:

— Это кто ж тебе клоуна сделал?

Лыч мимоходом отмахнулся:

— Так, вертухай один... Я его задубарил, так что ловить меня теперь — голяк! Живым не дамся, все одно вышка.

— А меня как нашел? Впрочем, это, верно, не трудно было?

— У одного барыги на хазе газету с твоей фоткой увидел. Актер, значит? Это ты всегда был мастак.

В тот вечер они зашли в ближайший кабак и о многом поговорили. Ненадолго скинув с себя личину Петра Уманцева, Гусар вдруг понял, что он счастлив. Он по-другому дышал, по-другому говорил, по-другому смеялся. Он был самим собой. Катранщик, аферист, каторжник? Да, это он, его жизнь — и, кстати, жизнь, которая ему всегда нравилась. Он прекрасно вжился в роль обедневшего благородного дворянина, но все же это был другой человек, совсем другой. И временами такое накатывало!.. Теперь Гусар ясно осознал: прошло бы еще какое-то время, и он не выдержал, где-то сорвался бы, выдал себя. Но с появлением Лыча и у него появилась отдушина. Рядом с этим человеком он на время станет возвращаться к самому себе. А потом, оборачиваясь Уманцевым, уже не трудно будет стать еще более благородным, чистым, идеальным!

Лыч появился в городе неделю назад, восстановил старые связи, приобрел документы. Стал Тихоном Серковым. Он рассказал Гусару о двух малинах и «Приюте». А вскоре старые приятели побывали в этих местах вместе — вот только Гусар в таком виде, что никто не смог бы узнать в нем Петра Уманцева. Правда, завсегдатаи «малин» в театре и не бывали, но предосторожность никогда не оказывается лишней.

Итак, Илья стал играть как бы в двух театрах: себя самого в привычной жизни, и роль Петра Уманцева. Переход из одной ипостаси в другую давался ему необыкновенно легко. И потом: ушло напряжение, вечное подсознательное ожидание внезапной неприятности. Теперь он знал, как легко исчезнуть из одной жизни и появиться в другой. Но было еще что-то... При каждой встрече с Лычом он ожидал чего-то. Не хотел сам себе признаваться, но ждал. И однажды, встретившись раз в четвертый, Лыч таки спросил его:

— Как твои дела с бабами? Они тебя, такого артиста-красюка, на руках носят, я знаю! Небось, не одну маруху ножичком пофаловал?

При этом разговоре они были одни: Лыч первый раз привел Гусара на заброшенную баржу — в свои собственные владения. Илья, потянув из портсигара папироску и прикуривая, медленно покачал головой:

— Не было у меня с женщинами никаких дел... Честно говоря, боялся.

— Меня ждал! — Бугристое лицо приятеля перекосилось, полоса заживающего шрама задергалась — это он так смеялся. — Помнишь небось наш разговор? Как сподручнее было бы вдвоем?

У Ильи вдруг задрожали руки, судорогой потянуло в паху.

— Помню, — сказал он враз охрипшим голосом. — Всегда помнил.

Уже через несколько дней они входили через черный ход в салон мадам Солье. Был непоздний вечер, но уже темно, слякотно и совершенно безлюдно. Жаклин ждала его в отдаленной комнате — наполовину гардеробной, наполовину будуаре. Она распахнула халатик и оказалась в черном нижнем белье: ей казалось, что полуодетое тело интригует и возбуждает сильнее, чем обнаженное. Но Гусара и притаившегося до поры за дверью Лыча возбуждало совсем иное...

О том, что он — Петр Уманцев, знали двое: Жаклин Солье и Анета Городецкая. Мадам Солье сразу же согласилась держать их свидание в тайне. Во-первых, у нее был надежный постоянный сожитель, лейб-гвардейский поручик, и она не хотела огорчать его... По крайней мере — пока. И потом... «О, тайный возлюбленный — это так романтично!» Стареющая баба, рядящаяся под экзальтированную курсистку! Гусар прекрасно понимал, что тайной романтики ей хватит лишь для первого свидания. Потом она обязательно какой-нибудь подружке похвастается: сам красавец-актер Уманцев у нее в любовниках! Вот только не ведала мадам, что первое свидание станет и последним.

Анна Городецкая сама напрашивалась, ох, как напрашивалась! Дрожала от нетерпения, проходу ему не давала. И получила, чего хотела. Даже больше...

Да, лишь эти двое знали его — Уманцева. Первая и последняя. Остальные девушки не догадывались, он представал перед ними в иных ролях. Впрочем, нет: та девица, как позже выяснилось — дочь какого-то купца, — которую они с Лычом случайно встретили в плавнях у Волги. Они возвращались коротким путем из пригородной «малины» и на одном повороте столкнулись с ней. Девчонка сразу его узнала.

— Артист, Ромео!

Она всплеснула руками и тут же повисла у него на шее. Лыч подмигивал, кивая на густые, в рост человека, травы. Но Гусару не пришлось даже пальцем шевельнуть. Сильно подвыпившая девка сама тащила его в плавни, приговаривая:

— Вот так тебе! Артиста отхвачу! А то думает, дурак, что свет клином на нем...

Она явно хотела кому-то отомстить, и даже присутствие Лыча ее не смущало.

— А дружок твой пусть посторожит, — сказала она.

Лыч, конечно, шухером не ограничился...

Все это время Илья жил двойной жизнью. И не только потому, что в одном обществе был Петром Уманцевым, а в другом — Гусаром. Еще и потому, что, ненавидя женщин, с наслаждением убивал одних, и — в то же время, — нежно любил одну-единственную. Он любил княжну Елену Орешину. Ни в каких фантазиях не представлял он себя влюбленным в женщину и никогда не мечтал о том, чтобы женщина полюбила его. И вот...

Огромные, хрустально-чистые глаза белокурой хрупкой девушки из третьего ряда смотрели на него так преданно, как, наверное, смотрят лишь на божество. Много восторженных и восхищенных женских глаз видел артист Петр Уманцев. Но в этих взглядах — он чувствовал это и содрогался от бешенства! — всегда присутствовало и вожделение. Ему приходилось терпеть и томительный шепот, завлекающий смех, и обещающие прикосновения рук этих дам. Но все было пропитано отвратительным запахом похоти! Взгляд княжны Леночки — так он называл уже ее в мечтах, — пронзал грудь и входил в сердце так легко и прозрачно, как солнечные лучи сквозь облачка или радуга в дождевых брызгах.

Уманцев был отличным актером. Играя на сцене, он и вправду становился тем, кого изображал. И девушка, сидящая, в зале, виделась ему то Офелией, то Джульеттой, то Луизой. Но главное — он видел, понимал, что и она смотрит на него не как на красавца-мужчину, а как на Гамлета, Фердинанда... Все чаще и чаще Илья думал о том, что рядом с княжной Леночкой он сможет окончательно превратиться в Петра Уманцева, жениться и всегда видеть в ее глазах возвышенное чувство, которое превосходит плотское вожделение...

Да, ему, Илье Круминьшу, Гусару, нравилось то, что он проделывает с женщинами. Но не мог же он не осознавать, что есть в этом наслаждении патология, ненормальность. А главное, он прекрасно понимал — когда-нибудь, пусть и не скоро, но может он попасться. И тогда — конец жизни... Все больше и больше убеждал себя Илья в том, что, женившись на княжне Орешиной, он избавится от желания убивать: ему просто не нужны станут другие женщины. К тому времени, когда он решился представиться своей избраннице, он уже окончательно в это верил.

Своему подельнику Гусар долго не рассказывал о Леночке. Но когда он уже был вхож в дом Орешиных, Лыч сам спросил:

— Ты что, малец, и вправду поджениться собрался?

— Да, скоро будет объявлено обручение.

Они тогда сидели в старом барке — самом надежном и любимом месте встреч: никого постороннего! Лыч мотал своей огромной башкой, словно чего-то не понимая:

— Так ты ж ее, маруху свою, в первую же ночь зарежешь! И меня позовешь, что ли? Или думаешь, елдой по секелю поводишь — и все?

Гусар вдруг подскочил с места, замахнулся... Но, конечно, не ударил, рубанул рукою воздух, задохнулся. И сказал, словно был сейчас Петром Уманцевым:

— Не смей так говорить об этой девушке! Она другая, совсем другая. И я с ней буду другим.

Лыч ощерил пасть, захохотал, словно закудахтал:

— Как тебя проняло! Не такая! Да это пока девка, вот и не такая. А ты-то сам такой, а не другой, и другим не станешь. Сам ведь знаешь, вот и боишься, аж трясешься весь...

Гусар и правда побелел и весь трясся. Нет, нет, не хотел он сам себе признаваться — сумел убедить, уговорить себя, поверить, что с Леночкой все будет по-другому. Ей нужна его душа, его сердце, сам он, ласковые прикосновения губ к волосам, виску, ладони... Взгляд — глаза в глаза... Сплетение пальцев... Головка на плече... Во всем этом нет ничего чувственного, но есть настоящее чувство, нежность, забота. И даже когда они окажутся в постели и прикоснуться обнаженными телами друг к другу — и тогда в этом будет лишь нежность и дань традиции. И дети — они ведь должны быть в семье. Он, Петр Уманцев, представляя себя с Леночкой в брачную ночь, вовсе не испытывал привычных накатов нарастающей злобы, смешанной со страхом и гадливостью. Почти не испытывал...

Лыч все еще ухмылялся, и Гусар вдруг подумал, что за этой уродливой головой и тупоумной внешностью скрыта натура по-своему проницательная. Ему ли не знать! Да, да, Лыч угадал: Гусар боится, очень боится, но, прячась за личиной Петра Уманцева, не хочет признаваться даже себе. И не признается! Нет, все будет хорошо! Леночка не такая, как все женщины. Она другая — и он станет другим!

