Мне приснился мой друг Григорий, гроб с телом которого три дня тому я самолично сопровождал на кладбище. Григорий умер внезапно, за рабочим столом, от прободной язвы. Он был очень ответственным человеком и, даже почувствовав себя скверно, ни за что не соглашался, чтобы ему вызвали "скорую". Мы это сделали все же, но - поздно, за что и кляли себя потом на чем свет стоит. Лично меня угнетало не только то, что Григорий умер, но тот факт, что умер он исключительно бездарно: его не стало, а проект творчески-коммерческого союза, за который он, можно сказать, отдал жизнь, остался незавершенным.
И вот он явился мне. В том самом костюме, в каком его хоронили, как всегда, гладко выбритый и аккуратно причесанный, но нестерпимо печальный. Часы за его спиной показывали половину первого ночи. Григорий сидел на стуле возле моей тахты и ждал, когда я его замечу.
Как ни странно, но я знал во сне, что Григорий мертв, а значит, не может находиться подле меня, если, конечно, не хлынет назавтра дождь, и если не по мою грешную душу его прислали.
- Не бойся, я не за тобой, - догадался Гриша о моих мыслях. Голос у него был донельзя усталый. - Я нуждаюсь в твоей помощи, Вася.
- Но ты же умер! - вырвалось у меня.
- Да, поэтому и нуждаюсь в твоей помощи.
Он поднялся со стула и прошелся по комнате, словно раздумывая, продолжать ли разговор или прервать визит. Сутулился он еще сильней, чем при жизни.
Я вдруг почувствовал, до чего ему тяжко и первым прервал молчание: «Что ты хочешь, чтобы я сделал?»
- Я не отдал Виктору долг, тридцать гривен, - сказал он. - Это очень меня тяготит. Я ведь знаю, как Вик в них нуждается, но без меня денег он не получит.
Гриша и после смерти оставался удивительно щепетильным.
- Деньги у моей девушки, Кати, в ее квартире. Мы к ней сходим сейчас, я отдам тебе долг и больше не побеспокою тебя.
- Поздновато, вроде.
Я вновь взглянул на часы. Теперь они показывали без двадцати шести час. Время и во сне продолжало двигаться.
- У меня не будет другой возможности, а никому другому Катя не отдаст деньги, - вздохнул Григорий.
Скрытность Григория по части амурных дел была известна не менее, чем его щепетильность в отношении денег, и не раз становилась притчей во языцех, особо - женских. Так что об интимной жизни товарища мы знали не больше, чем о цветении яблонь на Марсе, и имя Гришиной пассии я услыхал сегодня впервые.
- Так что ты предлагаешь все-таки? Поехать к ней? - доперло до меня как до Марса. - Вдвоем?
- Она еще не знает, что я... что меня нет, - объяснил Григорий страдальчески.- Газет она не читает, с нашим кругом не связана, а я говорил ей, что уезжаю в командировку на недельку: не хотел отрываться от проекта.
Я кивнул понимающе. «Обидно!» - Вырвалось у меня.
- Да, очень, - согласился Григорий. - Но я верю, что Вы довершите начатое, что не отступитесь.....
- Мы не отступимся, - поклялся я, как над гробом. И, спохватившись, что мы отвлекаемся от главной темы момента, попытался свалить в кусты: «Я-то тебе зачем? Скажешь ей, что забежал на минутку, страшно спешишь...»
- Я тебе должен передать деньги, - напомнил Григорий, - и до первых петухов должен успеть вернуться ТУДА. У меня не так много времени, Василий. Идем.
Я с детства знал, что даже во сне никуда не надо ходить с покойниками, но Григорий так внятно изложил мне свою проблему! Да и звал меня он не в запредельные дали, а на квартиру своей здравствующей любовницы. Поэтому я оделся с быстротой срочника, и мы вышли в ночь.
Заметив наши одинокие фигуры, крейсировавшее в поисках пассажиров такси развернулась и устремилось за нами.
- Возьмем? - предложил я.
- А у тебя есть монета?
- Ни копейки, сам знаешь. Если только у тебя...
- Мне Вы не положили кошелек в гроб, - сострил Григорий и похлопал себя по карманам новенького, ни разу ненадеванного костюма. Костюма, который он, видимо, приобрел к свадьбе. "Дьявольская штука - превратность судьбы", - подумал я тоскливо и махнул таксисту рукой.
- Оплатим из Викторовых, - заявил я категорично. - А я потом доложу.
Таксист нам попался не из общительных, это радовало. Врубив погромче магнитофон, начиненный какой-то попсовой дрянью, он знай крутил баранку. Таксист, как и Катя, не принадлежал к нашему кругу, тоже, наверное, газет не читал и не заметил, что один из нас - труп. Он даже согласился подождать нас под домом Кати, предусмотрительно заручившись залоговым документом - моим военным билетом, оказавшемся, по счастью, в кармане джинсов.
В Катином подъезде было хоть глаз коли, и я скорее почувствовал, чем увидел, каким напряженным становится Григорий с каждой ступенькой приближения к любимой.
- Откроешь дверь, - коротко, хрипло инструктировал он. - Если она спит, тем лучше. Шкаф - справа от двери в комнату...
- А ты?
- У меня не хватит энергии, - Выдохнул он.
Талантом взломщика природа начисто меня обделила. Даже собственный мой замок не всегда меня слушался, - из-за чего я взял в привычку держать окна открытыми, - с Катиным же возился я до тех пор, пока не разбудил обитателей квартиры. Они, надо думать, изрядно перетрухнули. Потому что мужской голос, рявкнувший изнутри "Кто там?!" звучал подчеркнуто грозно.
- Катя дома? - ответил я первое, что пришло на ум.
- Я-те, бля, щас покажу Катю! - озверело пообещали изнутри. - Щас пальну, бля, из двустволки!
Инстинкт самосохранения не изменил мне даже во сне. Я отпрянул за Гришу. Как-никак, пуля-дура была ему не страшна, Выглядел же он телом нормальной, пуленепробиваемой плотности. В этом я убедился, когда водила такси срезал повороты.
- Слышь, Гриша, пошли отсюда! - убеждающе зашептал я другу. - Я тридцатник Вику со своей получки отдам! Будет же у меня когда-то получка!
Григорий молчал, прислушиваясь к звукам за дверью. Там шла приглушенная перебранка. Вероятно, проснулась Катя и теперь убеждала хахеля не производить лишнего шума. Это обнадеживало, но не успокаивало.
- Линяем! - решительно призвал я. - Мне из-за тридцатки под бок к тебе перебираться облом!
Последнюю фразу я ляпнул, конечно же, сгоряча, под влиянием инстинкта самосохранения, но именно она и вывела Гришу из ступора. Гриша повернул ко мне свое узкое, со впалыми щеками и тонким носом лицо, пристально поглядел на меня и произнес внятно, почти жестко: "У меня не будет другой возможности".
И я наконец-то уразумел, что сюда привел нас не долг Виктору, а Гришино неимоверное желание еще раз увидеть возлюбленную.
"Бедняга! - подумал я с жалостью. - Лучше б ему было до этого не дожить!"
Он, собственно, и не дожил, но на беду свою отпросился каким-то образом с того света, чтобы после смерти познать горечь измены. Участие к другу придало мне храбрости. В эти мгновения я с такой силой ненавидел и Катю, и ее вооруженного кобеля, что с радостью надраил бы морды обоим. Однако, нас разделяла дверь. На ней я и оторвался. Более не заботясь об общественном спокойствии, я пнул дверь ногой и заорал: "Катя! Это Гриша к тебе! Арсентьев! Ему надо сказать тебе пару слов!"
- Не шуми, - одернул меня Григорий. Он как был, так и остался истинным джентльменом.
В квартире тихо, хотя и раздраженно посовещались, и женский голос спросил тревожно: "Кто Вы такой?"
И тогда Гриша разверз уста.
- Это я, Катя, - произнес он негромко. - Извини, что так поздно, но я очень спешу.
- На самолет опаздывает! - солидарно встрял я.
Мужской голос еще бубнил что-то протестующее, но женщина повозилась с засовами, и дверь таки отворилась. Я увидел круглое в конопушках лицо, одутловатое со сна, золотисто-рыжие волосы и зеленый халат.
Катя недоверчиво нас разглядывала.
- Это еще что за хамло? - спросила она Григория, указав на меня движением подбородка.
- Мой друг, - представил меня Григорий.
- Зайди, - разрешила она. Убрала цепочку, и мы оказались в стандартнейшей прихожей стандартной квартиры на Выселках. Позади Кати, загораживая собой дверь в комнату, застыл мужик лет пятидесяти - в майке и полосатых пижамных брюках. Вместо обещанной винтовки он сжимал в руках швабру. Но сжимал по-боевому, в полной готовности нанести урон агрессору. Меня это мигом расположило к нему: большинство мужиков и его лет, и моложе принялись бы панически набирать 02, еще пока я ковырялся ключом в замке. Этот же или жены боялся пуще бандитов, или был ветераном партизанской войны в какой-нибудь из стран Африки.
- Мой дядя, - догадалась познакомить нас Катя. И я тут же с облегчением ей поверил: фамильные черты свидетельствовали о правдивости ее слов.
- Дядя Леня прилетел из Новосибирска, на недельку буквально. Я так жалела, что Вы не совпадете! - Она смотрела на Григория, как будто подозревала что-то неладное. (Или она изредка читала газеты?).
- Дядя Леня, это Гриша, мой жених, я тебе о нем говорила.
- Я бы этому жениху ноги пообломал! - буркнул дядя Леня непримиримо. - Он что, всегда посреди ночи народ баламутит? Мода у него такая?
- Извините, - мельком глянув на дядю Леню, повторил Григорий. - Я очень спешу, а деньги, командировочные... Я их забыл прошлый раз у Кати, в кармане моего пиджака,
Дядя Леня - все еще со шваброй наизготовку - грозно поворотился к племяннице, но Катя лишь пожала розовыми плечами и шмыгнула мимо него в комнату.
- На кухню проходите! - пропела она оттуда. - Дядя Леня, ты чайник не затруднишься поставить?
- Не надо, не надо! - торопливо запротестовал Гриша. -. Нас такси ждет.
- Подождет! - откликнулась безмятежно Катя.
По-видимому, несмотря на поздний час, она решила принарядиться, чтоб на должном уровне провести встречу будущих родичей. Нас с Гришей это никак не устраивало.
- Мы за него потом не расплатимся! - рубанул я правду-матку. - Нам итак на такси из командировочных брать придется!
- Очень жаль, - лицемерно посочувствовала Катя. - Потому что твои деньги, Гришенька, я потратила. Когда дядя Леня приехал. Надо ж было встретить по-человечески, а у меня ни копья.
Я раздраженно уставился на Григория: реакция таксиста на наше появление пред ним без "капусты" застила мой внутренний взор.
- Ну, ни фига себе! - начал я, возмущенный наглой безмятежностью Кати, но дядя Леня прервал рванувшуюся из глубин моего сердца тираду.
- Дам я Вам на такси, - прогудел он. - На самолет не дам - сам не сыром в масле катаюсь, а на такси наберу, - и, все еще при швабре, прошагал в комнату.
- Да разберусь я как-нибудь с Виктором, - попытался я занять неловкую паузу.
- Спасибо, - ответил Гриша, хотя едва ли вник в смысл мной обещанного. Он неотрывно глядел на дверь, за которой прихорашивалась его любовь.
- Катя!- не выдержал он, - я могу опоздать...
-Ну так и опоздай! - легкомысленно мурлыкнула его дура. - В кои-то веки дядя Леня из такой дали приехал! Можешь ты хоть раз в жизни пожертвовать ради меня своей работой? Прямо клин светом на ней сошелся!
- Свет клином, - поправил я по инерции. При мысли о первых петухах и таксисте меня начинало подташнивать.
Катю грубость моя ничуть не задела. Я для Кати не существовал. Она выплыла из комнаты - в платье из блестящей материи, в туфлях на каблуках, на ходу скалывая на затылке роскошную свою гриву, - и кокетливо улыбнулась Григорию: "Остаешься?"
Он покачал головой. Он глядел на нее с восхищением и тоской, и это ее обескуражило.
- Почему ты так на меня смотришь? - спросила она недовольно. - Ты так смотришь, как будто не в командировку едешь, а резидентом разведки за бугор. Можешь ты мне прямо сказать, что все-таки происходит?
- Я соскучился по тебе, - прямо сказал Григорий.
- Рада слышать! - с королевской непринужденностью ответствовала она. - И все же, друг мой, ты темнишь! Ты пришел за деньгами, среди ночи, с каким-то хамом! Не означает ли все это, что мы расстаемся навек? Неужели я так страшна, чтобы бежать от меня под покровом тьмы?
- Я не бегу от тебя, - с трудом ответил Григорий. - Я - наоборот...
Катя скорчила презрительную гримасу. Положительно, эта крошка ставила себя как женщину на высоту Эвереста. Все ее повадки прямо-таки вопили о том, что она оказывает непомерную честь тем смертным, до которых нисходит. Мне она такой чести не оказала, чем и сохранила во мне трезвого аналитика. А поскольку я не только аналитик, но и карикатурист, то манеры Марии Антуанетты из вороньей слободки вызвали во мне желание запечатлеть их сперва в памяти, а потом - на бумаге. И это неважно, что красотка мне только снилась! Профессионализм взял верх даже над инстинктом самосохранения, и я не помнил о своей роли Антивергилия до тех пор, пока малышка не приблизилась к Грише с явным намерением обнять его. Попытка эта стойла ей полцарственности. Она прямо-таки отпрыгнула от Григория, и, борясь с вцепившимся в подсознание ужасом, залепетала: «Какой ты холодный! А еще от чая отказываешься! Нет, и слушать ничего не хочу! Дядя Леня!.»
Дядя Леня сосредоточенно пересчитывал гривны. Он был, видимо, из породы сибирских куркулей. Да и племянница по части жлобства дяде не уступала. Так мне показалось, во всяком случае, - как аналитику.
- Вот! - объявил дядя Леня, протягивая Григорию деньги. Он отрывал их от своей - святая святых! - утробы, о чем свидетельствовал весь облик его в эту торжественную, почти что роковую, минуту. Он стоял перед Гришей как генерал, вызвавшийся самолично прикрыть отход своих войск на неподготовленную позицию.
- Благодарю Вас, - вежливо ответил Григорий. Он взялся за самый край пачки и осторожно потянул ее к себе. Пачка не подалась. Я вспомнил, что с энергией у Гриши хреново и рванулся ему на выручку.
- Спасибо, очень выручили,- затарахтел я, пожимая все никак не оскудевающую руку дающую. - Но если мы еще немного задержимся, то, боюсь, этого нам не хватит и придется еще раз Вас побеспокоить... - И выдернув-таки пачку из куркульской клешни, принялся теснить Гришу к двери. Он же все таращился на свою Катю, эту розовую куклу с гипертрофированным представлением о собственной значимости.
- Бежим! - подстегнул я его. - После поговорим, в машине!
"Если она еще ждет нас", - подумал я тут же о своем военном билете.
По счастью, таксист не сообразил загнать мой военный билет врагам державы, хотя вполне мог бы мне перепортить все сколько-то литров крови. Таксист стоял у машины, уперев руки в бока, и задрав голову, обозревал высотку. Во всем доме горели три или четыре окна, и водила силился вычислять, за которым отсиживаемся мы.
- Еще бы минута, и я бы уехал на хрен, - поприветствовал он нас.
- На Острякова, пожалуйста, - не снизошел до извинений Григорий. - К подземному переходу.
- А там мы что забыли? - я с тоской поглядел на счетчик.
- Там я выйду, а ты поедешь досыпать.
- Досыпать?! - офонарел я. - Как это - досыпать, если я и так сплю?! А если не сплю, то когда я успел проснуться и потерять "крышу"?
- С тобой все в порядке, Вася, - отсканировал мой друг мои мысли. - Я потому и пришел к тебе, а не к кому-то другому, что ты без предрассудков.
Он льстил мне, но меня это не расслабляло. Незаметно для Гриши я потянул себя за край века, ущипнул за мочку уха и, поскольку ни Гриша, ни таксист от этого не исчезли, положил свою руку поверх Григорьевой. Его рука была ледяной.
- Да, да, - подтвердил Григорий результаты моего опыта. - Все так. Но разве это что-то меняет в наших с тобой отношениях, Вася?
- Это что-то меняет в моих отношениях со мной, - пробормотал я. - До сегодняшних двенадцати тридцати я был прост и прям, как оглобля. Теперь я с завихрениями.
- Главное, что ты не боишься, - ободряюще улыбнулся он. - Не боишься непонятного, неведомого. Оно скорей притягивает тебя, чем страшит. Я прав?
- Да, - подтвердил я, внутренне себя костыля. - Такой вот я парень, без "башни"!
- Ты классный парень, - похвалил меня Григорий на полном серьезе.
- Был бы классный, вызвал бы тебе тогда "скорую", - озлился я. - Делал бы, как считал нужным, а не тебя, идиота, слушал! Ты ведь работоман, идиот! А мы - ублюдки! Пользовались тобой как тяговой силой!
- Правильно делали, - оправдал Григорий сборище эгоистов. - Меня-то все одно было не переделать. Горбатого, как говорится... - Он оборвал себя, и улыбка сползла с его осунувшегося за время смерти лица: видимо, он вспомнил о своем несостоявшемся семейном счастье.
- Тебе повезло, что ты не женился на Кате, - проявил я в полной мере свою оглобистость. - Ты извини, что я так говорю. Но я ее понял.
- У тебя большой жизненный опыт, - усмехнулся он, клеймя во мне лавеласа. А я им, надо признаться, был. По крайней мере, до сегодняшней ночи вид красоток действовал на пять моих чувств, как запах цветов на рецепторы насекомых. Правда, отдавая себе отчет, что с таким количеством крошек я все равно не перезнакомлюсь близко, я смотрел на них, как художник на шедевры природы. К тому же, я никогда не изменял женщинам, с которыми находился в интимных отношениях, - пока такие отношения длились. Я искренне жалел своих женщин, когда наступала развязка того или иного романа, - почти все они были не чета Гришиной Кате - добрые, порядочные, великодушные. Но каждую из них я невольно сравнивал с Никой. Я ни в ком не находил Нику, и это чертовски осложняло жизнь мне и тем, кто прельщался мною. Будучи человеком без "башни", я упорно продолжал любить Нику - за то, наверное, что не успел ее разлюбить. За боль, которую она мне причинила. За свое уязвленное самолюбие. Иной раз мне казалось, что я бы вышиб ее из своей жизни пинком под зад, доведись нам продержаться в связке хотя бы год. Но Ника исчезла с концами. Я ничего не знал о ней с того дня, как она позвонила мне по телефону и огорошила сообщением, что выходит замуж за какого-то друга своего детства и уезжает с ним из Севастополя. В тот самый день я и открыл в себе ловеласа - "свободного охотника за женщинами и справедливостью", как в шутку называл меня Гриша. Охота за справедливостью принесла мне так мало удач, не говоря уже о лаврах, что о ней распространяться излишне. В результате этой охоты я стяжал себе славу склочного, злобного, конфликтного негодяя, чуть ли не параноика с манией унижать вышестоящих, лишился возможности куда-либо устроиться на работу, а все надежды еще сколько-то покоптить небо связывал с вновь организуемым творчески-коммерческим союзом, этим эльдорадо художников, изнемогших от нищеты и невостребованности. В единстве с единомышленниками, в истерическом рывке к вожделенному берегу я, как и все другие, предал Григория. Как и другие, осознал я это постскриптум.
- Не казнись, - нарушил голос Григория ход моих наворотов. - Ничего особо страшного не случилось. Во всяком случае, для меня. Ну, вот я и прибыл.
- Уже?! - я вдруг искренне испугался, что больше никогда не увижу его и, расплатившись с таксистом, выскочил из машины. - Тебе что, прямо сейчас ТУДА? Время еще... Еще только два десять!
- А ты хочешь побыть со мной? - спросил он и недоверчиво и растрогано.
- Да, хочу, - рубанул я с плеча. - Черт его знает, когда ещё встретимся! Да и встретимся ли! Ты-то наверняка в рай попадешь, а я наоборот!
Секунду он напряжённо о чем-то думал. Потом спросил, как бы решившись на поступок из ряда вон: «Проводишь меня?»
- Туда? - уточнил мой инстинкт самосохранения.
- Посидим, поболтаем… Потом ты уйдешь. Я обещаю тебе твердо - уйдешь. Ты же знаешь, я всегда держу свое слово.
- Добро! - ухнул я башкой в омут.
Его посмертная жизнь явно не была медом, и вливать в нее еще и свою ложку дегтя мне не хотелось: и без того я был виноват перед Гришей.
Григорий взял меня под локоть - он старался не слишком меня касаться - и повел вниз по лестнице подземного перехода. Если бы не он, я бы, наверняка, очутился на другой стороне проспекта, но с ним попал в длинный просторный зал суперсовременного бара: такие бары открывают теперь в помещениях бывших бомбоубежищ. От подобных ему мест отдыха отличала этот бар гнетущая атмосфера. Приглушенно играла музыка, приглушенный свет не позволял разглядеть лица сидящих за столиками людей, но люди сидели каждый сам по себе, погруженные в собственные свои мрачные мысли.
Григорий подвел меня к столику у стены, и тотчас же к нам приблизился официант.
- Не положено, - мягко укорил он Григория.
- Знаю, Харон, - так же мягко ответил Григорий. - Но лучшее правило - это исключение, правда? Через полчаса он уйдет.
- Будете заказывать что-нибудь? - спросил официант.
- На Ваше усмотрение, - ответил Григорий.
- У нас нет денег, - напомнил я.
- Они здесь и не нужны, - сообщил Гриша так, будто жалел, что в этом баре денег с нас не потребуют.
Дружелюбный официант принес нам по кружке пива с баранками.
- Если он вовремя не уйдет...- предостерег он,
- Уйдет, уйдет, - заверил его Григорий. - Я прослежу за этим.
- Гнусно здесь, однако, - констатировал я, когда официант нас покинул. - Хотя пиво - что надо! А чего они такие смурные?
- Не привыкли, - ответил Гриша, - тоскуют. Да и я, знаешь, тоскую! - признался он и понурился, - Потому и попросил тебя побыть немного со мной.
И впрямь, смертная тоска пропитала воздух бара настолько, что даже классное неразбавленное пивко комом становилось поперек горла.
- А почему бы Вам не перезнакомиться, не общнуться между собой? - родил я рациональную мысль.
- Психологический барьер, - отмел мою идею Григорий. - Мы не здесь, в принципе, - мы с теми, кого покинули. Мы тянемся к ним, они, в свою очередь, держат нас. Это мешает нам двигаться дальше, углубляться в неведомое. Посмотри вон на того парня: он сидит в этом баре больше семи лет. Его мать не устает по нему убиваться.
Я поглядел в указанном направлении. Через столик от нас худощавый, с прилизанными волосами парнишка, таращился в никуда огромными пустыми глазами. Он был настолько неподвижен, что напоминал муляж человека. То бишь, усопшего.
- Душа его - с матерью, - просветил меня Гриша. - Ходит за ней по жизни, как собачонка на поводке. Мне, как видишь, повезло больше: я здесь не заторчу.
- Да, тебе больше повезло, - признал я уныло. Близкой родни у Григория не осталось, а мы и розовая подруга Катя... Мы, конечно же, будем вспоминать о нем все реже и реже...
Лысый дед, смаковавший пивко близ неподвижного юноши, поднялся и пересел за соседний столик. Вероятно, общество манекена угнетало даже на переправе. Несколько человек в зале также пожелали размяться и изменили дислокацию. Я отметил, что перемешиваются они только вправо, в направлении задней стены зала-бункера. Затем я поймал себя на том, что зря растрачиваю драгоценное время: раз я угодил туда, где мне находиться не полагалось, то набираться следовало впечатлений, а не только даровой выпивки. Я живо себе представил, как поведаю Марише о приключениях этой ночи. Только одной Марише и расскажу. Поверить она мне все равно не поверит, но в психическом расстройстве не заподозрит, а внимать будет как Шахеризада мужского пола. Познакомился я с Маришей всего за неделю до кончины Григория, и отношения наши находились на стадии платонического взаимовлечения.
Выругав себя за то, что захватил в дорогу не блокнот с карандашом, а военный билет, я вознамерился как можно точней запечатлеть в памяти образы посетителей бара и развернулся со стулом к их основному скопищу. При этом я кого-то задел.
- Полегче, пся крев! - рыкнули снизу.
- Ты что-то сказал, приятель? - не понял я.
- Волк тамбовский тебе приятель, - нахамили из-под стола, и, поглядев себе под ноги, я увидел вислоухого, со свалявшейся шерстью кобеля.
- Он на нарочно, Шарик, - извинился за меня Гриша.
- Сто раз тебе повторять, Арсентьев, что никакой я не Шарик?! - ощерился пес. - Взяли, быдло, моду, черте как собак называть! Бобик, Фунтик, Пифик, тьфу ты, пся крев! Ричард я! Ричардом был, Ричардом и помер!
- Львиное сердце, пся крев! - съязвил я раздраженно. Такие вот типы, неважно, о двух или о четырех конечностях, действуют на меня однозначно: как репей в деликатном месте.
- Заглохни ты, урод недожмуренный! - с ходу наехал он. - У тебя здесь вообще никаких правов нет! - и со всех лап устремился к Харону - насексотить о непорядке.
К неудовольствию бедняги Ричарда как раз в этот миг Харону стало не до него. Легким шагом он направился в дальний конец зала, к гнездившимся за крайним столиком старичкам. И обратился к ним так, будто поздравлял с присвоением высших наград Родины: "Господа, Ваш выход!" Он распахнул дверь, над которой зажглась надпись "Выход", и старички один за другим вступили в серебристое сиянье снаружи и бесследно в нем растворились. Харон им помогал, поддерживая под локотки и улыбаясь по-светски.
- Куда это он их? - полюбопытствовал я.
- В Дальнейшую Неизвестность, - ответил Гриша. - Сорок дней прошло, а привязанностями их никто не задерживает.
Места убывших за крайним от двери столиков тут же заняли очередники. Харон поспешил обратно. Шарик рванулся было к нему, но опять потерпел фиаско: у входа в бар нелепо топталась оборванка с синюшной ряшей.
Нимало не смутившись обликом вновь прибывшей, Харон адресовал ей свою американскую, с толикой античной грусти улыбку.
- Добро пожаловать, сударыня, - поприветствовал он оторопело озирающуюся по сторонам тетку. - Позвольте, я помогу Вам устроиться.
И он повел ее к столу, за которым балдели такие же, как она, синяки. Эта компания, кстати, выглядела наиболее оживленной.
- Уверен, Вам здесь понравится, - объявил Харон вновь прибывшей.
Я был тоже в этом уверен. Но так как алкашеское застолье - как на моем, так и на этом свете - нисколько не расширяло мой кругозор, то я сконцентрировался на двери с надписью "Выход".
- А что там такое, дальше? Ну, где все исчезают? - пристал я к Грише.
- Каждый узнает это в свой черед, - ничего не объяснил он.
- Ты не пробовал туда заглянуть?
- Это невозможно, - отчеканил Григорий. Похоже, он догадался о моих намерениях.
Мне, однако же, в эту ночь представлялось возможным все.
- Вася, Бога ради, сиди спокойно, - попытался урезонить меня Григорий. - Ты здесь не дома.
- А если я хочу поразмяться? - заартачился я. - Потанцевать, например? Где написано, что здесь нельзя танцевать?
И с безрассудством, что сотни раз доставляло мне неприятности, я направился к центру зала - как бы в поисках подходящей партнерши.
Руководствуясь постулатами конспирации, я и впрямь предложил некой даме изобразить со мной ригодон, точно зная, что она тут же откажется. И хотя годков ей было под сто, и она вполне могла бы знать и любить именно этот танец, дама, как и моя интуиция, оказалась на высоте. Конечно, я рисковал, но кто не рискует, тот не хлещет шампанское даже в загробных барах! Лавируя между столиками - все еще как бы в поисках той, что готова закружиться со мной в вихре румбы, - я неуклонно приближался к заветной двери. Пассивность покойников мне претила. На их месте я бы сразу же по прибытии сюда разведал доподлинно, что ждет меня дальше. А уж тогда и решил: шагать в сияние или торчать в баре до второго пришествия.
Я уже потянулся к ручке, когда услышал за собой любезный голос Харона: "Господин Тимошенко!"
- Да?
Я обернулся с самым наивным и тупым видом, какой только смог напустить на себя.
Харон улыбался мне. На сей раз не по-американски дежурно, а, я бы даже сказал, союзнически.
- Незнание законов не освобождает от их действия, правда? - спросил он учтиво. - Сегодня Вы здесь только гость и не должны нарушать законы гостеприимства. Будьте добры вернуться к господину Арсентьеву.
Мы с Хароном превосходно друг друга поняли, так что ломать комедию дальше не имело смысла. Тем паче, что подставлять Харона под неприятности я не хотел: допустив мое присутствие среди мертвых, он и так нарушал какие-нибудь инструкции. А у ног его, вдобавок, вертелся Шарик с какой-то шелудивой сучкой, и оба взахлеб, наперебой тявкали. Такие могли натявкать и на Харона. Он же не был в загробном мире крутой фигурой. Он, насколько я помню, надрывался перевозчиком через Стикс.
- Где река, кстати? - осенило меня, когда я достиг Григория. - И почему это Харон никого никуда не перевозит?
- Все меняется, - ответил Григорий. - Как и наши представления обо всем.
Он смотрел на меня с укором. Моя нахальная бесшабашность явно не соответствовала миру сему, и, обозрев еще раз скорбные лица умерших, я впервые со страхом, представил себя здесь не гостем.
"Ведь они же там, раньше, были все разные, - подумал я с внезапно накатившей тоской. - Неужели и я стану таким же? И уже не решусь заглянуть за дверь? Буду сидеть истуканом и горевать, горевать... Но тогда я увижу Нику! - нашел я, чем себя в печальном будущем распотешить. - Моя душа разыщет ее, и мы пообщаемся на уровне душ!
Способность впадать из одной крайности в другую, переходить от радости к горю и наоборот, была наиглавнейшей чертой моего творческого воображения. Порой оно губило меня, но порой спасало. На сей раз, однако, фантазия сыграла со мной подлую шутку: еще не сбросив телесную оболочку, я уже узрел Нику. И не где-нибудь, а в десяти столиках от себя. Ошибиться могли глаза, но не душа, - через проход, за скопищем склоненных голов, чуть склонив голову, сидела она, моя любимая женщина!
- Ника!! - заорал я, как в базарный день на майдане. Заорал так, что в зале все вздрогнули, а музыка оборвалась. Харон торопливо пробирался ко мне из дальнего конца бара. Шарик рычал, вздыбив шерсть. Ледяные пальцы Григория тянули меня к выходу на поверхность, но я и не думал уходить. Я не замечал ничего. Видел только, что Ника меня узнала, что она медленно, в растерянности, поднимается мне навстречу и, отбиваясь от Григория, я все кричал неприлично громким радостным голосом, как, наверное, никто здесь не кричал с момента сотворения бара: "Ника, привет! Давай сюда, живо! Это же я, Васька Тимошенко, твой Васечка!"
Вконец оборзев от счастья, потеряв о месте действия последнее представление, я, как рядового бармена, хрястнул по плечу Харона и распорядился: "Шампанского со льдом, Харик! Ну, и фруктов разных нам! И конфет!"
К числу шедевров природы, с которыми я затевал флирты или семейные драмы, Нику отнести можно было только с натяжкой: Ника на звание канонической красавицы не тянула. Но ее овальное лицо с добрыми черными глазами и улыбчивым ртом было всегда таким приветливым, таким лучезарным, что плевать я хотел на эстетические каноны. Мне, наоборот, нравилось, что ноги у нее худенькие, как у подростка, а нос по-российски рыхлый.
Я так и не понял, почему Ника меня покинула. За полтора года близкого знакомства с эпизодами совместного проживания мы ни разу всерьез не поссорились. Даже когда я сидел на полнейшей финансовой мели или же надирался до безобразия. Ника была не только веселой и обаятельной, - она была деятельной и по-человечески надежной. Так что, пока я методично долбился лбом в стенку для того, например, чтоб сняться с финансовой мели, Ника шла другим путем и возвращалась с деньгами, сигаретами и продуктами харчевания. Их волшебное появление объясняла она по-разному: тo подменяла торговавшую в киоске подружку, то помогла продать дефицитное лекарство (а работала она в поликлинике медсестрой), а то заняла под зарплату у "врачика", дамы обеспеченной за счет мужа. И всякий раз я ей верил, и ни разу не заподозрил Нику во лжи. Даже когда кто-то из корешей проинформировал меня о дополнительном источнике нашего с Никой существования - источнике в лице какого-то ее бывшего одноклассника, а ныне делового донельзя мэна, - я информацию к размышлению не принял. Вероятно, из нежелания выглядеть альфонсом в своих же глазах.
Итак, мы жили душа в душу. По крайней мере, мне так казалось. Жила Ника то у меня, в моей отдельной однокомнатной в "престижном доме сталинской постройки", как пишут в рекламных объявлениях, то у родителей - в дни, когда их перемыкало на праведность. В такие дни они нам звонили по телефону и объявляли, что Ника - позор семьи, я - гад непорядочный, потому что не веду ее в загс, а весь город только и делает, что судачит о Нике и обо мне.
Мы на рожон не перли, гусей не дразнили и позволяли поутихнуть страстям, вызванным появлением у Ворониных очередной закомплексованной пуританки. В загс же мы не шли, поскольку не считали нужным вмешивать государство в свои личные отношения. Того более, мы считали это ненужным и даже пошлым. Нам хотелось быть свободными от условностей, а так как детей заводить мы не собирались, то не спешили и с регистрацией брака. Я, во всяком случае, не собирался заводить детей до тех пор, пока не смогу их кормить. Ника полностью со мной соглашалась, хотя про себя думала, может, и по-другому. Во всяком случае, от родителей ко мне возвращалась она как в единственный родной дом.
Не скажу, чтоб Никины родичи были гадостными особами - они, в отличие от меня, были как раз-таки нормальными бюргерами. И они хотели добра единственной дочери. Общепринятого добра на нормальный лад. Потому и подзуживали Нику поскорее бросить такое добро как я. Еще в самом начале нашей с Никой любви Воронины выяснили про меня все, что только можно. Допускаю, они знали обо мне поболее, чем я сам. Знали даже то, какого цвета был мой ночной горшок в детском садике. Они знали про меня и такое, чего со мной никогда не происходило. По сведениям этих доморощенных штирлицев, я тянул срок за злостное хулиганство, потому что, ни с того ни с сего, в сильно поддатом виде и с толпой мне подобных, зверски избил на улице незнакомого человека. На самом же деле на улице толпой избили меня, но такие нюансы Никиных родных не интересовали. Как не интересовали Нику инсинуации общественности.
В общем, для меня Ника была наишедевральнейшим шедевром природы, и когда, ни с того ни с сего, она так мило, так по-дружески навсегда сделала мне ручкой, я обалдел.
- Баба с возу - скатертью ей дорога! - благословил я Нику на супружество с одноклассником. И почувствовал себя хуже, чем когда меня отделывали кастетами. Ко всему прочему, я ощущал себя идиотом. Все ведь было так хорошо, просто здорово и - нате Вам! Тут же я решил, что Ника попросту меня разыграла, и успокоился. Но когда к вечеру она не вернулась, я забил тревогу и позвонил ее родичам. Приторным от злорадства голосом Никина мать сказала, чтоб я поискал себе других дур, потому что Ника больше не дура, а без пяти минут жена приличного человека.
