5.
Январь. Старая глава нового года.
Обычно первого января я просыпался часа в три пополудни и безотлагательно радовался открывшимся перспективам. Бесконтрольная радость проникала в самые потаенные уголки души. Щепотка пряных праздничных дней есть отличная приправа к вареву будней. Но прежде и соль была солонее, и перец острее. Интересно, кто у нас в этом году на десерт вместо Гали?
Осознание себя в новом году началось с холодных котлет и заезженной мысли, что отними у Наполеона Ватерлоо, он расстроиться без любимой игрушки. В поражениях самый смак.
Прошлый год пролетел слишком быстро. Необязательные дела растащили его по косточкам, распотрошили на рваные календарные листы. В результате осталась одна изжога, как от целой коробки просроченных шоколадных конфет, проглоченной в спешке, без удовольствия, с жадным сглатыванием сладкого комка в горле. Шармель. У Вас тоже?
Напрочь кончились чистые трусы. Выручить меня в этой ситуации способна только стирка. Стиральной машины у нас нет. Надо идти стирать руками. Может, завтра? Или вообще никогда. Не зря ведь Славик говорит, не откладывай на завтра то, что можно не делать никогда. Воистину, из расслабленных хмелем ртов выпадают большие мысли.
Новый январь пришел весь в белом, и трусы у него наверняка стиранные. Льдистая корпускула надежды брезжит в ранних сумерках, ведь год только ступил на порог, да не ус-пел нагадить толком. Надежды еще роятся, меда пока нет. Мне не приходило в голову, что просыпаться вдали от мамы так неприятно. У меня есть друг, Матвей. Парню два с поло-виной года. Он никогда не засыпает без своей мамы и постоянно просыпается рядом с ней. Откуда я знаю? Интуиция. Даже если вдруг по величайшей мирской несправедливости мамы нет рядом, по первому зову Матвея все окружающие кидаются на поиски и в считанные минуты приводят к нему его маму, дабы восторжествовала семейственность. Мне такое неподвластно более пятнадцати лет кряду. Сознание все еще отказывается при-нимать сию данность.
- Мама?
- Что мама?
- Где моя мама, где она?
- Тебе видней.
Матвей подрастет и займет мое место, подхватит знамя, выпавшее из застиранных рук. Мы, маменькины сынки, на все способны и на многое готовы. Являем собой силу много-тысячную, да только боимся в этом даже самим себе признаться. Вот сволочи, к примеру, или подонки, те ничего не бояться, сбиваются в стаи, тем нас и бьют.
Откуда берутся подонки? Они везде, вокруг нас. А вдруг мы это и есть они только трез-вые? А вдруг они не подонки? А вдруг? Пока мы «авдругаем», они пьют водку, насилуют женщин, грабят прохожих и плюются… Плюются. Оставляют на свежем, только что из под метлы, асфальте зловонную харкотину своего существования.
Лагутенко, как кастрированный кот, мурлыкал свою невеселую песенку о том, что карнавала не будет. Нет.
От первого утра всегда ожидаешь чего-то необыкновенного. Говорящего оливье, неисчерпаемой бутылки пива. Почему-то из года в год никакого волшебства не происходит, только сказочно тяжело вставать. Нынче утром меня встречают обмякшая елка и мандариновая кожура. И мысль. Я не поздравил маму с новым годом. Из-за этого на меня обиделся самый близкий и родной человечек на всем белом свете, единственный на кого можно по-ложиться в любой передряге. Я сам.
Едва проснувшись, моя компаньонка принялась мяукать себе под нос какой-то затейливый тирольский мотивчик. Как ни старался, я не смог узнать мелодию.
- Слушай, принеси водички. Голова просто раскалывается.
Бедняга, мучается похмельем от избытка шампанского в организме и не поет, а подвывает, причем жалостливо, как ощенившаяся сука без молока, зато с изголодавшимся выводком.
- Сейчас принесу. Надо бы в аптеку сбегать.
- Не надо, скоро пройдет. Просто воды принеси, а то в горле все пересохло.
Со стаканом чуть теплой кипяченой воды я к вящему удивлению был допущен в комнату Любы Сергеевны. В мой ознакомительный визит она сослалась на беспорядок и отказала в просмотре. Дальше больше, врезала замок в дверь, чтобы у меня не возникало соблазна. Поэтому впервые за месяц, проведенный вместе, мне во многом благодаря похмелью предстала законсервированная девичья светелка, пропахшая бессонными ночами тридцатилетней давности.
Люба Сергеевна всегда была очень веселой и жизнерадостной тетечкой, любила посмеяться от души, да и пряная улыбка сползала с ее лица только во сне. Теперешняя жизнь не дает ей повода для радости, жадничает, но улыбчивость наложила свой морщинистый от-печаток. Атрофированные уголки губ уныло висят вниз головой
В моем прежнем доме никто кроме меня отродясь не болел, отчего вид болеющей, не сказать больной, женщины привел меня в состояние ступора. Я вполне допускаю, что мама могла недомогать, в случае с отцом я и внешность запамятовал, о болячках говорить нечего, но делала она это всегда на ногах, тайком, несколько воровато. Таблеток никогда не принимала, и нездоровый вид списывала на нескончаемую усталость, приходилось работать в трех местах. Мне же очень комфортно было ей верить. Люба Сергеевна пока суд да дело неосторожно отпила краешек стакана и облилась чуть теплой кипяченой.