Глава 37

Гусар, конечно же, читал в прессе все, что писали о нем — неизвестном и страшном убийце-маньяке. Эти опусы раздражали его неимоверно! Газетные писаки все извращали и выворачивали наизнанку: не эти бабы и девки — доступные шлюхи! — являлись жертвами! Они, исходя похотью, заманивали его, а потом издевались, смеялись. Он только мстил, и, если задуматься, спасал многих других мужчин от мерзких тварей! Ведь разве могла такая, как, например, Анна Городецкая, составить чье-то счастье?

Он хорошо помнил их первую встречу. Леночка держала за руку высокую смуглую девушку с короткими темными волосами и откровенным взглядом. В ее одежде, в позе, в изгибах губ сразу чувствовалась вызывающая независимость.

— Это Анета Городецкая, моя давняя подруга, — сказала весело Леночка. — А это господин...

— Этого господина я прекрасно знаю, — прервала ее Городецкая. — Значит, вы дружите? Интересно...

С первых же слов, в интонации, в хрипловатом голосе Петр сразу уловил призыв, обещание! Словно был подан знак: действуй, можно все!

С того дня Анета просто прилипла к нему. Бывала у Орешиных, когда и он бывал, ходила к нему за кулисы якобы за материалом для газеты, встречала на улице — и довольно часто! — брала под руку. От нее исходила похоть — липкая, почти осязаемая. Она не скрывала, чего хотела, только что не говорила прямо. Хотя однажды, когда была объявлена помолвка Уманцева и княжны Орешиной, не сдержалась, воскликнула:

— Зачем вам эта замороженная барышня? Бедная Лиза из позапрошлого века!

Он всегда находил спокойный достойный ответ, превращая все якобы в шутку. Никогда не высказал свою ненависть. А он ненавидел Анету и знал, что сделает с ней! Особенно после того, как она, чертовка, умудрилась где-то увидеть его вместе с Лычом и тут же доложила об этом Леночке. Городецкая становилась просто опасной. И к тому же Петр очень живо представлял подобные картины: Анета бесстыдно расспрашивает Леночку, уже его жену, об интимных подробностях, дает советы. Леночка начинает задумываться о чем-то, ей вовсе не свойственном. И однажды он увидит в ее глазах то, что всегда видит в глазах других женщин... Это страшно! Опасно! И опасность исходит от Анеты Городецкой.

Он решил, что пора избавляться от Анеты. Но все мешали какие-то дела. Наступила зима, Рождество. После рождественских праздников ставили тургеневского «Холостяка». Анета, как всегда, бесцеремонно явилась к нему в уборную, сострила:

— А вот ваша холостяцкая жизнь кончается.

— Кончается, — согласился он. — И я этому рад, вы знаете.

— Какой вы, Петр, зануда! — состроила гримаску девушка.

— Ну... может быть и не такой уж, как вам кажется!..

Он выговорил эту фразу томно, протяжно и настолько многозначительно, что не поняла бы только совершенная дура. Городецкая мгновенно вспыхнула:

— Но пока еще вы холостяк! И я — девушка свободная...

— Разыграем вдвоем небольшую пьеску?

— Пьеску? — Глаза у Анеты заблестели. — Какую?

— Хорошенькая... скажем, горничная, и обеспеченный джентльмен встречаются тайно, потому что оба не хотят огорчать одну и ту же особу: он — свою невесту, она — подругу.

— Отлично! — Городецкая захлопала в ладоши. — Совершенно в моем вкусе! О, да, вы не зануда, я ошибалась. Впрочем, не так уж и ошибалась — догадывалась... Но эта тайная встреча — она не будет последней?

Он улыбнулся, не отвечая, протянул руку, легким, почти невесомым движением погладил по щеке, шее... Анна прикрыла глаза, сказала хрипловато, прерывисто:

— Бедная княжна Леночка...

Домик, куда Уманцев привез в ту ночь Городецкую, меблирован был довольно убого. Она ожидала иного, фыркнула, повернулась к нему:

— Я думала, мы приятно поужинаем...

— Это будет, потом. — Гусар хлопнул в ладоши, и в дверях мгновенно возник Лыч. — Мой приятель накроет стол, пока мы отдохнем в другой комнате.

Анета сразу узнала громадную фигуру, уродливую голову, шрам на щеке.

— Значит, я тогда не ошиблась! — воскликнула с гордостью. — Вашу парочку я видела в портовой окраине!

— Нашу, — легко согласился Гусар и потянул ее за руку. — Пойдемте вот в эту дверь.

Верхнюю одежду они сбросили еще раньше, на руки услужливому Лычу. Теперь же, в спальне, Анета совершенно незаметным движением оголила плечи и грудь, подошла к нему и стала расстегивать пуговицы его рубашки. Пальцы ее медленно продвигались сверху вниз, твердые вздыбленные соски то отстранялись, то прикасалась к его телу сквозь тонкое полотно. Илья тут же вспомнил свои пятнадцать лет, бордель мадам Ануш, худенькую Рузанку. Она тоже сама раздевала его. И когда Анета вдруг опустилась на колени, сжимая руками его бедра, он уже этого ожидал. Однако не позволил ее развратным алчущим губам осквернить свое тело. Еще с самого начала, затевая всю интригу с Городецкой, он решил: сам к ней не прикоснется. С другими женщинами можно было: они не имели к его невесте никакого отношения. Эта же мерзавка предавала Леночку, и он тоже предаст, если соединит свое тело с ее! Нет уж, пусть плотскими утехами займется Лыч. Он же, Илья, вообще ненавидит женщин; он, Гусар, получит удовольствие своим способом — пофалует ножом; он, Петр Уманцев, отомстит за предательство чистой, доверчивой души своей невесты...

Чтобы девка не орала, Лыч слегка придушил ее — не до конца, он не из тех, кто балуется с мертвячками. Просто Гусар просил на этот раз не уродовать лица.

— Пусть ее сразу, без проблем, узнают, — объяснил. — Мне так надо.

Надо так надо. Лыч не стал ей разбивать переносицу и губы, выдавливать глаза. Душить — это он тоже умелец, баба даже не пискнула. Но уж потом он разодрал ее так, что Гусар со своим ножом мог бы и отдохнуть. Да только Гусару нужно было поиметь и свое удовольствие. И Лыч знал, почему приятель так неистовствует, как ни с какой другой женщиной.

Когда все было кончено, Гусар, глядя на изувеченное тело, сказал с кривой ухмылкой:

— Она была репортершей и все хотела найти маньяка и написать об этом в газету. Жаль, что после твоих игр она уже была без сознания и не поняла, что ее мечта сбылась.

Помолчал и добавил:

— Сейчас вытащим ее во двор.

— Это еще зачем? — удивился Лыч. — А вдруг кто увидит!

Но Гусар не обратил внимание на его слова. Продолжил спокойно:

— У сараев я видел калитку и тропинку. Люди, видно, ходят из соседнего двора. Пускай ее найдут поскорее... Я не боюсь и плюю на всех!

И все-таки он боялся. Не из-за Анеты, конечно. Он убрал ее от Леночки и сделал это с радостью. Но появилась другая угроза, вернее, она была всегда — Ксения Анисимова! Дорогая тетушка! Она с самого начала стояла ему костью в горле — с ее проницательным взглядом, ироничным аналитическим умом. Но потом он как будто бы сумел переманить ее на свою сторону. Пришлось и здесь постараться и похлопотать, вспомнить старых харьковских подельников. Казалось, все складывается отлично. Но вот последнее время он, как зверь, почуял тревожный запашок опасности. Именно от Ксении. В том, что она почти не отходит от Леночки — чуть ли не переселилась к Орешиным, — во взгляде и интонации, даже в дыхании и жестах. Он не понимал, в чем дело, потому нервничал все сильнее.

Глава 38

Когда Уманцев только появился в доме Орешиных, Ксения долго не могла побороть свое необъяснимое неприятие этого молодого человека. В изгибах его губ ей чудился налет порочности, в быстрой усмешке — искра злости, в некоторых жестах — странная вульгарность. Или вот — запах аткинсоновского одеколона... Да, мода на этот одеколон стойко держалась не один год, респектабельные мужчины благоухали им. А Ксении этот запах казался слишком сладким, слишком... Может быть, потому, что Владимир пользовался другим одеколоном — «Денеж». Запах его был более резким, но и одновременно изысканно тонким. Нужно было коснуться губами щеки мужа, чтобы услышать этот аромат...

Но Ксения знала сверхтребовательность и насмешливую въедливость своей натуры. Стараясь быть справедливой, одергивала себя, заставляла увидеть в молодом актере иные качества. Их ведь и в самом деле было больше: открытый взгляд, ум, талант, и, конечно, влюбленность в племянницу. А остальное, может быть, вообще выдумано ею. Надо же — не тот одеколон! И через время женщина уже была искренне доброжелательна к будущему родственнику.

И вот теперь запах аткинсоновского одеколона вновь раздражал ее. Нет, даже не раздражал: вызывал омерзительное содрогание. Она старалась ничем не выказать перемены своего отношения к Уманцеву, ведь все ее умозаключения, подозрения еще не есть истина. И все же Ксения не могла оставаться в таком подвешенном состоянии: между тяжестью сомнений и нежеланием им поверить. Нужно было убедиться. В чем? Она очень хотела сказать себе — в том, что Петр невиновен! Но не могла. Мозаика различных происшествий и случайностей складывалась в страшный узор...