От счастья за Нику я в тот день надрался до чертиков. До того, что и впрямь нашел какую-то дуру, каковую и гонял наутро за пивом. Я решил забыть Нику, но... она на все сто оправдала имя свое: она меня победила. Я вспоминал нее чуть ли не каждый день в течение целых трех лет. Неудивительно поэтому, что, при виде ее, я так непристойно радовался в загробном баре. Я так радовался, что не сразу сообразил: а почему, собственно, она здесь?.. -
Мы стали центром внимания. Мы сближались. Никто больше не удерживал меня, никто нам не препятствовал. Похоже, посетители бара позабыли разом о собственных скорбях и жили теперь нашей встречей. Даже Ричард-Шарик с шелудивой сучкой заткнулись, проникнувшись уникальностью момента.
Я почувствовал на себе взгляд Харона и обернулся к нему. Харон, казалось, постарел тысячелетья на три. И не оттого, что мое безрассудство могло обернуться для него нагоняем, - от каких-то давних воспоминаний. Возможно, об одном сумасшедшем - Орфее. О других таких сумасшедших лично я ничего доселе не слышал. Харон взглядом заклинал меня остановиться, повернуть вспять, бежать, он сочувствовал мне и - он меня уважал. Пожалуй, за всю его тяжкую служебную деятельность, только мы с Орфеем и внесли свежую струю в предбанник Царства теней. Мой инстинкт самосохранения был всецело солидарен с Хароном, но я не слышал его - я видел перед собой Нику. Черные глаза полыхали на очень бледном лице, и в глазах этих надежда сменялась отчаянием, а отчаяние - мольбой о помощи.
Я обнял Нику и мигом понял, что она делает в баре "У Харона".
- Так ты - умерла? - проявил я удивительную для места встречи смекалистость. - Как тебя угораздило?
- Угораздило, - прошептала она.
Ника по-детски уткнулась мне в грудь лицом, и только тут до нее дошло, что я - живой.
- Не может быть, - пробормотала она. - Ты...Ты...Так не бывает!
- Я тут в гостях, - объяснил я необходимое. - Можешь ты пересесть за наш столик? Я тебя познакомлю с другом. Или здесь нельзя пересаживаться?
Ника взглянула вопросительно на Харона. Харон кивнул, и я повел Нику туда, где в волнении, в отчаянии, почти в ужасе дожидался меня Григорий.
Посетители бара, тоже, видно, кое-что смекнувшие, теперь смотрели на меня так, будто я сошел к ним, чтобы всех их возродить к жизни. Они были не правы: и в самых дерзких атеистических бреднях я не посягнул бы на прерогативы Иисуса Христа.
Я обнимал Нику за талию, как обнимал ее когда-то на земле, и чувствовал, как холодеет кровь в моих жилах. Но все равно я обнимал Нику. Так я самоутверждался над смертью и давал Нике шанс самоутвердиться над ней, а заодно усыплял бдительность усопших: пусть думают, что я - одни из них, только с большим прибабахом!
Харон поставил перед нами ведерко с шампанским, вазу с фруктами и коробку шоколадных конфет. Аналитик во мне, тормознув на время влюбленного, задался было вопросом: "Из чего все это здесь делается или на какие шиши покупается?" Но Харон не дал мне внести ясность в этот вопрос. Наклонившись, он прошептал одними губами: "В Вашем распоряжении двадцать одна минута. Только двадцать одна и ни секундой больше".
- А что будет потом? - рассеянно спросил я.
Он глянул на меня, как многоопытный врач на пациента в коме, и удалился. Шарик-Ричард и сучка помчались за ним, вымогая куриные окорочка.
- И здесь сплошной блат! - агрессивно скулила сучка.
- Геноцид! - рокотал Шарик-Ричард. - Знал бы, что после жизни начнется такая собачья жизнь, взбесился б на фиг и пол-Европы быдла перекусал!
Харон молча подал им в миске требуемое. Они жрали, умудряясь при этом ругаться и привередничать. Они достали меня! Вероятно, потому что лишь они да алкаши в центре зала проявляли признаки привычного поведения. На месте Харона я б давно дал пинка этой малопочтенной публике! На месте Харона я бы, впрочем, не продержался и дня! На его месте я не оказался бы никогда, оттого уже, что я - смертный! И здешний покой нарушаю потому лишь, что пока еще жив. Я - да, а вот Ника!...
- Расскажи-ка, что с тобой приключилось, - потребовал я, разливая шампанское по бокалам.
- Я...- она замялась, - под машину попала.
- Черт знает что! - разозлился я на подлость судьбы. - Но ты хоть в свое удовольствие пожила? Ты была счастлива?
- Я была счастлива, - ответила она, как прилежная ученица отвечает невыученный урок. - У меня даже своя машина была. Только я так и не научилась ее водить. Мы с мужем ездили отдыхать за бугор. Два раза.
- И как оно? - задал я дежурный вопрос.
- Класс! - ответила она искренне. На миг она сделалась прежней Никой, импульсивной, любящей подарки и праздники.
- Господи, какую же я сделал глупость! - глухо пробормотал Григорий. Поглощенный созерцанием Ники, я почти позабыл о нем, и лишь теперь ощутил, как он молча страдает рядом. Страдал он из-за своей незавершенной любви, из-за нашей - тоже незавершенной, и оттого, что нежданная эта встреча подлила масла в огонь.
- Я не должен был тебя сюда приводить, - каялся он. - Но я не знал...
- Конечно, не знал, - я ободряюще похлопал его по ледяному плечу. - Но я очень рад, что нашел Нику!
- Нашел? - переспросил он с нажимом и дико на меня посмотрел. - Ты не нашел, ты потерял!
Ника вздрогнула и сжалась в комочек.
- Он прав, - прошелестела она. - Если бы мы не встретились здесь... было бы не так больно.
- Можно подумать, я тебя здесь оставлю! - заявил я с наивной самоуверенностью нео-Орфея. - Я тебя отсюда заберу.
На Гришу при этом я старался не смотреть: его я намеревался здесь бросить. Но ведь я не знал толком, и как спасу Нику!
- Не обманывайся и не обманывай девушку, - сурово предложил Гриша. - Спасать надо тебя. Здешние люди начинают догадываться, что ты - не из их среды. Боюсь, они вцепятся в тебя как утопающие за соломинку, и тогда...
- Уходи, Васька, - попросила чуть слышно Ника. - Прямо сейчас.
- Допивай свое шампанское, сделай вид, что хочешь проводить ее за ее столик, и - бегом к лестнице, - разработал Гриша план моего бегства из пред-аида.
- Понял, - с легкостью согласился я. - Сегодня и правда я немножечко не готов с Вами остаться. Хотя здесь неплохо. Превосходное обслуживание и даровые деликатесы.
- Здесь хорошо, - укрепляя меня в решимости бежать в жизнь, подтвердила Ника. - Но тебе здесь пока не место.
- За будущее! - провозгласил я и звонко чокнулся с ними.
- За прошлое, - ответили они хором. Я встал и подал руку Нике.
Весь бар напряженно пялился на меня. Даже парень, душу коего не отпускала от себя мама, на миг позабыл о своем посмертном сыновнем долге.
- Харон, можно вальс? - спросил я нарочито громко, чтоб слышали все. И закружил по залу свою снегурочку, свою снежную королеву. А зал вперился в нас сотнями глаз и казался единым существом, готовым сорваться с места и растерзать нас. Так в этом зале, видимо, никогда еще не кощунствовали даже самые жестокосердные скептики, философы или самоубийцы по убеждению.
Танцуя, мы приблизились к лестнице, и я стремительно ринулся наверх, увлекая за собой Нику. Но...Ника вдруг словно бы вросла в пол. Я рвал ее к себе, я напрягал все свои силы, чтобы сдвинуть ее с места хотя бы на миллиметр, однако с равным успехом я мог бы дергать из почвы эвкалипт. Между тем покойники в зале ахнули, вскочили и скопом устремились ко мне - все разом, включая тех, кто сидел на выходе в Дальнейшую Неизвестность. Я видел, как они приближаются - будто в замедленной съемке - и каждого запоминал в лицо, видел искаженное страданием лицо Ники: она пыталась, но не могла преодолеть притяжение Смерти; видел Харона, заклинающего безмолвно: "Оставь ее!" - и Шарика с сучкой, первыми вцепившихся в Нику. Я был в отчаянии, я ненавидел себя за слабость и скудоумие. Я сознавал, что еще миг - и я опять потеряю Нику, теперь уже навсегда, или же умру сам, что меня тоже никак не устраивало. "Боже, помоги нам!" - заорал я вне себя от ужаса. И вспомнил вдруг, что в сказках своего детства от Смерти всегда спасают Любовью, проявлением ее - поцелуем.
Я припал к Никиным губам прежде, чем между мной и нею вклинился Гриша. Задыхаясь от напряжения, он оттаскивал нас друг от друга. Он тщился вытолкать меня на ступеньки, но у него не доставало энергии. Зато коллективной энергии толпы могло хватить и на то, чтоб оттащить меня подальше от лестницы.
Я подхватил Нику на руки, крепче прижал к себе - и кинулся наверх.
Я победил! Визг, рев и стенания остались у меня за спиной. Я чуть не оглянулся - поглядеть, не стряслось ли чего с Григорием, но вспомнил вовремя, что оборачиваться нельзя. История повторилась: Орфей похитил Эвридику из царства мертвых.
Я бежал к свету, не чуя под собой ног, а Эвридика в моих объятиях становилась все теплей и весомей, все осязаемей. Предрассветное небо забрезжило впереди, над вершиной лестницы. Впервые в жизни очертания обшарпанных многоэтажек показались мне сказочно прекрасным зрелищем. - Еще немного, - подбадривал я себя. - Еще чуть-чуть!...
Я хрипел от непривычной нагрузки и - смеялся. Ведь я любил. И меня любили! Поэтому я и победил Смерть!
Петух на балконе одной из многоэтажек пропел, когда до свободы нам оставался один рывок. Я уже занес ногу над последней ступенькой, и тут предутреннее небо, дома и деревья - все схлопнулось в непроглядную черноту, а в ушах у меня грянул пронзительный издевательский хохот - будто бы внутри моей черепухи врубили местную трансляцию бесы. Бесплотные демоны глумились надо мной, как могли: дергали за нос, щекотали, давали под зад копытами, и хохотали, хохотали! С яростью быка, утыканного горящими бандерильями, я брыкался и пихался одной рукой, другой все еще крепко прижимая к себе свою Эвридику. Поражение мое, однако, было очевидно и мне самому. Меня сильно толкнули вниз, мы с Никой впились друг в друга и кубарем, бутербродом покатились по лестнице. Больно мне не было, я ведь тоже теперь был мертвым. Но, подобно бороде, растущей на трупе, бешенство все еще сотрясало мой коченеющий организм.
Приземление наше в зале Вызвало ноль эмоций. Даже Шарик и сучка не удостоили меня злобного ехидства: порядок был восстановлен, и никаких эксцессов впредь не предвиделось. Предупредительный Харон помог нам подняться и усадил за столик в стороне, близ двери служебного входа, Вероятно, это был столик для штрафников. Не для почетных гостей!
Страсти мои стремительно во мне остывали. Я становился как все, и мысли о запретных плодах или запретных дверях не бередили мой ум. С бесконечной тоской думал я об оборвавшейся жизни: солнце, море, деревьях, планах на будущее. Внутренним зрением я видел друзей и всех своих, кроме одной, женщин, и всем им завидовал до изнеможения. Отсюда, из Харонова бара, чепухой представлялись мне все мои земные проблемы - неоплаченные квартирные счета, алименты на дочь от давней моей пассии Веры и угрозы оной Веры засадить меня за решетку или на "химию", заначенный солидным издательством гонорар за серию карикатур, якобы издательством не полученных, но опубликованных под чужой фамилией, - и прочее, прочее в том же духе! С нежностью вспоминал я свою комнату, свой рабочий стол, свои карандаши, кисти, краски. И всего этого счастья лишился я из-за собственной непролазной дури! Из-за того, что пошел-таки за покойником! Из-за жалких тридцати гривен! Гришке, видите ли, скучно стало одному на том свете, и он хитростью заманил туда же меня! О том, как Гришка доблестно выталкивал меня вон из бара, я в эти минуты, конечно, не вспоминал: охотником за справедливостью был я, вероятно, только при жизни, да и то - хреновым охотником! Ника сидела рядом, тихая и поникшая, но мне было не до нее. Я больше не любил Нику, потому что жалел и любил себя.
И все же аналитик во мне зачехлился покуда не окончательно. Вероятно, я слишком внезапно умер, чтобы сразу же осознать это. Или ж богатство воображения оказалось качеством души, а не тела. Посещая душой дома друзей, знакомых и пассий я представлял себе, как они меня хватятся. (Только, вот, когда?!) И кто как отреагирует на известие о моей внезапной кончине. Затем бессмертная моя нависла над своей бренной плотью, разметавшейся на постели, и задалась вопросом: «Taк что же, черт побери, случилось с Васькой Тимошенко? Ведь не хилый мужик был и не алкогольничал накануне, чтобы вляпаться в какой-нибудь попадос!»!
- А и правда, - самого себя, вслух, заинтересованно спросил я. - Отчего это я отъехал?
- Вскрытие покажет, - ответил философски Харон. Он как раз ставил перёд нами графинчик водки и рюмки. Добрый малый просек, что мне просто необходимо снять стресс и как следует помянуть самое себя.
- Вероятно, сердечный приступ, - не стал он дожидаться результатов вскрытия. - Вы ведь себя, господин Тимошенко, не берегли, пускались иной раз во все тяжкие. Правда? А возможно, будучи нетрезвым, Вы забыли выключить газ и угорели.
- Чушь собачья! - запротестовал я. - У меня окно - настежь!
- Тогда, возможно, злоумышленник влез в Ваше распахнутое настежь окно и... придушил Вас. Или зарезал, - порадовал Харон новой версией. И, спохватившись, что сболтнул лишнее, перешел с доверительного тона на тон санитара в морге, - Вы в хорошем месте, в надежных руках, вне суеты сует и страданий...
- Выпей-ка со мной! - перебил его я.
- Извините, господин Тимошенко...
- А я говорю - выпей со мной! - с несвойственной покойным упертостью потребовал я. И мы с Хароном, равно изумленные, в упор уставились друг на друга. Затем он перевел взгляд на нечто у меня за спиной. Заподозрив, что на мне растут крылья, я немедленно ощупал себя. Крыльев не было - ни пернатых, ни перепончатых.
- Что-то с Вами, господин Тимошенко, не то, - обеспокоено признался Харон, - Какой-то Вы... странный все еще!
- А может, я не до конца умер? - в свою очередь предположил я. - Может, у меня клиническая смерть, а не полная?
- Очень может быть, - с готовностью согласился Харон. - Я Вас потому и посадил от всех в стороне, чтобы Вы прочим господам глаза не мозолили. Вы мне сразу показались... не совсем нашим. Понимаете?
- То есть, у меня есть шанс вернуться? - уточнил я.
- Один из тысячи, полагаю, - прикинул Харон. - Вы жили один, нигде не работали, искать Вас, в принципе, некому. Разве только, если Вы вдруг позарез кому-то понадобитесь...
- Понадоблюсь! - уверенно пообещал я. И возликовал, вспомнив Маришу. С Маришей у меня назначено было на утро свидание. В моей квартире, от которой у Мариши имелся ключ. Предусмотрительный стреляный воробей, я снабдил ее ключом для того, чтоб она проникла ко мне как можно быстрей, незаметней, а, стало быть, безболезненней для репутации нас обоих. Ведь в свои восемнадцать мой новый шедевр природы выглядел девочкой-ромашкой! Дверной же звонок у меня не работал, чинить его я не рисковал, поскольку электричества боюсь с детства, а сплю я по утрам крепко, как праведник, поскольку по ночам либо работаю, либо читаю, либо веду неправильный образ жизни. Свой образ жизни, свое дон-жуанство, свой технический кретинизм благословил я в эти мгновения всей бессмертной душой и недоугасшей плотью.
- Один нюанс, господин Тимошенко, - тут же озадачил меня Харон. - Мы с Вами как-то не сообразили, что найдут-то Вас не в Вашей постели, а в подземном переходе...
Мда, Мариша едва ли додумается разыскивать меня в таком месте! И все же, вопреки Хароновскому здравому смыслу, я верил в чудо и - в Маришу! Дай мне Бог продержаться еще часок и... я женюсь на Марише, ежели воскресну из мертвых! Воистину, женюсь! Богом клянусь, покойной мамой и Никой!..
Ника! Оживившись, я тут же вспомнил о ней. Ни сожаления, ни укора - только печальная покорность судьбе читалась в иконописных ее очах. Она глядела на меня, как глядит старая преданная собака на хозяина, уже принявшего решение убить ее, но не желающего себе в этом признаться. И оттого, что она разгадала мои мысли, но ни в чем не обвиняет меня, я устыдился предательства, на которое подвиг меня долбанный мой инстинкт самосохранения. Мне стало до того стыдно жить, что я вознамерился от этой роскоши отказаться. Умер, так умер, и нечего теперь дергаться!
- Нет, Васька, ты борись до последнего, - вновь прочла мои мысли Ника. - А обо мне ты даже не думай. Ты сделал для меня все, что мог. С той девочкой тебе будет классно, - она веселая, красивая, молодая.
- Мы тоже не старые, - буркнул я. Нам с Никой едва перевалило за тридцать, и если во мне дурь била ключом, то Ника наверняка остепенилась за годы замужества. Ника удерживала бы меня от безумств, направляла мою заядлость в нужное русло, и жили бы мы долго и счастливо, и умерли в один день, исполнив все, к чему были призваны. Почили бы в бозе, в кругу многочисленного потомства, не ноющего, но исполненного такой же благодати, как мы. Все бы так и случилось, Выскочи я из бара секундой раньше! Но мне до жути не повезло! Я промешкал! А теперь еще и связал себя клятвой жениться на шедевре природы, о котором знаю только, что Мариша - молодая, веселая и красивая! Опрометчивость моя чревата лишь новыми мытарствами! А мне хватает и старых! Мне одной только Веры с неизвестно моей ли дочерью хватает, чтобы возненавидеть мир! И сволочного издательства! И сволочного государства, в котором я должен платить втридорога за то, что меня угораздило в нем родиться! Которое не только не ставит ни в грош мои Выдающиеся таланты, но готово меня убить за любое их проявление! Нет уж, на фиг все это! Лучше уж уйти вместе с Никой в дальнейшую неизвестность и - будь что будет! Хуже, чем на Земле, не будет! Хуже, чем в Украине!
- А вдруг? - спросила Ника в волнении. Она следила за моими раздумьями. Пальцы ее нервно впились в мои. Ее пальцы уже не казались мне ледяными. - Я боюсь ада! У меня теперь все время перед глазами те картины, что я видела в детстве, в церкви видела, маленькой...
- Ты уже не маленькая, - постарался я ее успокоить. - Ты знаешь, что ад - это как раз то место, которое мы покинули.
- А вдруг?! - еще тревожней повторила она.
Но мне было все равно, что ждет нас за дверью с надписью "Выход" - мне нравилось уже само это слово. Я испытывал колоссальное облегчение оттого, что я мертв, и ни госструктуры, ни кредиторы, ни Вера до меня не доколупаются. Я спасся! А еще через сорок дней я, подобно древнему мореплавателю, отправлюсь в неведомое, и почему, собственно, оно должно оказаться страшным или печальным? Настраиваться на худшее приучила нас житуха в родной стране, но теперь-то мы вне ее юрисдикции! Подтверждение тому - изобилие благ в баре "У Харона", и манеры Харона, и тот факт, что за дверью в конце зала простирается не тьма, окрашенная языками адского пламени, но серебристый спокойный свет. Я обнял Нику, положил голову ей на плечо и замурлыкал с наслаждением песню, которую мы любили при жизни - про ее благородие госпожу Удачу. В тот же миг необоримая сила оторвала меня от Ники, подбросила вверх, закружила и повлекла к лестнице. А еще через миг я услыхал над собой голос Мариши: "Вася! Вася, что с тобой? Вась, ты жив ли?!"
Увы, я был жив. Приоткрыв глаза, я увидел привычный интерьер моей захезаной холостяцкой квартиры и Маришу у своего изголовья.
Выглядела Мариша непривычно взволнованной.
- Ну, ты меня напугал! - возопила она, когда на челе моем проявились признаки жизни. - Раз позвала - молчит! Два позвала - эффект то же! Вошла, а ты лежишь, и постель вверх тормашками! Кранты, думаю, замочили! Я как завизжу - тут ты и открыл глаза. А то бы не знаю, что бы я делала, - добавила она сокрушенно. - Представляешь, что было бы, если б ты... - и она оборвала себя, избегая страшного слова.
Я представлял. Воображение рисовало мне сцены одна другой колоритней: зареванная Мариша, любопытные соседки с отвисшими челюстями, суровые менты, для которых чья-то смерть - такая же бытовуха, как для дворника брошенный мимо урны окурок, и не меньше ментов уставшие от трудовой бытовухи санитары "труповозки". Да, Маришу я подставил бы капитально, не возвратись вовремя с того света!
- Ты прикидывался, да? - не отставала меж тем Мариша. - Ты совсем уже того, да? Еще разик прикинешься так, и больше ты меня не увидишь! - добавила она как могла серьезно, но пухленькие губы ее с трудом сопротивлялись улыбке. Кто-кто, а этот шедевр природы создан был для радости и только для радости. Еще ни разу я не видел Маришу надутой или унылой. Столь счастливое свойство характера объяснилось, конечно, и возрастом, и отсутствием житейских проблем: Мариша процветала на всем готовеньком в семье богатой мамы и ее молодого мужа. Богатенький отец и его юная жена Маришу тоже не обижали и только дай - слали ей из Москвы подарки и переводы. Так что у смешливого моего шедевра не было нужды портить нервы с наружностью на нивах "челночества", барменства или сезонных сельхозработ. Я рад был за Маришу, что ей так легко живется. Я рад был за себя: с Маришей мне общалось легко. Во-первых, она не грузила меня задачами, не имеющими решения, а в-главных, нищету мою принимала за свидетельство моей гениальности. За такую веру в меня я позволял иногда Марише быть моим спонсором (по мелочам, разумеется!) и поддерживать меня куревом, а также бухлом, - когда мне невтерпеж становилась моя непризнанность. Не смущало меня и то, что к бухлу Мариша прихватывала кой-какой снеди: в ее нежном возрасте пить взакурку не полагалось. На сей раз Мариша вознамерилась стать спонсором по части плотного завтрака.
- Я сейчас кофе сварю, - пообещала она. - И яичницу сделаю. С беконом. А ты вставай уже, хватит уже валяться!
И взмахнув ярким подолом так, что я узнал, какого цвета у нее трусики, Мариша скрылась в прихожей.
Я же попытался покинуть свой одр. Именно попытался, потому что тело меня не слушалось. Было оно твердым, тяжелым и словно бы состояло из синяков. В конце концов, я на него разозлился, привел-таки в вертикальное положение и даже сделал разминку - чего не делал со времени службы в армии. Смерть, похоже, способствовала возвращению меня к здоровому образу жизни. Настолько, что я вознамерился попросить у Мариши в долг. Не на бутылку, а чтобы наверняка выяснить, где и как провел я предыдущую ночь. Я не был верующим, я даже не был крещеным, но тут я понял, что мне просто необходимо поставить свечку за упокой души раба Божия Григория. К таким поступкам призывает народная традиция всех, к кому по ночам приходят покойники! Далее следовало узнать, во сне или наяву гудел я "У Харона", а для этого - поехать на кладбище. Кладбище предстояло мне обшарить вдоль и поперек, что заняло бы не день, и не два, но иного способа разведать, жива ли Ника, я пока не придумал. Я ведь не знал фамилию ее мужа! И в этом проявил себя тормозом! Бесспорно, всего верней было бы обратиться за информацией к Никиным родичам, но Воронины пошлют меня на фиг, как выпить дать! Конечно, Ника могла попасть под машину и в каком-нибудь другом городе, но хотя бы один из тех, кого я наблюдал "У Харона", прибыл к переправе из Севастополя. А иначе - грош цена теории вероятности! Лица же я запоминаю прекрасно, так что портреты на кладбищенских памятниках разрешат мои сомнения и в отношении Ники, и в отношении здравости моего ума.
Я заканчивал исполнять приседания, когда в кармане моих штанов звякнула мелочь. Это меня изумило. Ведь, когда я ложился спать, у меня не было ни копья. Я это знал доподлинно, ибо лично облазил весь дом в поисках двух копеек, недостающих для приобретения "Ватры". Затаив дыхание, я сунул руку в карман и вытащил оттуда не только мелочь, но и мятые одиннадцать гривен, - ровно столько оставалось у нас с Григорием после расчета с таксистом.
- Мать моя - женщина! - простонал я оторопело: столь материальные вещдоки невероятного точняком сорвали "крышу" у менее шалопаистого и более вульгарного материалиста, чем я.
Я все еще тупо взирал на деньги, когда в дверях возникла Мариша.
- Что это мы считаем? Где это мы деньгой разжились? Банк взяли, да? - щедро делилась она превосходным расположением духа. - Нам на что-то добавить надо? Так без проблем! А Вы тортик тогда купите, сэр? Вы же знаете, как я обожаю тортики!
- Я тоже, - сказал я лишь для того, чтобы прервать поток ее восклицаний. Тортики я не обожал. Я не хотел сейчас даже такую конфетку как Мариша, в ее суперсексуальной обертке, созданной для соблазнения меня.
- Да что ты говоришь! - захлопала Мариша в ладоши. Но если прежде талант ее по любому поводу ликовать вызывал у меня восхищение, то сейчас я чуть не обозвал ее дурой.
К счастью, она почувствовала мое состояние, и по ложке густого дегтя в бочку мировой гармонии мы не сунули.
- Что-то случилось? - участливо спросила она.
- Еще какое что-то! - признался я мрачно. Мне необходимо было поведать о пережитом. И не кому попало, а именно ей, Марише. Помнится, я настроился на это еще "У Харона".
- Но, может быть, мы сперва позавтракаем? - предложила она нерешительно. В ее прекрасных карих глазах царил сплошной эмоциональный хаос. - Ты немножечко подкрепишься, а после... Может быть, я смогу тебе помочь?..
"Ты мне уже помогла", чуть не выдал я, но сдержался: начинать рассказ следовало все же с начала.
- Да, пожалуй, - кивнул я. - Подкрепимся! - и позволил Марише в свое удовольствие поиграть роль жены и хозяйки обиталища.
Ел я без аппетита, хотя накануне почти ничего не ел: ведь я был не только самореанимировавшимся покойником, но и покойником с бодуна. Бодун также свидетельствовал о том, что Григорий не снился мне, а в натуре разбудил в половине первого ночи.
Я вяло жевал яичницу под недоумевающим взором Мариши: она-то знала, что питаюсь я много хуже собратьев по ремеслу в развивающихся странах Азии, Африки и Латинской Америки. И что к яичнице, да еще и с беконом отношусь, как нездешние собратья - к осетрине по-царски. Но сегодня мне было не до излюбленного деликатеса. Меня вдруг осенило: Катя! Я отлично запомнил Катю и дядю Леню, а они не могли так скоро забыть меня: ведь это я дебоширил у них под дверью. И гривны у дяди Лени реквизировал тоже я!
Правда, из-за того, что я все это проделал, златокудрая крошка с дядей вправе пренебречь общеньем со мной. Например, не отворить дверь. Однако, если я появлюсь у них не один, а с таким шедевром природы, как Мариша, они едва ли продемонстрируют при ней дурные манеры. А и простые слова приветствия - это уже важный источник знания!
Ну, а если рыжая шалава и дядя - плоды моего горячечного бреда, и в 25-й квартире камышовской многоэтажки проживают совершенно другие люда, тогда я попрошу Маришу передавать мне в дурку "Ватру" и минералку. Но сперва надо все ей рассказать. И я рассказал.
Начало моей исповеди Мариша слушала так же, как слушает благодарная аудитория известного юмориста. Но я так злился и нервничал, когда она перебивала меня смешками и междометиями, что Мариша прониклась моим настроем и окончанию истории внимала уже с доверчивостью ребенка. Когда же я дошел до сцены своего ренессанса, Мариша вздрогнула, ахнула и закусила губу.
-Так ты и правда был мертвый, когда я тебя будила? - Мариша глядела на меня с восхищением, - будто я был чудо-богатырем, перевернувшим Землю-матушку посредством дуба и кольца на нем. Нашла, блин, кем гордиться! Я подосадовал на себя за оглобистую свою откровенность: жизненным опытом, ни реальным, ни, тем паче, мистическим, Мариша не обладала. Зато она обладала большим - свободой от того и другого!
Вопросы посылались из нее, как пули из боевой колесницы, и все они попадали в цель,
- Почему твой Григорий бродил себе спокойно по городу, если оттуда не выпускают? И потом! Не слишком ли мало было у Харона усопших? Представь, сколько людей на Земле умирает в течение одной только минуты! И почему, собственно, ты не до конца умер, когда тебя там погребли? Не из-за меня же! - Она вспыхнула (она умела даже краснеть!) и храбро закончила - Ведь между нами никакой любви нет. Ну, нравимся друг другу, и только! Так что я тебя с того света не возвращала, ты сам оттуда пришел. А вот как тебе удалось это?....
Аналитик в Марише импонировал мне не меньше, чем смешливость и красота. Даже больше - с учетом злобы дня. Она и не думала ревновать меня к Нике или прикидываться влюбленной. За одно это ей следовало в моей хате поставить памятник, а в паспорте - штамп. Сейчас, правда, нам обоим было не до житейского. Мы старательно брали след. И когда я попросил Маришу взглянуть, нет ли на мне каких телесных повреждений - свидетельств недавнего насильственного конца, это не было уловкой для достижения близости. Я и впрямь желал знать, что там у меня на спине: нет ли крыльев и есть ли сама спина? (Мало ли, а вдруг я - вампир?!). Спина имелась. Чистая спина, без ран, ссадин, синяков и новообразований. Не претерпели метаморфоз и два передних клыка, один под коронкой. (Интересно, что бы с ними сталось, превратись я в вампира? Увеличилась бы и заострилась коронка, или, вместо выбитого в неравной уличной драке зуба у меня вырос новый, крепенький, как алмаз?)
От левых фантазий на тему "Я - вурдалак" меня правильно отвлекла Мариша.
- Знаешь, а я позвоню сейчас Никиной матери, - вызвалась она. - Скажу, что я старая подруга Ники, сто лет не была в Севастополе...
Спустя минуту она уже говорила в трубку эйфорически - звонким, приветливым голоском: «Алло! Анна Тарасовна? Это Марина Вас беспокоит. Вы, меня, конечно, не помните, но мы с Никой одно время вместе работали... О, это ж так давно было! Я потом замуж вышла, уехала на Север...»
Паузы в Маришиной речи возникали все чаще, ибо в ответ звучали тирады, прервать которые Марише было слабо.
- Нет, я вчера общую знакомую встретила... Но она тоже ничего не знает... Простите, я не поняла, почему?... Что-то случилось? Анна Тарасовна, погодите!..
- Вот же баба! - от души исторгла Мариша, вернув трубку на рычаг. - Если Вы столько лет ничего не знали о Нике, то Ваш внезапный интерес и непонятен и абсолютно излишен! - передразнила она мою бывшую тещу. - Вы не от себя звоните, а от Тимошенко!
- Какой у нее был голос? - справился я, как эксперт по теще.
- Змейский! - метко охарактеризовала Мариша. - Уж такой вежливый, что лучше б она ругалась! И чего это она в стойку встала? Ты разве их напрягал? Они сто раз должны были о тебе забыть!
- Никто не забыт, ничто не забыто, - съязвил я самодовольно. Никины родные вздохнули бы с облегчением только в том случае, если б меня в административном порядке выселили из города - без права пересекать его рубежи. А пока мы находились в одном биоэнергетическом поле, Воронины думали обо мне так же часто, как я - о Нике. И неважно, что пути наши не пересекались!
- Она тут же доперла, что никакая я не подруга, - меж тем здраво анализировала Мариша свое фиаско. - Но это значит, что у Ники очень мало подруг, и ее мать их всех знает. Или у нее их нет вообще. А раз она так со мной говорила...
- То Ника жива и находится сейчас здесь, - помог я с выводом.
- Да, мать у которой погибла единственная дочь, не стала бы разговаривать таким змейским голосом!
- У нее нет другого, - не удержался я от соблазна швырнуть ком грязи в огородик Анны Тарасовны.
- Какая же Вы подруга, если Вы не знаете ни ее по мужу фамилию, ни адрес их - ничего, - вновь передразнила мою экс-тещу Мариша. И, озаренная идеей, даже подскочила от возбуждения: "Вася! Какие мы с тобой дураки! Надо сходить на ее бывшую работу! Там нам точно выложат все, что надо!
Воистину, мой шедевр природы был не промах!
Восемнадцатилетняя Мариша с имиджем девочки-подростка не тянула на Никину подругу и в поликлинике действовала как сестренка Никиной приятельницы. Согласно легенде, Мариша с сестрой еще до замужества Ники покинули Севастополь, и вот Мариша приехала в город своего детства с экскурсией и с поручением от сестры раздобыть адрес Ники, - сестра очень одинока, очень скучает на чужбине... Легенда казалась нам безупречной. Оставалось умело и талантливо претворить замысел в жизнь.
Пока шедевр матахарничал, я прозябал на лавочке больничного парка: бывшие Никины коллеги знали меня еще и в лицо. Шедевр снабдил меня сигаретами, что позволяло стойко переносить неопределенность. А нервничал я ужасно! Я переживал и за Нику - жива или нежива? - и за Маришу, мной втянутую в инфернальную ситуацию, и за себя, любимого: спятил я или нет, жив или брожу по земле как Григорий, спущенный с цепи для выполнения неведомых мне, но явно не провиденческих планов. Мне казалось, что прохожие странно на меня поглядывают, и я боялся, что Маришу из поликлиники выведут под конвоем (например, за кражу большой партии наркотиков!), или вынесут на носилках под простыней, убиенную персоналом как бы при попытке оказания ей первой неотложной медпомощи. Убьют по приказу лиц, стоящих за Хароном И иже с ним! С мертвой руки Григория мы с Маришей попали, как куры в ощип, а иголки - в стог сена. И если мы в том дьявольском стогу сгинем, никто нас не найдет, никто не спасет! Кроме Всевышнего.
Я понял, что пора мчаться ставить свечку Григорию, да и с Богом не мешало бы посоветоваться. Мне как нехристю делать это неловко, но Мариша - крещенная, если судить по крестику, который она носит на груди постоянно. Только б ничего не стряслось с Маришей!...