- Что стоишь? Помоги майку снять.
Получается прямо по Земфире. Любочка просила снять маечку. Меня охватило странное противоестественное по своей сути возбуждение.
На пороге неизбежного сочувствия я особенно остро ощущаю свою беспомощность. Глубокий с зеленкой первых ссадин впитанный рефлекс посоветовал приложить ладонь ко лбу. Она, потная и липкая, ничего не чувствует, истинная мужская ладонь. Пришлось руку заменить губами. Провел ими по шершавому лбу с легкой испариной, задержал на одну лобную долю дольше положенного. Тут ее вытошнило один раз. Хотя вытошнило слиш-ком громко сказано, выгнув позвоночник хитрой буквой неизвестного алфавита, отрыгнула в мой кулак воспоминания вчерашнего обильного ужина. Возбуждение как рукой сняло. Неприятно, конечно. Одно успокаивает, сегодня ей не надо идти на работу. А любую неприятность можно превратить в забаву. Руки в любой момент можно вымыть. Если день был бы рабочий, она, дура семижильная, непременно замоталась бы в поношенный оранжевый шарф с два моих роста и мерзла на ранней автобусной остановке, где метель как наждак, мороз, топот отчаянный, пытаясь представить себе, что все это звездная пыль в лицо, брызги января. Недовольный комок превращается в эскимо и сладко холодит сиплое горло.
Так хочется сладкого, а нельзя, потому что диета. Отрасти у меня живот, это будет самым большим экзистенциальным поражением. Без кубиков пресса я никто. С кубиками я тоже никто, но никто с кубиками звучит гораздо приятнее, чем никто с пузом. Единственное что, меня хозяйка сразу невзлюбила с кубиками или без, неважно, как мне казалось, по-скольку я, как ей казалось, был похож на ее бывшего мужа.
Давненько тому назад Люба Сергеевна решила, что муж ей не нужен. Правда, еще раньше он решил, что Люба Сергеевна ему не нужна. Он решил, что любит колоть сосновые чурбаки, разводить огонь и капать можжевельником, разведенным с водой в ловком чугунном ковшике, на раскаленные камни в бане для запаха больше чем собственную жену. Взял да и уехал в деревню, глухую к нуждам и мольбам городов и поселков городского типа. Ей ничего не оставалось, кроме как вычеркнуть начисто по привычке красной ручкой из лич-ного дневника записи о его двухдневной небритости, ржаво-жестких, как медная проволока, волосах, запретить себе любые мысли о нем. Преступление плакать по таким людям. Я гляжу на единственную оставшуюся фотографию с его ликом, и меня бросает в дрожь. Свитерообразный очкастый мужик немыслимо похож на меня через двадцать лет, а если очень повезет, то через десять.
В отсутствие мужа мы с Любой Сергеевной очень быстро и четко распределили наши социальные роли: она великодушная домоправительница, я смиренный отрок. На кухне по протоколу каждому отводилось конкретное место, своя кружка и неизменное количество жевательных движений челюстью, прежде чем проглотить кусок пересоленной недоваренной рыбы. Мой желудок подает недвусмысленные сигналы, что устал сталкиваться с женщинами, которые патологически не умеют готовить.
- Не сметь, - раздается бодрый голос по любому неуставному пустяку, будь то переключенный без ведома телевизионный канал или оставленная на столе грязная та-релка, у меня на груди появляется новый седой волос, затем еще один по инерции.
И так весь первый месяц. Я прожил его с раздувающейся на глазах самооценкой и уверен-ностью, что меня вот-вот выставят за порог. Паскуднейшее, надо признаться, ощущение. И, в конце концов, остался ей, Любе Сергеевне, очень признателен за то, что меня оставили жить здесь.
Люба Сергеевна напротив чувствовала себя довольно комфортно, несмотря на сломанную ногу. Весь месяц я мыл полы, посуду, мыл ей голову, затем натирал репейным маслом, опять мыл голову, снова натирал. В отличие от работы по хозяйству, гипс никогда не ме-шал ей посещать школу. Каждое утро за ней заезжал чей-то родитель, чтобы с помпой на автомобиле доставить к школьному крыльцу, после уроков уже отец следующего двоечника завозил ее в супермаркет, чтобы она могла прикупить себе на послеобеденную дрему какое-нибудь деликатное излишество. А голову свою бестолковую не могла помыть. Чушь, бред, фарс.
- Хорошо бы тебе купить машину! - очень ей понравилось кататься на чужих салаз-ках, хоть вторую ногу ломай.
- Не хочу я машину!
- Как не хочешь? Машина – голубая мечта любого уважающего себя мужчины. Все хотят. Ты что, особенный?
- Машина что, пустяк. А человек складывается из отношения к пустякам. Не из самих пустяков, а из отношения к ним.