Ксения кое-что придумала. Она написала письмо. На конверте стояли адрес и имя ее харьковской подруги Натальи Егоровой. Вот уже три дня женщина носила письмо постоянно с собой — ловила момент. И когда увидела из окна библиотеки подкатившую к воротам санную пролетку, бодро соскочившего с нее Уманцева, сердце ее заколотилось быстро-быстро: вот он, тот самый случай!

Сестры и племянницы дома не было: два часа назад за ними неожиданно заехал хороший знакомый — попечитель муниципальных учреждений. Он пригласил княгиню и княжну поехать с ним на открытие новой бесплатной больницы для детей из неимущих семей. Мария Аполлинарьевна принимала живое участие в детской благотворительности, это было хорошо известно. Мать и дочь быстро собрались, поехали, пообещав вернуться к пяти часам вечера. Сейчас была половина пятого.

Уманцев упруго шел по расчищенной аллее к особняку. Шуба — нараспашку, шапка уже в руке, щеки раскраснелись на несильном морозце, в густых волосах искрились снежинки. Он был очень красив — Ксения, скрытая за занавеской, не могла оторвать взгляда. Но завораживала ее не только красота молодого человека. То, что понимала она — или только ей чудилось? — там, в потаенной глубине его облика, мерцало иным, темным блеском. «Пусть все будет не так, пусть обойдется!» — просила она мысленно неизвестно кого, потому что готовилась спровоцировать Уманцева. Как бы ей хотелось, чтобы Петр поступил просто, естественно. И тогда — конец всем ее страхам и домыслам. Но она боялась, очень боялась, что артист поступит так, как она ему предопределила.

Как Ксения и предполагала, в прихожей дворецкий Уманцеву сообщил, что Орешиных дома нет, но они скоро возвратятся. Куда он пройдет, где решит их ожидать? Ведь он здесь чувствует себя как дома, может сам выбирать.

Она услышала, как он пересек гостиную. Да, вот отворилась дверь, молодой человек появился в зимнем саду. Одна из дверей библиотеки тоже выходила в сад, и Ксения в неплотно прикрытую щель видела Уманцева. Он шел по аллее прямо к ней, видимо хотел войти в библиотеку. Быстрыми неслышными шагами женщина отошла к другой, центральной двери, готовая тут же выйти в коридор: для ее замысла нужно было «не знать» о приходе актера. Однако шаги в зимнем саду затихли, потом заскрипело плетеное кресло, чиркнула спичка. Ксения вновь осторожно приблизилась и заглянула в щель. Уманцев сидел совсем рядом, под раскидистым фикусовым деревом, покачиваясь в кресле, задумчиво, с тонкой сигарой в пальцах.

«Хорошо, что он так близко к двери, — порадовалась Ксения. — Все хорошо расслышит». Она вновь неслышно пересекла библиотеку и теперь уже вышла в коридор. Она волновалась! Колотилось сердце, и удары его больно отдавались в виски. Сейчас ей предстояло сыграть небольшую мизансцену — сыграть перед хорошим актером, да так, чтобы он всему поверил. Ну, с Богом!

Шумно, размашисто женщина распахнула двери, резко прошла в библиотеку и тот час громко позвала:

— Василий, иди сюда! Ну где же ты? Поскорее!

Больше всего она боялась, что Уманцев, услышав ее голос, войдет поздороваться. Весь ее расчет строился на том, что она, якобы, не знает еще о его приходе.

Вбежал молоденький расторопный слуга:

— Звали, барыня?

— Вот что, Вася, — Ксения жестом подозвала его к себе, поближе к приоткрытой двери. Говорила она полным голосом, но не так, чтобы ощущалась нарочитая громкость. — Сбегай прямо сейчас на почту, отправь письмо. Вот это.

— Мигом слетаю!

— Подожди... Это письмо для меня очень важно. Оно адресовано моей подруге, в город Харьков. Харьков — это город на юге, я хочу, чтобы оно успело уйти сегодня же, южным экспрессом. Так что ты, когда будешь отправлять его, доплати за срочность и обязательно скажи: «На сегодняшний южный экспресс»! Ты все понял?

— Понял, барыня, все сделаю, как велите.

— Погоди, Василек! Еще раз тебе говорю: очень важное это письмо, очень срочное!.. Ты постой пять минут, я принесу деньги. И обязательно останови первые же сани, не иди пешком, поезжай!

Уже договаривая последнюю фразу, она напряженным, обостренным слухом уловила движение за дверью, в зимнем саду. Похоже, что там удалялся человек, стараясь скрыть, приглушить шаги... Оставив посыльного в библиотеке, Ксения быстро поднялась на второй этаж, выглянула в окно своей комнаты. Успела увидеть, как, уже за оградой, метнулась высокая фигура Уманцева в шубе нараспашку, скрылась за углом... У женщины как-то сразу ослабели руки и ноги, тяжесть потянула их вниз, к земле, — словно груз всех прожитых лет вдруг стал осязаем. Как трудно жить, как не хочется думать, двигаться, дышать! Как хочется покоя...

Ксения медленно спустилась к библиотеке. Торопиться не было смысла, письмо, конечно же, никуда не уйдет из города. Правда, маленькая надежда теплилась: уход Уманцева просто совпадение, не связанное с ее словами о письме. Она усмехнулась — если бы так!

Когда Вася с письмом и деньгами убежал, Ксения позвонила, вызывая Прохора.

— Мне кажется, я слышала голос Петра Арсеньевича. Он пришел?

Старый слуга степенно объяснил:

— Господин Уманцев приезжали. Изволили обождать в зимнем саду, но потом что-то вспомнили и ушли. Торопились.

У себя в комнате Ксения вновь села у окна ожидать Василия. Должно было пройти не меньше часа, но она знала, что все равно ничего делать сейчас не сможет. Только ждать.

Письмо свое, переписанное и правленое несколько раз, она помнила наизусть. Оно было коротким и эмоциональным. «Дорогая Наташа! Прости, что не пишу долгих приветствий и вступительных фраз. Это — в другой раз. Сейчас же у меня к тебе просьба, и срочная. Узнай для меня, играл ли на сцене харьковских театров года два-три назад актер Петр Уманцев? Если да, то скорее всего это будет Малый театр. Но, возможно, в каком-нибудь другом. Ты рассказывала мне, что хорошо знакома с господином Жаткиным — антрепренером и владельцем нескольких городских театров. Спроси у него об Уманцеве: Жаткин, как я поняла из твоих слов, знает буквально все о театральной жизни твоего города. И срочно же отправь мне свой ответ. Молю Бога, чтобы он был положительным, чтобы Уманцев и в самом деле являлся тем, за кого себя выдает. Но боюсь, что страшные мои подозрения оправдаются... Не буду тебе сейчас ничего объяснять — все потом! Целую, твоя Ксения. Очень жду скорого ответа».

Если бы подозрения Ксении оказались напрасны и Уманцев не поспешил бы за Васей, она послала бы вдогонку Прохора — вернуть письмо. И даже если бы ее послание все же ушло в Харьков, завтра же Ксения отправила бы вслед второе письмо с извинениями и отменой своей просьбы. Но теперь она понимала: Уманцев письму хода не даст. Каким образом? А вон бежит вприпрыжку Василек — мальчишка мальчишкой! — он сейчас все расскажет.

Через пять минут парнишка стоял перед ней. Веселая улыбка еще блуждала по лицу, и пахло от него хмельным квасом. Хотя он и отворачивал от нее голову, стараясь не дышать, запах она почувствовала сразу. Глаза свои Вася тоже отводил, и переминался с ноги на ногу.

— Ну что письмо? Отправил?

— Отправил, барыня, а как же! Сказали, что успеет на южный почтовый.

Вот оно что! Как же она, Ксения, не подумала о том, что мальчишка не скажет ей правду! Уманцев должен был подкупить его, заручиться молчанием.

...А может, она все же ошибается? Вася, как и говорит, письмо отправил, а уход Петра — совсем другое дело... Но стоит ли обманывать себя, она ведь почти уверена.

Отпустив молодого слугу, Ксения задумалась. Ей необходимо знать, знать точно, что произошло. Она спустилась вниз и нашла в гостиной Прохора, выбиравшего из канделябров оплывший воск. Этот человек жил в доме больше сорока лет, был личным слугой князя Александра и, по сути дела — членом семьи. Ему можно было доверить все.

— Знаешь, Прохор, — сказала она, — твой племянник, Вася, хороший паренек, я всегда была им довольна. Но вот сегодня, прямо сейчас, он меня обманул.

Увидев, как старик грозно нахмурил брови, Ксения поторопилась объяснить:

— Нет-нет, ничего страшного не случилось! Я послала его с письмом на почту, и письмо, вообще-то, отправлено. Только Вася не сказал мне правду — как все-таки было дело? Я подозреваю, почти уверена, что он не сам отнес письмо. Если спустить ему эту маленькую хитрость, он решит, что можно и дальше ловчить... Пойди сейчас к нему и заставь рассказать все как есть. Ты сумеешь, он тебе сознается. И вот что, Прохор... Расскажет — я не буду на него сердиться. Главное, чтоб не приучался лгать.

И вновь она ждала, вновь пыталась найти щелочку для сомнения. А потом к ней в комнату поднялся Прохор и остатки сомнения развеял.

Глава 39

Слежка за беглым каторжником Фрусовым, носившем кличку «Лыч», велась продуманно и тонко. Петрусенко сам отбирал филеров, сам их инструктировал. Стоило Фрусову хотя бы слегка обеспокоиться, обратить внимание на человека, попавшего два-три раза ему на глаза, как агент тут же «отпускал» его. Если дело происходило в кабаке, филер спокойно оставался доедать свою закуску и не обращал внимания на уходящего преступника. Если Фрусов начинал что-то подозревать на улице, его ведущий просто удалялся, смешиваясь с толпой людей.