Я заткнул свое воображение, как фонтан: фильмы ужасов, как, впрочем, и кинокомедии, оно могло крутить мне сериалами. Из-за него-то, возможно, бес меня и попутал. Ибо нормальный человек приказал бы мертвому Грише "Изыди!", а не поперся на добычу тридцати гривен! Я же, видимо, создан был для исполнения некой непонятной мне миссии. Только поэтому меня и не уничтожили раньше, хотя возможностей представлялось - хоть отбавляй. В армии в меня стрелял дезертир. Он уложил наповал троих моих товарищей в караулке, на меня же пулю к тому времени не отлили. Из-за чего дезертира я обезоружил и задержал ценой выбитого прикладом зуба, и сделался живым, а не мертвым героем части. Об уличной драке, стоившей мне еще двух выбитых зубов, сломанных ребер и разрыва печенки, я уже упоминал. К удивлению врачей, моя печень оказалась родной сестрой Прометеевой. Она так качественно срослась и зарубцевалась, что я до сих пор хлещу водку ведрами. Другие люди не живут постольку в таком режиме! А еще раньше, в детстве, я летел вниз головой в колодец, тонул в море и попадал под поезд. Я вываливался из окна третьего этажа родной школы, - за что чуть было не вышел из стен досрочно, с волчьим билетом, потому что приземлился в аккурат на бюст дедушки Ленина, на священное темя вождя мирового пролетариата. К счастью для меня, удар смягчили ветки деревьев, так что я не разбил ни себя, ни гипс, а разбил только сердце завуча по воспитательной работе. Правда, в перестройку оно быстренько зажило - даже быстрей, чем моя феноменальная печень. Другому человеку любого из перечисленных эпизодов с лихвой хватило бы, чтобы двинуть кони, меня же тщательно сохраняли для будущего. Для будущего, ставшего настоящим в половине первого ночи 20-го мая 1997 года!
С Маришей мы столкнулись в аллее, - нетерпение погнало меня на поиски пассии. Вид Мариши оптимизма не излучал, но, главное, она была жива и здорова.
- Никто ничего не знает о Нике! - сообщила Мариша скудные разведанные. - Она, как замуж вышла, исчезла с их горизонта. Даже на свадьбу не позвала. Но фамилию ее мужа я выяснила, это ведь уже что-то! - просияла она в ожидании похвалы. - Его фамилия - Сиротко. А вот имени толком никто не помнит! Зато... - Маришина улыбка сделалась хитренькой. - Зато все очень хорошо помнят ее первого мужа, Василия! Жуткий человек! Паразит! Как хотел, так и крутил Никой! За бутылку он ее на панель посылал!
Я уже привык узнавать о себе что-нибудь интригующее, но так как Никины коллеги могли отвратить от меня Маришу, а это нарушало мировую гармонию, то я досадливо усмехнулся и стал ждать, как она отреагирует.
Отреагировала она правильно - взяла меня под руку и потянула к лавочке покурить.
- Как вовремя, все-таки, я узнала, что ты алкоголик, наркоман, сутенер... - резвилась Мариша на моих натянутых нервах.
Круто, однако, насолил я медицине, зарубцевав свою печень!
Впрочем, однажды и впрямь я больно обидел медиков в лице сотрудников Дома ребенка для детей с врожденной патологией. Над этим домом шефствовала моя ВЭЧЕ, и меня, как художника, отрядили туда оформлять фойе к прибытию какой-то важной комиссии. Не имея отродясь дел ни с какими патологическими личностями, кроме собственной, я проявил преступное чувство юмора. От меня-то всего и требовалось, чтобы, не рассуждая и не вдаваясь в подробности, вывести поверх стенда два простых общеупотребимых слова "Наше будущее". А под словами эстетически грамотно расположить фотографии лучших, самых послушных и мозговитых питомцев Дома ребенка. Но когда слащавенькая врачиха предъявила мне эти самые фотографии, я так офонарел, что спросил: "Как?! Вот это и есть наше будущее?!" Я грязно плюнул ей в душу. Отчего она стремглав бросилась к телефону и доложила моим отцам-командирам, что я - человеконенавистник и хам. Вместо того, чтоб выполнять ее требования, я только и знаю, что раздевать глазами молоденьких медсестриц и объедать дефективных деток. Меня тотчас же отстранили от шефской деятельности. Замполит образно сравнил меня с пятном на знамени части, и на губу я не загремел потому лишь, что догадался с ним согласиться: пятно на знамени и впрямь было и даже чем-то напоминало мой профиль.
К тому же командиры постоянно нуждались во мне и как в шатнике, и как в создателе картин - презентов друзьям, родственникам и членам комиссий. Потом-то я понял, как права оказалась врач Дома ребенка, но слово - не воробей! Удивительней, что слух обо мне прошел по всей Руси великой, достиг брегов Тавриды и настроил против меня тутошних людей в белых халатах.
Впрочем, меня опять занесло, и я отвлекся!
Выяснив ху из ху, мы с Маришей провели оперативное совещание.
- Людей с фамилией Сиротко в городе не меньше, чем Ивановых, - отмел я Маришино предложение воспользоваться услугами горсправки. - Начнем-ка с начала, то бишь, с подруги Кати!
О благом намерении сходить в храм я в суете расследования забыл. Благими намерениями, как известно, мостится путь в бар "У Харона".
Многоэтажку, в которой, может быть, обитала Катя, мне искать не пришлось: она была там же, что и в моем, с позволения сказать, сне, в точности такая, как в нем, И дверь, куда я ломился, нимало не изменилась, разве что лишилась следа от моей подошвы. Зато роскошная блондинка, возникшая перед нами, подходила на вчерашнюю крошку не больше, чем пасхальное яйцо на обычное. И все-таки передо мной было одно и то же лицо - кругленькое, в конопатинках, с колючими зелеными глазами и остреньким, будто позаимствованным с другой физиономии носиком.
- В чем дело? - со звонким металлом в голосе осведомилась это лицо.
- Вы, наверное, не узнаете меня... - начал я дипломатично.
- Я не знаю Вас и знать не желаю, - отчеканила она.
- Но Вы - Катя? - пошел я ва-банк. - Вы девушка Гриши Арсентьева?
- Чего Вы от меня хотите? - спросила она с нажимом, совсем не по-доброму.
- У нас к Вам поручение от Григория, - сориентировалась Мариша. Катя, или как там ее, смерила Маришу с головы до ног враждебным «оценивающим» взглядом и пожелала захлопнуть дверь. Положение спас дядя Леня.
- Кого там принесло? - прогудел он, появляясь из комнаты все в тех же пижамных штанах и майке, но без швабры, с коей смотрелся таким орлом. И перешел на рык, увидев меня.
- А-а! Опять этот прохиндей! Хочешь, чтоб я тя с лестницы спустил?! Так и спущу!
- А за что? - невинно поинтересовалась Мариша.
Много раз я слыхал о том, как прелестные женщины облагораживают мужчин, но теперь убедился в этом собственноглазно: при виде Мариши грозный дядя Леня сразу как-то обмяк и даже чуть не заулыбался.
- Он знает, за что, - поведал он Марише, как поведал бы своей внучке жуткую семейную тайну. - Шалопай, потому что! И дружок его такой же, хотя строит из себя культурного человека. Галстук нацепил, а сам...
- Дядя Леня! - решительно прервала Катя. - Мы с этим субъектом объясняться не желаем, и не хотим! - И она гордо вскинула голову, увенчанную короной рубенсовских волос. Не иначе как ими она приворожила Гришу!
- Вы обиделись из-за того, что Гриша не смог остаться? - сочувственно, словно никто нас не гнал, спросила Мариша. - Но он просто не мог! - И обернувшись ко мне, Мариша предложила - и просительно и настойчиво: "Давай сейчас скажем про Гришу! Так надо!"
- Что - надо? - насторожилась Катя. Апломба у нее сразу же поубавилось. А дядя Леня, заподозрив неладное, по-бойцовски Выпятил грудь, точнее говоря - пузо.
- Ты, паря, не темни, - потребовал он. - Руби, коль замахнулся!
И я рубанул.
- Гриша умер, - объявил я.
На миг они превратились в соляные столпы. Затем глаза Кати стали наполняться слезами.
- Да как же? - пробормотала она беспомощно. - Когда?...
Но я не был таким уж человеконенавистником, каким казался некоторым врачихам, и не сказал, когда.
- Да Вы заходите! - дяде Лёне Гришу жаль не было, и он быстрее Кати совладал с растерянностью. - Вы расскажите, как, зачем? С самолетом разбился, что ли?
Этот вопрос задал дяди Ленин инстинкт самосохранения, и я поспешил его успокоить: "Скоропостижно".
Катя всхлипнула и вжалась лицом в живот дяди, а я повлек Маришу на улицу: Катя и дядя Леня в нашем участии не нуждались.
-Ты поняла?... - спросил я Маришу на троллейбусной остановке.
- Я и не сомневалась, - ответила она.
Что ни говори, а иметь дело с людьми, не обремененными житейскими воззрениями, это прекрасно!
- Сейчас поедем на кладбище? - поинтересовалась Мариша. Она была неутомима, я же от череды впечатлений несколько подустал. Тем паче, что по природе своей я ленив, тяжел на подъем, и если б обстоятельства бытия не вынуждали меня то и дело совершать всяческие энергичные действия, я бы с радостью не совершал их. Сидел бы себе в своей комнате, вредил здоровью курением и рисовал, рисовал!... С ранних лет я считал, что только ради этого и родился. А так как борьба за физическое существование отрывала меня от служения человечеству, то я страдал, психовал и время от времени напивался. Сегодня, однако, неслед мне было предаваться ни одному из двух любимых занятий: мне следовало попасть в церковь. Желательно, до захода солнца - на этом настаивал мой инстинкт самосохранения. Мы уже затискивались в троллейбус, когда оклик: "Васька!" оторвал меня и Маришу от впереди висящих. К нам поспешал Виктор - тот самый, чьи тридцать рублей завели меня почти в преисподнюю.
- А тебя что занесло в мой район? - спросил Вик с интонацией владельца района.- Да ты, как всегда, вдвоем! - добавил он со свойственной ему прозорливостью. И, наконец, обрадовал: «Это очень кстати, что Вы здесь. Я как раз иду в магазин. И мне как раз не хватает компании такого шикарного парня, как ты, и такой красивой девушки, как твоя девушка. Или это не твоя девушка?»
- Мы спешим, - просветила его моя девушка.
- Тише едешь - дальше будешь, - прибег Виктор к силе народного воззрения.
- Преуспевает тот, кто ничего не делает, - обогатил и я народную мудрость. Но Виктор так трогательно, по-детски мне улыбался, так доверчиво тянул за рукав, что я не устоял перед его совратительским обаянием. Я сказал себе, что достаточно набегался, напрыгался и нападался за истекшие почти сутки, и не грех мне будет малость расслабиться в обществе столь земного, приятного существа, как товарищ по будущему Союзу. Что до Бога, то его искать надо не в зданиях, а в душе.
- Вася! - тщетно пыталась образумить меня Мариша. - Зачем? Нам еще столько всего надо сделать!
Но уж если я решил потрафить своему пороку, то сбить меня с неистинного пути не мог даже я сам.
- Знаешь, у меня башка больше не варит, - сказал я Марише. - Может, если отвлечься, заварит снова...
- Девушка! - замурлыкал Вик. - Вам у меня понравиться! У меня классно! Дизайн обалденный, музыка! Даже собака есть! Вы любите собак?
Должно быть, Мариша их обожала. Ибо, вместо того, чтоб затолкать меня в очередной троллейбус, она улыбнулась Виктору, и мы втроем отправились за бухлом.
- Но только мы ненадолго, лады? - все же проявила Мариша остатки здравого смысла.
- В пределах часа, - пообещал я, честно самому себе веря.
Мы шли к гастроному. Мариша молчала, а мы с Виктором разговаривали о Союзе - быть ему теперь или не быть.
- Хреново без Гриши, - сокрушался Вик. - И парень был классный, и как администратор просто незаменимый человечище!
Так оно, конечно, и было. Идея создания творчески-коммерческого Союза принадлежала нам с Виктором, но мы оба были генераторами идей, а не их воплотителями. И хотя собрали вокруг себя много всякого люда, весь этот люд являл собой скопище щук, раков и лебедей, и нипочем бы не сдвинул воз с мертвой точки. Вот тогда-то на одно из заседаний Союза Виктор притащил Гришу - неказистого на первый взгляд дылду, казавшегося неуместным средь шумного богемного бала. Григорий не был художником. Зато у него имелось два высших образования - экономическое и юридическое, и бесспорный административный талант. Он поверил в нашу с Виком идею, а поверив, настолько увлекся ею, что поставил все на вроде бы крапленую карту. Ведь Гриша, не умея рисовать, в душе был больше художником, чем иные дипломированные спецы. Он был нашим Лоренцо Великолепным! Он... да что там!
- Гриша переживает, что не успел отдать тебе тридцать рэ, - сказал я, когда мы откупоривали вторую бутылку русской.
- Черт с ней, с тридцаткой, - как и следовало ожидать, отмахнулся Вик. - Гришку жалко! И когда это он успел тебе рассказать про деньги? Я ж их дал ему как раз накануне... ну, того дня. Со мной заказчик расплатился за полки...
Виктор жил тем, что исполнял на заказ столярные работы. Происхождение денег меня не интересовало.
- Был он у меня, Гриша, - доверительно сообщил я. - С того света забегал...
- Вася! - предупреждающе вмешалась Мариша.
- Он свой парень! - не поддался я голосу разума. Мне, напротив, подумалось, что чем больше народу будет знать о моем визите в Харонов бар, тем в большей я окажусь безопасности: тайное станет явным, а, связанного со множеством современников истинной о том свете, меня невозможно будет убрать с Земли.
- Ты кощунствуешь, Василий, нехорошо, - не пожелал Вик приобщиться к тайне. - Тебе вредно пить.
- Жлоб! - задетый за живое, заклеймил его я. - Пошли отсюда, Марина!
- Эй, так не уходят! - запротестовал Виктор. - Ты слышал слова, но не хочешь понять их смысл! Ты, значит, слышишь не меня, а свои заморочки! Ты приписываешь их мне, а это...
Я не готов был вникать в его силлогизмы - мне и впрямь становилось нехорошо. Если бы не Мариша, я бы вырубился там, где сижу. Благо, сидели мы на полу, на ковре, в полном соответствии с Викторовым дизайном. Похоже, халтуры, связанные с изготовлением мебели, пробудили в душе Вика стойкую неприязнь к предметам на четырех ножках. Ведь предметы эти отрывали его от занятий скульптурой! В общем, наша оргия по-восточному была прекрасна в своей первоначальной фазе, пока мы были бодры и проникнуты светлым чувством взаимопонимания. Но так как пили мы по-советски, без закуски, то первая фаза стремительно сменилась второй - обидами и наездами. До третьей я решил не доводить, потому что на нее меня уже не хватало.
- Пошли, Мариша! - повторил я, возводя себя в вертикальное положение. - Пошли, а то опоздаем в церковь.
- Куда, куда?! - возмутился Вик. - Ты кощунствуешь и грешишь!
Вик ораторским жестом взмахнул простертой в направлении нас рукой и завалился на свою рыжую колли.
Увы, мы не успели уйти вовремя! Как при бегстве из Харонова бара, я опоздал на доли секунды! Мы с Маришей нашаривали свою обувь в прихожей, когда в дверь позвонили. Будучи к ней ближе, чем Вик, я отпер. На пороге стояла бедрастая, плечистая, скуластая женщина с индейскими, на прямой пробор, волосами, и с ней - маленькая девочка. Иначе говоря, Вера с предположительно моей дочерью Анатолией.
При виде Веры плюс Анатолии я смекнул, что "за Волгой для нас земли нет": либо мы с Маришей срочно ретируемся, либо я застреваю у Вика до морковкиного заговенья, с риском лишиться своего длинноногого Скотленд-Ярда! И все только затем, чтоб вволю потолочь воду в ступе! Меня будут обзывать, совестить и честить, будут и так и этак вертеть передо мной девочку, дабы я узрел в ней свои прекрасные черты. Я же их не узревал, хоть ты тресни! Ибо девочка была миниатюрной копией Веры, как если б создавалась посредством парагенеза. Конечно, она являлась улучшенным переизданием Веры, но ведь и Вера до того, как взрасти и заматереть, была, думать надо, в меру безобидным созданием. В общем, против Анатолии я не имел ничего, хоть она и не производила впечатления ангелочка. Не будь я нищим, как помойная крыса, я бы без разговоров содержал Анатолию. Я бы наделил ее не только материальными благами и своей эксклюзивной, древнего казацкого рода фамилией Тимошенко, но и отеческим вниманием. Не интересуясь более, чьей Y-хромосоме обязана малышка появлением на свет. Все же, видимо, не моей, - иначе Вера давно добилась бы своего. Вера была из породы Виссарионычей и всерьез полагала, что мир вращается вокруг ее нескромной особы. Потому-то Верины действия и вызывали во мне яростное противодействие: оскорбления, шантаж и угрозы никогда не делали меня уступчивым мальчиком. Злосчастную Анатолию как душманские вылазки Веры, так и мое героическое сопротивление превращали в нежеланную гостью на планете Земля, но борьба, как известно, требует жертв. Вера боролась за статус-кво, я - за свободу, и моя борьба была все-таки благородней, ибо я сопротивлялся насилию, а значит, прислуживал мировой гармонии. Я сознавал, что, женившись на Вере, возненавижу и ее и ребенка. Вера же не сознавала даже того, что, раздобыв своей дочке папика, перейдет к следующему этапу выколачивания счастья - созданию полной семьи, но вместо покорного цепного раба приобретет на рынке сделок с Фортуной маленького домашнего Спартака.
Да что там! Вера с самого начала повела себя гнусно, то есть, поставила меня перед фактом: мол, здравствуй, Вася, поздравляю тебя с дочкой Толечкой! Я никогда не мечтал, чтобы мою дочь звали Толей, это во-вторых. Во-первых же, на тот момент я почти позабыл о Вере. Иногда Вик поминал ее имя, и от него я знал, что Вера беременна, и рад был, что она прикаялась, но не подозревал, что жребий отцовства падет на меня. Причем, как по заказу, когда я потерял очередную работу и землю рыл, чтобы найти следующую. Родимое государство отключило за неуплату мой телефон и погрузило меня во тьму средневековья, отрезав свет. Я за копейки загонял ценные книги, чтоб купить хлеба и сигарет. Голова у меня кружилась, печень болела, десны кровоточили. Тут-то Вера и свалилась на меня, как, извиняюсь, говно на голову! Разумеется, я бурно обрадовался дочурке! Да я так остервенел от сюрприза, что чуть было не оставил Анатолию сиротой! Благо, Вера успела подхватить ноги в руки! Но она не бежала в панике с поля боя - она отступила организованно, дабы накопить сил для сокрушительного удара. Ее союзником (пассивным, но все равно досадно!) стал Вик. Еще в бытность моей хозяйственной Скво, Вера завоевала Вика, приобретя у него одну из деревянных скульптур - огромную дуру, до боли напоминающую бессмертную Девушку с веслом. И хотя приобрела Вера дуру на казенные деньги, в свое частное кафе, этим широким царственным жестом она поддержала штаны на Викторе. Вдобавок, в его квартире сразу же освободилось место для более полезных и красивых предметом..., которые, размечтался Вик, богатенькая тетенька Вера сплавит рано или поздно другим богатеньким тетенькам, нуворишкам и бизнесменкам. Простодушный Вик не врубился, что богатенькие тетеньки деньгой не швыряются, а, напротив, гребут ее под себя. Все гребут, до чего могут дотянуться, - в том числе, мужиков. А вот искусством наслаждаются не больше, чем свиньи бисером. Те, по крайней мере, с кем сводила судьба меня. Так что, по большому счету, меценатка Крошинская приобрела не деревянную дуру Вика, а Вика с потрохами. Дура стала эквивалентом тридцати сребреников, которые Виктору кинули за меня. Но и эти-то деньги он, по мнению Веры, отрабатывал слишком вяло, чтоб рассчитывать на новые финансовые вливания. Правда, добрая Вера исправно подкармливала Викторову псину. Она приволакивала псине пищевые отходы из кафе в таких количествах, что хватало и на самого Вика. После ухода богатенькой тетеньки Крошинской Вик сортировал подношения и, благодаря собаке, всегда был сыт. У меня собаки не было. Зато у меня была Верина дочь, на которую Вера требовала с меня деньги. А Вера потому и стала богатенькой, что удушить могла за прошлогодний снег.
Итак, Вера ощутила мою потребность бежать из Виковой хаты и мощной дланью пихнула меня обратно.
- Куда это ты собрался в такую рань? - расплылась Вера в глумливой улыбке, - Нет уж, погостить пришел, так гости! А Вы... Вас Марина зовут? - перешла мадам Крошинская на деловито-доверительный тон, каким много повидавшие женщины разговаривают с мало повидавшими, но симпатичными им особами, на тон женской солидарности, - Вы можете меня не послушать, но на Вашем месте я бы послала вот этого господина далеко-далеко...
- А если я не хочу? - голосом девочки-ромашки спросила Мариша.
- Захотите, - предрекла Вера. - А сейчас я Вам советую ехать домой. Потому что разговор у нас с этим вот господином будет не для посторонних ушей, - и она указала на свою мини копию.
- По-моему, ты не дома, - напомнил я.
- Я везде дома! - заверила фру Крошинская с видом полновластной хозяйки жизни и позвала: «Виктор! Ты почему гостей не встречаешь?»
- Вера, ну какой же ты гость! - подыграл ей из комнаты пьяный Вик. Он был так же пьян, как я до прихода Веры, меня же визит мадам и мадемуазель Крошинских отрезвил тут же, до сухости во рту и боли в затылке.
- Извини, я сегодня не расположен выяснять отношения, - сообщил я непоколебимо.
- А ты бываешь в настроении их выяснять? - шумно изумилась Вера. - Вот это новость! И когда же ты бываешь в таком настроении? По четвергам после дождичка?
- Именно так, - подтвердил я и галантно взял за руку Маришу. Ребром ладони мадам Крошинская наше рукопожатье разбила.
- Надрались, так ведите себя прилично! - потребовала она. И улыбнулась Марише, как улыбнулась бы старшая жена падишаха новой наложнице.
- Ты можешь выгодно продать соль, - обрадовал ее я.
- Что-то? - не поняла Вера. - Кому продать?
- Не кому, а что, - терпеливо объяснил я. - Соль. Ты пытаешься солить деньги, потому что твои склады ломятся от соли, и ты уже не знаешь, на что ее употребить.
- Умный какой! - восхитилась пани Крошинская. - Что бы я делала без твоих советов, Сократушка ты мой долбанный! - И, приподнявшись на цыпочки, она целомудренно чмокнула меня в лоб. Затем Вера отступила на шаг и, сияя прекрасными фарфоровыми зубами, стала ждать, что сделаю я. Она провоцировала скандал с мордобитием - в чужом доме, в присутствии бедной крошки и посторонней женщины, по виду - несовершеннолетней, а значит, безжалостно мной растленной. Но я на провокацию не поддался: ведь уже не был пьян!
- Виктор! - закричал я вместо того, чтобы плюнуть в глаз Вере. - Жрачку спасай, пока Альма все не смолола!
Сука Альма, выпавшая из поля человеческого внимания, переключилась с любви к пани Крошинской на любовь к ее большому целлофановому пакету и азартно теребила его в прихожей. Из пакета выпадали ломти колбасы, куриные окорочка, лишь слегка тронутые зубами "крутых", куски жареного и вареного мяса, хлеб и всевозможная гарнирная мешанина.
- Какой верный друг! - восхитилась Вера. - Верный друг четвероногих!
Как раз в этот миг Анатолия подковыляла к четвероногому другу. Альма на нее рыкнула. Девочка заревела. Вера закричала на Альму и Виктора, и Виктор явился-таки восстанавливать гармонию мира. А мы с Маришей, напротив, исчезли.
- И куда теперь? - спросила Мариша так, будто не была свидетельницей малопривлекательной сцены, а компрометирующая меня подробность в лице как бы дочери не роняла благородного дона Ваську в ее глазах. - В церковь?
- Теперь уж какая церковь! - буркнул я зло. Злился я на себя, Вика, Веру. - Теперь опохмеляться придется. Бухло где купим, здесь или в городе?
- В городе, - ответила Мариша. И я с великим облегчением понял, что она не покинет меня в беде.
Вероятно, Маришу я все-таки растлевал - тем, что надирался в ее присутствии. Правда, при ней я себя так неправильно вел впервые, потому что прежде я ее обаял и поворачивался к ней лучшими сторонами натуры - графикой, живописью, острословием и фактурой десантника запаса. Фактура, к счастью, выдерживала удары неправильного образа жизни. К слову сказать, своего образа жизни я давно не стыдился. Не пьют в России (а также в Украине и в Тавриде) либо завзятые себялюбцы, либо идеалисты, не утратившие веру в светлое будущее всего человечества, либо те, кто настроился на будущее в раю. В общем, как гласит народная прозорливость "Ежели людина не пье, вона либо хвора, абы падла". Я же прочно встал на позицию врача из Дома ребенка и ни в чье светлое будущее не верил. Даже в Маришино. Даже в Верино. Ибо на всех нас лежало проклятие времени и места рождения. Можно только воображать, какие преступления совершили мы в прежних жизнях, чтобы снова увидеть свет не на берегах Ориноко, и даже не в джунглях Зимбабве, а в несокрушимом застенке Российской империи! Наше яростное стремление к свободе привело лишь к тому, что из камеры общей мы пробились в камеры одиночные. Родители Ники внушали ей, что я - алкоголик. Я себя алкоголиком не считал. Я считал себя Продуктом отечественной самобытной цивилизации, то есть человеком крайностей, без "крыши", но не без совести. Если уж я работал, то работал как одержимый, и никакая сила в мире не заставила бы меня выпить хоть глоток спиртного. Но если я гулял, то гулял и день, и второй, и третий, потому что меры не знал ни в чем, и мне всегда всего было мало - вина, часов в сутках, острых ощущений, праведных трудов, любовных утех. Так уж я был устроен. Да и не я один. И Ника понимала это. И никогда не мешала мне ни гулять, ни работать. Да и сама она была такой же заядлой... Была?!..,
Надираясь в лучах закатного солнца, я рассказывал Марише о Нике - о том, какая это была красивая, добрая, в доску своя девчонка. Я спрашивал у Мариши, почему Ника меня бросила, а Мариша силилась меня успокоить: "Ты скоро сам все узнаешь" - и гладила меня по руке.
- Ты найдешь ее. Раз ты не ее видел ТАМ...
- ЕЕ! - надрывался я. - ТАМ! Ни с кем я ее никогда не спутаю! Даже с тобой! - отпустил я комплимент Марише. - Ты классная, ты - шедевр, но ты - не она!
От воспоминаний о Нике я перешел к воспоминаниям о Вере. Меня перемкнуло рассказать Марише, что с Верой ничто меня не связывало по-настоящему, не связывает и сейчас. Ничто и никто, включая безвинную Анатолию!!
- Но она тоже права по-своему, - деликатно вступилась Мариша за сеньору Крошинскую. - Она борется за своего ребенка.
- Она - нет! Не за ребенка! - резко опроверг я. - Верка - жадный капризный деспот! Да если б она поговорила со мной нормально, что я, не записал бы ее дочь на себя? Записал бы, и будь что будет!! - сделал я по синьке широкий жест. (Впрочем, я бы мог сделать его и не по синьке, подбери Вера ключ к моему сердцу. Отмычку на худой конец. Но леди Крошинская работала "фомкой"! На мое счастье и несчастье маленькой Анатолии!)
Выговорившись, я почувствовал, что устал. Мариша, наверное, устала еще сильней - ведь я грузил ее и былым, и думами два часа кряду.
- Давай ляжем спать? - предложила она.
И мы рухнули поверх постели, одетые - как два бойца на дно окопа в промежутке между боями - не для того, чтоб услаждать плоть, но чтоб отъехать в царство Морфея!
Я проснулся оттого, что замерз. Во сне мы с Маришей умудрились-таки забиться под одеяло, но все равно было очень холодно. Приподнявшись, чтобы закрыть окно, а заодно уж хлебнуть днепровской водицы, трубы мои горели, я замер: по коридору кто-то ходил! Не могу назвать себя патологическим трусом, хотя, судя по всему, я и не безумный храбрец - инстинкт самосохранения присущ мне как всему живому. Но уж если до меня дорываются, я не показываю спину врагу. Уверен, однако, что любому станет не по себе, когда в его доме средь ночи объявляется посторонний. Знать бы еще, кто именно! Вооруженный бандюга в бронежилете, оголодавший бомж или?... С исчадиями сего мира я готов был схватиться не на живот, а на смерть - уже для того, чтоб дать Марише возможность убежать, но если по прихожей моей шастали демоны, то противостоять им могли только святые. Меня же к сонму их не причислят никогда - уже только за неправильный образ жизни.
Как бы то ни было, следовало срочно что-то предпринимать. Я растолкал Маришу, приложил к губам палец и указал ей на окно. Мариша со сна плохо соображала. Я испугался, что сейчас она в полный голос спросит, какого мне от нее надо, и зашептал ей в самое ухо: "Там кто-то ходит! Беги! Скорей!"
- Боюсь, - призналась Мариша чистосердечно.
Я сел, чтобы в момент нападения оказаться между нею и дверью, нашарил гантель на полу и только после этого крикнул невидимкам: "Кто там?!"
Невидимки не удостоили меня ответа. Судя по звукам, долетающим из тьмы, они копошились на кухне. Значит это, слава тебе Господи, бомж. Сейчас он удостоверится, что холодильник так же пуст, как его желудок, и уберется восвояси. А я ему немножечко помогу, чтобы не заблудился.
Я встал, но тут же вновь сел. На пороге комнаты маячила моя мама. С грохотом я уронил гантель. Мариша впилась в меня мертвой хваткой. Мама стояла неподвижно, рядом со своей увеличенной фотографией на стене, глядела с укором прямо мне в душу, а на кухне по-прежнему кто-то чем-то гремел.
- Здравствуй, мама, - тупо пробормотал я.
- Здравствуй, сын, - ответила она холодно, как чужому, с нотками брезгливости в голосе. - Здравствуй, если не шутишь.
От такого приветствия шерсть на загривке у меня встала дыбом.
Моя мама при жизни так не разговаривала со мной, даже когда я доставлял ей крупные неприятности. Моя мама была при жизни почти святой: никого не осуждала, ни на кого не сердилась, и каждому старалась помочь. Если она и плакала, - от чинимых ей обид, тоски по моему рано скончавшемуся отцу и страха за сыновнюю будущность, - то делала это по ночам, тихо-тихо, чтобы не будоражить меня. На себя принимала она вину за все мои выходки: ведь это же она родила и воспитала такое горе! Мама преподавала в средней школе литературу, она очень любила книги, музыку, своих учеников и выпускников, друзей, животных, растения, в общем, Жизнь как таковую и всех, кто в ней. И чтоб Она да вдруг буравила меня взглядом Железного Феликса? В это я поверить не мог!
- Кто Вы? - спросил я поэтому напрямик. - Вы же не моя мать.
- К сожалению, все ещё твоя, - ответила она с горечью. - Ты и при жизни мучил меня и после смерти не даешь покоя моей душе. Я не в силах сбросить бремя ответственности за того, кого выпустила в мир
Она медленно приблизилась и присела на краешек стула. На кухне по-прежнему кто-то что-то искал.
- Что там у меня такое? - спросил я, прислушиваясь. - Может, пойти посмотреть?
- Не надо, - остановила мама. - Там отец. Сейчас он присоединится к нам.
Отец мой умер от сердечного приступа, когда мне было 12 лет. Умер из-за меня. В день его смерти меня разбирали на педсовете с тем, чтоб дать мне путёвку. Не в Артек, разумеется, а в детскую исправительную колонию. Путевкой меня премировали за то, что я очень похоже нарисовал нашего Августа, Леонида Ильича Брежнева, на стене в туалете. Похоже, смешно, а главное - с микеланджеловским размахом, во всю торцовую стену. Так что старшеклассники пропустили полный учебный день, соскребая под командой военрука мою крамолу. Педагоги пребывали в уверенности, что сам я, в столь юном возрасте, не допер бы до такого кощунства, а значит, моя семья - рассадник антисоветчины. С нами всеми, конечно, разобрались бы по всей строгости, но отец умер и этим спас маму и меня от репрессий.
- Что он там делает? - настаивал я. - Он что-то ищет?
- Бабушкину иконку, - ответила мама.
Бабушкину иконку в моей атеистической семье хранили как произведение искусства и предмет старины, как фамильную реликвию: ведь моей бабушке она досталась от ее матери, а той - от своей, и тэ дэ. Но хранили реликвию подалее от греха, то бишь посторонних глаз, дабы отцовы товарищи по партии не заподозрили, что мы глушим втихаря опиум для народа.
- Иконка у Ники, - сообщил я. - А зачем?...
- Почему она у Ники? - возмутилась мама. - Эта вещь должна находиться в твоем доме. Если есть у тебя хоть что-то святое!
- Где твоя совесть? - присоединился отец. Он вошел в комнату - молодой, чуть старше меня, в форме капитана третьего ранга, и положил руку на плечо мамы. - Нам за тебя стыдно, Василий.
- А там, где Вы, - подала дрожащий голос Мариша.- Там тоже и стыдятся, и смеются, и плачут?...
- Мы всюду отвечаем за все, - с прежней, знакомой кротостью ответила мама. - В особенности, за наших детей.
- И Вас... Вас отпускают оттуда к нам? - снова задала Мариша непраздный вопрос. Маришу била крупная дрожь, но духом она не пала и аналитичности не утратила.
- Мы свободны. Поэтому следуем законам, а не нарушаем их, - попыталась объяснить мама. - Но к Вам, в прежнем нашем обличии, мы приходим лишь в исключительных случаях. Ведь напугать Вас куда проще, чем вразумить.
- И сейчас мы здесь потому только, что ты, Василий, в опасности, - вмешался отец.
- Почему? - чуть не испугался я.
- Потому что - балбес! - отец рассердился. Он, наверное, вспомнил о моей настенной графике, стоившей ему жизни, а матери - счастья с ним. - Что в пятнадцать лет был шалопай, что в двадцать! Теперь в тридцать с гаком! Ты позоришь наш род!
И в совсем далёко заботились они о чести нашего, на мне обрывающегося рода! Неужели же ТАМ попали они в совковый коммунистический рай, в очередную проекцию все той же утопии?! За то, что верили в нее здесь! Они, такие честные и наивные! Это было бы ужасной несправедливостью!
- Тише, Юра, не надо, - как прежде, в их бытность людьми, попыталась мама урезонить отца. - Ты же видишь, как ему трудно с самим собой!
- Я видел, какой у него срач на кухне! - совсем по-земному, в духе местных условностей, пожаловался отец. - Бутылки, окурки! Стыд! И девица в постели! Новая уже!
- Это Марина, - объяснила мама так, будто на Марину возлагались особые надежды.
- Вижу, что Марина, - чуть сбавил обороты отец.- Но почему она допускает?...
- Они мало знакомы, - напомнила мама. - А ты слишком восприимчив к прежним эмоциям, впитываешь их здесь как губка.
И она обратила ко мне свои кроткие, умоляющие глаза: "Ты должен вернуть в дом иконку, Вася".
- И больше никуда ни с кем не ходи, - добавил отец. - В прошлый раз очень многим стоило огромных усилий доставить тебя обратно. А мы ведь очень от тебя далеко. Нас разделяют миллионы световых лет. Мы растрачиваем в пути почти всю энергию.
- А ведь нам еще приходится поддерживать себя в этой, привычной для тебя форме. - вставила мама.
- К тому же ты нас отрываешь от дел, - объявил отец. Он и ТАМ оставался все таким же ответственным, каким был некогда здесь. Вероятно, и в его новом мире общественное ставилось выше личного, государство провозглашалось священной машиной, а человек - пятым колесом в ней.
- Отец, мама, откуда Вы? - в страхе и обиде за них начал я, но они лишь переглянулись и направились к двери. Спины были у них. Крыльев - не было.