Да, именно так и случалось трижды. В конце концов, судя по всему, Лыч перестал тревожиться, а возможно, даже насмехался над своей подозрительностью. Одиноков же, ненадолго оставив Фрусова без надзора, легко находил его вновь: все посещаемые Лычом места держались под постоянным наблюдением. И «Приют», и заброшенный барк, и бандитские «малины», и любимые кабаки.

Наблюдать за Уманцевым, то бишь — Круминьшем, было сложнее. Викентий Павлович за это взялся сам.

— Попробую переиграть артиста, — сказал полушутя-полусерьезно Одинокову. — У меня, Кирилл Степанович, тоже есть давнее пристрастие к лицедейству. Жаль, невозможно его афишировать. Sic transit gloria mundi. — Так проходит мирская слава...

Итак, Петрусенко почти постоянно держал Уманцева в поле зрения. То бородатым дворником, в тулупе, валенках и сбитом на затылок треухе расчищал снег у служебного входа в театр, ожидая, когда Уманцев после репетиции выйдет, кликнет экипаж и назовет адрес. Где-нибудь за углом сыщика всегда ожидала быстрая пролетка и, мгновенно преобразившись в дворницкой будке в какого-нибудь купчину, он мчался по названному адресу. Нередко Петрусенко сам сидел на облучке саней, очень удачно подкатывающих прямо к выходившему из дома Уманцеву. В краснорожем «ваньке», от которого за версту несло чесноком, трудно было признать сыщика, да артист и не вглядывался в подобных людей. Бывал Викентий Павлович и на вечерах, где Уманцев появлялся с невестой — под видом скромного чиновника или заезжего купца. Впрочем, на этих мероприятиях он долго не задерживался, исчезал, убедившись, что Уманцев занят надолго.

Один раз Викентий Павлович побывал на спектакле — любопытно и познавательно было понаблюдать игру Уманцева. Пьеска была неважная, переводная, про благородного разбойника Картуша. Но Уманцев играл хорошо: весело, азартно, совершенно искренне. «И вправду, хороший актер, — подумал Викентий Павлович — и на сцене, и в жизни».

Первый акт он сидел в райке, среди простого люда, в таком же обличии. Во время антракта легко превратился в самого себя и устроился в третьем ряду, близко к тому месту, где обычно — и он это знал — садилась княжна Орешина. В последнее время Елена Александровна в театре бывала нечасто. Оно и понятно: и без того виделись с женихом ежедневно. Однако, как предполагал Петрусенко, привычка поглядывать на третий ряд хотя бы изредка у Уманцева осталась.

И верно, вскоре после начала действия бравый Картуш непроизвольно мазнул взглядом по первым рядам зала и заметно вздрогнул. Он увидел и узнал сыщика. Несколько минут он просто был в смятении, чуть не запорол игру. Но быстро взял себя в руки. Однако Петрусенко видел, что исчезла бесшабашность и легкость его движений. Больше артист в зал не глядел, но, несомненно, это давалось ему с большим напряжением. Да, было отчего страшиться Уманцеву внимания со стороны приезжего следователя, занимающегося делом убийцы-маньяка. И, к удовольствию Викентия Павловича, Гусар не сумел скрыть этот страх.

Полицмейстер Вахрушев готов был сделать для Петрусенко все возможное и невозможное. То, что следователь, присланный из столицы, так быстро установил убийцу, казалось ему чудом. Вот только хотелось Устину Петровичу поскорее видеть преступника под замком. Тревога сжимала сердце: а вдруг не доглядят за артистом, и — еще одно убийство! Но Викентий Павлович твердо стоял на своем.

— Что мы сейчас докажем? Живет под чужим именем, скрывает криминальное прошлое, знается с беглым каторжником. И все. Убийства ему инкриминировать не сможем — свидетелей живых нет. Так что, дорогой Устин Петрович, извольте потерпеть! Я это дело доведу до конца — возьму Гусара с поличным, на месте преступления. Но еще до самого преступления.

— Ох, Викентий Павлович, боязно! А вдруг опять убьет?

— Не допущу!

— Но может так случиться, что следить придется долго! Вот ведь он даже с беглым Фрусовым еще ни разу при нашей слежке не встречался.

— Долго, значит долго, — спокойно соглашался Петрусенко. — Да только кажется мне, друзья, что развязка все-таки приближается. Круминьш напуган, растерян. Вот ведь не подхватил он мой разговор о харьковских театрах, не сказал, что и сам актерствовал там. А должен был бы... И на спектакле — мое присутствие очень его смутило... И в то же время, он нагл и самонадеян, пытается доказать и себе, и нам, что ничего не боится, что верит в свою неуловимость. Не зря ведь бросил тело последней жертвы на виду: смотрите, мол, я делаю что хочу!

Кирилл Степанович был согласен с товарищем: следить, следить до самой развязки, чтоб мерзавец не имел никакого шанса выкрутиться! Одиноков курировал слежку за Лычом. И буквально через день после этого разговора они увидели то, чего давно ждали: встречу Гусара и Лыча в одном из окраинных кабаков. Викентий Павлович — подвыпивший мастеровой с нетвердой походкой — самолично видел, как Уманцев — разбитной приказчик с франтоватыми усиками и набриолиненными волосами — долго разговаривал, сидя за столиком с верзилою, чье асимметричное лицо и шрам на щеке были сыщику хорошо знакомы. Разговор шел тихий, но очень эмоциональный, говорил в основном Круминьш. Петрусенко с трудом вычислил среди окружающих филера, который «привел» Фрусова. «Хорошая работа», — подумал довольно. А еще отметил, что приятели-преступники, по-видимому, встретились не зря. Развязка, возможно, близка.

Впрочем, Петрусенко не следил за Уманцевым неотступно. Каждый раз, когда артист заходил в дом Орешиных, или направлялся куда-нибудь с матерью и дочерью, или только с княжной Еленой, Викентий Павлович «отпускал» его. А подобное происходило часто: Уманцев был уже почти членом семьи Орешиных. Поэтому, когда актер догнал днем на улице Ксению Анисимову, Петрусенко не обеспокоился. Незадолго перед этим Уманцев проводил Орешиных на оперную премьеру в театр. Викентий Павлович, уже в привычной роли дрогаля, решил подождать, и был вознагражден. Вскоре актер, на ходу запахивая шубу, вышел один, резво сбежал по ступеням служебного хода и зашагал куда-то пешком. Сердце у сыщика дрогнуло: «Неужели!» Он легонько, со скучающим видом, пустил свои дроги следом. Но вскоре был разочарован: по всей видимости, Орешины послали Уманцева привезти к ним родственницу. Он перехватил ее недалеко от гимназии, где Анисимова учительствовала. Викентий Павлович, медленно проезжая почти рядом с ними, расслышал:

— ...Мария Аполлинарьевна... Леночка просили найти вас... Ждут...

«Ну, это я надолго свободен», — подумал Петрусенко и хотел уже свернуть за угол. Однако возбуждение, нахлынувшее несколько минут назад, еще не улеглось. И, словно отдаваясь ему, он продолжал легонько трусить следом за Уманцевым и Ксенией.

Глава 40

Гусар перехватил мальчишку с письмом за первым же поворотом. Стоял в тени арки, дожидался. И когда посыльный проскочил мимо, догнал, сделав вид, что идет в ту же сторону.

— Василек? — воскликнул удивленно. — Куда мчишься? Я ж тебя только что в доме видел, сбежал небось погулять?

И заговорщицки подмигнул. Мальчишка засмеялся, довольный.

— Не-а, господин Уманцев, меня барыня Ксения Аполлинарьевна на почтамт послала, письмецо снести срочное.

— Вот так совпадение! Я тоже вспомнил, что должен успеть южным почтовым бандероль отправить.

— Так давайте зараз отправлю, коль такой случай! — услужливо предложил мальчишка, наконец-то останавливая свой неугомонный полушаг-полубег.

Уманцев словно бы немного раздумывал, потом покачал головой.

— Нет, дружок, мне еще нужно лично проинструктировать почтовиков, дело непростое... Впрочем, я могу заодно и послание госпожи Анисимовой отправить. Давай его сюда!

Мальчишка растеряно замешкался.

— Так ведь... Не заругает меня барыня?

— За что? Письмо будет отправлено, это главное. — Уманцев улыбнулся лукаво и хлопнул парнишку по плечу. — Да ты, Вася, можешь ничего не говорить. Погуляй часик, коль такой случай выпал. Сбегай на ярмарку.

Артист достал кошелек, взял из рук парня письмо Ксении, а в ладонь насыпал горсть монет. У Васи заблестели глаза, но он еще колебался. Уманцев, быстро пряча письмо, приобнял того за плечи.

— Ты мне, Василий, давно симпатичен! Расторопный, смекалистый. После нашей с Еленой Александровной свадьбы я, пожалуй, возьму тебя к себе в личные слуги. Годится?

— Годится! Спасибо, барин!

— Ну и ладно. А теперь беги, мне тоже надо торопиться, успеть к почтовому. Погуляешь, вернешься, скажешь госпоже Анисимовой, что письмо отправил, к южному экспрессу успел.

— Так я побегу? На качелях прокачусь!

— Вот, вот... Не все ли равно, кто отправит, главное — дело сделано.

Счастливый мальчишка убежал, наверняка строил планы на будущее. А Гусар, поймав дрожки, поехал и вправду по направлению к почтамту. Но вскоре соскочил и в ближайшей кофейне распечатал письмо... Ему было над чем задуматься. Минут через десять он вышел, приняв решение: сегодня же вечером, после спектакля, повидаться с Лычом.