Наверное, только тут я осознал до конца, что предо мной - мои покойные мать и отец, что они все еще меня любят и берегут! Никогда больше я, видимо, их не встречу, а мне о стольком надо поговорить с ними, о стольком порасспросить! Да просто обнять их, прижаться к ним, как в детстве, согреть их, полупризрачных, своим теплом - уже счастье!
- Стойте! - закричал я.
Но они бесследно растворились в дверном проеме.
- Ты в порядке? - спросил я Маришу.
Она кивнула. Но тряслась она так, что зуб на зуб не попадал.
- Вот и поэтому тоже мы не контачим с мертвыми, - с острым чувством сиротства подумал я. - Психологический барьер.
Я набросил одеяло на Маришины плечи, зажег свет на кухне и принялся за поиски лекарства. Как я и подозревал, в одной из бутылок оставалось водки пальца на три.
Будучи человекам солидарным, я разлил антистрессин поровну, опрокинул свою пайку в себя и отнес Марише Маришино.
- Я тебя не спаиваю, - предупредил я сурово.- Я тебя реанимирую. И на этом закончим пока с расслабухой.
Мариша спорить не стала. Как и я, она пребывала в полушоковом состоянии.
- Знаешь, а я уже начал привыкать к призракам! - объявил я бодро, чтоб разгрузить нашу психику. - Еще немного, и они не застанут меня врасплох. В самом деле, чем мертвые отличаются от живых? Только формой, А я, дурак, растерялся! Даже не спросил у своих, каково им ТАМ! И про Нику не спросил!
- Иконка - у нее? - продолжал выбивать дробь зубами, повлекла меня Мариша в русло дедукции.
- Черт его знает! - ответил я удрученно. - Мы ведь даже не знаем, где она сама!
- Узнаем! - уверенно пообещала Мариша. - Теперь есть причина поехать к ее родителям. За твоей вещью.
- Из них выцарапаешь что-нибудь, как же! - разозлился я на Ворониных.
- Твои мать с отцом очень ее искали, - напомнила Мариша. - Они сказали, что ты в опасности.
- Расскажи об этом Анне Тарасовне, - посоветовал я. - Вот она обрадуется!
- Твои тебе помогут, - убежденно заявила Мариша. - Ты только представь, они преодолели миллионы световых лет! Миллионы! Если б они знали наверняка, что ничего ты от Ворониных не добьешься, тогда Зоя Васильевна...
Она осеклась, и мы уставились друг на друга.
- А, собственно, откуда?... - начал я охрипшим вдруг голосом. Даже по синьке я не называл при Марише свою мать по имени-отчеству. Зачем? Ведь знакомится с ней Марише не предстояло. Да мы вообще о родителях моих говорили не больше, чем о чести моего рода, его гербах, девизах и блестящем будущем на исходе XXXIII века! Моих соседей, знакомых и друзей Мариша не знала. Только Вика и то лишь со вчера. И в архивах моих шедевр природы не рылся: я отлично ориентируясь в своем хаосе и заметил бы сразу, если бы что-то трогали.
- Я не знаю... - испуганно прошептала Мариша. - Но еще я знаю, как звать твоего отца. Юрий Алексеевич. Да? Но откуда я вдруг все это узнала? Откуда?!
- Наверное, ты у нас вещая, - нашел я единственное удобоваримое объяснение. И при этом с тоской подумал, что Мариша для меня - такая же тайна за семью печатями, как все мирозданье. Что-то больно храбрая она, прозорливая и решительная для ласкового теляти, сосущего двух и более телок! Вдруг она - демон во плоти?...
Но тогда какие надежды могли связывать с нею мои мать и отец, которые тоже знали ее по имени?!
Мариша варила кофе, пока я любовался своим отражением в зеркале. Морда у меня была та еще! выпукло-вогнутая, с запавшими глазами и припухлыми веками. Если в трезвом и ухоженном виде я напоминал себе атамана-молодца, то сейчас куда больше смахивал на биндюжника. Понятно, что мама глядела на меня с осуждением. Никакую маму не устроил бы такой вид ее отпрыска! А уж как шокирую я Никину маму! Перед зарей мы с Маришей условились, что нанесем-таки визит Анне Тарасовне, где наша ни пропадала!
Прения возникли у нас лишь по одному пункту: подниматься ли Марише со мной в квартиру Ворониных. Я считал это излишним. Мариша, напротив, утверждала, что наличие у меня новой женщины успокоит Анну Тарасовну: не по Никин душевный покой приперся к ним Тимошенко, а просто за своей вещью. Эта вещь - облупленная иконка с изображением Богоматери - в глазах Анны Тарасовны ценности не имела: старье, мазня, даже без оклада к тому же! Так станет ли уважающая себя дама поднимать хай из-за размалеванной деревяшки? Да еще в присутствии третьих лиц!
Выкладки и аргументы Мариши были разумны не по летам ее. Что меня и смущало. Впрочем, успокоил я свою подозрительность, - сам-то я карикатурного Брежнева нарисовал в еще более нежном возрасте. А Марише, вот, дал Бог могучий криминальный талант, который дремал в ней до поры до времени!
За кофепитием я украдкой наблюдал за Маришей. Пухлые, уголками вверх губы делали ее похожей на кошечку. Про себя я так и звал ее Кошечка - хотя в остальном она ничуть на кошку не походила. У нее было узкое, европейского пошиба, лицо с миндалевидными глазами, прямой аккуратный нос и длинные золотисто-каштановые волосы. Она отдаленно напоминала Нику. То есть, это был мой любимый тип женщины. Но сейчас я не наслаждался Маришей как шедевром природы, - я пытался постичь ее как неопознанного субъекта и определить, кто передо мной - друг, враг или подсадная утка. Почему вдруг я в ней засомневался? Наверное, потому что я и доверчив и мнителен! А как аналитик - дерьмо собачье!
- Ты так смотришь на меня... - разоблачила меня Мариша. - Еще вчера ты так не смотрел...
- Да задумался, - соврал я, поигрывая гущей на дне своей чашки.
Но я так хотел верить Марише, так жаждал ясности, что, конечно, не утерпел.
- Ты когда поняла, что знаешь, как звать моих родителей? - напрямик спросил я. - В начале, в середине или в конце их посещения? Или ты всегда это знала?
- У дураков мысли сходятся...
Она откинулась на спинку стула и закрыла глаза.
- Сначала я просто ужас как испугалась, - попыталась она восстановить картину происходившего. - Ты знаешь, что такое удушье? Так вот: у меня было чувство, будто меня придушили, бросили, и я - ни жива, ни мертва. А потом, пока Вы разговаривали, я то и дело ловила себя на том, что хочу вмещаться, но не знаю, как обратиться. И вдруг узнала...
- Понятно, - кивнул я, от души реабилитируя своего Пинкертона. Я отодвинул чашку, встал и услыхал изумленно-испуганное Маришино "Ой!": остатки кофейной гущи осели на дне чашки в форме креста.
- Ты это - сам?...- пролепетала Мариша.
- Наверное - ответил я утомленно: мистика, в силу явного ее перебора, меня уже не травмировала. Я устал от неё, как устают от однообразия. К тому же мир объективный был лишь проекцией во вне мира субъективного: так утверждали адепты какого-то философского направления. Мы же с Маришей по части буйства фантазий могли бы вызывать друг друга на состязание, а значит - подпитывать друг друга кажущимся.
Я решительно выплеснул кофейный крест в раковину и смыл его продуктами жизнедеятельности всея Украины.
- Хорош! - объявил я Марише. - если усматривать во всем знаки и символы, можно спятить, а этим сейчас заниматься некогда.
- Но ведь родители твои - были!! - закричала она. Похоже, с ней случилась истерика. - Мы их оба видели! Да?! И Дьявол - был!
- Какой еще Дьявол?! - психанул я. Лично мне этот персонаж пока не встречался.
- Тот, который меня душил, - ничего не объяснила она.
Дьявол являлся Марише год назад в образе ее молодого отчима. Он хотел добиться от нее физической близости, она не далась, и тогда Дьявол придушил ее для острастки, но как женщину оставил в покое. В планы Нечистого не входило Маришу убивать, а что в них входило - ведомо ему да Всевышнему.
Мариша, как любая на ее месте, всех собак тут же стала вешать на отчима. Едва отдышавшись, она бросилась в спальню матери, и обнаружила, что супруги дрыхнут в обнимку. Отчим во сне так даже похрапывал. Мариша, конечно, решила, что он придуривается. Она маялась на пороге материнской святая святых, искренне не зная, что делать: отчима следовало вывести на чистую воду, но материну супружескую идиллию разрушать было жаль. Ведь мать в новом муже души не чаяла! Когда же Мариша пришла-таки к убеждению, что горькая правда съедобнее сладкой лжи, она почувствовала, что позади нее кто-то есть. И правда, за спиной ее, во тьме коридора, стоял еще один отчим - копия того, что храпел на ложе, но чуть более массивный. В тусклом свете заоконного фонаря наглые глаза его и зубы сверкали на затененном полями шляпы лице. Он безмолвно, с наслаждением, хохотал. Инстинктивно Мариша потянулась рукой к выключателю. Издевательски-галантно ей поклонившись, Дьявол исчез.
- И что дальше было? - спросил я. Мы медленно, под руку, приближались к дому Ворониных и похмелялись пломбиром.
- Я заболела, - продолжила Мариша рассказ. - Никто не мог понять, что со мной, а я ничего никому не говорила. Я боялась остаться одна в комнате, боялась уснуть. Мать с отчимом по врачам меня таскали, по экстрасенсам, по бабкам, кучу "бабок" выбросили, и все впустую. Мать отца моего вызвала из Москвы, он примчался, хотел забрать меня с собой, показать каким-то профессорам, но как раз накануне меня одна старушка остановила на улице. Я ей милостыню подала, а она цап меня за руку. "Ой, доченька, - говорит. - А ведь на тебя Дьявол глаз наложил!" Я сразу поверила, чуть не заплакала. Боже, думаю, ну почему он именно мной прельстился?! Неужели я грешней всех?!" А бабулька говорит: "Нет, детонька, он потому к тебе и пришел сам-собой, что ты мало грешила. Ты Богу за него помолись, пожалей его, ведь и он ангел, хотя и падший".
Итак, все стало яснее ясного: падший ангел искал способ приблизиться к Богу без ущерба для своего самолюбия, а в качестве ходатая выбрал Маришу. Правда, повел он себя с ней не благородней, чем Вера со мной, но можно ли ожидать от Дьявола благородства? Наконец, сатана с его легендарной гордыней руководствовался принципом русской рулетки: не устоит перед ним Мариша - одной душой больше станет в его владениях, устоит - замолвит за него слово на Страшном суде. Сатана оставался в выигрыше в обоих случаях. Ну да, черт с ним: важней, что состраданье к нему вернуло Марише сон и жизнерадостность. Мне же до Маришиных духовных Высот оставалось еще как до Австралии вплавь через Босфор и Северный Ледовитый: я был патологически не способен подставлять щеки под оплеухи, а врага рода человеческого жалел не больше, чем своих личных земных врагов. Не скажу, чтоб я их последовательно ненавидел или желал им зла, - я давал сдачи, когда до меня доколупывались. Ненавидел же я - искренне, жарко, люто - одну только абстрактную субстанцию - Государство, этого Дракулу, присосавшегося к глотке народной. Ненавидел Государство как таковое, а не каких-нибудь президентов, премьеров, мэров или падших наших избранников: оптом и в розницу они волновали меня не больше, чем заполонившие дом пруссаки: да, неприятное соседство, но - неизбежное, потому что тараканы непобедимы, как мафия. "Стасики" засирали мои архивы, но я был Выше злобы на шестиногих братьев. В точности, как они, вели себя и наши избранники. Они все были достойны жалости, ибо все были смертны и несвободны, но я их ни капельки не жалел: в отличие от большинства сограждан они, по крайней мере, плотно и регулярно ели. Еще меньше я жалел Дьявола: этот ангел знал, на что шел, когда бросил Творцу перчатку, и дел черных на совести его было навалом. До чего додумался, сволочь: душить беспомощную семнадцатилетнюю девочку! Молодец Мариша, что не дала ему себя трахнуть!
Я не только любовался теперь Маришей, - я ее уважал. Я, наверное, даже любил ее. Она оправдывала звание сверхшедевра!
Пора было, однако, переключаться на актуальное: мороженое я слопал, мозги в порядок привел и храбрости для общения с Ворониными набрался. Для контактов с Никиным папой ее, кстати, и не требовалось: сам по себе Сергей Викторович был спокойный застенчивый мужичок робкого десятка. Но именно поэтому стал он классическим подкаблучником, а значит - подпевалой Анны Тарасовны. Дверь нам отворила моя бывшая теща. Не смотря на змейский голос, теща моя обликом напоминала медведицу: она была грузная, крупная, с маленькими зенками на вислощеком лице, Я всегда удивлялся, как у такой медведицы могла родиться столь прекрасная дочь как Ника. Тем паче, что и щуплый Сергей Викторович телесной красотой не блистал. Ну да, у природы своя кухня, свои рецепты и секреты фирменных блюд, да простит меня Бог за гастрономические метафоры или как их там!
Бывшая теща отреагировала на меня подозрительно мирно. Своими цепкими заплывшими глазками она обозрела с головы до ног меня и Маришу и произнесла сногсшибательное: "Пришел, так проходи".
- Это Василий, - сообщила она Сергею Викторовичу в комнату. - Тимошенко пришел с девчонкой.
Нет, все-таки прав был я, когда не хотел брать сюда Маришу! Ее присутствие оскорбляло не столько атмосферу Воронинского родового гнезда, сколько наше с Никой гармоничное прошлое.
- Мы, собственно, на минуту буквально, - поспешил я взять быка за рога, а медведицу - на рогатину. - По делу...
И замер с отвисшей челюстью: в кресле напротив Медведицы сидел вовсе не ее благоверный. В нем сидела моя бывшая Скво, а теперь - Мисс Сервис-97 фрау Крошинская!
- Я же Вам говорила, он явится! - произнесла она триумфально. - Я, правда, не ожидала, что он и ее за собой потащит. Но от него, как Вы знаете, можно ожидать любой беспардонности!
Уж сама-то она, гадость, была, конечно, верхом тактичности! Да и вообще, откуда она взялась? Не припоминаю, чтобы знакомил Веру с кем-либо из бывших родственников.
- Присаживайтесь, - сделала нам одолжение Анна Тарасовна.
- За стол я не приглашаю пока, - не утерпела она меня подколоть. - Уж когда Сергей Викторович вернется, тогда...
И она тяжко, энергично вздохнула в унисон с Верой.
- Мы на минутку, - повторил я. - У Ники должна была храниться моя иконка...
- Ты - идиот?! - гневно прервала Вера. - Ты другого времени не нашел?
И только тут я увидел на серванте увеличенную Никину фотографию в траурной рамке. Больше я уже никого не видел - ни Анны Тарасовны, ни Скво, ни Мариши. Я развернулся и пошагал прочь, в никуда, в бездну своего одиночества и несчастья. Мариша устремилась за мной, попыталась взять за руку, но я отмахнулся от нее: мне никто не был нужен на этом свете, мне на нем не нужен был я.
Сигарета, закуренная в подъезде, вернула мне толику самообладания. Я смекнул, что должен отослать Маришу домой. Мне надо было предаться воспоминаниям. Я уже не боялся остаться один, - мне было все равно, что со мной станется в следующую секунду. Но Марише было не все равно. Стук ее каблучков за моей спиной таки принудил меня остановиться
- Ты извини, - сказал я, разворачиваясь к ней перекошенным фейсом. - Но нам надо сейчас расстаться. До завтра. Лады? И тебе не лишним будет показаться на глаза родичам, и мне сейчас немножко не до живых,
Эту тираду выдал я в эфир очень внятно, очень мягко, но очень решительно, потому что внутри меня, бушевал вулкан, и я с трудом держал его закупоренным. Мне хотелось рычать, выть, орать, пинать урны и переворачивать троллейбусы.
- Но с тобой ничего не случится? - с мольбой спросила Мариша. - Ты обещаешь, что не выйдешь из дома до завтрашнего утра? Что не напьешься?
Я пообещал, что напьюсь внутри дома. Напьюсь как раз для того, чтоб не отправиться на поиски приключений. Мне ясно было, что, если я не напьюсь, то не вырублюсь, и тогда со мной точно что-нибудь произойдет.
- До завтра, - поняла меня Мариша. - Я позвоню тебе. Можно? Часиков в десять вечера. Ты еще спать не ляжешь?
Чего я не звал, того не знал. Но знал зато, что наверняка позвоню ей сам, чтобы обрушить на шедевр содержимое моего действующего вулкана. Самого действующего в Европе!
Ника улыбалась мне с любительских фотографий. Почти на всех фотографиях она улыбалась. Она улыбалась мне, а я плакал. Плакал впервые с тех пор, как похоронил маму и остался один в пустой квартире с ощущением маминого присутствия в ней. Тогда, также как и теперь, я был пьян. Я был в таком стрессе, таком внутреннем напряжении, что наркоз на меня не действовал. Бедная Ника! Такая хорошенькая, веселенькая, так мечтавшая всласть, до старости, пожить на земле! Теперь она - в земле, а я даже не знаю, где. Нет, в земле - ее тело, а сама она сидит в унылом Хароновом баре у переправы, одна-одинешенька и рвется всем существом назад - к солнышку, к лицам, к теплу. Но путь сюда ей заказан. Из-за меня: я слишком долго телился! Слишком туго соображал! Вообще какой-то я недоделанный!
Но ведь если я почти воскресил ее из мертвых один раз, что мешает мне сделать вторую попытку?
«О себе подумай, дурак,» - сердито сказал мне инстинкт самосохранения. И добавил голосом моей мамы: "Второй раз ты не вернешься оттуда, Вася!"
- Это мы еще поглядим! - возразил я инстинкту.
Он завопил пронзительно, подобно сработавшей системе сигнализации, я обернулся и увидел пред собой Нику. Автоматически я взглянул на часы: они показывали без пять минут семнадцать ноль-ноль. Для поры призраковых прогулок было еще рановато. Тем не менее Ника стояла предо мной - очень белая, какая-то усохшая, непривычно серьезная.
- Как это понимать? - спросил я Мирозданье.
- Ты меня звал, - за Него ответила Ника.
Я совсем не испугался ее. Не потому, что на улице стоял светлый день, и вечная тьма мне сейчас вроде как не грозила, - я ведь и впрямь Нику звал. Я жалел ее, любил, я скучал по ней. И то, что она пришла ко мне наяву, нисколько меня не удивило: похоже, между потусторонним миром и моей хатой пролег прочный коммуникационный канал. Тропинка, проторенная Григорием, превращалась в широкую накатанную магистраль.
- К сожалению, мне тебя нечем угостить, кроме портвейна, - извинился я перед Никой. - Не знаю, правда, пьют ли здесь мертвые портвейн...
- Не пьют, - чуть улыбнулась она и уселась напротив меня на табурет, - совсем как в дни нашего счастья. Я чувствовал, что превращаюсь в коктейль из тоски, нежности и безумия.
- Тебе привет от Харона, - прервала Ника молчание. - Ты понравился ему.
- Он мне тоже, - ответил я любезностью на любезность. - А как там Гриша?
- Как все, - пожала они плечами. - От него тебе тоже привет.
- Спасибо, А ты как, насовсем ко мне?
- Ну, что ты, - она вздохнула. - С переправы нельзя уходить вот так. Меня Харон отпустил под мое честное слово, на свой страх и риск. Он и правда к тебе хорошо относится.
- А если я тебя не пущу обратно? - загорелся я бредовой идеей.
- Ничего не выйдет, - скорбно усмехнулась она. - Меня вернут все равно. А Харону влетит.
Делать гадости Харону я не хотел, но и Нику уступить Смерти не мог.
- Наверное, существует способ тебя оживить? - предположил я. - Не может быть, чтобы не было!
- Есть,- кивнула она. - Только я не знаю, какой. Но я знаю точно, что отсюда ты ничего не сделаешь. Только оттуда. А это очень опасно.
- Не я первый, не я последний, - заявил я бесшабашно. Насколько я помнил из сказок, коими зачитывался в детстве, и до меня живали на земле молодцы, ходившие на тот свет и обратно без ущерба для себя и мировой гармонии. Я, возможно, был потомком кого-то из них. Не то б торчал себе безвылазно во дне настоящем!
- Нет, Вася, я не позволю тебе пропасть из-за меня, - как живая, сверкнула глазами Ника.
- Кому не судьба пропасть, тот не пропадет! - провозгласил я с убежденностью фаталиста. Я понял, что мне надо попасть к Харону и получить от него подробную информацию о порядках, царящих в потустороннем сообществе. В конце концов, не будучи мертвым, я покину бар до первых петухов. Я проследую туда с Никой, как приходил недавно с Григорием, и уйду, когда сочту нужным. Ибо их законы не распространяются на подданных другой страны, Жизни!
- Мы встретимся с тобой позже, в свой срок, - меж тем взволнованно внушала мне Ника. - Как встретились твои родители...
И, внезапно вспомнив о чем-то важном, вся напряглась.
- Вася, - выдохнула она. - Харон велел мне сказать, что к тебе приходили не твои мать с отцом. Это были демоны, понимаешь? Они прикидывались! твоими родителями.
- Зачем? - удивился я.
- Чтоб легче было влиять на тебя.
Мои покойные родители, помнится, ничего от меня не требовали, кроме как вернуть в дом иконку да образумиться. Они приходили предупредить об опасности.
- Они еще будут к тебе являться, - лихорадочно продолжила Ника. - Так Харон сказал. Он меня потому и отпустил к тебе, чтоб я передала... А я чуть не забыла! - Она вскинула на меня полные слез глаза.
- Я потому почти обо всем позабыла, Васечка, что на самом деле мы никогда не будем вместе, ни на каком свете! На мне, Васечка, грех смертный! Меня страшные муки ждут! Я - самоубийца!
И, разрыдавшись, она упада с размаху лицом в колени.
- Ника, Ника! - повторял я беспомощно, не решаясь ее коснуться. - Мы придумаем что-нибудь! Я придумаю! Ты только успокойся, расскажи мне, что с тобой было!
Все еще всхлипывая, - вот уж не думал, что призраки способны на такие жаркие чувства! - она поведала, что никогда не любила своего мужа, но она ждала ребенка, нашего с ней ребенка, которого я бы, конечно, не захотел, а она ни за что бы не абортировала, - у нее ведь отрицательный резус, и этот ребенок мог стать и первым, и последним! А так как на свободу мою никогда Ника не посягала и не насиловала мою добрую волю, то она окрутила бывшего одноклассника. Это оказалось делом несложным, - он дышал к ней неровно с самой школьной скамьи. Конечно, она подло с ним поступала, навязывая ему чужое дитя, но она бы искупила свой грех - родила б ребенка и ему тоже. Даже двух или трех - ей всегда хотелось иметь много детей.
Я слушал ее, и нутро мое разваливалось от боли на молекулы и атомы. Если бы она сказала тогда!... Но ведь мы оба знали, что я отвечу! А может, я и согласился бы на ребенка! Хотя... какой смысл постскриптум врать самому себе! Что ж, теперь, по крайней мере, понятно, почему Ника меня покинула.
- И где теперь мой ребенок? - не утерпел я.
- Наш, - поправила она жестко. - Мой и Олега. У него нет больше матери, но у него есть отец, который его воспитывал с пеленок. Отец и сестренка Галя.
- Почему у них нет больше матери? - потребовал я ответа. - Олег догадался? Или ты призналась ему?...
- Нет, никто ничего не знает, - она снова всхлипнула. - Олег хороший, но... я плохая была! Васька, я не могла с ним жить как жена! Я родила ему Галю, и все, я его больше не подпускала к себе! Он просто с ума сходил: подозревал меня, ревновал, бил! Пока никто не видел, как он бьет меня, я терпела. Ради детей! Но однажды он ударил меня при детях. И при гостях. Я понимаю, у него тоже "крыша" ехала полным ходом. Он не сдержался! Я рюмку задела и пролила ему коньяк на штаны. В день его рожденья как раз! Ну, и я выскочила сама не своя на улицу! Васька, я сама бросилась под колеса! Как в безумии каком-то! Если бы не безумие, я б пожалела - и родителей, и Тему с Галей, и всех! А так - не успела...
Я потянулся к бутылке и налил портвейна. Себе и, по инерции, Нике, хотя и знал уже, что здесь мертвые портвейну не имут. Но я знал теперь и многое другое. За каких-то двое суток из свободного охотника за женщинами и справедливостью я превратился в первопричину людских горестей и смертей. Я стал дважды отцом: двухлетнего Артема и полуторагодовалой Толечки, которую теперь бы удочерил даже наперекор Вере: все мы, в конце концов, дети Божьи, все от одного корня, и не след акцентироваться на частностях!
- Ты ни в чем не виновата, - сказал я Нике. - Это я виноват, но я исправлюсь. Веди.
Рука моя легла на ее запястье. Нет, Ника не была иллюзией, диаграммой. Она была не только осязаемой, но, всего странней, теплой. Наверное, оттого, что сидела на солнце и нагрелась. Не согрелась, так хоть нагрелась, бедная девочка!
- Не исчезай никуда, веди! - приказал я тоном, не терпящим возражений, и Ника благодарно мне улыбнулась сквозь слезы. Но мы никуда с ней не пошли. Мы совершили ноль-транспортировку. И не в бар "У Харона", как я ожидал, а сразу в одну из точек Дальнейшей Неизвестности, в кабинет некоего потустороннего босса, смутно мне знакомого по давно минувшим годам.
- Я доставила его, - доложила Ника зачем-то: босс и сам меня видел и знал, что я - это я. Но Нике (или черте кому или чему в форме Ники) страсть как хотелось доиграть свою партию на Высокой ноте моего пронзительного отчаяния.
- Благодарю Вас, Вы свободны, - обронил небрежно загробный функционер.
Перед тем, как покинуть нас, она показала мне язык - длинный, как змеиное жало и такой же раздвоенный. Но и этим она не ввергла меня в отчаяние. Я и не думал верещать, как мышь в кошачьих зубах. Вероятно, из-за психической заторможенности: в шоке от перевоплощения любимой женщины в нечисть. В благодарность за проявленное актерское мастерство я от всей души хлопнул ее по заднице и, надеюсь, надолго наградил синяком. Фурия выпустила когти, - Никины черты она утрачивала стремительно! - но функционер рявкнул: "Выйдите!", - и фурия проявила дисциплинированность.
- Присесть не желаете? - обратился функционер ко мне. Таким тоном в фильмах офицеры гестапо обращаются к пойманным в плен подпольщикам Высокого ранга.
- Благодарю Вас, - повел я себя не как подпольщик. - У Вас курят? - И, порывшись в карманах, извлек на явно не Божий свет мятую пачку "Ватры".
- На здоровье, - ухмыльнулся мой любезный хозяин. Он опустился в кресло через стол от меня, и мы выжидательно уставились друг на друга. Мы улыбались друг другу - учтиво, как самураи перед схваткой не на живот, а на смерть.
- Мда, Тимошенко, крепкий Вы орешек, однако! - похвалил он меня. - Признаюсь, я Вас недооценил. Вас надо было нейтрализовать раньше.
Он мне льстил, но ласковое слово, как правило, и кошке приятно. Я укорил себя за то, что опять не послушался маму с папой и даже не предупредил Маришу, с кем я и куда ухожу. Я вообще нарушил свое честное слово, но что толку после драки локти кусать! Заглотил, как дурак, приманку, вот меня и приволокли в некий тихий уголок Мирозданья. Явно не в рай. Явно не затем, чтоб я здесь витаминизировался яблоками. Но так как я все еще был живым, - это явствовало уже из того, что инстинкт самосохранения выл во мне сиреной воздушной тревоги, - не все казалось потерянным.
"Только в борьбе можно счастье найти" - вспомнилось мне песня моих пионерских лет, и оттого, что вспомнилась вдруг такое, я расхохотался. Смеялся я над собой, но функционер решил, что над ним: все функционеры убеждены, что смеются люди только над Вышестоящими.
- Вы в своем амплуа, - произнес он, сановно набычившись. - Посмотрим, надолго ли Вас хватит.
"Надолго, - самоуверенно подумал я.- Навсегда".
- Ну как, узнали меня? - приступил он к тому, что всего сильнее его заботило. - Неужели не признаете?
Он подался ко мне, отлепив свою пышную задницу от кресла ей под стать, но тут же шваркнулся обратно. Он, похоже, чуть не умер еще раз - от нанесенного мной оскорбления,
- Нет, знаете ли, - произнес я с самой самурайской учтивостью. - Таких, как Вы, на моем веку много было, а я - один!
И я прикурил от "бычка" новую сигарету: оказывается, я здорово нервничал!
Удар не хватил его потому лишь, что уже хватил раньше. Имя и фамилию его я не вспомнил, но визуально все же узнал: он был обязан мне крушением своей политической и тэ дэ карьеры. Сознательно к столь высокой гуманистической цели я не стремился, - все получилось как бы само собой. В разгар перестройки я пошел в гору, мои карикатуры охотно брали различные периодические издания. И я старался. Во-первых, я, как и другие многие простофили, верил в перестройку. Во-вторых, возмечтал зажить так, чтобы не думать в корке хлеба насущного, а радовать маму и морально и материально. Тип, что сидел сейчас напротив меня, в перестройку не верил, но тоже хотел ее использовать для того, чтоб "жить стало лучше, жить стало веселей". Ему лично, вестимо, а не какому-нибудь быдлу, от имени которого он демогогствовал. Итак, он выпендривался перед народом, а я "помогал" ему карикатурами. Не потому что он был хуже прочих претендентов на власть - он был типажней, колоритней прочих. Из-за этого ему и не повезло. Я выставил его таким смешным и нелепым, наглым, тупым и прожорливым, что те, кто за ним стояли, не пожелали вкладывать в него деньги. Он же счел для себя немыслимым обратный путь из княжеских хором в грязь и предпочел скончаться от апоплексического удара сразу же после беседы со своими покровителями. Крайним же оказался я!
- Думали избавиться от меня? Торжествовали? - в духе "врешь, не возьмешь" попытался он восторжествовать надо мной.
Я равнодушно пожал плечами: и его частная жизнь и смерть волновали меня не больше, чем проблемы обитателей моря. Он зациклился на мне, я на нем - нет.
- Как Вас зовут, напомните мне, пожалуйста, - надумал я вести себя сугубо корректно. Хорошие манеры у такого отребья как я всегда особенно раздражали функционеров. Они были им неприятны, как сленг дельфинов.
- Владимир Иванович, - напомнил он. - Так меня звали прежде. Сейчас я - 116-й! - И он горделиво выпрямился в своем на заказ сколоченном кресле. С момента смерти он дьявольски разжирел.
Я остался безучастен к его самодовольству. Плевать мне было, 116-й ли он (кто или что?). Да хоть 666-й! Унизительная нумерация личностей претила мне с детства. Настолько, что даже на первый-второй на физкультуре я не рассчитывался без вывертов типа: "Первый-второй-Вася..." с последующим воплем учителя: "Тимошенко, без родителей не появляйся!"
- Высокое доверие нижайшего руководства я оправдал в максимально сжатые сроки, - заливался соловьем-разбойником жирный тип, а я думал, что наш с ним родной город славен не только каштанами, но и дубами в шмотках. Он с такой силой задел во мне патриота, что я чуть снова не обидел его, объявив, что дела у них тут обстоят хреново, коль скоро такие, как бывший Владимир Иванович, становятся 116-ми! Но вспомнил о намерении вести себя вежливо. Поэтому я попросил растолковать мне, эквивалентом какому земному званию является его порядковый номер - маршальскому или ефрейторскому?
С минуту он глядел, на меня, часто моргая: он силился понять, издеваюсь я или рвусь преклонить перед ним колени.
- Вам, Тимошенко, от этого ни холодно, ни жарко, - добрался он до правильного ответа. - Вы здесь потому, что я проявил инициативу на последней летучке среднего звена комсостава, - дал он мне косвенный ориентир в системе загробной иерархии. - Не из личной неприязни к Вам лично, - уточнил Владимир Иванович: совдеповский иезуит сохранился в нем в целости и сохранности. Может статься, поэтому он и выбился в 116-тые! - Я мыслил масштабней и руководствовался интересами Идеи! - вразумил он меня.
Я кивнул. По земному опыту общения с ним я помнил, что, с его точки зрения, идеям присущи личные интересы. По преимуществу глобальные и гибельные.
- Боюсь, Вы переоценили меня как праведника, - решился я его огорчить. - Или недооценили как грешника. Что люди, что нелюди, никто ни разу не пытался меня купить. Даже когда я готов был продаться.
- Не оправдывайтесь, - прервал он обличающе. - Вы никогда не были готовы продаться. Да, и Вы порой лили воду на нашу мельницу - как всякий смертный, но Вы никогда не делали это сознательно, не получали от содеянного морального удовлетворения и, что еще хуже, Вы раскаивались в содеянном!
- То есть, меня похитили не для того, чтоб купить? - уточнил я.
- Нет, конечно, - он удивился моей наивности. - Вас изъяли потому что в Вас, несомненно, присутствует искра Божья. Вы талантливы, а это никуда не годится, когда человек Ваших способностей неправильно ориентирован в Мирозданье. Тем более сейчас, когда война вступила в последнюю, завершающую фазу, и до полной победы нам осталось каких-то двадцать-пятьдесят лет!
- От победы кого над кем? - притворился я идиотом.
- Естественного над противоестественным, истинного над ложным, рационализма над гнилым утопизмом! - патетически отчеканил он.
- Тьмы над светом, - перевел я с его антиязыка на общедоступный.
- А что есть свет? Что есть тьма? Слова! Ярлыки! Штампы в сознании! - возопил он, цитируя кого-то из своих высоких нижайших. - Вам, как художнику, должно быть стыдно апеллировать подобными вульгаризмами! И Вы не философ, Тимошенко! Я, кстати, тоже, - проявил он самокритичность. - Но Вы исповедуете принципы, враждебные нам!
Честно сказать, я и не думал исповедовать принципы. Мне не нравилось уже само слово "принцип", С ранних опять же лет оно ассоциировалось у меня с чем-то из орудий средневековой пытки, гарротой или тисками для мозга. Все, чего я хотел, это жить в гармонии с миром, а значит - со своей совестью, и когда мне это удавалось, я радовался.
- Принимая во внимание остроту переломного момента, - все вдохновенней вещал 116-й на волне моего долготерпения, - мы не можем ждать, когда Вы умрете так называемой естественной смертью или будете упразднены насильственно. Тем более, что упразднить Вас обычным путем до последнего времени не удавалось: у Вас способный ангел-хранитель! Но согласно плану "Туз пик" Вам подобных изымают сейчас из обращения в земном масштабе!.
- А как Вам удалось нейтрализовать моего ангела-хранителя? - я почти восхитился тутошними оперативниками.
- С Вашей помощью, - злорадно хихикнул он. - Плюс, конечно, профессионализм наших сотрудниц и здесь, и там.
- Вы хотите сказать, что Мариша?... - внутренне похолодел я.
- А Вы как думали! - загоготал он, колыхаясь всеми жирами. - Долго, старательно подбирали, в соответствии с Вашими эстетическими критериями!
- А Ника? - спросил я из нокаута. - Настоящая Ника?
- Убрали, - почти добил он меня. - Создали ситуацию необходимую для успешного суицида.