Они встретились в одном кабаке, где, бывало, виделись и раньше. Уманцев был в гриме и быстро оборвал начавшего подсмеиваться над ним приятеля.

— Пришло время заняться теткой моей невесты, — сказал резко.

— А-а, этой дамочкой! Видел ее. Она ничего...

— Умная она, стерва! Подозревает меня! Письмо перехватил одно... В общем, будем ее дубарить!

— Как всегда: сначала ты, потом я и снова ты?

— Нет! — Гусар поморщился. — Я к ней не прикоснусь!

— Ого! — Лыч разглядывал его с любопытством и наглой усмешкой. — Ту, последнюю, ты тоже не трогал. Опять невесту боишься обидеть?

— Все-таки это ее тетка... Тебе, Лыч, не понять! Я люблю княжну... А тебе что, плохо? Сам отхеришь ее как хочешь, и... можешь задушить в самый последний момент!

— А как же ты? — Лыч несказанно удивился. — Всегда тебе оставлял работу ножичком, на сладкое?

Гусар с трудом сдерживал злое раздражение. Объясняй этому идиоту, что и почему, если и сам толком себя понять не в силах. Ну не может он, не может сам ни насиловать Ксению, ни убивать! А вот посмотреть, как она будет мучиться и умирать... От одной этой мысли у него рот наполнился слюной и начались сладкие судороги живота. Ответил хрипло приятелю:

— Я посмотрю, как ты будешь это делать. Посмотрю...

— Ладно, я не против. — Лыч покачал своей здоровенной башкой. — Даже наоборот, всегда так и тянуло придушить шмару, когда уже в голову бьет, в самом конце. Да для тебя оставлял, сдерживался.

— Вот и не сдерживайся этот раз.

Гусар помолчал, переводя дыхание, потом продолжил уже спокойно и деловито:

— Завтра сходишь на Рыбную. Вот и пригодится наш домик, как раз для этого случая!

— Схожу, — кивнул Лыч. — Старика, я понимаю, надо выпроводить?

— Да, пусть завтра к вечеру убирается. Дело будем делать послезавтра.

— Так скоро?

— Тянуть нельзя! Да и я все просчитал: послезавтра будет и время, и случай.

Домик на тихой улице Рыбной Гусар купил еще полгода назад. Не на имя Уманцева, конечно: воспользовался одним из фальшивых документов, сохраненных на всякий случай с прежних времен. Сам же в доме ни разу не показывался. Лыч подселил туда одного старого вора, одряхлевшего настолько, что уже не мог заниматься своим ремеслом. Старик обитал там, присматривал за жильем и небольшим палисадником. До поры, до времени. Теперь Гусар был доволен своей предусмотрительность: Ксению он повезет именно туда.

Глава 41

Мать и дочь Орешины собирались в театр. Обе были возбуждены и радостно взволнованы. Еще бы, такое событие! У них в городе оперная антреприза самого Леонида Собинова, знаменитого тенора из Большого театра! Сегодня в их городе, в их театре он будет петь партию Берендея в «Снегурочке»... Петр, Леночкин жених, ожидает их в соседней комнате, коляска стоит у ворот особняка. Спектакль начинается рано, в два часа пополудни, потом — чествование артиста, большой банкет. Как обидно, что Ксения отказалась ехать с ними в театр! Княгиня заметила, что ее сестра в последнее время бледна и задумчива, и хотя по-прежнему много времени проводит в их доме, но в то же время как бы ищет уединения. Вот и этот раз: сказала, что дважды слушала Собинова в Москве, в том числе и в «Снегурочке». К тому же добавила, к двум часам у нее только закончатся занятия в гимназии, а опаздывать к началу представления она не хочет... Леночка очень огорчилась, а Мария Аполлинарьевна потихоньку спросила:

— Ксюша, ты здорова? Или что-то случилось? Не таись.

Ксения нежно погладила руку старшей сестры:

— Не беспокойся, Машенька, у меня все хорошо. Хорошо...

Но глаза у нее были печальными. Княгиня не стала расспрашивать. Кто знает, может, в жизни сестры намечаются перемены: рядом с ней, наконец, появился мужчина?..

Фойе театра было заполнено самыми именитыми горожанами, чиновниками, интеллигенцией. Атмосфера царила предпраздничная, и Орешиных закрутил водоворот разговоров и приветствий. Вскоре Петр попросил разрешения оставить их. Сказал:

— Пойду за кулисы, там все мои коллеги опекают Леонида Витальевича. Тоже хочу познакомиться поближе. Может быть, даже задержусь на первый акт, к вам присоединюсь в антракте.

Он ласково сжал Леночкины пальцы. Она улыбнулась ему, отпуская. «Вот и хорошо, — подумала. — Потом, на банкете, представит меня и маму».

Уманцев и в самом деле недолго покрутился за кулисами, познакомился с Собиновым. И незаметно исчез — в суете это было нетрудно сделать. Выскользнул через боковую дверь и быстро направился к женской гимназии. Время поджимало: у Ксении уже закончились уроки.

Ее стройную фигуру в длинном пальто, высоких сапожках и пушистой шапочке он увидел и узнал издали. Ксения уже сворачивала на улицу, ведущую к ее дому.

«Отлично! — думал Уманцев, прибавляя шаг, чтобы догнать женщину. — Уговорю ее ехать любым способом».

На случай отказа у него был заготовлен рассказ о том, что в театре Орешины случайно познакомились с бывшим сослуживцем Владимира Анисимова, тот здесь проездом, сразу после спектакля уезжает и очень хочет увидеть Ксению.

На удивление, женщина согласилась сразу. Только сказала:

— Зайду переоденусь, это быстро.

Гусар был к этому готов. Он хорошо знал, как живет Ксения Аполлинарьевна: совершенно одна, горничная приходит по понедельникам и четвергам, садовник еще реже. Сегодня в небольшом особнячке Анисимовой должно быть пусто, никто его не увидит. Впрочем, Ксения его и не пригласила в дом. Сказала спокойно и сухо:

— Подождите меня здесь. Я не задержусь.

Гусар остался на улице, у ворот, с ухмылкой поглядел ей вслед. Подозревает его, ждет ответа на свое письмо. Ясно, что мальчишка, этот Васек, не проболтался. Да он и не сомневался. Во-первых, слуга уверен, что письмо отправлено — это главное. И потом, кто же станет рассказывать о том, что вместо почтамта бегал на ярмарку? Глупо. Да и пуще хозяев мальчишка боится своего дядьку Прохора, Уманцев это хорошо знал. Так что — ждет эта умная мерзавка ответа от подруги. А ждать, как и жить, ей осталось от силы час...

Ответных действий со стороны Уманцева Ксения ждала буквально с часу на час. Понимала: он должен торопиться. Ведь вдруг она, встревоженная своими подозрениями, не станет дожидаться ответа на письмо, а предпримет еще что-либо... Поэтому, когда Уманцев догнал ее на улице и стал настойчиво, от имени сестры и племянницы, звать в театр, она не стала капризничать. Сказала сама себе: «Вот оно!» Собрала всю свою выдержку и силу. Знала только одно: обязательно нужно зайти домой! Даже если Уманцев станет возражать, торопить ее, она это сделает. Но он, слава Богу, легко согласился. И, захлопнув за собой дверь, она, обессиленная, тяжело дыша, на минуту прислонилась к ней... Но медлить нельзя! Где же садовник?

Еще в день «отправки» письма она попросила своего садовника приходить в дом каждый день. И теперь, выглянув в небольшой садик, увидела, что тот расчищает от снега аллею. Как удачно, что не перед входом в дом! Уманцев не должен знать, что она здесь не одна.

Быстро набросав записку, она распахнула двери веранды, позвала тихо:

— Федор Платонович! Идите сюда.

Чуть подволакивая ногу, подошел пожилой садовник. Ксения, сдерживая прерывающийся голос и мелко колотившую все тело дрожь, заставила себя спокойно ему объяснить:

— Вы прямо сейчас выйдете через заднюю калитку, возьмете первый же экипаж, какой попадется, и не мешкая поедете в полицейскую управу. Вот эту записку отдадите лично господину Вахрушеву, а если его нет — другому полицейскому офицерскому чину. Скажете, что дело очень срочное... Возьмите деньги на расходы и идите прямо сейчас.

Когда за садовником закрылась запасная калитка, выходящая на соседнюю улицу, Ксения стала переодеваться. Пальцы ее были так холодны, что даже прикосновение к собственному телу бросало в дрожь. «Надо успокоиться, — твердила она себе, — надо успокоиться! Все еще впереди, может быть самое страшное. Потяну время, сколько смогу, но не очень долго. Пусть он ни о чем не подозревает...»

Когда Ксения вышла на крыльцо, на ней было нарядное манто с капором и муфтой. Уманцев должен убедиться в ее искренней вере: она собралась в театр!

И он, окинув ее быстрым взглядом, радостно заулыбался, протянул ей руку. У ворот уже стояла бричка с крытым верхом. Ксения, поднимаясь на ее ступеньку, как бы ненароком оглядела улицу. Успела ли подъехать полиция? Может быть, вон те дроги с дремлющим извозчиком, чуть ли не с головой укутанным в тулуп, это уже полицейская засада? Дай-то Бог...

Глава 42

На дрогах, высоко подняв воротник тулупа, «дремал» Петрусенко. Однако с отправленной запиской он не имел ничего общего, даже не знал о ней. Потихоньку дотрусив за своими подопечными к дому Анисимовой, он видел, как женщина зашла в дом. «Переодеваться в театр» — решил он. И совсем уж собрался уезжать. Да заметил, что Уманцев, отойдя от ворот, стал оглядывать улицу, явно ища экипаж.

«Подвезти их, что ли?» — мелькнула у Викентия Павловича веселая мысль. Но тут из-за поворота вынырнула красивая бричка, и артист замахал ей рукой. «И то верно, — подумал сыщик, — куда моим простецким дрогам до рессорной брички». И в этот миг он узнал кучера брички — беглого каторжника Фрусова. Узнал Лыча, хотя уши треуха тот завязал под подбородком и обмотал нижнюю часть лица шарфом. Мгновенно все стало на свои места. «Значит, теперь это будет Анисимова! Вот так-так! А ведь не случайно она, самая близкая родственница Орешиных. Но тогда, может, и Городецкая не случайно? Умные, близкие семье женщины... О чем-то догадывались?»

У него было время поразмышлять над этим. И понаблюдать быстрый разговор «кучера» с «артистом». А потом из дома вышла Ксения, села в экипаж, Уманцев — следом. Бричка тронулась и пошла по улице. Нужно было ехать за ней. Но теперь, и он понимал это, его могли заподозрить: преступников уже двое, значит и бдительны они вдвойне, а он уже на глаза попадался. Что же придумать?

Мимо бежали парень и девушка, на ходу обсыпая друг друга снегом и смеясь.

— Эй, молодята! — Петрусенко дернул вожжи, легко покатил рядом с парочкой. — Садитесь, прокачу! За просто так! Пусть и мне будет весело!

Он проговорил это так задорно и разухабисто, что парнишка, не раздумывая, подсадил девчонку в бричку и запрыгнул сам.

— Давай, гони, коли так! — крикнул.

— Ох, и погоню!

Возница с присвистом, молодые с хохотом понеслись вслед за бричкой. Теперь Петрусенко не беспокоился: такую развеселую компанию трудно заподозрить в слежке.

Через некоторое время Викентий Павлович вдруг понял, что они едут в сторону Выселковской слободки. И вспомнил, что вчера, поздно вечером, отчитываясь о слежке за Лычом, Одиноков рассказал:

— Сегодня днем Фрусов посетил один совершенно неизвестный нам адрес. Маленький дом на Выселковской слободе, улица Рыбная, номер шесть. Побыл там немного, а вечером, совсем недавно, старик, который там жил, ушел. И не просто, а с большим узлом вещей.

— Это что же значит, — спросил тогда Петрусенко, — совсем покинул дом?

— Похоже, — согласился Одиноков.

— Вот так-так... А что, Кирила Степанович, не готовят ли наши приятели дом к встрече новой жертвы?

— Очень может быть... Завтра же направлю туда дозор, посторожить.

Теперь же, сообразив, что преступники везут Ксению скорее всего на улицу Рыбную, Петрусенко приободрился. «Возможно, дозор уже там. Ну а если еще нет... Что ж, я вооружен».

Револьвер последнее время он всегда носил с собой.

Резко тормознув дроги, он сказал вконец развеселившейся парочке:

— Все, ребята, приехали! Быстренько слазьте!

— Э, ты чего надумал? — возмутился было парень. — Вези обратно, туда, откуда взял!

Но Петрусенко уже успел ловко подхватить на руки девушку и поставить на снег. Парню ничего не оставалось, как спрыгнуть следом.

— Вам хорошо, — крикнул им уже на ходу Викентий Павлович. — Вы молодые, пешком добежите. За бесплатно-то!

Сам он не стал догонять бричку, свернул в ближайший переулок и помчался к Выселкам коротким путем. Город он, к счастью, знал уже хорошо.

Глава 43

Разговаривая с садовником, Ксения старалась скрыть свое состояние: лихорадочное волнение и страх. И хотя тот понял, что хозяйка из-за чего-то переживает, но о трагичности происходящего, конечно же, не догадывался. Он не медлил, как просила Ксения Аполлинарьевна. Но и не суетился. Долго не попадалось свободного экипажа — что ж, садовник шел пешком. И только на полпути к полицейскому управлению остановил извозчика, подъехал.

Поначалу его, как обычного просителя, не хотели пускать к самому полицмейстеру.

— Какая-то жалоба? Прошение? — все допытывался дежурный. — К своему околоточному надо было. Ну, раз пришел, давай к младшему чиновнику в канцелярию.

Но Федор Платонович все повторял, что у него письмо от госпожи Анисимовой лично господину Вахрушеву, в руки. И пробегавший как раз мимо какой-то пристав, услышал и сказал дежурному:

— Да, с этой дамой наш полицмейстер дружен, я знаю. Пропусти человека в приемную, пусть подождет. — И добавил уже садовнику. — Господина Вахрушева сейчас нет, но он вот-вот прибудет.

Федор Платонович долго сидел в одиночестве в приемной. Время от времени сюда входили полицейские чины и штатские, разговаривали с офицериком за печатной машинкой, приносили и забирали какие-то бумаги. Он сидел. Было сказано: «Скоро прибудет, жди...» — он и ждал.

Один штатский зашел второй раз, внимательно посмотрел на сидевшего, потом подошел.

— Вы кого ожидаете? Полицмейстера?

— Да, господина полицмейстера Вахрушева.

Штатский смотрел внимательными серыми глазами. Потом пожал плечами:

— Его сегодня не будет.

Кирилл Степанович Одиноков знал, что полицмейстер, как и многие горожане, — в опере, слушает Собинова. Если и появится в управлении, то только в случае экстренного вызова.

Сидевший пожилой мужчина растерянно поднялся, теребя в руках запечатанный конверт.

— Что же так? Мне офицер сказал — вот-вот прибудет. А у меня послание к нему, от госпожи Анисимовой, лично...

Кирилл Степанович вздрогнул.

— От Ксении Аполлинарьевны?

— Точно так.

— Давай-ка, друг, сюда твое письмо!

И Одиноков, не дожидаясь ответа, быстро забрал конверт из рук садовника. Распечатывая, коротко объяснил растерянному человеку:

— Я следователь. Мне можно. Даже нужно!

Он читал неровные, написанные явно впопыхах строки: «Устин Петрович, дорогой, объясню вам все после, сейчас просто поверьте мне и быстро действуйте! Маньяк-убийца — актер Уманцев. Я сумела дать ему понять, что подозреваю его. Специально, чтоб спровоцировать. Сейчас он ждет меня у входа в мой дом, чтоб отвезти в оперу. Но уверена, это только предлог. Он увезет меня куда-нибудь, чтоб убить. Я постараюсь задержать его на полчаса. Пришлите людей проследить, куда мы поедем. И арестуйте, когда убедитесь в моей правоте. Торопитесь! Ксения». И внизу приписка, которую она все же сделала, хотя и очень спешила: «Если я ошибаюсь, — сама упаду в ноги Уманцеву и вымолю прощение. Но пока — ради Бога, проследите за нами!»

У следователя перехватило дыхание. Первым нахлынуло восхищение: «Какая женщина! Как она могла догадаться, немыслимо!» Вторым тут же пришел страх: «Она в опасности!»

— Когда отправлена записка? — спросил он быстро у садовника. — Сколько времени прошло?

— Так... Может час, — протянул тот. — Или больше.

«Поздно!» Круги поплыли перед глазами. Но тут же мгновенно сработала память: «Вчера Фрусов был в совершенно незнакомом доме на Рыбной улице, убрал оттуда жильца!.. Вот оно! Для этого случая дом берегли! Но вдруг я ошибаюсь? Тогда... Нет! Лучше об этом не думать. Все равно другого выхода нет!»

Через три минуты Одиноков и пятеро вооруженных полицейских рванули с места пролетку, запряженную парой лошадей. Они мчались на Выселки самой короткой дорогой.

Глава 44

Уманцев поддержал Ксению под локоть, помогая сесть в бричку. Ловко вскочил следом и сразу потянул за шнур, почти полностью запахивая плотные боковые шторы.

— Чтобы ветер не задувал, — объяснил услужливо.

И тут же, неуловимо быстро, приложил к лицу женщины платок, пропитанный эфиром. Все его движения были сильными, уверенными, выверенными. Ксения успела еще подумать: «Не ошиблась...» — и потеряла сознание.

Когда бричка стала у домика на Рыбной улице и огромный Фрусов спрыгнул на снег, настороженно озираясь, Петрусенко уже стоял за углом этого самого дома, плотно вжимаясь в стену. Дроги его остались недалеко, в переулке. Рыбная же улица была тиха и безлюдна.

Викентий Павлович видел, как двое мужчин вывели из коляски женщину: руки она раскинула по их плечам, голову свесила на бок. Можно было подумать, что она слегка утомилась, но Петрусенко понял — Анисимова без чувств.

Дверь захлопнулась. Раздались щелчки замка, скрежет задвижки. Сыщик заскользил вдоль стены, заглядывая в окна. Он уже понял, что дозора сюда Одиноков выставить не успел, и даже порадовался этому — бандитов могли бы спугнуть. В себе же он был уверен: надругательства и убийства он не допустит. Может, правда, не сумеет задержать сразу обоих бандитов, все-таки он один. Но и скрыться убийце, теперь уже хорошо известному полиции, не удастся.

Руку с револьвером Петрусенко держал за отворотом дохи: семь пуль в барабане, одна — в стволе. Вот одна комната... Шторы задернуты, но щель есть. Пусто. Вот вторая... Да, они здесь! Он не видел подробностей, только суетливое движение в дальнем углу. Вот донесся тихий вскрик, глухое бормотание, хриплый смешок. И снова крик — короткий, резко рванувшийся ввысь, но почти в то же мгновение оборвавшийся. Пора, понял Викентий Павлович!