- Григорий?... - я чувствовал себя умирающим.
- Курьер! - презрительно отмахнулся Владимир Иванович. - Его мы просто использовали. Отпустили погулять на коротком поводке, предвидя, что он Вас приведет к нам.
Мне полегчало от того, что Гриша к их заговору непричастен.
- И куда Вы меня теперь? - спросил я уже спокойней.
- В никуда, - плотоядно склабился 116-й.
- Вам известно, что Вы поступаете незаконно? - осведомился я жестко: я верил в своего ангела и рассчитывал на помощь его.
- На войне как на войне! - провозгласил он.
- Да, не зря Вы просиживаете это кресло, - с опозданием, но врезал я ему комплимент. - Эдак скоро Вы станете 117-м!
- 115-м, - важно поправил он.
Дверь распахнулась, и в кабинет ввалилась четверка бритоголовых мускулистых дебилов.
- Забирайте, - указал им на меня 116-й!
Я решил, что буду бороться да последнего - до подхода наших основных сил. Схватил стул и швырнул его в крайнего дебила. Лысый крепыш легко увернулся в сторону, вслед за чем дьявольская четверка навалилась на меня и поволокла к выходу. Фурия, игравшая роль Ники, поджидала меня в секретарской. Вероятно, не могла сесть на задницу, а потому жаждала мести. Изловчившись, она плюнула мне в лицо. Серной кислотой, не иначе. От боли я забыл о своих хороших манерах, грязно обозвал потустороннюю леди и достал кого-то из дебилов ногой. "Этого не должно быть, не может быть! - орало мое естество. - Это временно-пространственная петля! Средневековье! Изолят! Это не Дальнейшая Неизвестность, не Путь! Это - прошлое!
Лучше бы я подумал о светлом будущем!
Очнулся я с ощущением, что рот мой забит до отказа перьями. С нелепой мыслью, что перьев во рту не бывает даже у пернатых. Такое ценное наблюдение привело бы в восторг Чарльза Дарвина, но в данности, где пребывал я, его по-видимому не наблюдалось. Ведь моим "нигде", как мне подсказывало шестое чувство, стало средневековье. Не западноевропейское, русское или там, африканское, но куда более абстрактное и пустое, с минимумом конкретики. И я понимал, почему я в нем - ведь я был из него родом. Оно существовало постоянно в моем подсознании, моем воображении, моей стране. Впрочем, насчет страны я загнул: над ней заря феодализма так до сих пор и не забрезжила, она столетиями, как заговоренная, оставалась страной рабов - страной господ, а лучшие сыны ее, обгоняя время, бежали впереди госколесницы в светлое будущее всего человечества - советское и постсоветское средневековье. Но это лишь одна из причин, по которой я очутился не под эдемовой грушей. Вторая же заключалась в том, что все мы, всем человечеством дальше средневековья внутренне не продвинулись. Достижения технического прогресса сделали нас рациональными, кичливыми, но еще более недалекими, чем далекие предки. Мы стали поклоняться бормашине и трактору, как они поклонялись Перуну или святым мощам, и, забирая власть над природой, безалаберно губить ее, начиная с природы собственной. А ни в чох, ни в сглаз не верили мы для того, чтобы не усложнять общеизвестное непонятным. Хотя нутром признавали и то, и другое, и еще черте - что. Поэтому, когда биологическая наша средневековость таки прорывалась из нас наружу, она принимала формы причудливые и уродливые, а новое оказывалось на поверку забытым старым!
Вот о чем думал я, валяясь на вонючей соломе и выгребая изо рта перья, - ведь кое-какая конкретика в поглотившей меня данности наличествовала. Причем препаршивая. 116-й лихо со мной помстился за мои земные карикатуры: меня, ни много ни мало, изваляли в дегте и перьях, причем натурально. Самой экзекуции я не помнил, потому что попытался все же драться с мордоворотами, и был ими оглушен. И слава Богу! Не то я осознал бы себя заново, уже будучи мертвым, в другой точке средневековых мировоззренческих представлений - на чугунной сковороде ада.
Насчет сковороды я стебался, чтобы хоть как-нибудь себя распотешить. Для сковороды я был все же недостаточно туп, внушаем и беден воображением. Не нашлось бы мне места и в рядах 116-х обживаемого мной времени и пространства. Потому-то иллюзия свободы и сменилась для меня торжеством несвободы: 116-й торопил развязку. Нынешние свои пространство и время обживал я своеобразно: принуждая избитую, изгаженную, паникующую каждой клеточкой плоть нипочем не выпускать из себя бессмертную душу. А той так хотелось, пройдя через бар "У Харона", раствориться в серебристом сиянии! В Дальнейшей Неизвестности, где витает много родственных душ, тогда как средневековье было воплощением ее одиночества.
"Раньше тоже было не лучше", - подбодрил я себя.
Но раньше я мог действовать!
У одиночества был один плюс: оно давало возможность поразмышлять. Этим я и занялся. Мегера, прикинувшаяся Никой, была вполне материальна - как и бритоголовые крепыши с кулаками-гирями. Стало быть, угодил я из дому в реальность, родственную моей, скроенную по тем же законам. В нее втиснули меня целиком - во плоти и крови, так как в другой реальности моя физическая сущность существовать не могла, а убить меня по каким-то причинам пока не смели. Надеюсь, это нарушило бы мировую гармонию, с пагубными последствиями и для сил зла.
Силы зла, как известно, обожали вводить людей в заблуждение, морочить их. Владимир Иванович назвал Маришу своим агентом. Но если я спрошу себя, какой вред причинила или могла бы причинить мне Мариша, то однозначно себе отвечу: ни малейшего. Стало быть, 116-й ее оклеветал. А коль скоро я выяснил, что жирный гад морочил меня, то и Ника не обязательно мертва. Почти тут же я вспомнил о ее фотографии в траурной рамке в доме Ворониных и еще раз удивился присутствию там Веры. Об их с Анной Тарасовной отношениях также следовало подумать, но - позже. Для начала же не мешало выяснить, кто они, по сути, такие - демоны или обычные гривнолюбивые тетки. Если Ника жива, то мамаша ее и Вера, конечно, демоны, и задействованы в операции "Туз пик". Но едва ли мать Ники, даже по заданию сатанинского генштаба, станет окаймлять портрет живой дочери траурной лентой только для того, чтобы ввести в заблуждение какого-то Тимошенко! Это было бы слишком не по-матерински! Это, наконец, унижало ее презрение ко мне. Но сели она не демон, то Ники среди живых нет...
Я бы, наверное, додумался до чего-нибудь путного, не мешай мне конкретика. Весь ее минимум, имевшийся в моем подземелье, был как на подбор минусовый. Например, крысы. Пока что они лишь плотоядно таращились на меня. То ли их смущал деготь с перьями, то ли я сам как продукт чужой, экологически нечистой среды, Однако, голод не тетка и учит не пренебрегать харчами. Смрадная солома кишела насекомыми, да и сам я уже ими кишел. Чадный факел на стене не мог заменить светила, хотя без факела было бы много хуже. Но что всего препаршивей, я оказался скован по рукам и ногам, да еще и приторочен за шею цепью к стене. То есть, абсолютно, стопроцентно беспомощен. Толку, что я мыслил, а стало быть, существовал!
Я понял, что не желаю существовать в таком положении. Большую часть своих тридцати двух лет я провел в бесправии и мытарствах на моей бедной родине не для того, чтоб угодить из одного мрака в другой, из оков символических в железные. Притом, неизвестно, что ждет меня в обозримом будущем. Не исключено, что пытки, плаха или костер. "На фиг такие перспективы!" - решил я и принялся останавливать свое сердце. Чесался я при этом как подзаборный пес - из-за инстинкта самосохранения, не иначе.
Тогда-то и появился он, Светящаяся Личность. Он возник из ничего посреди моей камеры, и крысы бросились врассыпную.
- Разве ты дезертир? - укорил он меня. - Или тебе хуже всех?
Он уселся на солому подле меня и по-отечески положил мне руку на голову.
- Нет у тебя права на смерть, - заявил он. - Еще многого ты не сделал. Не сделал главною,
- Все, что я делаю, никому, кроме меня, не нужно! - парировал я.
- Об этом судить не тебе, и не теперь, - возразил Светящийся. - Тебе многое предстоит исправить, многое начать сызнова.
- И как, интересно, я это сделаю?! - спросил я, со злостью потрясая цепями. - Ничего я уже не могу!
- А ты - через не могу, - улыбнулся он. - Ты не бегай от испытаний, которым подвергаешься, ты думай о тех, кто зависим от тебя.
Из его слов я заключил, что меня-таки потащат на эшафот, - мученической кончиной искупать былую неправедность, - и чуть не завыл от ужаса: я не был доблестным фанатом идеи, за которую и умереть в кайф.
- Возьми себя в руки, - ласково попросил Светоносный. - Ты не повержен во прах, и ты не одинок, помни это.
Под его серьезным, спокойным взором я устыдился своего малодушия. Я был все еще жив, а мой светлый ангел-хранитель не покинул меня на произвол судеб, он сошел во тьму узилища, чтоб укрепить мой дух, он позволил мне себя лицезреть, я же его бездарно гружу истерикой вместо того, чтобы определиться хотя бы с местом и временем своего пребывания.
- Какой сегодня век? - спросил я.
- Начало четырнадцатого, - ответил мой ангел.
- В натуре?! - не поверил я.
Ангел кивнул.
Так вот какой способ расправиться со мной изобрел 116-й! Он вознамерился убить меня задолго до моего рождения. Но это явно нарушало мировую гармонию и не могло понравиться моим папе с мамой. По крайней мере, в том случае, если мне не судьба будет явиться на свет еще раз, во второй половине XX столетия.
- Что меня ждет? - задал я жизненно важный вопрос. - Ты пришел, чтоб спасти меня или чтоб приготовить к смерти?
- В любом случае я буду с тобой до конца, - уклонился Светоносный от прямого ответа.
- Подгони мне напильник,- попросил я. Теперь-то я знал доподлинно, что не продам дешево свою бесценную жизнь. Как ни странно, воспрял я духом благодаря оковам: они свидетельствовали о том, что у меня есть шанс на спасение. Раз враги меня остерегаются, то, значит, я могу как следует испортить им настроение, если обзаведусь напильником. К несчастью, Светящийся снабдить меня им не мог; он ведь не обладал материальным телом. Светящийся исчез, когда за дверью раздались шаги. Дверь отворилась, и я увидел монаха, худосочную вонючку в рубище, подпоясанном веревкой, со связкой ключей на поясе и в сопровождении стражи. Монах заговорил на незнакомом мне языке, и хотя слов я не понимал, смысл его речи дошел до моего сознания, не до головы причем, а как бы до солнечного сплетения: именно этим местом подключился я к Вселенскому знанию. Точно так же, наверное, узнала Мариша имена моих родителей.
Монах сообщил, что я еретик, колдун, чуть ли не правая рука Дьявола и если тотчас же не раскаюсь, то обреку свою душу на муки вечные.
Я спросил, чего такого успел я натворить в его проклятом средневековье за считанные часы моего в нем пребывания.
Оказалось, что я, как -то и пристало слуге Нечистого, возник из воздуха посреди рыночной площади, в странном одеянии и с хулой на устах. Когда меня захотели арестовать, я дрался так, как не дерется никто - ни магометанские собаки, ни прочая тварь Господня, и с подачи Врага Рода Человеческого многих добрых христиан поверг наземь. А когда меня - таки одолели, то в кармане моего шутовского наряда нашли предметы сатанинского обихода. Эта именно они, а не служба в Десантных войсках предавали мне сил и дерзости в противоборстве с истинными сынами церкви. С их помощью собирался я оным сынам вредить. И монах предъявил мне дьявольские охранные амулеты в виде ключа от моей квартиры и зажигалки, а также оружие массового поражения - пачку "Ватры", в которой сохранились две сигареты. Боже правый, как при виде них мне захотелось курить! Акцентироваться, однако, следовало на главном: меня собирались казнить за то, что я как следует выматерился. В Бога, душу и мать, чем оскорбил Бога, Пречистую Деву и окружающих. Мне следовало признаться, для каких таких козней вооружился я зажигалкой, ключом и «Ватрой», то есть, каким заданием нагрузил меня Враг Рода Человеческого. Лучше, если я расскажу все по собственной воле, а не под пыткой. Ежу ясно, что подвергаться пыткам я не хотел. Потому и заявил, что прибыл в начало XIV-го столетия по воле проведения, дабы открыть средневековцам глаза на их будущее. Я рассказал им о Наполеоне и Гитлере, Ленине и Буденном, мировых войнах, водородном оружии и покорении Космоса. Монах скулил и крестился. Пo его мнению, только Дьявол мог измыслить такой кошмар.
Вещая как пифия, я не спускал глаз с монаха. Это исчадие ада мне кого-то до боли напоминало. И я вдруг понял кого - пса Шарика- Ричарда, с которым я имел честь познакомиться в баре "У Харона". Заподозрив, что ему небезынтересно будет узнать, кем станет он в очередном воплощении, я с готовностью сообщил и об этом. Наконец-то я его доконал! Он так озлился, что бросился на меня с явным настроением пнуть ногой. Именно такой прыти я от него и ждал. Я дернул его за рубище, повалил и обмотал свою цепь вокруг его шеи.
- Ни шагу, или он будет мертв! - рявкнул я опешившим стражникам. Пока исчадие барахталось подо мной, тщетно взывая к Господу, я сорвал с его пояса ключи и расковался. Стражники не мешали мне: вероятно, этот монах был у них на вес золота. Да и вселившийся в меня, по их дремучему убеждению, Сатана, их напугал до умопомрачения.
Я поднялся на ноги, встряхнув Шарика и, прикрываясь им, как щитом, потребовал, чтобы стражники отошли к противоположной стене. Они подчинились с кротостью овечек. Я запер их в подземелье и стал подниматься по узкой лестнице к свету. Сияющая фигура указывала мне путь. Ричарда- Шарика я прижимал к себе - он и мне теперь был страшно дорог.
В камере пыток, где стенал на дыбе какой-то несчастный, я вооружился увесистым топором, приказал от имени Ричарда снять несчастного и немедля отпустить с миром, а сам последовал за ангелом дальше, прямо в толщу стены.
- Брось это здесь, - указал Хранитель на мою ношу. И я бросил Шарика на пороге своего родного XX средневековья, ибо ангел Вывел меня прямо туда, на предрассветный Приморский бульвар. Слава Богу, что заря не в полный рост воссияла над Севастополем: голый, в дегте и перьях, с палаческим топором в руке, своим видом я оскорблял достоинство человека и чувства граждан. Именно так и решили следовавшие в легковушке менты. Лихо выпрыгнув из машины, они рванули ко мне. Убежать я не успел. Я успел только отбросить топор, продемонстрировав таким образом свое миролюбие. Почему-то менты в него не поверили. На меня надели наручники, и я попал из огня в полымя - на заднее сидение легковушки. Утешало лишь то, что в очередной попадос вляпался я уже в своем, а не в породненном четырнадцатом столетии!
Благодаря Владимиру Ильичу Ленину я знал с малолетства, что оборона есть смерть революционной борьбы, а нападение - лучший способ защиты. Поэтому решительно объяснил стражам правопорядка, как они не правы: хватать надо не меня, а тех, кто меня раздел, избил и чуть не порешил. Хорошо я вовремя вспомнил, чему научила меня армия-мать, отобрал у бандюг топор и обратил агрессоров в бегство. Этим самым я снизил уровень преступности по графе «мокрых» дел. За такую помощь милиции мне положена благодарность по гарнизону, а не прогулка в наручниках до кутузки. Приметы напавших на меня гангстеров я запомнил - ( хотя какие особые приметы могут быть у мордоворотов 116-го?). Какого хрена делал в городе ночью? А соловья слушал! Мне в моем состоянии без соловья были б кранты, - ведь я узнал о кончине любимой женщины. Кстати, я хотел бы знать точно, что с ней случилось. Не ознакомят ли меня стражи правопорядка со сводкой чрезвычайных происшествий за месяц?
Утолить мою любознательность менты отказались, но мной прониклись и доставили меня не в РОВД, а домой. Хоть тут повезло на классных парней! Им, конечно, не хотелось вешать на себя еще одно нераскрытое уличное злодейство, а я не настаивал на исполнении ими служебного долга. Я жаждал поскорее очиститься, надеть трусы и завалиться в постель. Ключ от моей квартиры остался у инквизиторов, но окно было приветливо распахнуто настежь.
Помыться я успел, а вот заснуть нет: у меня зазвонил телефон.
- Ты дома? - послышался в трубке взволнованный голосок Мариши. - У тебя все нормально?
- Уже да, - признался я.
- Можно я приеду к тебе?
- Можно через часок? - понадеялся я немного поспать.
- Я приеду сейчас и привезу тебе пирожков, - отрезала Мариша. - Ты, конечно, пил вчера натощак, и у тебя бодун!
Она положила трубку, а я оглядел с отвращением свой интерьер, заваленный стеклотарой. Да, нужно срочно вылезать из говна! На этом настаивал как инстинкт самосохранения, так и печень. Нужно браться за добрые дела, пока мой ангел-хранитель от меня не отрекся. Ведь какой резон ему тратить силы на запойную личность, когда мир полон более достойных людей!
Я взял авоську и принялся складывать в нее пустые бутылки. За этим занятием меня стало тошнить. Я ринулся в сортир и чуть не сшиб с ног невесть откуда взявшуюся Мегеру, на сей раз в Верином облике.
- Чего это у тебя дверь нараспашку? - навалилась она. - И чего это ты в таком импозантном виде? Новую подружку ждешь?
- Именно, - подтвердил я, проблевавшись.
- Загонишь ты себя в гроб до срока! - посочувствовала мне Вера.
- Ты хорошо сделала, что пришла, - приступил я к исполнению одного из намеченных добрых дел. - Я решил удочерить твою дочь.
- Нашу, - парировала Вера.
- Один черт, - отмахнулся я с рыцарственным великодушием. - Но вот что касается денег… - я красноречиво развел руками. - Потерпи, пока разбогатею.
- Ты никогда не разбогатеешь, - предрекла бывшая Скво. - Но я, если честно, не слишком нуждаюсь материально. Мне важно, чтобы у ребенка был папа, чтобы у Толи не было никаких комплексов.
Разговаривали мы вполне мирно, даже на теплой доверительной ноте.
- Тебе следует поспешить с удочерением, - озабочено произнесла Вера. - Ты сам знаешь, что тебя в любую минуту могут забрать.
- А ты откуда об этом знаешь? - напрягся я. И в голове моей промелькнуло, что входную дверь я настежь не оставлял, зато у Скво мог сохраниться ключ от моей хаты или его дубликат.
- Видишь ли, Вася…- она понизила голос. - Я бы не приставала к тебе с оформлением отцовства… если бы могла не приставать. Но меня заставляют. Я не могу сказать ни кто, ни зачем.
- Да я и так знаю, - перебил я, прислушавшись к голосу моего солнечного сплетения. - Я знаю, кто резидент. Анна Тарасовна, так ведь?
- А кто отец ребенка? - без голоса спросила она.
- Дьявол, - ответил я, покорный знанию свыше.
- Как ты догадался?! - голос ее стал умоляющим и растерянным. - Он, что к тебе приходил?
- Скажи лучше, как они завербовали тебя? - потребовал я признания. - Может я помогу тебе освободиться.
- Освободиться я могу только сама, - тяжело вздохнула она. - Но я не могу. Меня Толечка держит. А как завербовал? Элементарно! Жадность фраера сгубила, - попыталась пошутить Вера. - Хотелось красивой жизни. Да я и не поняла поначалу, с кем спуталась! Да и кто бы на моем месте понял?! А он такой был предупредительный, ну шикарный мужчина! Ты, Вася, по сравнению с ним - плебей! - не удержалась Скво от подколки. И почти закричала в духе ленинской революционной теории. - Почему я должна перед тобой оправдываться? Что я такого особенного сделала?! Да просто хотела нормально есть, одеваться! Что в этом противоестественного, ужасного, что?!
- Ничего, - успел вставить я.
- Я устала считать копейки! Экономить на всем буквально - на трусах, лифчиках, мыле! - наступала она, едва не рыдая. - Да твоя Маришка на моем месте стала бы такой же ведьмой! Легко корчить из себя ангелочка, когда живешь на всем готовом, ни за кого, ни за что не отвечаешь!
- Ты меня охмуряла по заданию Дьявола? - оборвал я ее визг.
- Это ты меня охмурял! - привычно обвинила она, но все же сбавила обороты. - Он - да, он мне посоветовал… отнестись к тебе со вниманием. Сперва посоветовал, потом напрягать стал. Не знаю, чем ты им так мешаешь, но они на тебя злы, Василий!
- Ты все еще с ним встречаешься? - уточнил я.
- Нет, уже давно нет, - в ее голосе послышалась грусть. Очевидно, Нечистый как мужик таки разбил сердце бедной Крошинской. - Сказал, что я должна поддерживать связь только с резидентом. Что им станет дама с букетом чертополохов, которая придет в мою кафешку и закажет стакан холодного ситро.
- А ты предложишь ей кока-колу, - угадал я. - Скажи, а зачем им надо, чтобы я удочерил Анатолию?
- Да они знают, что ты на это никогда не пойдешь! - взвилась пани Крошинская. - Они тебя провоцируют! На злые чувства, мысли, поступки! Толей я должна отрывать тебя от работы, не давать сосредоточиваться на творчестве! Им надо, чтоб ты работал как можно меньше и хуже!
И тут я ляпнул такое, что еще вчера не ударило бы мне в голову.
- А знаешь, Вера, - твердо объявил я, - Анатолию я признаю своей - она не виновата в том, что Вы родили ее.
С секунду мадам Крошинская глядела на меня в полном остолбенении. Затем на глазах ее проступили слезы - на сей раз не слезы гнева и скорби. Она вскочила и выбежала за дверь. Я так и не успел сделать главное: узнать жива ли все-таки моя Ника? И забрать ключ.
Поедая пирожки, я поведал Марише о новых приключениях Василия Тимошенко. Умолчал я из скромности лишь о первоначальном своем, не доблестном поведении в застенке четырнадцатого века.
- Как ты мог прихватить оттуда топор?- расстроилась она. - А ключ, наоборот, забыть там? Этим ты, можешь быть, изменил ход истории. Ладно ключ! А этим вот топором кому-то не снесли голову.
- Снесли, значит, другим, - отмахнулся я. - Кому судьба быть повешенным, не утонет! В нынешней же реальности топор будет использован в мирных целях, каким-нибудь ментовским сержантом при колке дров. Так что, еще одним добрым делом я, пусть невольно, но пополнил свой послужной список. Даже двумя добрыми делами, потому что сэкономил деньги сержанту!
- Пора к Ворониным, - напомнила Мариша.
И тут я понял вдруг, что следует сделать. Уж если я побывал в давнем прошлом, что стоит мне нагрянуть в день не столь отдаленный, и перехватить Нику за мгновение до того, как она бросится под машину? Оставалось лишь выяснить, где стряслась с ней беда, и если в каком-нибудь Нерчинске, наскрести денег на дорогу. Или попросить Светящегося, чтоб он меня туда перенес. А если мне откажет Светящийся, использовать в благих интересах черную энергию 116-го с компанией - тем более, что Владимир Иванович от меня не отлезет.
Бывшая теща, разумеется, постарается меня заморочить, но ее благоверный наверняка не служит у демонов. Значит, встречаться надо с ним, а с ней.
Я набрал номер телефона Ворониных, и змейский голосок сообщил, что Сергея Викторовича нет дома. Тут же Анна Тарасовна пожелала узнать, зачем он мне понадобился.
- Пива попить, - нахамил я любезно. - А иконку мою Вы как, еще не нашли?
- У нас нет никаких Ваших иконок, - заявила она сквозь зубы. - Ника забрала с собой все, что Вы когда-либо ей дарили. Хотя Вы почти ничего ей не дарили!
Это была наглая ложь - я всегда любил делать людям подарки. Даже Анне Тарасовне я презентовал на 8 Марта цветы. А вот иконку Нике я не дарил. Она взяла ее сама, на хранение, дабы я не продал реликвию, оказавшись в очередной раз без "Ватры" и продуктов харчевания.
- И куда она все забрала? - не позволил я себе отвлечься от темы.
- Я не желаю ни слушать Вас, ни отвечать на Ваши вопросы, - в змейском голосе экс-тещи послышался металл. - У людей горе, а Вы лезете с какими-то глупостями! Не смейте больше звонить сюда!
Желание резидента не было для меня законом, и я отправился к Ворониным лично, по невинную душу Сергея Викторовича.
Дверь открыла, разумеется, теща.
-Я русским языком Вам сказала, - начала она истошно, но я перебил: «Мне известно, кто Вы. Поэтому я и не понимаю, как Вы позволили своим хозяевам убить Нику! Вы могли бы ее спасти!»
- Да Вы наглец, Василий, Вы сумасшедший! - завопила она. - Убирайтесь, или я позвоню в милицию!
Вторично за день иметь дело с милицией мне не улыбалось, и я вооружился ленинской революционной теорией.
- Не кричите, - потребовал я. - Или я сам их Вызову и привлеку Вас к ответственности за незаконное хранение моей личной собственности, имеющей большую культурно-историческую ценность!
- Руки коротки! - не убоялась Анна Тарасовна. И, обернувшись к супругу, возникшему неслышно позади ее медвежьих телес, приказала: "Звони 02!"
- Если хотите отвечать за ложный вызов - пожалуйста, - просиял я при виде правдивого источника информации.
- Я могу и хочу спасти Вашу дочь, - обратился я к источнику через голову его половины. - Я сделаю это, если Вы посвятите меня в подробности ее гибели!
- Ты слышишь, что он несет?! - озверела Анна Тарасовна. - Так что ж ты стоишь, застыл?!
Сергей Викторович и впрямь не спешил помогать ей брать меня на арапа.
- Давайте спокойно поговорим, - взмолился он. - Люди же крутом!
- Вот и будут свидетелями, что он ломится в чужую квартиру! - громче прежнего заорал резидент.
- Вы, то есть, не хотите, чтоб Ника была жива и здорова? - стал я расставлять точки над i.
- Дурка по тебе плачет! - рявкнула Анна Тарасовна. И внезапно, словно внутри нее сработал переключатель, перешла на совершенно иной, даже почти ласковый тон.
- Моя девочка отмучилась, - проворковала она. - Если бы Вы знали, Василий, как она мучилась с Олегом, Вы бы не настаивали на ее возвращении к жизни. Он оказался хуже, чем Вы. Ревновал ее к каждому столбу, бил, оскорблял.
- Она воскреснет, разведется с ним и выйдет за меня, - все за всех решил я.
- Вы хотите, чтоб наши внуки остались сиротами? - спросила она очень мягко. - Да Олег скорее убьет ее, чем даст ей развод! Убьет ее, а сам сядет в тюрьму! - И, спохватившись, поправилась: "Он уже ее убил. Но теперь ей хорошо".
- Ей плохо, - опроверг я. - Она попадет в ад самоубийц, если я ее не спасу.
- Она не попадет в ад, - ответила экс-теща смиренно. - Тому порукой моя душа. Я заложила свою душу, Василий, для того, чтоб Нику оставили ТАМ в покое, чтобы хоть ТАМ ей не страдать!
- Вас обманули, - заявил я.
- О чем Вы? - вмешался мой бывший тесть. Он глядел на нас с робостью, как на двух невменяемых.
- Мы с ним знаем, о чем, а тебе знать не обязательно, - властно прорычала медведица. И повернулась ко мне. - Я не желаю Вам зла, Василий, но я причиню Вам зло, если Вы не оставите в покое Никину душу. К этому мне добавить нечего. Прощайте.
С этими словами она захлопнула передо мной дверь.
- Где Ника погибла? В каком городе? - крикнул я в фанеровку. Мне ответом стало молчание.
«Что ж, - рассудил я, верный ленинскому завету. - мы пойдем другим путем. Найдем родителей Олега Сиротко или самого этого фраера".
Я спустился вниз, взял под руку Маришу, и мы отправились в горсправку, где выяснили, что Сиротко Олег в списках наших сограждан не числится.
Кто еще мог сказать мне, где свела Ника свои счеты с жизнью? Мой ангел, 116-й, мегера, являвшаяся за мной, тени моих родителей и, конечно же, сама Ника. К сожалению, я не знал, как вызвать ангела на контакт, доступный обычным человеческим чувствам. В лапы к 116-ому попадать не хотелось. Мать с отцом удалились от меня на миллионы световых лет, где занимались каким-то общественно-полезным трудом, а путь в бар Харона проделать без потусторонних спутников я не мог. Тут-то и вспомнил я про свою будущую дочь. Устами младенца, пусть полудьяволь-ского, наверняка бы заглаголила истина.
Я позвонил Вере в кафе и, возвестив о желании покороче познакомиться с Анатолией, повлачился с верной Маришей в один из центральных детских садов.
Дочь копалась в песочнице.
- Ты меня узнаешь? - ласково спросил я.
Она зыркнула на меня остренькими алыми глазенками и отвернулась.
Предусмотрительная Мариша протянула ей плитку шоколада.
- Ты ничего не знаешь про тетю Нику? - приступил я к расспросам. - Тебе о ней ничего не рассказывал такой большой черный дядя, который в тебе сидит? - Я осторожно ткнул малышку пальцем в солнечное сплетение. Она сердито отстранилась.
- А давай, ты его спросишь прямо сейчас? - не отстал я.
Ответил мне не иначе как сам ее папочка, потому что устами младенца меня послали на три буквы.
- Выйди в полночь на перекресток трех дорог, - повелела затем мне малышка и утратила интерес к нам.
- Ни на какой перекресток ты не пойдешь! - тут же объявила Мариша. - Хватит уже искать приключений на свою голову. Живым - живое.
- Но я не хочу, чтобы Ника попала в ад, - возразил я.
- Ты сам в него попадешь и меня за собой утянешь, если не угомонишься, - предрекла Мариша. - В конце концов Никиной матери видней, плохо ее дочке или хорошо ТАМ!
- Никина мать - идиотка! - заклеймил я бывшую тещу. - Она не была там, где побывал я. Что до тебя, то ты сейчас поедешь домой и будешь печь пирожки, у тебя это хорошо получается. Или смотреть телевизор, или...
- Телевизор я посмотрю у тебя, - прервала меня Мариша категорично. - А пирожки ты уже ел сегодня, так что на ужин я просто отварю картошку.
Я понял, что она доставит мне уйму хлопот. Теперь, чтобы попасть в полночь на перекресток, я должен буду усыпить ее бдительность или ее самое. Не то она точно за мной увяжется, и природа лишится лучшего из своих украшений. Допустить такое было бы подлостью и безумием.
Подходящий перекресток я присмотрел, - он находился в квартале от моего дома. Куда трудней было нейтрализовать Маришу. Для того, чтоб обойтись с ней по-рыцарски, я должен был сначала поступить некрасиво, то есть споить Маришу, а самому остаться трезвым. Мариша, однако, мой хитрый план разгадала и наотрез отказалась купить бутылку.
- Ты на себя в зеркало посмотри, - порекомендовала она. - Это ужас, на кого ты похож!
- Я похож на человека, которого избили в одном из параллельных миров, чуть не замочили в средневековье, а на родине едва не сунули в капэзейку, - сказал я нарочно обиженно. - При таких раскладах никто не может выглядеть как Аполлон Бельведерский. А теперь еще и ты меня щимишь!
Но Мариша была неумолима. Она пошла на кухню чистить картошку, а я включил телевизор и вперился в экран. Телевизор показывал американческий фильм на мове, и хотя язык моих по батюшке предков я с пятого на десятое разумил, в сюжет не врубался из-за обуревавших меня мыслей. Не врубился я, и когда фильм прервался, а вместо героев его на экране возникла морда 116-го. Жирный гад подмигнул мне, погрозил пальцем и был таков. Я решил, что меня глючит, но просчитался: теперь вместо фильма и Владимира Ивановича телеэфир выдал мне изображения моих полупрозрачных родителей.
- Мы с папой выяснили, куда подевалась твоя иконка, - сообщила мне мама. - Она у некоего Кравцова Анатолия Андреевича.
- Верни ее в дом, не то ты от демонов не избавишься, - добавил отец. - Демоны у тебя, Василий, кишмя кишат.
И родители исчезли, уступив экран героям боевика.
Кто-нибудь другой на моем месте, может, и кинулся бы очертя голову на поиски Анатолия Андреевича Кравцова, но мне было сейчас не до чистоты помещения. Тем паче, что демоны, коль уж пошли на непокорных войной, запросто подкарауливали бы меня и вне стен моей псевдо-крепости. Наконец, на встречу с кем-то из них я сейчас сам усиленно нарывался.
По линии материнской я частично принадлежал к потомкам ссыльных польских повстанцев, а эти кельтские пращуры были неистовыми и неуправляемыми людьми. Они щедро наградили меня ярчайшими свойствами своих мятежных натур. Может быть, из-за них ненавидел я государство. И совсем не боялся Дьявола. И готов был обломать ему рога за Нику и за Маришу. Да и за Веру с его дочерью тоже: Вера, в сущности, была просто невезучей несчастной теткой, жадненькой до всяческих благ, а потому безнадежно одинокой: что-что, а отвращать от себя сердца моя бывшая Скво умела. Процветающей же она выглядела только в сравнении с такими, как я или Вик. Но Дьявола все это ничуть не оправдывало.
Мариша позвала меня есть картошку. Подлизываясь ко мне, она журчала как ручеек. Через месяц у нее день рожденья, мать с отчимом обещали подарить ей машину, и если я буду хорошим мальчиком, она оформит на меня доверенность, я сдам на права, и мы поедем посмотреть мир, - в пределах автодосягаемости, вестимо. Нам есть чем заняться на прекрасной Земле. Ни к чему нам лезть в пекло или гоняться за призраками, так как былое все равно не вернуть, и в одну воду не войти дважды
Отговаривая меня таким манером от похода на перекресток, Мариша живописала картины будущего радостными яркими красками, я же думал о том, как ближе к полночи избавиться от Мариши. Оскорбить ее, поссориться с ней? Она вряд ли поддастся на провокацию. Да и платить ей за верность и заботу махровым хамством искренне не хотелось. Связать ее? Но как она выкрутится, если я не возвращусь с перекрестка? Оставалось одно: удрать из дому и шляться где-то до 24.00.
- Сигареты у нас кончаются, - оборвал я полет Маришиной фантазии. - Может, ты сходишь в лавочку, а я чуток отдохну? Устал все-таки!
Она взглянула на часы, - они показывали четверть шестого, - и встала. Я проследил из окна, как Мариша пересекла улицу, выскочил за дверь и припустил дворами в противоположную от ларька сторону. Теперь Марише неприятности не грозили!
Без минуты полночь и выбрался из-за дерева на открытое пространство. Черный бесшумный лимузин достиг перекрестка одновременно со мной. Лимузин остановился, и дверца его приветливо распахнулась.
- Прошу! - услыхал я не лишенный приятности баритон и заглянул в кабину. Место водителя пустовало, как и место рядом с водительским, а на заднем сидении полулежал в небрежной позе тип в добротном костюме и лаковых штиблетах, с модной четырехдневной щетиной на улыбающейся физиономии.
- Ну, что Вы мешкаете? - подбодрил меня тип. - Вы же храбрый человек, Тимошенко, Вы мне это неоднократно доказывали. Жаль, очень жаль, что Вы не хотите с нами сотрудничать. Или Вы согласны попробовать? В долгу не останусь.