Из-за угла, грохоча, вылетела пролетка. Ее занесло на повороте, но оттуда уже спрыгнул и побежал к дому человек, за ним — полицейские. Петрусенко успел узнать Одинокова. Но почти тотчас же подумал: бандиты слышали шум, грохот, сейчас станут разбегаться. Изо всех сил он рванул на себя раму — раз, второй! Она поддалась, зазвенели, лопаясь, стекла. Он вспрыгнул на подоконник, и тут же навстречу ему метнулся громадный страшный человек с ножом в руке. Сыщик нажал на курок в тот же миг, когда почувствовал резанувшую плечо боль. И успел отклониться, почти упасть на пол комнаты, поскольку огромная туша бандита по кличке Лыч с жутким воем стала валиться на него.

Комната оказалась пуста, но в распахнутый проем Викентий Павлович увидел живую и невредимую Ксению Анисимову, которая лихорадочно, обеими руками тянула в сторону массивную задвижку входной двери. Ее мощно и шумно ломали со стороны улицы. Совершенно непонятно было, куда девался Уманцев? Петрусенко видел открытую настежь маленькую кладовку — глухую и тоже пустую. И неясная догадка, не успев оформиться, заставила его сделать странную вещь. Он вдруг крикнул громко, словно обращаясь к кому-то:

— Боже мой, женщина мертва! И бандит тоже!

В этот миг с грохотом распахнулась входная дверь, в дом стали вбегать полицейские. Но все-таки Викентий Павлович как будто уловил шумок с другой стороны — от маленькой пустой кладовки.

...Этот потайной выход Гусар сделал сразу, как только купил дом. Нанял двух посторонних плотников, и они за день закончили работу. На другой день Гусар самолично замаскировал выход и из кладовки, и со стороны улицы. Ни Лычу, ни старику, жившему в доме, он о секретном ходе не рассказал.

Когда затрещала оконная рама, Гусар не стал раздумывать ни секунды.

— Убей ее! — закричал он, остро жалея, что его нож не у него в руках, а у Лыча. Тот метнулся к женщине, а Гусар, за его спиной — к кладовке. Уже в безопасности, в узком простенке, он замер, прислушиваясь: что делается на улице, можно ли без риска проскользнуть задним двором на другую улицу? И в этот момент услышал сначала выстрел, шум, потом крик: «Боже мой, женщина мертва! И бандит тоже!»

В переулке, куда Гусар проскочил совершенно незаметно, стояли пустые дроги. Он запрыгнул в них, дернул вожжи и сразу заставил коня пойти в галоп. Только сейчас, хватая открытым ртом встречный ветер, он понял: как же ему повезло! Оба — и Анисимова, и Лыч мертвы! Это значит, оборваны все нити в его прошлое. Теперь окончательно и навсегда он станет только Уманцевым. И никакие самые гениальные сыскари не сумеют этому помешать! Он — Петр Уманцев! И он — просто баловень судьбы! Ведь в доме остались два трупа: жертва, убитая маньяком, и сам маньяк, пристреленный полицией. Все совершенно ясно. Он же, убегая, сумел даже прихватить свою шубу. Словно предчувствуя события, он повесил ее именно в кладовке... Что ж. Теперь нужно ехать прямиком в театр. Там уже кончается первое действие оперы, он обещал быть к антракту. Там ждет его невеста. Скоро, очень скоро, уже сегодня ей понадобится его мужественная и нежная поддержка: горе и боль утраты ждут бедную Леночку...

Когда, бросив дроги на подъезде к театру, Уманцев взбежал по ступеням, первое действие оперы еще шло. Через пару минут он уже стоял за кулисами вместе с другими актерами. Его отсутствия, похоже, никто и не заметил.

Глава 45

Ксения не успела по-настоящему испугаться: события мелькали, как в калейдоскопе. Она начала приходить в себя от свежего воздуха, поняла, что ее вытащили из брички. Но тут же за ней и двумя мерзавцами захлопнулась дверь, а урод со шрамом зажал ей вонючей ладонью рот и легко, одной рукой, понес в комнату. За его спиной маячило перекошенное злобой и насмешкой лицо Уманцева. Он словно хотел сказать что-то, но пока молчал.

Ее бросили на кровать, и она, на мгновение почувствовав себя свободной, сразу попыталась встать. Как ни странно, но думала Ксения не о том, что сейчас с ней произойдет. Мысленно она умоляла полицию: «Не торопитесь! Пусть начнут что-то делать! Чтоб никаких сомнений!..» Жуткий смертельный страх, рвущийся из подсознания, она не пускала наружу, держала из последних сил.

Огромный бандит, уловив ее движение, легким толчком швырнул Ксению на спину, наклонился над ней, шаря по груди руками, бормоча что-то мерзкое. И вдруг рванул ворот платья. Треск разрываемой материи, вскрик женщины, и посторонний грохот и звон стекла слились в один звук. Бандит отпрыгнул в сторону, оглядываясь, а Уманцев закричал пронзительно:

— Убей ее!

Нож в огромной ручище взметнулся над Ксенией, а она не могла даже закрыть глаза — окаменела. Но в последний миг бандит оглянулся, и все так же, с поднятым ножом, бросился к распахнутому окну, к человеку, вспрыгнувшему на подоконник.

Ксения словно очнулась. Не стала смотреть, что же произойдет: входную дверь пытались открыть, оттуда доносились крики и грохот. Она вскочила, подбежала, ухватилась за тяжелую железную задвижку, стала тянуть ее — откуда только силы взялись! А когда, наконец, та поддалась и дверь распахнулась, женщина рванулась навстречу высокому мужчине с таким знакомым славным лицом.

...Одиноков стоял, замерев, обхватив руками плечи Ксении, почти не дыша. Радость видеть ее живой и невредимой так мгновенно сменила терзавший его последние минуты панический страх, что он никак не мог прийти в себя. И эта женщина, припавшая к его груди, ее пушистые волосы прямо у его губ...

Ксения подняла голову навстречу серым, растерянно счастливым глазам, почему-то таким родным... Совсем не хотелось отстраняться! И она не стала, просто улыбнулась... Мимо пробегали полицейские, из комнаты сзади раздавался шум, крики. А они стояли, так долго... минуты две или три.

Потом она перевязывала кровоточившее плечо Викентия Павловича — у одного из полицейских оказалась сумка с бинтами.

— Ничего страшного, — приговаривала она, — рана скользящая, неглубокая.

У распахнутого окна лежал мертвый бандит. Уманцев, как Ксения поняла, скрылся. Но Кирилл говорил об этом спокойно:

— Теперь никуда не денется. Даже из города не успеет уйти.

И вдруг Петрусенко, поднимаясь после перевязки, весело сказал:

— Я сейчас поеду и привезу этого... Уманцева.

Неожиданно наступила тишина. Он не ожидал такого эффекта, махнул рукой.

— Ну вот! Теперь должны разразиться аплодисменты и крики «браво!»

— Ты шутишь, Викентий? Или нет...

— Конечно нет, друг мой! Мерзавец считает себя великим артистом, но я просто-напросто переиграл его.

Петрусенко оглянулся, увидел брошенное на пол женское манто, поднял и отряхнул его. Накинул на плечи Анисимовой.

— Кирилл, бери своих людей и везите Ксению Аполлинарьевну к ней домой. Пусть там, у входа, на виду, стоит ваша пролетка, и полиция... Вы оба — будьте в доме.

— Разве ты поедешь один? — тревожно спросил Кирилл Степанович.

— Да! — Викентий энергично тряхнул головой. — Это ведь должен быть мой личный выход — монолог или ария. А массовая сцена — под самый занавес! Вот только, Кирилл, чтобы мне не заезжать переодеваться, давай обменяемся с тобой одеждой. А то неудобно: в театр — и в тулупе да валенках!

В тулупе и валенках нельзя было идти еще и потому, что Уманцев не должен был признать в Петрусенко того извозчика, которого хотя бы мельком, но уже сегодня видел.

В театре шло уже второе действие оперы. Массивная резная дверь, плотно закрывавшая зал, не пропускала в вестибюль ни звука. Перед нею, полный собственной значимости, стоял служащий в форменной театральной тужурке. Он был высок, прям и строг.

— Голубчик, — обратился к нему Петрусенко проникновенно. — Мне надобно вызвать из зала господина Уманцева. Небось знаешь его?

Служащий, казалось, был шокирован. Но что-то в незнакомом господине — смешинка в глазах, уверенность в голосе, — остановили его от возмущения. И все же он попробовал возразить.

— Да, Петр Арсеньевич в зале. Но ведь поет сам Собинов!

— Мы не помешаем. Господин Уманцев в третьем ряду, со своей невестой и ее матушкой. Так ты сходи.

Служащий уже сдался.

— Что же сказать? — спросил он.

— Скажи, что по срочному делу, нужен за кулисами. Да так скажи, чтоб не встревожить женщин.

Петрусенко отошел в сторону, сел в кресло у стены, расслабился... Через минуту его тело безвольно обмякло, огонек в глазах потух, а лицо выражало полную растерянность и горе. Таким его и увидел вышедший из зала Уманцев. Петрусенко несколько секунд словно бы не видел артиста, потом встрепенулся, вскочил.

Гусар уже понял, в чем дело. «Так скоро?» — мелькнула мысль. Но тут же он вспомнил: «Ах, да, полиция сразу была там». Этот сыщик, приезжая знаменитость, бросился к нему, как к родному.

— Господин Уманцев, как хорошо, что я вас нашел! Княгиня и княжна с вами?

— Конечно!

Он сначала хотел возмутиться тем, что его отвлекли от оперы, но удержался. Это было бы переигрыванием. Человек, стоящий перед ним, явно взволнован. Он должен почувствовать тревогу.

— Что-то случилось, господин Петрусенко? На вас лица нет!

Сыщик подошел вплотную, взял его под руку и заговорил почти шепотом, сумбурно:

— Какое страшное несчастье! Мы чуть-чуть не успели! Но мерзавец убит! Ах, если бы только он!..

— О чем вы, я не пойму?

— Петр Арсеньевич, дорогой, только что убита ваша родственница... будущая... Госпожа Анисимова...

— Ксения? — Уманцев вскрикнул и тут же прижал ко рту кулак. Помолчал немного, приходя в себя. — Как же так? Что случилось?

— Мы почти выследили убийцу, того самого маньяка, дом его. Опоздали буквально на несколько минут. Когда ворвались в дом, пристрелив самого убийцу, женщина уже была мертва. Нет, он не успел над нею... ну, вы понимаете! Этому мы помешали. Но успел ударить ее ножом, прямо в сердце...

Уманцев закрыл ладонями лицо, прошептал:

— Боже мой... Но как с ним оказалась Ксения?

— Этого мы не знаем. И теперь уже не узнаем никогда: мертвы оба.

Тут Уманцев словно бы вспомнил:

— Леночка, Мария Аполлинарьевна! Как я им об этом скажу?

У Петрусенко скорбно опустились плечи.

— Да, да, тяжелая предстоит вам миссия. Вы ведь теперь самый близкий им человек, потому я и вызвал вас. И вот что, Петр Арсеньевич... Пусть еще ближайшие полчаса побудут они в неведении, а вы поедемте со мной, взглянете на жертву — для протокола опознания, как близкий человек.

— Куда?

— В дом Анисимовой.

— Вы... — Гусар хотел спросить: «Вы перевезли ее тело туда?» — но вовремя спохватился, вмиг покрывшись холодным потом. — Это случилось там, в ее доме?

— Нет, в другом месте. Мы просто отвезли ее туда.

— Понимаю...

У крыльца стояла знакомая Гусару бричка. Он вздрогнул, но сыщик этого не заметил. Указал на нее рукой:

— Поедем здесь. Сам сяду за кучера. Знаете, эта коляска осталась там, на месте преступления. На ней, видно, убийца и привез госпожу Анисимову.

У дома Ксении суетились полицейские, дверь — нараспашку. Петрусенко пропустил Уманцева вперед, следом за ними в прихожую вошли несколько полицейских. Сыщик услужливо распахнул дверь в комнату. И Уманцев, приготовившись увидеть Ксению, тотчас же и увидел ее. Она стояла, глядя прямо на него, придерживая рукой у ворота разорванное платье. Рядом с ней, чуть сзади, словно охраняя, высился мужчина с револьвером в руке.

Как ни странно, но Гусар растерялся: ничто не предвещало такого исхода. Он даже оглянулся, как будто хотел упрекнуть своего спутника: «Что же вы!..»

И сейчас же двое полицейских быстро скрутили Гусару руки, а Петрусенко презрительно усмехнулся ему в лицо:

— Я же говорил тебе, подонок, при нашей предыдущей встрече: «Praemonitus praemunitus» — Кто предупрежден, тот вооружен!

Глава 46

Домой в Харьков Викентий Павлович попал еще не сразу. На пару недель задержало его в Саратове другое интереснейшее дело, за которое он взялся неожиданно даже для себя. Но перед этим пришлось походить на приемы в собственную честь, разговаривать с газетчиками. А их понаехало в Саратов много, особенно из московских и петербургских газет. В одном из таких интервью, когда настырный и нагловатый репортер все допытывался: «Как же вы раскрыли убийцу? Методом дедукции или слежки? Или просто повезло?» — Викентий Павлович вдруг вспомнил необыкновенно отчетливо: снег, застывшие, но все равно слишком яркие лужи крови, страшное обнаженное женское тело... И след на снегу — санный полоз, неровно рыхлящий снег по краю... С этого деформированного следа, возможно, и потянулась ниточка... Усмехнувшись, Петрусенко ответил газетчику:

— Все было очень просто. Я нашел преступника по санному следу.

— Как, — очень удивился тот, — по одному санному следу?

Викентий Павлович пожал плечами:

— Почему бы и нет? Ex nihilo nihil fit.

И не стал переводить, не заботясь, понял ли его репортер. Сам-то он отлично знал, что из ничего и в самом деле ничего не получается. Все дается большим трудом. И что нелегок путь от земли к звездам. И что почести рождаются в трудах. И что древние римляне — мудрейшие люди: на все случаи жизни уже давным-давно придумали крылатые выражения...

Но его слова о санном следе пошли гулять по Саратову. И вскоре все вокруг уже говорили о том, что следователь Петрусенко раскрыл преступление «по одному санному следу»!

Ксения Анисимова почти сразу же увезла сестру и племянницу за границу. В это тяжелое для семьи время она, как ни странно, чувствовала себя счастливой. И очень не хотела уезжать. Но об этом даже не думала: Леночке было так плохо! Жизнь, казалось, оставила ее. Ксения надеялась только на время, которое лечит. И на себя — свою волю, разум, свое влияние на девушку... Кирилл Степанович провожал их, и когда Ксения, в самую последнюю минуту перед отходом поезда, сошла к нему со ступенек вагона, не удержался, обнял ее за плечи и тихо сказал:

— Буду ждать! Только возвращайся...

В Харькове Петрусенко отыскал некоего Бориса Васильевича Кортакова — воришку, жулика и перекупщика краденного по кличке Пузо. Он уже знал, что документы убийце Круминьшу попали от этого человека. А Петрусенко очень любил, чтобы в расследовании все мельчайшие точки стояли над своими «и».

Пузо обитал на Клочковской улице, где все подворотни соединялись друг с другом, имели по нескольку выходов, в тесных двориках не сразу можно было понять, где жилой дом, а где сарай; из тусклых, плотно занавешенных окошек обязательно кто-то наблюдал... Типичный воровской притон. Вечерами на Клочковскую никто не рисковал заходить, кроме ее обитателей.

Петрусенко не пожелал разговаривать с Пузо на его территории, тот же не хотел идти в полицию. День был безветренный, морозец мягкий, приятный, потому нашлось компромиссное решение — погулять в Университетском саду.

Двое респектабельных мужчин прохаживались по аллее от английского парка к ботаническому, мимо построенной в прошлом году астрономической обсерватории. Негромко разговаривали, и трудно было представить со стороны, что один — полицейский чин, а второй — уголовник.

Пузо уже знал, кем оказался его давний дружок Гусар, — газеты трубили об этом вовсю. Потому, напуганный и своей причастностью к кровавым делам, рассказывал обо всем без утайки.

Он вырос в Тульской губернии, в имении Уманцевых, где его отец служил много лет. Барыня все болела, потом умерла. Арсений Петрович с горя стал попивать, постепенно опускался, совсем перестал вникать в дела. Человек он был добрейший и совершенно доверчивый. Бориска знал, что его отец — управляющий имением, — обирает барина совершенно беззастенчиво. Папаша посвящал его в свои махинации — учил. При этом скуп был неимоверно. И Борис однажды решив, что науку обворовывания постиг в достаточной мере, исчез из дома — стал жить своей жизнью.

— Да уж, — хмыкнул Петрусенко. Но не стал развивать дальше свою мысль, чтоб не сбить собеседника с искреннего тона. — А что молодой Уманцев?

Петруша был хорошим мальчиком, воспитанным, добрым и доверчивым, как отец. Но Борис с ним мало общался: разница в возрасте была почти десять лет. Мальчик тянулся к взрослому парню. И бывало, они ходили вместе в лес или ездили на лодке на рыбалку. А то Борис брал Петю в город, на ярмарку. Ушел Борис из дома как раз в тот год, когда Петрушу отвезли учиться в гимназию, в город. А еще года через два дошел до Пуза слух, что Арсений Петрович Уманцев, совершенно разоренный и больной, доживает свои дни в какой-то больнице, а его собственный папаша — Кортаков — куда-то бесследно исчез. О мальчике он ничего не слыхал, и что с ним стало, — не знал. Да и не интересовался.

Десять лет прошло, жизнь оставила на нем свои следы: обрюзгшее тело, лысину, несколько судимостей. И вот однажды он увидел, как вышибала тащит из трактира совсем молодого парня, на вид — очень больного. Что-то знакомое и тревожащее почудилось ему. Он поторопился выйти следом и увидел, что парень стоит, держась за стену соседнего дома. Потом ноги его подогнулись, и он сел у этой стены. И вдруг Пузо узнал его — Петруша Уманцев!

У Петра было желтое лицо и тяжелое, горячее дыхание. Он был сильно болен, но чем — и сам не знал. С трудом вспомнил Бориса, с радостью согласился пойти с ним. Рассказал, что давно уже бродяжничает, а вскоре потерял сознание и, не приходя в себя, умер. К своему большому удивлению, Пузо обнаружил у него целехонький документ — паспорт. Он хотел было так и заявить околоточному: встретил старого знакомого, дворянина Петра Уманцева, который и скончался в доме от болезни. Но потом поразмыслил и паспорт спрятал. Околоточному же заявил, что просто пожалел больного незнакомого парня, приютил... Петрушу похоронили безымянным, а паспорт, как следователь уже знает, он продал Гусару. Да еще тот заставил рассказать ему об Уманцеве...

Вспоминая потом дело саратовского убийцы, Викентий Павлович каждый раз вспоминал и печальную историю семьи Уманцевых. Один негодяй обрек доверчивых и славных людей на разорение, второй обворовал уже умершего, а третий опозорил, облил кровью и само их имя. Как порой трагична и непредсказуема судьба! O tempora, o mores! О времена, о нравы...

Конец.