- Куда поедем? - не дал я сбить себя с пути истинного.
- Сначала - за топором, - широко осклабился он. - Вы опрометчиво поступили, утащив из пыточной вещь, которая там была на своем месте и соответствовала своему назначению более, чем в гараже лейтенанта Кузина. Вы, как это ни грустно, совершили воровство. Да и преступнику чуть не дали возможность скрыться от правосудия. Ну, преступника-то брат Рикардо успел вернуть, а вот топора, чтоб отрубить руки этому проходимцу, в нужный момент на месте не оказалось. Пока бегали за другим топором, грешник скончался. Отдал Богу душу, - уточнил он печально. - А должен был отдать ее нам, если бы возвел напраслину на себя и других. Вы, Тимошенко, обокрали не только палача, Вы и меня обокрали. Вам не совестно?
- Ничуть, - ответствовал я.
- И все же придется нам топорик возвернуть, - повторил он. - Согласно закону мирозданья, никто не вправе перетаскивать материальные ценности из одной эпохи в другую. В прошлом я порядок навел: Вашу "Ватру", зажигалку и ключ там сожгли на костре. Вместо Вашей персоны. Осталось разобраться с настоящим.
Я столь живо себе представил сцену своего аутодафе, что со страшной силой разозлился на Дьявола.
- А снимать слепки с чужих ключей - можно?! - взъерепенился я. - А живых людей куда попало перетаскивать можно?!
-- Вы оказались в самом для Вас подходящем уголке, - самодовольно ответил он. - Вы не созданы для свободы, потому что не умеете подчиняться.
- О свободе мы пофилософствуем позже, - оборвал я нить его рассуждений. - А сейчас я попросил бы доставить меня в бар "У Харона". Думается, Вас это нисколько не затруднит.
- Нисколько, - кивнул он. - Но, сперва, заглянем все же в гараж лейтенанта.
- Вы заглянете, - уточнил я. - У меня нет привычки шастать по чужим гаражам.
- Экий Вы честный парень! - ухмыльнулся Дьявол насмешливо и во все зубы разулыбался в темноту за моей спиной: «Милое дитя! Вы хотите присоединиться к нашей компании?»
Я обернулся и увидел Маришу.
- Убирайся отсюда! - заорал я, как бешеный. - Слышишь, нет?!
- Зачем Вы грубите даме? - укорил меня Дьявол. - Одного со мной она Вас все равно не отпустит: она очень упряма, и она любит Вас, Тимошенко. Прошу Вас, Марина, располагайтесь, где Вам удобнее, - галантно предложил он. - А Вы, Тимошенко, решайте, наконец, едете Вы или нет. У нас не так много времени.
"Будь что будет!" - решил я и залез в лимузин. Осенив себя крестным знаменем, следом за мной в кабину проскользнула Мариша. Автомобиль без водилы тронулся с места и в следующую секунду замер на окраине города, у гаражного кооператива.
- Трудно мне с Вами, - пожаловался Дьявол. - Все приходится делать самому! - Он прошел сквозь двери из гофрированного железа, возвратился с топором и сунул его под пустующие передние сиденья.
- Вы очень красивы, - сообщил он затем Марише. - Вы столь же хороши собой, как отважны, и Вы знаете, что я неравнодушен к Вам. Поэтому я предлагаю сделку: Тимошенко получает свою Нику в обмен на Вас. По-моему, это будет равноценный обмен? - подытожила эта адская мразь.
- И не мечтаете! - психанул я. - Ни на какие сделки с Вами никто не пойдет!
- Что за тон! - взроптал он. - Что за эпитеты в мой адрес! Я ведь могу оскорбиться и не доставить Вас к Вашей Нике. И придется тогда ей, бедной, болтаться в черном пространстве одной-одинешенькой, а вновь на свет появиться в мире вроде того, из которого Вы украли топор. Там ее наверняка обвинят в связях со мной и сожгут на костре как ведьму. Вы этого домогаетесь?
- Я не хотел Вас обидеть, - поспешил я извиниться. - Но я хочу, чтоб Вы знали: Марину я не отдам Вам ни при каких обстоятельствах, а Нику вызволю, чего б мне это ни стоило.
- Поживем-увидим, - загадочно усмехнулся он, и черный лимузин, рванув с места, застыл перед зданием сталинской архитектуры, явно в другой данности, потому что на крыльце нас поджидал малоприятный сюрприз в лице 116-го, мигер и мордоворотов.
- Встречайте дорогих гостей, - поприветствовал Дьявол Владимира Ивановича. - И смотрите вторично не ударьте в грязь мордой! Если Вы опять упустите Тимошенко, я разжалую Вас в рядовые демоны.
- Вы же знаете, Нижайший, его ангела-хранителя! - заныл 116-й. - Да и сам он - наглец каких поискать! Кто мог ожидать, что он нападет на брата Рикардо!
- Вы должны были предвидеть и это! - не смягчился Нижайший. Я смекнул, что меня вот-вот опять ввергнут во тьму узилища и оков, и потянулся за топором. - Не дурите! - остановил меня Дьявол. - Мы здесь, как Вы может быть догадываетесь, бессмертны, а брата Рикардо я надоумил проявить осторожность. Ближе чем на шаг он к Вам теперь не приблизится. Ну, а Вы... - разулыбался он Марише. - Вы останетесь здесь. Девочки научат Вас приветливости, и тогда я приду к Вам и сделаю Вас своей.
Ведьмы на крыльце так хищно оскалились, что я испугался за Маришу. О том, что меня самого ожидает средневековье, я на этот миг позабыл. Готовый защитить Маришу любой ценой, я прижал ее к себе и услыхал яростный вопль Дьявола: "Идиот!" Адресовался вопль не мне, а Владимиру Ивановичу, поторопившемуся швырнуть меня в начало 14-го века. Таким образом я оказался там в обнимку с Маришей, что, конечно, не было хорошо, но зато с топором в руке. Оказался не в цепях и не в подземелье, а посреди пыточной, где все еще стенал на дыбе так и не спасенный мной бедолага - перед застывшими в суеверном страхе братом Рикардо и палачом. Да, Дьяволу с кадрами положительно не везло!
Я бросился к стене, через которую прервал так удачно свей предыдущий визит сюда, но на сей раз стена не расступилась. Вероятно, моего ангела отвлекли от моей особы какие-то неотложные дела, да и Маришиного при Марише не случилось.
- Взять их! - благим матом заорал очухавшийся монах. - Хватайте дьявола с ведьмой!
Я приготовился держать оборону - до прихода наших с Маришей светоносных, но подручные палача набросили на нас сеть. Рубил я ее так быстро, как только мог, но все же недостаточно быстро. Палачи и стражники навалились на нас всем скопом, сбили с ног и стали деловито вязать. Бедная Мариша! Как права была она, отговаривая меня от похода на перекресток! Но я оказался исключительным идиотом! Ни за понюшку табака погубил я и себя и шедевр! К облегчению измученного пытками праведника я занял его место на дыбе. Чем доставил удовольствие и брату Рикардо и Дьяволу. Ибо он вошел в пыточную в этот самый момент - аристократичный, преисполненный собственного достоинства, в кардинальской мантии и шапочке.
- Следуйте за мною, дитя мое, - повелел он оцепеневший от ужаса Марише, взял ее за плечо и вывел. Облегчения от того, что Маришу не подвесят над жаровней рядом со мной я не испытал: ведь Дьявол утащил ее в данность сернокислых мегер, а хрен, как известно, не слаще редьки.
Раздуваясь от важности, Шарик требовал показаний, но я его больше не замечал: я увидел наконец-то своего ангела, Он приблизился ко мне, и угли подо мной остыли, а боль в Вывернутых суставах пошла на убыль. И тогда я пожалел своих палачей, этих ничтожных мракобесов, неповинных в своем ничтожестве. Я и Дьявола пожалел - за его суетность и неприкаянность, за невозможность для него добром, по-честному добиться расположения Мариши. И за то еще, что ему и впрямь приходилось делать самому львиную часть своей поганой работы. Да еще и исправлять огрехи подчиненных!
Мой ангел обнял меня, я впитался в его сияние, и оно оторвало меня от дыбы. Я исчез на глазах изумленной аудитории.
- Мне надо за Маришей, - шепнул я хранителю. - Дьявол ее похитил!
- Она его победила, - ответил ангел.
И я оказался в стенах своей квартиры. Там, стоя у окна, глядел я, как Мариша возвращается из табачного киоска. Часы показывали половину шестого дня.
- Как тебе удалось его посрамить? - спросил я Маришу. Что бы ни показывали часы, мы оба знали: то, что еще может с нами случится - было.
- Сама не знаю, - ответила она, - Я совсем ничего не делала. Я за тебя, а не за себя боялась. Тебе-то как удалось бежать?
-- Ангел выручил, - объяснил я.
- Вот и меня, - кивнула она. - Тетки тамошние кусали меня, щипали, а мне вдруг так всех жалко стало - даже теток этих зловредных, их ведь никогда никто не любил, они внутри полые, как пупсы! Тут он и вернул меня сюда...
- Как ты смотришь на то, чтоб еще разик прогуляться в полночь на перекресток? - спросил я, с наслаждением закуривая. - Не мешало бы выяснить отношения кое с кем.
- Это будет нечестно по отношению к нашим ангелам, - решительно покачала она головой. - Тем паче, что Он и не придет сегодня. Его гордыня не пустит. Он аж зубами скрежетал, когда мы с ангелом от него улетали, а ничего поделать не мог.
Я понял, что Владимиру Ивановичу снова крупно не повезло и 115-м ему не бывать.
- Да и что бы ты сказал ему такое, что бы его проняло? - продолжала Мариша. - Он еще раз тебя обманет, и все. Лучше попроси ангела свести тебя с Никой.
- Он мой Хранитель, он не станет подвергать меня опасности умереть, - резонно возразить я. И подумал, что доставляю своему ангелу хлопот немеренно.
- Вот и побереги буйну голову! - попросила Мариша ангельски и погладила меня по голове. Нет, не жаждала она вернуть меня Нике, а Нику - мне!
- К тому же мы ужасно устали, - все взывала Мариша к моему инстинкту самосохранения. - Таких, как сейчас, демоны обдурят нас в два счета. А у тебя еще и ноги обожжены. Много ты находишь на болящих ногах?
Мои ступни и правда будто все еще пылали в огне, а быть Выше страданий плоти становилось все тяжелее.
- Твоя взяла! - поддался-таки я на Маришины уговоры. Скинул ботинки и стал разглядывать нанесенные инквизиторами увечья. Могло быть и хуже. А так ноги мои заживут задолго до свадьбы, если сыграю я ее, а не в ящик. Даст Бог, уже завтра я смогу бегать с легкостью Ахиллеса. Ну, а сегодня лучше полежать в койке. Демоны, пусть даже в доме их тьма, не помешают моему пассивному отдыху: им не сладить с такой упертой заразой, как потомок сечевиков, повстанцев и других былинных чудо-богатырей.
Расслабуху мою и впрямь прервали не демоны, а пронзительный звонок в дверь. Я доковылял до нее, открыл и глазам своим не поверил: предо мной стояли Гришина Катя и дядя Леня.
- Почему Вы не сказали мне правду?! - наступательно начала Катя. - Вы ведь приходили ко мне уже с покойником!
- Как Вы догадались? - спросил я глупо: бестолковка моя перетрудилась, разгадывая всевозможные ребусы.
- Из газеты, во-первых, во-вторых, от художников, членов Вашего общества, а в-третьих, Григорий додумался присниться нам с дядей!
- Точно, - подтвердил дядя Леня. - Хотя это чистейший бред!
- Чистейший! - звонким эхом отозвалась Катя. - Но он просил передать ему через Вас это. Он сказал, Вы собираетесь его навестить, а ему жмут ботинки, в которых его похоронили. Вот, возьмите. - Она сунула мне сверток со старыми Гришиными штиблетами и удалилась с гордо поднятой головой. Дядя потопал следом.
- Чушь какая! - возмущался он на ходу. - Бред сивой кобылы! И куда только власти смотрят!
- Мне чужие шмотки все равно ни к чему, - успокаивала его племянница. - Не хочу я неприятностей из-за каких-то ботинок. Мало ли, а вдруг бы Арсентьев мне за них отомстил?!
- Все равно я ни в какую чертовщину не верю! И в Арсентьева твоего! - втирал себе дядя Леня азы научного атеизма. - Не так воспитан! С Тимошенкой к нам не дух приходил, а какой-то прохиндей в гриме - чтобы деньги из нас вытянуть!
Увы, денег у меня уже не было. Они вообще никогда не залеживались у меня мертвым капиталом. Так что Гришу мне придется расстроить - с Виком я за него так и не расплатился. С голоду Виктор, конечно же, не помрет, благодаря Вере и колли, но с меня это вины не снимает. Впрочем, и Григорий хорош: мог бы в ту ночь припереться прямиком к Виктору. Виктор никуда бы с ним не пошел, зато моя совесть оставалась бы чистенькой, а ступни - здоровыми.
Вот как пошло я мыслил, когда Мариша освежила меня вопросом: «А почему это Григорий решил, что ты его навестишь?»
- Вероятно, это предрешено, - ответствовал я с выдержкой фаталиста. И добавил со смирением фаталиста: "Чему быть, того не миновать".
- А вот вышвырну сейчас эти ботинки, и тебе не надо будет к Харону! - не на шутку рассердилась Мариша. Несмотря на ангельскую наружность, она была девушка с характером.
- Вышвырни, - согласился я. - И увидишь, как они к нам вернутся. А не вернуться - тем хуже: я стану дважды виноват перед Гришей. В бар-то я и так и так попаду.
- Только через мой труп! - как отрубила Мариша. Выхватив у меня ботинки, она швырнула их за окно, и в тот же миг снаружи донесся яростный вопль соседа: "Ну, совсем охренел алкаш! Спятил на фиг! Мусор он кидает прямо людям на головы!"
Запушенный карающей десницей соседа, сверток с Гришиной обувью возвратился обратно и, просвистев как пуля у виска, рухнул в прихожей.
- Убедилась? - спросил я победоносно: Грише, видимо, позарез нужны были его старые мокасины.
Мне же до зарезу требовался здоровый сон. Я провалился в него, как в нирвану, и дрых без сновидений до полудня следующего дня. Что ни говори, а война с нечистью меня здорово измотала!
Утром мне позвонила Вера.
- Мне страшно, Василий, - без обиняков призналась она. - Он был у меня, представляешь? Он не хочет, чтоб ты удочерил Анатолию. Сказал, что мы с тобой ломаем ему игру. Он угрожал, что мое кафе обанкротится, а я под суд пойду за растрату казенных денег. Вася, что делать?
- Только то, что считаешь нужным, - проинструктировал я. - По-настоящему нужным. И не тебе в первую очередь, а другим.
- В этой дьявольской стране ничего никому не нужно! - всхлипнула госпожа Крошинская. - И сама я не нужна никому, в том числе и тебе! Обо мне побеспокоиться некому!
- Будь это так, ты бы мне сейчас не звонила, - опроверг я ее.- Равнодушие - не моя добродетель, но я не всемогущ, и не в силах помогать тем, кто отказывается от помощи. А ты и нашим, и Вашим норовишь сплясать за копейку!
- Ты мне можешь помочь, - энергично заверила меня Скво. - Женись на мне! Возьми меня под свою защиту!
- Извини, я уже просватан, - деликатно отверг я выгодное предложение.- Но мы можем быть друзьями. Если ты определишься, на чьей ты стороне, а для начала вернешь мне ключ.
- Да меня в угол загнали, в угол! - прокричала она мне в ухо в полной прострации. - И ключ твой он у меня забрал! Он мне больше не верит! Он меня уничтожит! - и Скво бросила трубку.
Предстояло к ней ехать, чтоб, вопреки воле Дьявола, превратить его дочь в Анатолию Васильевну Тимошенко. С сыном также предстояло что-то решать: доверять его воспитание такой личности, как Олег Сиротко, означало совершать преступление против мировой гармонии. Правда, я не знал точно, есть ли у меня сын Артем - ведь о его существовании поведала мне не настоящая Ника, а фурия 116-го!
Ноги мои болели, зато мозги реанимировались. Пораскинув ими, я понял, что проблему Крошинских не следует откладывать в долгий ящик: если я верну сатаненка Богу, мне, возможно, простятся и пропитые Виковы гривны, и другие грехи, включая крупномасштабный плотский разврат. Верная Санча Панса Мариша разделяла мое самодовольное убеждение. Мы позавтракали наскоро вчерашний картошкой и двинулись к Вере.
Миссис Крошинская выглядела донельзя подавленной. Под глазом у нее темнел синяк.
- Я боюсь тебя! Именно тебя! -- бурно разоткровенничалась она. -- Ты - невменяемый! От тебя не знаешь никогда, чего ждать! Ты - вдобавок - трепло! Ты не поможешь - ты подставишь меня! У тебя больное воображение! Если я буду слушать тебя, мне мало не покажется!
- Значит, ты будешь слушать его? - прямо спросил я. - Будешь помогать ему губить Землю?
- А что мне остается?! - Скво с размаху саданула кулаком по столу. - Он даже руку на меня поднял, ты представляешь? Нет, Василий, против лома нет приема, так что ты даже близко не подходи к Анатолии! Не то я сама тебе глаза повыцарапываю, ты понял?
Я понял, что воспитатели детского сада получили указание не подпускать меня к дьяволенку на пушечный выстрел. Это усложнило мою задачу, но не умеряло бойцовский пыл. Я отрядил за Дьяволовной Маришу, вооруженную киндер-сюрпризом и рабочей легендой для воспитателей: Вера-де попросила знакомую отвести девочку к ней в кафе, подалее от кандидата в папаши.
Воспитательница, однако, заартачилась: нет, без Вериного личного распоряжения она ребенка никому не отдаст. Так что они с Маришей пойдут и позвонят Вере.
Женщины направились в здание, я же ринулся на территорию сада и завладел Анатолией. Попытка вытащить ее за пределы детской площадки стоила мне титанических усилий: малышка сделалась вдруг тяжелой, как чугунная пушка. К тому же она вопила, царапалась и кусалась с яростью, достойной ее родителя. А к нам уже бежали со всех ног воспитатели. Правда, и Мариша бежала мне на выручку со всех ног. На ходу она сняла с шеи крестик и таки набросила его на обезумевшую малютку, пока та сражалась со мной. Крошка взвыла нечеловеческим голосом, ее всю перекособочило, и она повалилась наземь.
- Убил! - завизжали воспитательницы. - Убивают! Украли!!
Все это кричали они уже нам вдогонку. С бесчувственной Анатолией на руках я мчался в сторону ближайшего храма Божия.
- Батюшка! -- на бегу взывал я. - Помогите! Срочно окрестите нам сатаненочка!
Дьявол возник у меня на пути внезапно, словно проклюнулся из асфальта.
- Посторонись! - рявкнул я ему. - Или твоя дочь умрет!
- Она умрет, потому что Вы убьете ее, - процедил он. - Тимошенко, Вы сравнялись со мной гордыней, Вы попытались подменить собой Бога, но Вы дилетант, Вы жалкий червь...
Мне было не до его оскорблений: Анатолия почернела как головешка и почти не подавала признаков жизни. В такой-то переломный момент Мариша, успевшая - таки вбежать в церковь, вылетела оттуда с бадейкой святой воды и выплеснула ее на нас. Послышалось шипение. С характерным, описанным в мировой литературе запахом, Дьявол превратился в струю горячего пара и скрылся в почве, Анатолия же, напротив, порозовела и задышала ровней. В конце концов, она была по матери человеком, возлюбленным чадом Божьим! Да и Дьявол был его чадом. Анатолия открыла глаза, в которых не было теперь недоброжелательства к миру, и молоденький поп с Маришей понесли ее в дом Господний. Я туда не пошел. Не только потому, что считаю себя недостойным посещения святых мест. К религиозной атрибутике я равнодушен, хотя в Бога с некоторых пор верю. С тех самых, когда мне порвали печень. Но я верую в Бога слишком по-своему, кощумственно-панибратски, ощущая себя не рабом Его, а младшим товарищем, блудным сыном. Поэтому я Бога жалею: человечество из века в век грузило его проблемами, а такое трудно выдержать даже сверхсуществу. Я и сам взывал к Нему из кровавой лужи на тротуаре. "Если я Тебе нужен, спаси меня! - добивался я компромисса. - Я Тебе отработаю, вот увидишь!" Правда, я Ему не наврал, потому что работать и любил и умел. В трудах праведных ощущаю я в себе Его искру и суть. Потому и не верую, что Он - мстителен, грозен, мелочен и гневлив. Ибо я и сам бываю творцом - по образу Его и подобию - пусть маленьким, маломощным. Но я люблю все без исключения свои персонажи, они все мои детища. Как я - Его детище, Его орудие труда, проводник Его воли. Да, я бывал минивсевышним в границах своего времени и пространства, всегда ущербным, но иногда гениальным. Христос в его человеческом воплощении мне дорог и тем, что не чурался возлияний. Как блудного сына это роднило меня с моим небесным отцом. Сомневаюсь я также в том, что в человеческой своей ипостаси он пренебрегал такими шедеврами природы как женщины. Ведь влез Он в мужичью шкуру для того, чтоб на себе испытать все, что испытывает простой смертный! Я вообще не понимал никогда, почему почти все религии проповедуют воздержание. Умерщвление плоти представляется мне занятием таким же вредным, как умерщвление души. Недаром презиравшие плоть монахи ехали в конце концов "крышей" и превращались зачастую в иезуверов, вроде моего приятеля Ричарда. Людская жизнь вообще удовольствиями не слишком богата, а что бы сталось с нашей культурой, не муссируй она на все лады любовь к существу противоположного пола? Без такой любви не было бы у нас культуры, и копошились бы мы в собственных экскрементах без понятия о мировой гармонии. Магометанский рай с его гуриями укрепляет меня в мысли о негреховности, даже святости плотской любви (я не имею в виду, конечно же, совокупление под забором или оплаченные по таксе нежности!). Бог - един. Он Выше нашего низменного сектанства и не делит нас на своих и чужих, буддистов и лютеран, католиков или нехристей.
Сознаю, что представления мои о Всевышнем абсурдны, если не преступны в глазах церковников. Возможно, из-за ложности своих представлений, я и угодил в объятия брата Рикардо. Но ведь я - только дикий детеныш пытливого человечества, и я стараюсь быть получше, чем есть. Хреново, что возвышаться над собой мне удается лишь изредка и ненадолго. Воистину, я не ведаю, что творю и чего еще натворю! Вероятно, в случае с дьяволенком я превысил свои полномочия смертного, ввел себя самовольно на роль жизненосного провиденческого оружия, но, похоже, нам с Маришей все-таки удалось отбить у Дьявола Анатолию!
При воспоминании о ставших, наконец-то, невинными, глазах девочки, я улыбнулся, довольный, как слон в водах Ганга, или кулик - на родном болоте. Я улыбался до тех пор, пока меня не скрутили двое расторопных парней с дубинками и с кобурами на задницах. И тогда я допер, что совершил в родном городе почти что преступление века: умыкнул и чудом не умертвил единственную дщерь деловой женщины Крошинской!
Деловую женщину я увидел в следующий же миг. Она стремительно выскочила из затормозившей у тротуара машины. Была Вера бледна, но подтянута, в строгом костюме, с волосами, заплетенными в толстенную, наподобие халы, косу. В общем, выглядела, как светская львица, а не какая-нибудь там Скво, и вела себя соответственно. «Мерзавец!» - сотрясаясь от бешенства, вдохнула Вера мне в морду. Но тут же, вспомнив об имидже - вежливость плюс взвешенность! - обратилась куда спокойней к ментам: "С девочкой все в порядке? Огромное Вам спасибо, Вы и не представляете, как я Вам благодарна!» - Парни тускло ответили, что всего лишь исполняли спой долг.
- Вам придется проехать с нами, - дружно сообщили они Крошинской. - Сделайте заявление, дадите показания...
- Да, конечно! - согласилась Вера с готовностью. - Я забираю девочку и сразу же еду к Вам!
И она показала на ожидавшее ее милость такси.
За мной карету пока что не подавали: вероятно, из-за напряженки с бензином или резким скачком организованной преступности. Вера кинулась было в храм, но с полдороги вернулась.
- Извините, ребята, - деловито обратилась она к парням в униформе. - А сообщницу его Вы что, оставляете на свободе? Пока она на свободе, я не могу быть спокойна за ребенка!
Менты вежливо заверили потерпевшую, что от возмездия никто не уйдет. Я же понял - с роковым опозданием, как всегда! - что мадам Крошинская меня коварно подставила. И мою доверчивость, и строптивость умело использовали против меня. По мысли авторов операции "Туз пик" я должен греметь на зону, где урки довершат начинанье демонов. Урки меня порешат как пить дать! Но я-то расплачусь за свою природную бестолковость, а вот Мариша! Встречать ей 19-ю весну в тюряге, если богатенькие родичи не заступятся за нее. Я, впрочем, уверен был, что заступятся: не настолько всесильна Вера с ее кафе и цветами.
Транспорта за мною все не было, и бесстрашные борцы с рэкетом начинали заметно нервничать: наше трио привлекало внимание любопытных. К неудовольствию моих скромных, избегающих популярности ангелов. Но уж так устроены люди, что вид разбитых автомашин, трупов на дороге и ближних в наручниках их прямо-таки завораживает. "Чур меня!" - вопиют они при этом всеми фибрами душ и радуются, что сами-то они живы и на свободе!
Из церкви, прижимая к себе Анатолию, вышла Вера, за ней - Мариша, и подрулил, наконец-то, затерявшийся где-то на просторах Родины "воронок". Нас с Маришей с облегчением в него посадили. Собрав в кулак свое обаяние, Мариша стала убеждать ангелов отпустить нас подобру-поздорову, так как мы ничего плохого не сделали, но ангелы предложили ей помолчать: они-то пребывали в уверенности, что задержали двух опаснейших бандюг и садистов.
Нашу доставку в РОВД оформили по всем правилам. Где-то с час мы скучали на скамье в небольшой, с цементными полами и стенами комнате.
- Ты должна, кровь из носу, дозвониться до своих, - инструктировал я Маришу.
- Ой, нет, я не хочу их волновать,- не врубалась она в опасную ситуацию. - Все сейчас само разъясниться!
Но я-то знал Скво и тех, кто за ней!
Я почти достучался до Маришиного рассудка, когда за нами пришли. Мужик, с которым предстояло иметь дело Марише, производил вполне приятное впечатление. Впрочем, я видел его лишь мельком, из коридора. Самому мне достался представитель совсем другой генерации. Это была особа неопределенного возраста, с хрящеватым пуританским лицом и водянистыми холодными глазками. То есть человек, убежденный в своем праве вершить чужие судьбы как ему заблагорассудится.
- Допрыгался?- спросил он, когда мы очутились в его кабинете. - Сам признаешься или тебе помочь?
- Сам, - ответил я. - Когда буду знать, в чем.
Он с наслаждением, извлек из папки ворох исписанных листов и зачитал мне избранные места из Вериного поклепа. Оказалось, я неоднократно угрожал Вере. Я стремился благодетельствовать за ее счет, потому что своего не имел и уже несколько лет существовал на нетрудовые доходы. Если, конечно, не относить к труду рэкет и сутенерство. Я пообещал Вере, что выкраду ее дочь, если она не раскошелится на 50 тысяч баксов! В такую вот ничтожную сумму оценил я ее кровиночку! В случае отказа, как и положено в порядочном детективе, до которых Вера была охоча, я послал бы Крошинской сперва прядь волос девочки, затем - ухо и, наконец, голову.
- И Вы что, в это верите?! - психанул я, хоть и знал, что здесь лучше не психовать. - Почему, собственно, Вы ей верите, а не мне?!
Он зыркнул на меня злобными глазенками и стукнул кулаком по столу.
- Говорить будешь, когда тебя спросят, - процедил он. - Нам известно, что ты за птица, я о тебе справки навел. Ты здорово поиздержался, ты знал, что у твоей бывшей сожительницы Крошинской есть деньги, и нашел способ заполучить их. Ты что, намерен отрицать очевидное?
"Кранты тебе, Васька", - минорно констатировал мой инстинкт самосохранения. - Она защищена социально, ты - нет". Но я не стал слушать его нытье, я попросил бумагу и ручку, чтоб наваять встречное заявление - о клевете на мою особу.
Мой приятный собеседник растерялся от такой наглости.
- Что, что ты собираешься написать?! - переспросил он.
- Заявление, - повторил я наступательно. - Два. В суд и на Ваше имя. Кстати, я его до сих пор не знаю.
И тут же он меня огорошил.
- Старший следователь по особо важным делам Кравцов Анатолий Андреевич,- представился он.
- Вас-то мне и надо! - Вырвалось у меня.
- Вот как? - ухмыльнулся он иронично. - Что, с повинной собирался прийти?
- По личному делу.
Он тут же снова стукнул кулаком по столу.
- Ты мне, вот что, не вешай лапшу на уши, мразь, - произнес он тихо и зло. - Ты напишешь то, что я тебе продиктую, поставишь подпись, число. Добровольное признание смягчит твою участь, - заученно оттарабанил он.
Я скрестил руки на груди и Вызывающе уставился на него.
- Вот как ты, значит? - ощетинился он.- В последний раз спрашиваю - будешь писать показания?
- Буду, - ответил я. - Но без Вашей диктовки. У меня, знаете, тоже не полкласса образования.
- Ах, так ты умный шибко! - заорал он. - Это ты с бабами шибко умный, а здесь будешь делать то, что я тебе прикажу! Встань! - рявкнул он.
Я встал нарочито медленно и глядел теперь на него сверху вниз, что ему тоже не нравилось. Если б он мог, он бы тут же разорвал меня в клочья.
- На Выход! - рявкнул он.
В сопровождении Кравцова я проследовал в комнату, интерьер которой полюбился мне не больше, чем пыточная XIV века. Прислониться с размаху фейсом о любую из ее шершавых цементных стен было бы сомнительным удовольствием. А при одном взгляде на кресло - зубопротезное или гинекологическое, но с захватами для рук, ног, груди и шеи, я похолодел. После него в магометанском раю делать мне скорей всего стало б нечего.
- Садись! - гаркнул Кравцов.
- Только после Вас, - бездумно ответил я.
К моему удивлению он не врезал мне ниже пояса и не свистнул подмогу. Мы вернулись в его цивилизованный кабинет, и он подтолкнул ко мне ручку и лист бумаги.
- Я, Тимошенко, и не таких ломал, - произнес он со значением. - Так что ловчить со мной, дурака валять - не советую. Совершил преступление - раскайся чистосердечно, отбудь наказание - вот это и будет нормальным мужским поведением, а зубоскальство твое - туфта, это как говорится, до первого милиционера.
И он коротко хихикнул над своим каламбуром: с чувством юмора у него было туго. У меня, впрочем, тоже. По крайней мере, здесь и теперь, да еще после экскурсии в соседнее помещение.
- С Вашего позволения, я напишу правду и одну только правду, - с чувством ведомого на бойню животного предложил я. И добавил, идя ва-банк: - "Мой покровитель сильнее Вашего".
- Ты мне еще и угрожать будешь? - осклабился он, но в его голосе я уловил настороженность.
- Это Вы мне угрожаете, - опроверг я. - Напрасно Вы это делаете.
Говоря о покровителе, я, конечно же, имел в виду своего светоносного, но из беды меня выручила Мариша. С помощью влиятельных родичей, выручивших ее. Мариша обрушила на молодого следователя такой поток информации вперемешку с жалобами и комплиментами, что он позволил ей позвонить матери. Та примчалась на помощь тотчас же, и дело на нас закрыли «за отсутствием состава преступления». Ведь множество наших с Верой общих знакомых, даже Вик, обязанный Крошинской объедками, засвидетельствовали бы чистосердечно, что это Вера шантажировала меня.
- В другой раз не совершайте опрометчивых поступков, - напутствовало меня начальство Кравцова, когда я уже прощался с перспективой вести и дальше неправильный образ жизни. - Надеюсь больше Вас здесь не увидеть.
Я тоже на это очень надеялся.
Маришу мать с отчимом повезли домой на машине - ублажать после пережитого и ругать за связь с безродным авантюристом, а я пехом, не спеша, побрел в сторону своей холостяцкой берлоги. Я шел и думал, что и Кравцов, и кресло с кандалами - всего лишь плоды моей разгулявшейся фантазии, сон во сне, что нет никаких демонов, но есть грешники, один из которых я, Василий Тимошенко. И не Воронины, милейшие домовитые бюргеры, разлучили меня с Никой, - с ней я разлучил себя сам, когда Нике предпочел свою музу. Я, кроме шуток, знал, что я почти гений, а поэтому делал себе всяческие послабления и поблажки. Я не хотел ответственности за кого бы то ни было, с меня хватало и служения человечеству. Да, я разочаровывался и в нем, и в себе, терял ориентиры, задавался риторическим вопросом: "А на фиг все?!", но, к чему лукавить с собой: в депрессию я впадал с экстазом непризнанного гения. За право творить я пошел бы и на дыбу, и на плаху, и на костер, потому что и я на свой лад - фанатик. Я бы сто раз подумал, броситься ли в горящий дом, чтобы выхватить из пламени кошку, но за призвание свое, за свою честь художника и гражданина Земли, не пощадил бы и себя самого, как не пощадил Нику, маму, детей, что могли бы от меня появиться. Иначе говоря, я был - да и остался! - рабом своих прихотей и владыкой своих капризов. И я не знал, каким надо стать, чтоб совместить в себе Творца с просто хорошим, правильным человеком. Блаженны те, что мнят себя правильными!
Я брел по парку и вспоминал золотые деньки былого. Вот на этой скамье мы полночи взасос целовались с Никой. Попивали портвейн из горлышка, курили и целовались. И смеялись безудержно - просто от счастья жить. Тогда-то она мне и сказала: "Васечка, если столько бухать, то умрешь стыдной смертью от цирроза печени". А я обиделся на полном серьезе: "Почему - стыдной? Нормальная мужская смерть!"
Я был уверен, что умру очень-очень нескоро, признанным и богатым, и не от старости или болезней, а от руки врага. Как все смутьяны. Но и умерев, я буду опекать Нику...
Потом я вспомнил отца. В этом же самом парке мы с ним угощались пивом. Я, он и моя компания - двенадцатилетние пацаны с претензиями на "крутизну". Отец присоединился к нам в воспитательных целях: он верно рассудил, что ситуацию легче контролировать изнутри, и завоевать мое доверие выгодней, чем вынуждать меня к игре в прятки. Мы сидели над морем, потягивали пивко, отец рассказывал что-то о кораблях, а я сиял от гордости за него: ведь ни у кого больше не было такого отца, в доску своего парня, друга!
Два дня спустя меня перемкнуло нарисовать Брежнева...
Я поймал себя на том, что и в самых светлых моих воспоминаниях непременно присутствуют бутылки. Что поделаешь, без них я умел только работать, а отдыхать - нет. Все и вся само просилось на карандаш, мозги трудились без перерыва, даже во сне, создавая композицию за композицией, и когда они нагревались до точки кипения, я менял карандаш на стакан. Того требовал инстинкт самосохранения.
Моя тихая интеллигентная мама не верила в мой инстинкт. Она стыдилась моих вредных привычек. Маме казалось, что мы с ней находимся в центре планетарного внимания. Эта иллюзия отяготила ее одновременно с моими школьными конкурсными успехами и усилилась, когда меня начали печатать в газетах. Не меня самого, конечно, а мою графику, в основном - стебную. Мама мечтала, чтоб во мне было все прекрасно - и душа, и одежда, и мысли с чувствами, меня же до потери пульса носило на гребнях противоположных эмоций.
- Ты всегда найдешь себе оправдание, - сетовала мама.
Но я не оправдывался, потому что не слишком-то себя осуждал.
Осуждал я себя за другое - боязнь физической боли, неумение хранить тайны, манеру выдавать в лицо людям то, что казалось мне правдой, но, по большому счету, таковой не являлось. Против собственной воли, в силу профессии и натуры, я то и дело вешал на кого-то ярлыки, если не стаи собак. Я предавал своих женщин тем, что быстро охладевал к ним. Предавал и тех, кого очень любил, когда приносил их в жертву своему Творчеству, то есть Себе Великому! А ведь мне хотелось создавать миры, а не рушить, помогать людям, а не гнобить их! Почему, черт возьми, убить человека много проще, чем спасти его? Не означает ли это, что Земля - вотчина Дьявола, что на ней он Господа давным-давно победил? Не являюсь ли я сатанинским отродьем, отвратившимся от него, но так и не пробившимся к Богу? Как и Князь тьмы, я хотел бы вернуться к свету, но как и он - не могу. Дьявол же мне мстит за измену....
Дьявол дожидался меня на крайней скамье.
- Присаживайтесь, - утомленно предложил он. - Мне понравился ход Ваших мыслей. Вы не безнадежны.
- Да и Вы тоже, - ободрил его я.
- Я - величина другого масштаба, - небрежно возвестил он. - Поэтому могу сделать явью Ваши честолюбивые устремления. Хотите?
- Нет, - покачал я головой. - Это - в прошлом.
- А в будущем? - не унялся он. - Вечные долги, нищета, цирроз? Вас устраивает такое будущее? Не верю.
- Меня устраивает сегодняшняя погода, - объяснил я. - Год, месяц, день, время суток. Люди, кошки и кипарисы, и даже Вы - поскольку Вы нуждаетесь в моем обществе.
- Глупости, - отмахнулся он. - Вы, Тимошенко, отродясь придаете себе слишком много значения. Меня это радовало, пока Вы были моим, но мысль, что посетила Вас только что - не без моей подачи, признаюсь, - мысль об измене, это ведь очень верная мысль!
- Изменники как таковые должны Вам нравиться больше, чем верные и преданные люди, - ввернул я.
- Суеверие, - отмахнулся он сигарой. - Сентенция, продуцированная дремучим сознанием. Измена мне - вот единственная разновидность измены, достойная моего понимания. Скажу откровенней: изменив мне, Вы изменили себе, своему творческому кредо. Ведь Вы не богомаз, Тимошенко, Вы карикатурист, пересмешник!
- Я смеюсь над тем, что смешно, - постоял я за честь своего оружия. - В том числе, над собой. И над проявлениями Вас в людях. Но у меня есть и вполне серьезные вещи, в которых я уже не смеюсь, а кричу, остерегаю, иногда - утешаю...
- Да, это так, - вальяжно покивал он. - Тем обидней, что Вы отрекаетесь от собственного бессмертия. Ведь, когда Вы переселитесь ко мне, все, Вами созданное, окажется где? На помойке. Вашим коллегам чужие работы нужны не больше, чем рыбе зонт: они все сами с усами, а милая барышня Марина забудет Вас так же, как Вы забыли прежних своих милых барышень.
- Никого я не забывал, по крайней мере, надолго, Вам это замечательно известно.
-- Идеалист! - посочувствовал он. - Мне жаль Вас даже больше, чем времени, которое я трачу впустую на все эти априорные рассуждения. Земная Цивилизация создана мною, Вы созданы по образу и подобию моему, так какого рожна стали Вы артачиться и брыкаться именно тогда, когда я снизошел до Вас?
- Я, конечно, виноват перед Вами, - добавил он доверительно. - Я слишком долго держал Вас в черном теле, проверял Вас на прочность и перегнул палку. Досадно, но поправимо.
- Сожалею, что задержал Вас, - взял я на себя смелость поставить точку в конце его априорного рассуждения. - Едва ли моя личность стоит такого внимания с Вашей стороны.
- Стоит, - польстил мне враг рода человеческого. - Вы феномен в своем роде. Уже одно то, как быстро Вы адаптируетесь в неведомом, делает Вам честь, Тимошенко. Погодите! - остановил он меня, поскольку к комплиментам его я остался безучастен: я и без него знал, что я уникум, феноменальный кретин,
- Я могу вернуть в мир Вашу Нику. В обмен на Вас. По плечу ли Вам такая самоотверженность, Тимошенко? Такая глубочайшая жертвенность? Я Вас не тороплю с ответом. Подумайте. За ответом я приду завтра.
Он протянул мне руку в перчатке, но я ее не пожал. По рукам мы с ним пока не ударили. Я был растерян. Опять я не знал, как поступить, чтобы это было и честно, и благородно, и не нарушало мировую гармонию.
Посоветоваться было не с кем. Ангелу-хранителю полагалось меня хранить. Именно меня, а не покойную Нику. Мои мать с отцом тоже были, по сути, моими ангелами-хранителями: как бы далеко они не ушли, пока я нуждался в них, они меня опекали. Друзья-приятели, бесспорно, заподозрили бы меня в белой горячке, ну а Мариша... в реакции Мариши сомневаться не приходилось.
Я поймал себя на том, что шагаю по родным улицам с чувством смертника. Я еще не принял решение, но уже тосковал по миру, который рано или поздно покину. Пусть он несовершенный, несправедливый, жестокий, но он - мой: с его обалденно красивой природой, чудесными девушками, книгами, картинками, музыкой! За его сегодня, завтра, всегда я бы жизнь отдал без колебаний. Отдавать ее за Нику? За, то, чтоб она вернулась к Олегу Сиротко и сделалась несчастнее, чем была? Ведь меня-то с ней рядом никогда уже не случится!
"Нет, ты не любишь Нику, - самоедски подумал я. - Ты себя любишь, падла".
С Виктором мы столкнулись возле моего дома.
- Что там у тебя с Верой? - затарахтел он с разгона.- Веру такую я еще никогда не видел! Даже покушать нам с собакой не принесла!
- Просто она всегда была молодцом, - не утерпел я, чтоб не поблагодарить Крошинскую за счастье общения с Кравцовым. Воплощенная добродетель!
- Анатолия слегла. После того, как ты ее немножечко попугал, - заступился он за кормилицу. - Все понятно: религиозный экстаз, озаренье, но Веру-то надо было предупредить, что тебя перемкнуло прогулять крошку в церкву! Крошка-то у нее, сам знаешь, не из общительных и ласковых крошек!
- Так что с Анатолией? - остановил я его бурный поток.
- Лежит. Молчит. Глазенками луп-луп. И все! Но, учти, я об этом знаю с Вериных слов, сам я у Крошинских не был. Верка ко мне замчалась как иго-го, схватила градусник, наехала на тебя и умчалась.
Куда больше, чем состояние Анатолии, Вика заботило сейчас отсутствие у него продуктов харчевания. Озабоченность Вика была и естественна, и понятна: он так привык есть, что не мыслил ни дня без булки, но у меня тридцати гривен даже и не предвиделось.
- Что с тобой делать! - легко согласился Вик с безрезультатностью своей поездки ко мне. - Не убивать же теперь! Вдруг да раскрутишься!
Он лучезарно мне улыбнулся и сделал ручкой. Все-таки он был классный парень. За лучезарность и дружелюбие Вика любой простил бы ему деревянных девиц со штангами.
- Может, зайдешь? - пригласил я его. - У меня чай есть, бахнем!
- В другой раз, - ответил он как-то многозначительно. - Сегодня ты занят.
И удалился, насвистывая.
Оказалось, что занят я приемом гостей. Причем, незнакомых. Мою скромную обитель запрудила толпа девиц в миниюбках, с длиннющими накрашенными когтями и размалеванными мордахами. Развалившись в пикантных позах на постели, стульях, столе и даже полу, девицы алкогольничали. Мое появление встречено было визгом и ревом.
Я не стал спрашивать, кто они, собственно, такие - я понял это по ужимкам их, повадкам и раздвоенным язычкам: у меня пировали ведьмочки из данности 116-го.
- А вот и хозяин! - восторженно вопили они, и каждая норовила потеснее ко мне прижаться. - Ну, наконец-то! А мы уж заждались тебя, Васенька, соколик ты наш!
- Чем обязан такой непомерной чести? - справился я сурово.
- Соскучились, дорогой! - заворковали они. - Давненько ведь не встречались! Что-то совсем ты к нам дорогу забыл! А у нас - весело! Без проблем! Тебе у нас понравится, вот увидишь!
Дьявол, похоже, торопил меня с решением.
- Я не люблю фурий, - отлепляя от себя девиц, оповестил я.
- Так мы ж не фурии, мы гурии, Вася, в натуре! - пуще прежнего раздухарились они. - Ох, как мы тебя ублажим!
- Вон отсюда! - в бессилии рявкнул я.
Девицы заржали и пустились в бешенный пляс, раздеваясь на скаку догола. В азарте оргии они швыряли в окно трусики и бюстгальтеры.
Мне стало ясно, что соседи меня не поймут: в дверь звонили.
Голые гурии вынеслись в прихожую вслед за мной. Кое-кто страсть как хотел, чтоб ко мне применили карательные санкции - вплоть до выселения из неоплаченной квартиры. Что ж, я готов был встретить опасность лицом к лицу - от нее мне все одно было не отвертеться. Я ожидал узреть пред собой толпу возмущенной общественности, но узрел Анатолия Андреевича Кравцова собственной персоной, судя по его виду, при исполнении.
- Что здесь происходит? - тесня меня в гущу фурий, осведомился он. В мою хату вписался он, конечно же, не случайно, а в соответствие с планом операции "Туз пик", но и он, и ведьмочки притворились, что друг друга видят впервые. Хотя, конечно, их могли и не познакомить - для пущей достоверности сцены.
- Ах, мужчина, ну чего Вы такой суровый! - замурлыкали фурии, цепляясь и к нему тоже. - Васька в гости нас пригласил! Даже ключ дал, чтоб к его приходу мы все организовали! Так что давайте к нам! Мужики у нас в дефиците! Мы Вам чарочку нальем!
- Прекратить бардак! - побагровев, тявкнул Кравцов. Именно тявкнул, а не рявкнул, потому что у него сперло дыхание: две могучие девахи, раза в два длинней и шире его, присосались к старшему следователю по особо важным делам. Он барахтался под их тушами, а они уже срывали с него пиджак и галстук.
Я решил помочь ему от них оторваться.
- Вот и я так же влип, - сообщил я тоном мужской солидарности.
- Ой, Вась, ну ты скажешь! - заобижались девицы. - Слушать стыдно! Сам кричал: приходите, приходите, расслабимся, а как кореша принесло. Кореш твой нам не помешает! Нас-то много, а Вас только два.
- Эй, мужчина, Вам какие нравятся девочки - брюнетки или блондинки? Или рыженькие, ха-ха?
- А ну живо одеться! - приказал им Кравцов. - Сейчас все последуете за мной в отделение. - Он сверкнул на меня злобными бельмами. - А тебя, Тимошенко, я первого привлеку к ответственности за нарушение общественного порядка!
- Ничего мы не нарушали! - захныкали фурии лицемерно. -Мы ж не в парке где-нибудь расслабляемся! И вообще, мы из шоу-группы "Стриптиз"! А Вы кто?
Кравцов представился.
- Сейчас Вы у меня попляшете стриптиз, потаскухи! - просипел он, силясь совладать с узлом галстука. На его жидкой шее багровели засосы и губная помада.
- А Вы не оскорбляйте! - возвысили голоса мегеры. - Себе, знаете ли, дороже станет! Мы вот как звякнем хорошим мальчикам... Да чего звонить, бабы, айда в ментуру! Уж где-где, а там мужиков хватает! Во балдёж будет!
Они оделись и, подхватив нас с Кравцовым, с гиканьем и топотом понеслись вниз по лестнице. Мои соседи с отвисшими челюстями истуканами торчали в дверях квартир. Пролетая мимо них, ведьмы дернули кого-то за нос, кого-то ущипнули за щеку, а кому-то чуть не выкололи глаз когтем. Во дворе, взяв нас со старшим следователем в пестрое, вихляющее кольцо, они грянули песню. Извиваясь, виляя задами, вскидывая ноги выше голов, мегеры выперлись на середину проезжей части и перекрыли движение. И уже непонятно было, кто кого ведет в отделение, Мне, во всяком случае, не хотелось оказаться там еще раз, но мои желания не интересовали Кравцова.
Дошли мы не до отделения, а до, видимо, его филиала - Кравцовской квартиры. Скомпрометировав меня должным образом, ведьмы сразу как-то угомонились и до пункта назначения семенили пай-двочками. Кравцов же напустил на себя показную непробиваемую суровость. Создавалось впечатление, что борьба с преступниками - это суть всей его жизни, и в рабочее, и во внеслужебное время.
- Воспитательную работу проводите? - лебезливо осведомился у него пенсионер, копошившийся в палисаднике.
- Приходится, - удостоил его Кравцов сдержанного ответа.
- Мда, должность у Вас такая, и закваска, не чета молодым! - подлизался хрыч с лейкой. - Вымрет наше поколение - тут и стране конец. Вон ведь сколько развелось всякой швали!
Понурившиеся фурии проскользнули в подъезд одна за другой. Кравцов пропускал их мимо себя с таким видом, будто считал шваль по головам. Они же, выпав из народного поля зрения, оживились, и кравцовских дверей достигли в бодром расположении духа.
- А ну тихо, шельмы! - шыкнул на них Кравцов.
Лицемерно сконфузившись, гурии разбрелись по гостиной, и я увидел в ней Владимира Ивановича.
- Доставил, товарищ 120-й, - отрапортовал Кравцов. Пониженный в ранге адский функционер кивнул,
- Приятный получили сюрприз? - осведомился он у меня.
-На другие Вы едва ли способны, - похвалил его я. - Не удивлюсь, если Вы опять загоните меня в начало XIV-го, ни на что другое у Вас просто не хватает фантазии. Поэтому, Вы никогда не станете Сотым!
Я намерено задел его за живое. Тем паче, что он был живым. Из призрака он выбился в демоны, из жира вон лез, чтобы сделать карьеру, но он был демоном-неофитом, нетерпеливым, как любой неофит, вдобавок, бездарным, и в пекло совался поперек батьки - то есть совершал именно то, чего Дьяволу в тот миг от него не требовалось.
- Завтра у меня встреча с Вашим патроном, - проинформировал я его. - А значит, завтра Вы, скорее всего, поплатитесь еще раз за Вашу инициативность. Только попробуйте зашвырнуть меня к брату Рикардо - сами там же окажетесь!
Владимир Иванович сделал ведьмам и Кравцову знак удалиться: я ронял его авторитет в глазах подчиненных. Гурии толпой хлынули в боковую дверь, за которой я увидал кабинет с лицодробильными стенами и то ли зубодерным, то ли гинекологическим креслом, переоборудованным для целей, противоположных врачебным. Возможно, отсюда же вел канал и в так мной и не обжитое подземелье, и к особняку сталинской архитектуры, где заправлял 120-й...
- Дорогой, не лезьте в бутылку, - попросил 120-й. - Мы готовы с Вами сотрудничать. Если угодно, договор заключим теперь же.
- Если я с кем и подпишу договор, то только с Вашим патроном, - ничуть не смягчился я, потому что не мог простить ему дыбу, свои поджаренные ступни и репутацию, созданную посредством фурий.
- Все это можно замять, отыграть назад, - разгадал Владимир Иванович мои чувства. - Мы ведь очень сильны, без двух минут всемогущи, у нас везде свои люди.
- Для полноты счастья Вам не хватает только моей души! - съязвил я непримиримо.
- Посмотрите на меня, дорогой! - он всплеснул ручонками.- Ну, какая же я душа? Мы в Вас заинтересованы, так что Вы сразу же сделаетесь одним из наших. Может быть, даже сотым, хотя гарантий дать не могу. Вы сможете существовать в любом, на Ваш вкус, обличье, в любой точке вселенной! Я, вот, пожелал остаться, каким был прежде - я к себе такому привык, да и работаю я с земным контингентом, но девочки, которых Вы сейчас видели... хорошо, что Вы их не видели раньше, в их бытность ягами!
Я согласился, что это хорошо.
- А не выпить ли нам мировую? - окрыленный пропагандистским успехом, сразу же захлопотал он. - По рюмашке? Коньячку или водочки?
- Определимся, - проявил я благосклонность. Прошелся по комнате как бы в поисках бара и как бы залюбовался мазней на стене.
- Нравится? - просиял Владимир Иванович. - А ведь это наш Анатолий Андреевич сам рисовал, в редкие минуты досуга. Широчайших способностей кадр, перспективный! - Самого его это, впрочем, не радовало: перспективный подчиненный мог его подсидеть. Но от радостно-возбужденного тона он не отказался - он ведь покупал меня с потрохами. Поэтому он польстил мне: - "Вот к нам переметнетесь, и тоже так сможете!"
Я заставил себя не захохотать на всю многомерную хатынку Кравцова, а как можно вежливей улыбнулся. Это подбодрило Владимира Ивановича, и он перешел к наиглавнейшей из волнующих его тем: " Васенька... Вы мне позволите Вас так называть? Вы, когда встретились с Нижайшим, не в службу, а в дружбу намекните, что это я Вас завербовал. Ну, сыграл, что ли, роль в Вашем идейном становлении. А я, дорогой, в долгу не останусь! Мы ведь с Вами земляки, современники, должны друг друга поддерживать.
- Без проблем, Вовка, - твердо пообещал я. - Еще как намекну!
Я уже видел своего ангела. Он мне указывал, где искать. Моя мама приучила меня ничего не трогать в чужом доме без спроса, но в сложившихся обстоятельствах природную деликатность пришлось подавить. Я решительно снял сатанинскую мазню со стены и обнаружил под ней икону - мою, еще пра-пра-бабушкину!
- Что такое, что такое, Василий? - почуяв неладное, затрепыхался 120-й. Фурии и Кравцов с топотом неслись ему на подмогу. Но я своей реликвией уже завладел. Она была теплой, будто живое существо, она излучала музыку и сияние, а мой ангел счастливо улыбался мне.
- Васенька! - ахнул Владимир Иванович. Ему грозило очередное понижение, и я пожалел его, невезучего, я простил ему пса Рикардо и шабаш ведьм.
Кравцов и мегеры ломились к нам из соседней данности, но там, где только что была дверь, теперь наблюдалась только стена в обоях.
- Мы с тобой, Вовка, в другой раз бахнем, - постарался я утешить обмякшего от горя и ужаса сто какого-то. - А сегодня у меня еще уйма дел.
И я вышел, сопровождаемый ликующим ангелом, со своей чудотворной, украденной у Ники Анной Тарасовной по приказу демона Кравцова.
Я шел вслед за ангелом сквозь город и время в тот майский, не по-крымски холодный день, когда Ника в отчаянии выскочила из дома свекров, и незримый убийца толкнул ее в спину, под колеса. Я шел, чтобы перехватить Нику.
Она выпорхнула из подъезда под руку с высоким блондином, видимо - Олегом Сиротко. Она была такой, какой я всегда помнил ее - веселой, смеющийся, с блеском в черных глазах. И блондин ее смеялся с ней вместе. Она выхватила у него свою руку, закружилась, и, размахивая сумочкой, побежала через проспект, к рынку. Черный лимузин появился ниоткуда, бесшумно и неожиданно. Я узнал его и того, кто был в нем. Олег страшно закричал, мы разом рванулись к Нике, но ангел мой удержал меня за плечо.
- Не вмешивайся, - тихо приказам он. - Поздно. Но ты узнал то, что хотел узнать.
Я знал теперь, что она была счастлива с Олегом Сиротко, так счастлива, что кое-кто этого не стерпел. Что ж, пусть они и впредь будут счастливы.
С этой мыслью я и повернул к дому, в пасмурное двадцать четвертое мая, последний день моей земной жизни. Мне многое предстояло сделать, ибо, что б там ни говорил кое-кто, к праздности я был склонен не больше, чем пингвин к беспересадочному перелету в Арктику.
В испоганенной фуриями квартире я наткнулся на сверток с Гришиными штиблетами и понял, наконец, почему Григорий подослал ко мне Катю: он знал то, чего я не знал.
Дабы не искушать судьбу, Марише я решил не звонить. Зато я позвонил Вере.
- Как малышка? - спросил я.
- Спасибо, лежит, - ответила с глухой злобой Крошинская.
- Пошли кой - кого подальше, и она встанет, - дал я совет, в который искренне верил.
- Кой-кого - это тебя? - перешла в атаку Крошинская. - Так ты уже послан! Можешь считать себя совсем далеко!
- У тебя есть Выбор, - не отреагировал я на угрозы. - Или твоя дочь или он. Третьего теперь не дано.
- Спасибо! - рявкнула она. - Спасибо тебе большое за то, что моя дочь теперь инвалид!
Она бросила трубку, и в умолкший телефон я повторил уже себе, а не Вере: "Третьего не дано. Или-или".
Вслед за тем я принялся разбирать архивы. Я раскладывал работы по папкам и на каждой надписывал, кому ее дарю. Лучезарному Вику отходила моя мебель - для халтурок и деревянных атлеток с ядрами. Марише предназначались книги плюс лучшие живописные полотна. Соседу, чуть не контуженному Гришиными ботинками, - шмотки, а посуда и стеклотара - соседкам. Сомнения вызвали семейные фотографии. Близких родственников у меня не было - не считая так и не удочерённой мной Анатолии. Поколебавшись, я решил завешать фотоархив ей. С условием, что получит она его в день совершеннолетия. А пока то да се, пусть он хранится у Мариши: лучезарный Вик был все-таки разгильдяем. К тому же он слишком любил свою колли, поесть и деревянную скульптуру. Мне подумалось, что фото моих родителей - людей добрых, честных и самоотверженных, посвятивших себя Любви, увеличат процент света в душе Анатолии, и она встанет на ноги даже в том случае, если Вера предпочтет ей свой бизнес.
Я был спокоен, печален и деловит. Мне оставалось разобраться с бумагами, оставшимся после Григория - всякими там уставными и программными документами, расчетами и болванками деловых писем. В обычном состоянии я бы в такой темный лес не сунулся, но я пребывал в состоянии просветленном настолько, что даже прорубил через темный лес просеку - для тех, кто продолжит общее дело. Как бы то ни было, а перед Гришей я предстану не только с его ботинками, но и с мало-мальски чистой совестью.
Дела творчески-коммерческого Союза так поглотили мое внимание, что визитера я заметил не сразу.
- Потерпите немного, - попросил я его. - Мне осталось совсем немного.
- Я Вас покуда не тороплю, Тимошенко, - ответил он. - Мне импонирует Ваша обязательность. Если Вы и мне будете служить с равным рвением...
- Вероятно, мы друг друга не поняли, - поневоле оторвался я от бумаг. - Я собрался не служить Вам, а умереть.
- Грань между жизнью и смертью - иллюзия, Тимошенко, - бесцветно произнес он. - Никто не умирает и не рождается заново, все есть круговерть и коловращение, движение вникуда посреди первичного хаоса, - похоже, он впал в апатию.
- Каждый вращается вокруг собственной оси, - печально декларировал он. - Вкруг черных или вкруг зримых звезд - все одно, ибо и черные звезды - звезды, хотя свет их видим лишь посвященным.
- Все это дьявольски интересно, - нетерпеливо перебил я. - И все это я, возможно, постигну. Но сейчас меня интересует другое: где гарантия, что вместо меня в мир придет Ника, а не какая-нибудь Ваша Яга.
- Со мной не торгуются, - сообщил он и тут же сменил пластинку. - Мне понравилось, как Вы обошлись со 120-м. Как оперативник он, конечно, неплох, техникой служения овладел, но творческого начала - ноль, да и умом, к сожалению, не богат. Кравцов поумней, но тоже примитивная личность.
- Я говорил о Нике, - напомнил я.
- Надо же, какие пустяки Вас тревожат! - поморщился он досадливо. Выглядел он осунувшимся и сонным. Наверное, из-за того, что все вынужден был делать один.
- Вы спуститесь в туннель, когда она будет выходить на поверхность. Вы сможете поприветствовать друг друга и попрощаться.
- Как я узнаю, что это именно она? - гнул я свое: Никой меня морочили долго и умело.
- Почувствуете, - заверил он. - Как-никак, Вы за нее отдаете душу.
- Я отдаю за нее тело, - опроверг я.- Свое Здесь и Сейчас!
- Но тогда наша сделка не состоится, - он развел руками в черных перчатках. - Ваша плоть не стоит того, чтоб из-за нее переделывать ряд причинно-следственных связей. Дорогое, знаете ли, и опасное удовольствие.
- Вы убили Нику! - обвинил я.
- Изъяли, - поправил он. - Мне понятны Ваши эмоции самца. Вашу ненависть ко мне я бы только приветствовал. Ненависть - сильное, здоровое, плодотворное чувство, толкающее людей к активным поступкам, но мне очень сложно и далее беседовать с Вами перед образом вот этой дамы. - Он указал в направлении моей старинной иконки. - Мы с ней, как Вы понимаете, не самые большие друзья. Не прогуляться ли нам?
- В черной машине? - спросил я с отвращением.
- Мы можем прогуляться пешком, полюбоваться на звезды. Можем заглянуть в бар, в который Вы так стремитесь. Выпьем, Вы поговорите с Вашей возлюбленной и определитесь, соглашаетесь ли Вы на престижную хорошо оплачиваемую работу в обмен на жизнь Ники Сиротко, или возвращаетесь вот в этот бардак, - он с презрением пнул разбросанные по полу бутылки. - Чтобы затем покинуть его ногами вперед. Так ничего и не совершив. Разумеется, в том единственном случае, если я не спущу на Вас 120-го, Кравцова и прочее. А они, Тимошенко, Вас сырого, без соли слопают.
Мазохистом я не был и о гастрономических пристрастиях нечисти предпочитал ничего не знать. Поэтому взял сверток с Гришиной обувью, и мы втроем вышли в ночь. Третьим был мой ангел-хранитель. Я не всегда ясно видел его, но уже научился чувствовать.
Путь нам предстоял неблизкий, дел же, встреч, разговоров, ожидало меня в баре "У Харона" невпроворот. Я бы рискнул воспользоваться лимузином моего спутника, но этот лимузин сбил Нику, и садиться в него - значило для меня то же, что резать хлеб на колоде, где перед этим рубили головы.
- А как насчет экипажа, запряженного четверкой вороных? - усмехнулся Дьявол.
- Впечатляет, - ответил я ему в тон. - Если знать, в каком столетии из него выберешься.
- Тимошенко! - в его голосе прозвучала обида. - Я ведь Вам не какой-нибудь злокозненный мелкий бес! Я всегда держу слово, всегда исполняю обещанное. Назовите мне хоть кого-нибудь, кто был бы обманут мной! Пока мои желания - закон для Вас, Ваше желание - закон для меня. И хотя Ваше желание - вернуть свою женщину постороннему мужчине - лично мне представляется чересчур эксцентричным, оно Ваше, и я исполню его.
- Мы с Мариной покатались как-то ночью в Вашей машине, - напомнил я.
- Ну и что? - искренне удивился он. - Я же прямо тогда сказал: топорик надо вернуть. Вам никто его не дарил!
Пришлось напомнить и о другом: роскошном театрализованном действии моей огненной смерти, уготованной мне не без его участия.
- Как раз таки без моего, - возразил он. - Я не мешал 116-му сводить личные счеты с Вами до тех пор, пока Вы чуть не придушили брата Рикардо. Только тогда я проявил должный интерес к Вам: мне понравилось, как Вы реагируете на экстремальные, прямо скажем, аномальные ситуации. Поверьте, если бы я очень хотел возвести Вас на костер, он... - Дьявол кивком указал за мое плечо, на моего ангела. - Он бы вряд ли мне помешал. Нас больше, чем их, и мы ни с кем не церемонимся!
Я пошарил по карманам. Как на зло, у меня кончились сигареты. Я всегда становлюсь до крайности раздражительным, когда они у меня кончаются. А уж когда такое случается в столь сложный и ответственный период жизни, как нынешний!...
- Нам придется прогуляться вон до той урны, - буркнул я.
- Перестаньте выпендриваться, - раздраженно попросил он. Из кармана супермодного пиджачка он извлек пачку "Элэма", спохватился, сунул обратно и вытащил то, что надо - пролетарскую "Ватру".
- Вы думаете, я отравлю Вас или одурманю? - в его голосе прозвучала насмешка. - Я не насильник. Смысл нашей прогулки и состоит в том, чтобы Вы доверились мне по собственной воле. В противном случае Вы не сможете работать с полной самоотдачей, а халтурщик - невыгодное приобретение. Сигареты Вы мне вернете. Вы успеете.
- Разве что так, - сдался я, чуть помешкав: рыться в урне действительно не хотелось. Тем более, что обнищавшие в своей массе сограждане сигареты стали выкуривать под основание.
Пошел я с ним на компромисс или нет, известно только ему и Богу. Ангел, во всяком случае, за руку меня не схватил, хотя был мой ангел сосредоточен и напряжен, как телохранитель президента на людном митинге.
Цокот копыт разбил тишину извилистой, по-средневековому темной улицы, и в пейзаж ее отлично вписалась карета, запряженная четверкой коней. В тихом свете, исходящем от моего ангела, лоснились их крупы, и сверкал на дверце герб с тремя витиеватыми шестерками. Оказаться еще раз в каком-нибудь породненном средневековье или Ассиро-Вавилонии я не хотел. Ведь там я мог не только погибнуть, но, что даже хуже, застрять до скончания моих, Василька Тимошенко, дней! Без курева! А так как без него существовать я не мог, то пришлось бы досрочно открыть Америку. Гармонию мира это угрожало разрушить до основания.
- Да садитесь же Вы! - позвал нетерпеливо Дьявол. - Пока едем, я изложу Вам одно очень интересное предложение. Поскольку ради Вашей любимой, вернее - Ваших капризов, которые Вы именуете высокопарно любовью, мне все равно придется черте-что вытворять со временем, загонять какую-то его часть в отстойники, ликвидировать целый ряд мелких событий, так вот: я могу обеспечить Вам счастливое детство, безбедную молодость и стопроцентный деловой успех к нынешним Вашим тридцати двум годам.
- Каким образом? - спросил я подозрительно и все-таки влез в карету, во тьму, пропахшую кожей и дорогами духами.
- Каким образом - не Ваши проблемы, - ответил он в меру резко. - С Вас требуется одно: Ваше согласие. Вы не намалюете в сортире пасквиль на вождя, Ваш отец останется жив, а Вы очень быстро пойдете а гору. Поскольку деловой успех обеспечиваю на Вашей планетке только я, а Вы будете принадлежать мне! Вам не придется даже покидать Вашу планетку, раз уж она Вам так нравится. Хотя нравится она Вам потому, что Вы мало что видели и ничего не помните. Но я отвлекся! Итак: Вы родитесь заново, встретите в свой срок свою Нику, и все будет у Вас именно так, как Вы мечтали, когда шли по парку, помните? С той разницей, что Вы обеспечите материально не только Нику и детей, но и родителей. Они смогут гордиться Вами!
- Вот они-то едва ли будут гордиться, если я сделаюсь Вашим прихвостнем, сударь, - с иронией усмехнулся я.
- Вы плохо знаете людей, Тимошенко, - вздохнул он как учитель, битый день объясняющий дефективному ученику, что дважды два - это не восемнадцать. - Ваши родители не подвергались большим соблазнам, оттого так и радовались любой малости. Они почитали бедность за добродетель потому что о богатстве представления имели не больше, чем Вы - о сатурнианской цивилизации. К тому же, Ваши родители - Божьи люди, не верующие в Бога, стало быть, Ваши успех они припишут одному только Вам.
- Да они проклянут меня и вышвырнут из дому задолго до того, как мое имя прогремит на весь мир! Как только почувствуют чернуху во мне!
- Божьи люди не проклинают - они терпят, страдают, каются, - назидательно растолковал он. - Разве прежде они поступали как-то иначе? В своем новом рождении Вы им доставите радостей больше, чем огорчений. Это гуманно по отношению к ним?
- А что вообще Вы понимаете под гуманностью? - заинтересовался я его философским кредо.
- Отношение к людям как к людям, а не ангелам во плоти, - вдобавок, несостоявшимся по причине всем присущим грехов. Я не требую от людей, чтоб они скакали выше голов и лезли вон из кожи ради глубоко им чуждых, абстрактных целей. Человек - это конкретика, это данность. Люди меня устраивают такими, какие есть. И это не удивительно, Тимошенко, потому что происхождением своим род человеческий обязан Вашему покорному слуге, мне! - Он улыбнулся самодовольно и поднес к моей сигарете огонь зажигалки.
- Вы заметили, что Господь крайне редко нисходит до людей, хотя не устает декларировать любовь к ним? Я, в отличие от него, веками вращаюсь в гуще народной. Он - элита, я - демократ. Лично Вам, Тимошенко, если память не изменяет мне, демократы всегда были много ближе элиты. А на что ориентированы целые народы? Они стремятся прежде всего к чему? То-то же, к свободе и демократии! Сомневаюсь, что Господь стал бы катать Вас в карете, угощать сигаретами или решать за Вас проблемы, которые Вы, в силу стечения обстоятельств, решить не властны.
- Потому не властен, наверное, что обстоятельства созданы Вами, - предположил я. - И, наверное, Господь больше нам доверяет, потому и не тусуется среди нас. Разве несвобода от обстоятельств не начинается со свободы - воли и выбора. Какая из названных свобод истинней - еще вопрос.
- Никакая! - отрезал он. - Коль скоро они - взаимоисключающи. Вот Вам ответ. А вот новый абзац повествования: я предложу Вам свободу полную и окончательную, когда освобожу Вас и от необходимости выбирать и от Вашей так называемой воли. По сути - деспотической воли Бога.
- Непонятно только, в чем будет проявляться моя свобода! - мне вдруг сделалось весело.
- Она будет проявляться в земных масштабах. Пока. А затем, если Вы сумеете себя проявить - в масштабах Космоса, то есть, меня опять же, - провозгласил он с дерзостью, которая мне даже понравилась: такая дерзость требовала не только самодовольства, но и мужества. Это была истинная дерзость завоевателя.
- Помните: Бог - один, Я - один, Вы - один в масштабах своего микрокосмоса. Но от того, частью какого целого Вы себя ощутите, будет зависеть качество Вашего Я, Вашего одиночества. Бог - источник Вашей внутренней смуты, борьбы с собой и недовольства собой. Я - символ Цельности, гармонии с миром, а значит, и гармонии мира, - вдохновенно продолжал он.
Глянцевые кони шли шагом. Цокот их копыт не тревожил черные улицы. Такие черные, что делалось непонятно, в каком времени и пространстве толкуем мы с Дьяволом на вечные темы. Может статься, он опять меня куда-то завез?...
- Да нет же! - досадливо опроверг он. - Вон, над Вами, освещенное окно, видите? В остальном, конечно, разницы никакой!
- Да, - подумал я согласно. - Всей разницы, что где-то еще я увидел бы факел или светильник, а здесь пресловутая лампочка Ильича, к созданию которой Ильич имеет отношенья не больше, чем к битве на Куликовом поле. Вся разница - в смене конкретики.
- Вы не устали? - внезапно для себя спросил я. - От суеты сует, гущи народной, от самого себя, наконец? Не скучно Вам, сударь, одному-то?
- Смотря, где и с кем, - ответил он вяло, словно и впрямь донельзя устал, но тотчас же овладел собой. - У меня, сударь, есть цель. Какая может быть усталость, пока цель не достигнута?
- А когда она будет достигнута, Вы что же, уйдете на вечный покой?
- Поставлю перед собой новую цель. Возможно, прямо-противоположную предыдущей, -- признался он, как самому себе.
- То есть, Вы хотите стать Богом? - допетрил я.
- То есть, да, - подтвердил Дьявол.
- Элитой?
- Отнюдь. Я пересотворю мир.
Он был натуральным пламенным революционером!
- А как относится Бог к Вашим экспериментам со временем? - вспомнил я об его обещании освободить Нику.
- Мешает. - Дьявол пожал плачами. - Но с неизбежным добром надо мириться так же, как с неизбежным злом. Вы сами - тому пример. Вы были приговорены мной за вероотступничество, я отдал Вас 116-му, но после эксцесса с Рикардо сменил гнев на милость. Вы проявили качества мне столь близкие, что я вступился за Вас - не без риска для моей драгоценной земной цивилизации, - польстил он мне особо. - А представьте, если б Вы оттуда
вынесли не топорик, а бациллу чумы? А туда занесли СПИД?
- Кстати, сударь! - заинтересовался я. - Подозреваю, не я один возвращен черте-откуда в недра нашей любимой цивилизации? Вы ведь часто перемещаете фигуры туда-сюда?
- Обычно, без заметных последствий, - он улыбнулся вполне по-дружески, вероятно благоволил к веселым, любознательным парням, вроде меня, демократам до корней волос, не видящим существенной разницы между Князем Тьмы и сантехником дядей Петей. - Мы, Тимошенко, не меньше Вас радеем о сохранении мировой гармоний. Мы ведь ее составляющая, при том - самая ценная. Как правило, после коррекции среды, каким-то незначительным особам кажется, будто они что-то такое знают, видели, слышали, где-то бывали. Окружающие, да, зачастую, и сами жертвы эксперимента - объясняют это расстройством психики, сна, пищеварения, другими реальными причинами и довольствуются подобными несуразицами. Нет, сударь, будь Ваша Ника известной величиной, я бы не предложил Вам обмен!
Наша беседе становилась все более плавной и доверительной, а кони знай стучали копытами по середине проспекта Острякова, вдоль обшарпанных "хрущевок" и смутных многоэтажек. Кому-то со стороны наше движение могло показаться фантасмагорией, но показалось бы, скорей всего, съемками фильма.
Мы приближались к цели - к моему последнему в этой данности подземному переходу.
Как и в прошлое мое посещение бара, вход в него располагался сразу же за подножием лестницы. Над зеркальной дверью призывно горела вывеска.
Мы вошли, и предупредительный бармен, он же официант, администратор и лодочник, выскочил нам навстречу. И - замер как вкопанный. На мгновение он утратил многовековую привычку ничему не удивляться.
- Вы?! Опять?! - пробормотал он растерянно. - И опять... гм... живой, так?
Взгляд его печальных античных глаз задержался на фигуре моего ангела.
- В прошлый раз, простите, я не заметил Вас сразу, - обратился он к ангелу. - Полумрак, напряжение вечное, освещение - сами видите, a зрение сдает. Надо бы обновиться, да некогда: люди, как мухи мрут!
- Экология, - по земной традиции вставил я. И осведомился сочувственно: «Как вообще Вы умудряетесь управляться? Люди-то, в масштабах Земли, мрут легионами, а у Вас тут относительно спокойно?»
- Подобные бары имеются в любом крупном населенном пункте планеты, - любезно объяснил он. - Копии, дубликаты, голограммы, точнее будет сказать. В них работают мои копии. И сам я, конечно же, копия самого себя. Пришлось размножиться, иначе бы не справлялся. И все равно трудно. Может быть, это временная трудность? - понадеялся он. - У Вас там, я слышал, смертность превышает рождаемость, отсюда такой приток посетителей. А когда помирать станет почти что некому... - и, спохватившись, что слишком разоткровенничался, он пригласил нас к стойке бара: «Не угодно ли чего? Вы, господа, все не из числа моей клиентуры, а господина Тимошенко я, в принципе, и пускать-то сюда не в праве...»
- Он со мной, Харон, - голосом мафиозного главаря прервал его словоизлияния Дьявол.
Харона, однако, тон его не смутил.
- Вы в курсе законов, - дежурно улыбнулся он Дьяволу. - Даже если Вы здесь кого-то себе облюбовали, то посягать на объект вправе только за выходом. Так?
- Я знаю Законы, - заверил Дьявол.
- Знать и чтить - не одно и то же, - расплылся Харон и американской улыбке и, улучив момент, шепнул мне: "Я бы Вам не советовал пить что-либо с этим вот господином".
- В таком разе я выпью с Вами. Минеральной воды, - благодарно ответил я. Ангел кивнул, и мы с Хароном обменялись союзническими взглядами: Дьявол, конечно же, знал, с помощью чего купить мои свободы - воли и выбора. В пьяном виде я иногда бываю невменяем.
- Что это с Вами вдруг, Тимошенко? - спросил он с деланным изумлением. - Вы б еще, сударь, молочка себе заказали. Парного! - и сообщил с видом знатока и гурмана, пригласившего пображничать на пару лепшего кореша: «У Харона есть мадера XVI-го века! Отменная! Есть "сухарик" из виноградников древней Эллады!»
- "Сухарики" столько не живут, - уверенно опроверг я. - Да и мадеры тоже.
- Их сюда завозят прямо из эпохи-производителя, - поразился Дьявол моей неосведомленности. - Забота о человеке периода переформирования! - передразнил он своего подручного 120-го!
- Пока длятся привязанности, длятся пристрастия и привычки, - врубился я. - А суть блаженства для нас - сытость и праздность!
- Но забота - на высоте, - поддакнул со смехом Дьявол. - Водочки, например, здесь все экологически чистые, времен Вашего царизма!
- Не пей, козленочком станешь, - как бы пошутил я.
- Козлом Вы будете последним, а не козленочком, если откажетесь от амброзии или портвейна, который вкушали короли! - пошутил он в ответ. - И не коситесь Вы на своего ангела - он нематериален, поэтому трезвенник. Но до того, как стать ангелом, не дурак был опрокинуть чарку-другую. Вы его наверняка помните!
Последняя фраза относилась к Харону, наполнявшему мой стакан холодненькой минеральной водичкой.
- Да, конечно, - рассеянно подтвердил бармен. И устремился встречать подростков, покатавшихся по "синьке" на ворованном мотоцикле.
- Мда, веселый ты был парень, Василий, а вон что с тобой сталось! - пожалел глумливо Дьявол моего бесстрастного ангела. -- Не полез бы во святоши, угощался бы сейчас с нами!
-- Разве ж я куда лез? - улыбнулся неожиданно ангел: к моему удивлению он удостоил Дьявола ответом. - Ты свое дело делал, а я - свое.
- Эх, Василий! - укорил его снисходительно Дьявол. - Уж кто-то, а ты-то должен был знать: белое на белом, как и черное на черном - ничто! Равно, как Абсолют. Но пока мы подчеркиваем и оттеняем друг друга, мы необходимы друг другу и неразлучны.
- Ты не оттенить - поглотить хочешь, - ответил ангел с прежней, спокойной доброй улыбкой. - Цвета тебе, цветы земные претят, ибо манят ввысь, а ты неба страшишься.
- Тупость сермяжная, - махнул на него рукой Дьявол и утратил к нему интерес.
- Так что? - требовательно уставился он на меня.
- Мне ботинки надо Грише отдать, - осклабился я с видом сермяжной тупости. - Чтоб нам не отвлекаться уже...
Как бы ни был велик соблазн отведать натурального галилейского, я твердо решил, что в сегодняшнем поединке с Дьяволом пролетаю на фронтовые сто грамм.
Я обозрел зал в поисках Григория, а также других, уже знакомых мне лиц, но самое начало его полнилось лицами незнакомыми.
Лишь парнишка-манекен, жертва материнского горя, ни на стул не продвинулся по пути в Дальнейшую Неизвестность. Почему-то мне подумалось, что и отец мой просидел у Харона 14 лет таким же манекеном, в ожидании моей матери. Иначе, где б они и как встретились? А может, все здесь лучше и веселей, и в серебряном сиянии за выходом каждому воздается по вере его, любви, надежде? А то и мудрости? Во всяком случае, будь я Катей, я передал бы Григорию еще и записку: не грусти, мол, по земной юдоли, Гриша, все хорошо, тебя ждет увлекательное путешествие в будущее.
Но Кате Гриша был нужен не больше, чем его стоптанные башмаки. Григорий помахал мне рукой.
«Интересно, - невольно подумал я. - А что будет с ним, да и с теми, кто рядом, если отсюда, заберут Нику? Может, и кто-нибудь из них тогда не умрет? Хорошо если б Гриша…»
- Здоров! - неудачно поприветствовал я его. - Вот, принес тебе...
- Спасибо, - улыбнулся он благодарно. Он стал чуть прозрачнее, чем при последнем нашем свидании, но словно б светлее. И, что всего удивительней - веселей.
- Не очень скучал? - проявил я еще раз свою оглобистость.
- Поменьше, - спокойно ответил он. - Спасибо Вам, что не слишком по мне убивались.
По нему, бедняге, особенно не убивался никто. Он знал это, но проявил свойственную ему деликатность. Он даже не спросил меня о Кате, этом бесчувственном крокодиле с шедевральными волосами. Гриша переобулся, с облегчением пошевелил пальцами ног и просиял: "Вот теперь отлично, теперь хоть за тридевять земель!"
- А ты уверен, что там придется ходить, а не летать? - кивнул я в направлении двери "Выход".
- Знаешь, Вася, чем я дальше от Вас, тем больше узнаю о будущем: ведь из прошлого припоминается кое-что. Я уже три раза через эту дверь проходил!! Через такую же, - спохватившись ,что перед ним всего лишь слепоглухонемой земной червь, поправился он. - Я все лучше подключаюсь к Единому Целому!
Счастливая улыбка ученого, близкого к Выдающемуся открытию, сделала его тихое, всегда как бы измученное лицо красивым.
- К сожалению, я не вправе открывать тебе то, что мне вновь известно, - смутился он. - Закон есть Закон.
- Но возмездие, оно есть? - не утерпел я. - Кара, геенна?
- Смотря, какой смысл ты вкладываешь в эти слова, - улыбнулся он моей средневековой наивности. - Свое загробное будущее каждый творит при жизни. В меру себя. Так что, если для тебя геенна - адский котел, ты себя туда затолкаешь в любой реальности. Впрочем, ты и так в нем, - оборвал он себя. - И он куда пострашней игрушечного, срисованного твоим подсознанием с церковных стен. Кара - это движение вниз, под откос.
- К Дьяволу? - уточнил я, выискивая глазами фигуру своего импозантного спутника.
- И он бежит возмездия, - не придал ему значения Григорий. - И он из тех, кто пытается встать над миром, а не над самим собой. Впрочем, я заболтался, - объявил он поспешно и виновато. - У тебя не так много времени, а тебе еще надо поговорить с Никой. Она тоже тебя ждала.
Ника сидела столиков за девять от дверей с надписью "Выход",
- Вася! - она даже приподнялась мне навстречу. Она смеялась. - Как я рада повидаться с тобой! Я должна тебе кое-что объяснить…
- Успеется, - оборвал я. - Все, что мне надо, я узнаю и без тебя. А ты... Ты скоро будешь дома.
Она покачала головой. Глаза ее были почти безмятежны.
- Я покинула тот мир и уже о нем не жалею,- сказала она.
- Но твои дети, муж? - растерялся я
- Я смогу и буду помогать им из своего нового будущего лучше, чем из прошлого, в которое ты пытаешься снова меня втянуть.
- Втянуть? - переспросил я. - Но я не втянуть пытаюсь, а вытянуть!
- Все, что не удалось нам, так же прекрасно как-то, что нам удалось, - произнесла она с неведомой мне ранее интонацией. -Ведь не удается то, для чего мы на самом деле не созданы. Ты, вот, с ума сходил, когда я от тебя ушла. Для тебя это было потрясением, а я... Я, Вася, знала давно, что так будет. Мне ведь тоже полагалось творить, а я могла делать это лишь в самой обычной жизни: вести дом, сажать сад, рожать детей. Ты, кстати, правильно делал, что не хотел заводить их: тебе их было не прокормить, и наша жизнь стала бы сплошным ужасом. Я ушла, когда внутри себя убедилась, что мы вдвоем мешали бы Созиданию. Только порознь. В паре с кем-то другим. Объяснить тебе все это тогда я не могла, все вылилось бы в агрессию и затянуло развязку. Мы бы калечили, травмировали друг друга...
- Но здесь, в этом баре! - не выдержал я. - Ты же пошла отсюда со мной!
-- Прости, - потупилась Ника. - Я была никакая. Поначалу мы все здесь такие. Словно не здесь, а все еще там. Но потом становится теплее и легче.
- Что ж, - я с трудом подавил в себе желание выпить. - Раз на этом свете так здорово, что я, черт возьми, делаю на другом?! Не присоединиться ли мне к Вашей честной компании?
- Тебе нельзя, Васечка, - жестче, без улыбки сказала Ника.
- Ты - на передовой, а мы... мы пока все равно что в тыловом госпитале.
- Лады! - я поднялся. Мне предстояло объясниться с Дьяволом. - Ты, наверное, станешь святой. Или царицей в волшебном царстве. Или попадешь в идеальный мир. Возможно, ты оттуда к нам и пришла по ошибке. А я - грешник, землянин, мы больше не встретимся никогда! Счастья тебе!
Я было отошел от нее, но тут же вернулся: она врала мне! И она, и Григорий. Они сговорились во что бы то ни стало вытолкать меня обратно на какой угодно, но свет!
- Ты пойдешь наверх! - прорычал я, стискивая сосульки Никиных пальцев. - Сейчас же пойдешь! Без разговоров!
- Не кричите, господин Тимошенко, - услыхал я за собой приглушенный голос Харона. - Здесь не положено кричать и скандалить. И отсюда никого нельзя увести. Тем более, силой.
- А мне плевать, что у Вас тут положено, - огрызнулся я бешено. - Я возьму сейчас да попробую!
- Тотчас же Вы в три счета отсюда вылетите, - без улыбки пообещал он. - Этот бар особое, совсем особое место. Не так ли? - последние слова его относились к моему ангелу.
- Да, нам пора, - подтвердил ангел, и подтолкнул меня пучком сияния в спину.
- Господин Тимошенко, поверьте бессмертному: спасать надо тех, кого можно спасти, кто стремится к спасению. Моих клиентов спасать предстоит не Вам. Вы здесь - совершенно лишний. Пока, - любезно, но непреклонно вешал Харон.
Я еще раз взглянул на Нику. Теперь лицо ее было печально, как лица тех, что из окна поезда взирают на любимых, с которыми расстаются. Временно.
- Все временно, - подтвердил Харон. - Ведь все изменчиво, так?
И я побрел к стойке бара. К Дьяволу. Злой, как дьявол, на себя самое за то, что я грешник, дикарь, землянин, и к мировой гармонии никаким боком не отношусь!
- Поменьше эмоций, - голосом инстинкта самосохранения посоветовал мой ангел-хранитель. - Не то придется начинать сызнова, и будет путь куда как тернист!
- Ты меня предаешь! - едва не заорал я на ангела. - Тебе важно, чтобы я вылез отсюда и еще сколько-то коптил небо "Ватрой"! А на Нику тебе плевать! На Нику, которая умирать не собиралась, не готовилась, чья смерть пошатнула мировую гармонию! Я пришел за ней, чтоб восстановить равновесие! Потому что я понял: если человека убить или спасти каким-то неведомым до того способом, многие потом будут убиты или спасены так же! Я пришел спасти!
Я не произнес обличительной речи потому, что поймал на себе одобрительный взгляд Дьявола. Ему пришлись по нутру и мой гнев и моя гордыня.
- Ну. так что, пьем-гуляем? - добродушно осведомился он. -- А там - по рукам и до новых встреч в эфире?
Я оттолкнул его и зашагал к лестнице. В этот миг я готов был свернуть шею кому угодно, в том числе Дьяволу. Да и самому себе - тоже!
Дьявол дожидался меня снаружи, в карете, застывшей у тротуара.
- Так держать, мальчик мой! - оживился он при виде моей перекошенной от ярости морды. - Не сдерживайте себя, изливайте Вашу страсть в мир, это пойдет на пользу и Вам и миру!
Я стиснул зубы, чтоб не обматерить его, и молча пошагал вдаль. Карета ехала рядом.
- Если Вам так хочется, Тимошенко, попытайтесь свернуть мне шею! - тоном доброго дядюшки предложил Дьявол. - Это, правда, еще никому не удавалось, но раз уж Вы замахнулись на роль Спасителя!... Тот, кто задался целью сокрушить Смерть, вполне может совладать с Дьяволом! Да, да, сударь мой, попробуйте! Поверьте, я в восторге от Вас! Вы были так шикарны, что вознамерились изобрести новый способ как воскрешать ближних к жизни, так и убивать их! Помню, помню, убивать Вы никого не хотели! Разве что себя и меня! Под горячую руку! Но горячая рука в сочетании с горячей головой - это чудесно! И разве воскрешение к жизни, - к этой вот жизни, - не есть, по сути, убийство?! Вы, сударь, консерватор с претензией на новаторство!... Что, так и будете молчать? Понимаю, Вам нечем крыть! Но, так как идея Ваша не лишена известной оригинальности, предлагаю с формальностями покончить и приступить к совместной работе. Вы, Тимошенко, будете разрабатывать собственную Вашу идею! На базе Вашего творчества! Моя сторона гарантирует финансирование проекта, обеспечивает широчайший простор для эксперимента и осуществляет контроль, - он засмеялся, довольный, оборвал смех и грубо скомандовал: "Садись!"
Я развернулся к нему, мы уставились друг на друга, и только тут я увидел, что у него нет лица. Нет ни рук в перчатках, ни шеи, ни модного костюма с плотью под ним. Он - черное пятно на черном фоне, и пятно это, надвигаясь, стремится засосать меня внутрь себя. Стремится, но не слишком преуспевает из-за светлого пятна за моей спиной. А я вклинен, заключен между ними, подобно дочери моей Анатолии. Да, моей, потому что теперь я знаю доподлинно, каково ей приходится, и обязан помочь ей.
- Дерзай, сынок! - хохотнуло пятно издевательски. И я шагнул в него. Вместе с тем, кто стоически меня прикрывал.
Меня не было, но я был. И видел его - теперь во плоти и крови, ангела моего и тезку. Его убивали, а я с ужасом глядел на это и понимал: он привел меня сюда, чтоб научить мудрости. Убивали его толпой - свирепой и радостной - хаосом кулаков, каблуков, дубья и рогатин. Ни у кого здесь не было лиц. Только у той маленькой девочки, что бегала вокруг с плачем и заклинала: "Не надо! Ой, не надо! Не убивайте дяденьку-богомаза!" У девчушки, что походила сразу и на Нику, и на Маришу, и на мою маму... Рыдая, она подбежала к священнику, появившемуся в дверях церквушки, впилась в подол рясы и потянула его туда, где праведники творили над грешником заслуженный суд. "Батюшка, они дяденьку-богомаза..." - рыдала девочка, но Владимир Иванович в образе батюшки положил ей на голову пухлую, в перстнях, руку, и произнес напыщенно: "Такова воля Божья".
А я увидел лицо Василия - у него-то оно было, конечно, хоть и состояло из одних глаз - по-детски растерянных, полных мольбы и боли, непомерно огромных и голубых. В экзекуционном экстазе дюжий посадский вздел вилы над головой, ухнул и пригвоздил Василия к снегу. И тогда, разом попав в зону Смерти, толпа вся подобралась, будто съежилась, побелела проступившими из-под масок физиономиями и рассыпалась на отдельные человеческие фигурки. Эти фигурки прыснули врассыпную, а на площади пред церквушкой остались Василий, девочка и невидимый, бесполезный я. Нет, еще там была Она - та, за кого отдал тезка свою плоть и кровь, по велению свыше написанная им Богоматерь.
Изображение ее горело на грязно-белом снегу, в изголовье Василия. Оглядевшись по сторонам, девочка неуверенно приблизилась к телу, нагнулась, и, схватив иконку, сунула ее под лохмотья. Она убежала, а я все стоял над Василием, ловил хриплое иссякающее дыхание и не мог отвести взгляда от его голубых, удивленных глаз. Я был и им, и не им. Я исходил его мукой, как и он, я не понимал: "За что?!". Если б я мог, то подхватил бы его на руки и унес куда-нибудь далеко, где тепло и тихо, где шелестит блаженно листва, и парят в воздухе большие стрекозы. В таком безопасном месте он бы поправился... Но не было на земле безопасных мест для Василия, как не мог и сам я скрыться от произвола издательства, Кравцова, моего Государства в целом. И не мне было спасать его Там...
Потому-то я и замер - с топором, уже занесенным для удара. Ведь и у Того, кто хрипел на дыбе дружественного четырнадцатого века, не было безопасных мест на Земле. Или он таковых не знал. Или нипочем не сумел бы до них добраться. Потому что рыжая сучонка, что подтявкивала Ричарду в Хароновом баре, уже сидела на паперти с золотушным ребеночком на коленях - коренастая, как Вера, златокудрая, как Гришина Катя, с отрешенным выражением личика и цепкой памятью. Она почесывалась, крестилась, опять почесывалась. Она прислушивалась ко всем, замечала всех, и невинные реплики прохожих преобразовывались во фразы обвинительных заключений в маленьком ее, поднаторевшем на доносах уме. А тот, кого я решился было спасти, боготворил ее. Он бы кинулся к ней - чтоб она его приласкала, накормила, спрятала. И она бы вновь его предала...
Я постигал ее и запоминал всех, кто вокруг. Миллионы раз я их видел - и до и после. Их было много: и тех, кто, подобно ведьме на паперти, зарабатывал на свою жизнь чужой, и тех, кто был уже обречен гибели, но пока об этом не знал. Их было слишком много для того, чтоб я поступил по Высшей справедливости, спас не первого, кто попался мне на глаза, а каждого. Или, на худой конец, наидостойнейшего. Но и тогда я бы нарушил мировую гармонию, ибо нет человека, что себя ощущал бы достойным жизни менее, чем другой. Нет, включая героев, прикрывающих командиров на поле брани или платных телохранителей. Просто одни прикрывают идею, другие - иллюзию, и действуют при этом рефлекторно, на "автопилоте". Но дай им время поразмыслить, кто для них на самом деле главней - сами они или чужие им плоть и кровь, и каждый, пусть в самой тайне души, признается: Я! Единственный! Неповторимый! Одинокий! Незавершенный Продукт Развития!
Их было Множество, но рассчитать их можно было только на первый-второй, на или-или, хоть и являлся каждый шедевром гризайльной живописи. Таким же был и он, мой Василий, пока на одре грязно-кровавой площади не победил того, сквозь чью сущность прошел я в Единое Целое. Такова была и рыженькая сучка на паперти, и монах, называвший себя псом господним, и тот несчастный из столетия-побратима, за которым я вписался туда: и мои родители, и Мариша, и сам я... Потому и занес топор над таким же, по сути, миром: отцом пятерых детей, любящим сыном и верным мужем, добрым христианином, от Богоугодной своей тяжкой работы устающим до одури. Он таращился на меня сквозь прорези капюшона мне смутно знакомыми... да, черт возьми, собственными моими глазами! Я занес над ним топор так же естественно, как другой наш двойник - вилы над общим нашим, важнейшим в нас естеством...
Зато Ника... Ника была иная. Оттенки серого лишь оттеняли ее чистоту. В земной жизни она хотела самых простых вещей: Дома и Любви, Хлеба и Вина, Радости и Согласия. Но всего этого жаждала она в мире, обреченном на физическую гибель и духовную деградацию, где истреблению подлежали даже такие несовершенства, как я - сохранившие потребность творить, дерзать, развиваться. Это и свело меня с Никой, и разлучило. Для того, чтоб и дальше, не рядом, но вместе, мы могли следовать к одной спасительной цели...
Я выронил топор, когда увидел ее - голую, избитую, обритую наголо. И тогда только понял, что натворил, украв ее с переправы: ведь это не Бог карает нас - Дьявол. Через тех, кого мы любим. Он грехи наши и прегрешения сваливает на безвинных - вплоть до седьмого или десятого колена. Так низко, так безжалостно не может поступать Бог, Отец мудрый и добрый. Ведь только низкий, тупой, злобный родитель свое недовольство сыном изольет на собственных пра-пра-пра!...
Нику предала Анна Тарасовна: существом не от мира сего расплатилась за генетический свой утилитаризм. Я Нику не предавал, но падший ангел с самим Всевышним рассорился не затем, чтоб уступать хоть на йогу какому-то Василию Тимошенко! Мою светлую Нику он убьет снова, на моих глазах, прежде, чем он убьют меня. И мы не совпадем с Никой ТАМ, потому что она уподобится вскоре богомазу Василию, мне же ни раз еще предстоит хвататься за топор. Но только все это случится со мной когда-то потом. Все это уже когда-то случалось. А вот сейчас ей же было так спокойно, так хорошо перед тем, как я ее спас!...
Но ведь я ее не выкрал у Смерти - я простился с ней в баре "У Харона" Это Дьявол - как я в него - пробрался в мое воображение, мою минимашину времени, со всей дури выжал сцепление! Тормоза же у меня, как водится, отказали. Вот и стоял я теперь в полном недогоне фиг знает где, у ведущей под землю лестницы, и чудовищные дома высятся надо мной, и проносятся мимо жуткие, похожие на гигантских тараканов, страшилища. Кто-нибудь, отведите меня домой! Я заблудился! Наверное, пьян был, хотя, помнится, ни чарки не выпил!...
И она услышала, пришла за мной из земли, в которую вела лестница - моя рыжуха, малышка моя. Передернула уголками губ, повела бедрами, и я пошел, побежал за ней - к домашнему очагу, миске дымящейся фасоли, жесткому ложу, на котором так сладко предаваться с нею греху! Утром я пойду к исповеди и расскажу о своих видениях. Даже о лестнице, ведущей под землю, расскажу святому отцу. Только о ней, о рыжухе, не скажу никому ни слова, и да простит меня Всевышний!
Я увидел свой свет за спиной и Нику - на пороге бара, под самой вывеской. Харон и Григорий стояли подле нее - одинаково напряженные, встревоженные, а рыжая сучка скулила у ее ног.
— Встречайте! — поприветствовал я их бодро. — Только что я умер на дыбе!
— Не ты, — ответил мой ангел. — Но не в сей миг ты осознаешь то, что ты понял.
Я не понимал ничего и пёр вперед, преодолевая сопротивление ангела, до тех пор, пока Харон не вышел из ступора. Тогда он щелкнул пальцами, и откуда-то из недр бара, погрузившегося мгновенно во тьму, бросилась наперехват мне свора белых, с человеческими глазами, собак. Они наскакивали на меня, рычали, скалили зубы. Они теснили меня по лестнице вверх, а хранитель деятельно им помогал.
Хриплый вопль петуха – молоденького, впервые пробующего голос, положил конец сюрреалистической сцене. Псы задом, опрометью, устремились обратно, в глубину извилистого туннеля, и он превратился в мелкий подземный переход. Ангел мой стал невидим и даже неощутим, зато конкретики изрядно прибавилось: и машин, и дворников, и прохожих. Среди обилия деталей резко Выделялась одна, самая лучшая. Она стояла у дерева, метрах в двух от меня, и носком туфельки чертила узор на асфальте. Пряди длинных каштановых волос скрывали ее лицо, но я знал, что в уголках ее губ гнездится улыбка, а в глазах укоризна смешалась с нежностью. Ее звали Эос, то бишь Заря.
— Я, конечно, очень и очень тронута, — защебетала она, когда я к ней подошел, — тем, что ты обо мне помнил, твоими подарками. Просто великолепными! Но пусть они останутся у тебя, лады?
Она подняла ко мне свежее сияющее лицо, и я не смог ей не улыбнуться.
— Ты в каком стогу ночевал сегодня? — спросила она просто, как могла спросить только Ника. И вынула из сумочки зеркало и расческу.
— В чужом теле, — сознался я. — А что над моим учиняли в это время - не ведаю. Но сперва я был здесь. То есть, ТАМ.
—- Я догадалась, — кивнула она. И тут до меня начало доходить, что я составил фактически завещание, распорядился своим имуществом, а сам, вот жив, здоров и даже не пьян. Интересно, кто, кроме Мариши, знает о моих предсмертных распоряжениях?
— Никто, — успокоила Мариша. — Не считая твоих маму и папу. До тебя они не добрались, ну и пришли ко мне, и я поехала за тобой на такси. Я тебя из такси увидела, с Дьяволом. Он прикинулся женщиной, а ты его не узнал. Я тебе кричала: "Вася, Вася, вернись!'' — она рассмеялась, будто речь шла о чем-то донельзя будничном, вроде встречи с дворничихой Марьей Петровной или подгулявшим товарищем детских игр. — Но ты не слышал меня, ты за ней пошел. А таксист мне и говорит: "Вы его, девушка, в переходе сейчас нагоните! Да только зачем такой девушке мужик, который бегает от нее черте с кем?
— И правда - зачем? — спросил я полушутливо.
— Мы одинаковые. А одинаковых - мало, — ответила она рассудительно. — А иначе бы - конечно... Я ведь трусиха жуткая!
Мы курили, ожидая первых троллейбусов.
— Твои папа с мамой мне про тебя все, наверное, рассказали — поделилась Мариша. — Они до последнего со мной были, до первого петуха. А ведь они очень заняты, они отвечают за погоду на Юго-Западе.
— Что?! - не понял я. И отметил механически, что с погодой творится что-то не то. — Где отвечают?
— Ой, а я не спросила! — огорчилась Мариша. — Но главное: они мне поручили тебя. Я теперь тоже что-то вроде твоего ангела.
— И давно уже, — признал я очевидное.
Мариша легко взяла меня под руку. Ее не смущало, что похож я на биндюжника с большой дороги, что бровь у меня рассечена, а рубаха залита галилейским.
Троллейбус, наконец, подошел, мы влезли в него и устроились на заднем сиденье.
Дьявол возник перед нами, в облике многоопытной контролерши.
— Предъявите, что там у Вас, — потребовал он, буравя нас черными, без блеска, пятнами.
— У меня проездной. Дома остался, — На сей раз не узнала его Мариша. Она расслабилась, положив мне голову на плечо, и душа ее мурлыкала обласканной кошечкой.
— А у меня - военный билет, — узнал Дьявола я.
Он понял, что я имею в виду, но не пожелал выйти из образа.
— Ладно, — ухмыльнулся он. — С возвращеньицем. Но мы еще встретимся. Вы, сударь, задолжали мне "Ватру".
Контролерша остолбенела. Она слышала - как бы со стороны - конец собственной своей фразы, и теперь силилась понять, что с ней.
— Срочник, что ли? — спросила она, чтоб что-то спросить.
Из густо-черных глаза ее делались голубыми, а лицо и фигура утрачивали упругость. Она не понимала еще, как ей за себя страшно. Не понимала даже, удовлетворил ли ее осмотр наших проездных документов.
— Ты срочник? — уточнила она. Недоверчиво обозрела мой фейс со следами мордобития, бородой, усами и прочими атрибутами возраста и профессии, и отошла: ей надо было разобраться в себе, ведь с ней все только что было не так, а реальных объяснений этому не имелось. Я окликнул ее прежде, чем она внушила себе, что просто съела с получки что-то не то.
— Я видел Вашего сына,— сказал я ей очень тихо. — Он просит Вас не печалиться. У него все будет хорошо, если Вы перестанете по нему горевать. Леша просил Вам передать, чтоб Вы не ставили ему мраморный памятник, а нормально питались и купили себе новое платье. (Ни о чем таком Леша меня, конечно же, не просил, но ведь я и правда видел его, и мне очень не понравилось то, что я видел! А может, это с Лешей и пил я галилейское, пока душа моя металась по просторам столетий, из плоти в плоть, из своей в чужую и вновь в свою?...)
Контролерша тупо уставилась на меня. Непроизвольно я сунул руку в карман - убрать военный билет - и вынул оттуда медальон на тонкой цепочке. Даже не раскрыв его, я знал, что внутри: фотографии юной Лешиной мамы и Леши пяти лет от роду.
Я вложил медальон в руку женщины, и мы с Маришей покинули троллейбус остановках в пяти от моего дома.
— Она решит, что ты раскопал могилу. — Тоскливо предположила Мариша. — А если ее и впрямь кто раскопал... Представляешь, какие начнутся неприятности?
— От неприятностей нам никуда не деться, — подтвердил я невесело. — Операция "Туз пик" шла полным ходом, а в ходе ее полагалось изымать с белого света нас, недобитков. Но нас всё еще было много. И мы были все же не скопищем Одиночеств...
Я стал рассказывать Марише о документах Союза - той просеке, что предстояло превратить в магистраль во исполненье наших Надежд, о творческих своих планах и о планах в отношений Анатолии. Мариша подписалась с восторгом под моими прожектами и посвятила в свои: она будет поступать на юридический факультет, он платный, но родственники вызвались помогать. А когда она сама научится зарабатывать, а я, с Божьей помощью, снимусь с финансовой мели, у нас родится дочь, Ника.
— Так что будем жить дальше! — оповестила она всех вокруг нас, и видимых и невидимых.
— Будем стараться, — ответил я.
Мы дошли до церкви, и я наконец-то поставил свечки за упокой душ Ники и Гриши. Хоть и не знаю, надо ли это им. И надо ли это Богу. Ведь Он взяток не берет и в напоминаниях не нуждается. Он сам и помнит и заботится о каждом из творений своих, крещенных и нехристей, идолопоклонниках и буддистах... Но мы поставили и еще одну свечку - у меня дома, у образа Богоматери кисти мученика Василия, разрушителя канонов и догм во славу искры Божьей. Мы дали зарок никогда друг друга не предавать - вопреки всем соблазнам данности, включая богатых деловых мэнов и Шедевры Природы.
— Ты терзался по мне, пока прошлое предпочитал настоящему, — услыхал я в себе голос Ники. — Но теперь ты свободен, и мы опять по-настоящему вместе...
Не знаю, что услышала Мариша, но она повернула ко мне счастливое, сияющее лицо, и мы поцеловались. Впервые с тех пор, как познакомились. На виду у всего Мирозданья, в полевой часовне в перерыве между боями, а наши ангелы, будто дружки, держали над головами нашими свои нимбы. Ибо в этот миг Любви мы были святы.
Май — июнь 1997 г.
***
Ника. Памяти друга, Николая Седёлкина, посвящается
© Copyright: Мария Виргинская, 2005
Свидетельство о публикации №205111200036
Свидетельство о публикации №205111200036
Рецензии
Бесподобно! Филосовский бальзам в искрящемся графинчике мистики, здравомыслия, юмора. Читается взапой. Глыбь рассуждений и выводов ошеломляет. Ум и духовная зрелость автора толкают на вопрос: Почему Украиной не заправляет женщина? Издавна казачий дом держался на хозяйке. Женщины Украины явно недооценены. С уважением...
Владимир Рысинов 12.06.2009 12:49 • Заявить о нарушении
Владимир Рысинов 12.06.2009 12:49 • Заявить о нарушении