По-настоящему любопытный жизненный план выглядит иначе: сначала не достает денег, чтобы купить машину, потом нет времени, чтобы учиться водить, затем незачем, личный водитель сделает все гораздо лучше за более чем скромное вознаграждение.
Оказывается, можно не хотеть машину. Это вовсе неправда, будто все мечтают об одном. Я лично знаю человека, который хочет иметь самые большие ступни в мире. Неужели, из-за такого сумасброда все теперь обязаны о ступнях мечтать.
Спору нет, приятно укрыться от непогоды внутри большого лакированного, похожего на бабушкин сундук, роллс-ройса. Грустно другое, в современном квартирно-автомобильном эквиваленте многие примечательные судьбы серьезно потеряли в весе. Мы здорово не ла-дим, почти презираем друг дружку на бесплодной бытовой почве.
К рождеству настала моя очередь болеть. Непростительно тонкая душевная организация вкупе с подсудным непостоянством сердечных пристрастий привела отвратительным фу-рункулам. Поначалу я отнес их к нервному расстройству. Бывает же такое, когда от нервов начинается аллергия, высыпания там всякие на коже.
Мне сильно нездоровится. Все тело ломит. Просто душно. Пожилой лекарь, не удосужившись снять верхней одежды и обуви, совершает со мной и стетоскопом причудливые манипуляции.
- У вас, батенька, модный недуг. В наше время большинство травится паленой вод-кой. В вашем же случае надо было элементарно...предохраняться.
Смысл его слов не сразу дошел до меня, но уж когда дошел, не оставил равнодушным.
- Да ничего не было, - а сам прикидываю, неужели Галя?
- Эх, молодежь, - старик неодобрительно крякнул, – молодой человек, я не первый год в медицине, слава Богу, могу отличить твердый шанкр от авитаминоза.
- Вот дерьмо то.
- Да не переживайте вы так. В наше время в цивилизованных странах от сифилиса никто не умирает, если не запускать, - и вручил мне направление.
Потом надолго пропал в ванной, остервенело намыливая худые татуированные руки с редкими кривыми пальцами. А когда он ушел, на раковине остались аккуратные малень-кие желтые капли. Сомневаюсь, что это капли от насморка.
Сама идея помочиться в раковину показалась мне исконно мужской, настоящей, гораздо более мужской, чем забитый гвоздь или починенный кран. Я, не теряя времени, повторил врачебную ошибку с раковиной.
В прямолинейной больнице, адрес которой был накорябан в направлении, я встретил пару знакомых еще со школьных лет. Подумать только, мое поколение живет полноценно, не-взирая на социально-экономическую конвульсию.
Докторица, седовласа и кропотлива, приспущенной рукой с удивительной синевы прожилками подтвердила и запротоколировала мой диагноз – клинический случай моногам-ности, осложненный беспорядочными вожделениями. Любезный сердцу любого девст-венника положительный Вассерман.
Другими словами, вторичный сифилис, кожная сыпь, язвочки на половых органах и в ро-товой полости. Покраснение и боль в горле, головная боль, лихорадка, покраснения глаз, боли в суставах, выпадение волос, так описывают мое состояние умники в белых халатах поверх застиранных джинсовых рубах с темными пятнами пота и дешевого быстрораство-римого кофе.
Припоминаю со сладкой мечтательностью, как именно горничная в парижской гостинице, черная бестия, подарила мне чувственным ртом бледную спирохету, изящный сувенир в этническом стиле. Это слишком мило с ее стороны. Ведь у нее наверняка есть свой черный мужчина, у которого члены в разы больше моих. Священный трепет испытывают европеоиды перед мужской статью негроида. Однако она была со мной и была довольна судя по задравшемуся фартуку. Поэтому в тот момент я чувствовал все, что чувствует мужчина после соития с малознакомой, а еще лучше вовсе незнакомой женщиной. Животный восторг, любая неприступная вершина мира готова покориться, пасть к ногам. Сегодня ощущения повернулись ко мне торцом, та вершина, упав к ногам, придавила мне большие пальцы на обеих ногах.
- Половые контакты исключаются, - дает наставления женщина врач, покачивая хищным клювом.
- Навсегда? - с излишней поспешностью спрашиваю я
- Временно, не беспокойтесь, - женщина доктор медицинским катком раскатывает робкие ростки надежды на спокойную жизнь.
В день пятой инъекции после болезненного выхода иглы из меня мягкого и потного я вынырнул из гостеприимной стерильности диспансера наружу на глоток свежего воздуха с твердым решением поставить на потребностях жирный крест. В первую секунду едва не оглох от раскатов. Мегатонны смеха сотрясали трахеи послеполуденного города. Нашел исцарапанный древесными тенями бульвар и жестко бросил себя на трухлые замороженные кости низенькой по раздробленное колено засыпанной снегом скамейки. Наш дуэт со скамейкой являл собой жалкое зрелище отсроченного до весны разложения.
Чего стоит человек, в жизни которого самым ярким впечатлением стало лечение твердого шанкра? Как и любой другой беспозвоночный, Галине я со свойственной мне решитель-ностью решил ничего не говорить. Сама узнает рано или поздно. Скорее рано, человек она опытный в отличие от меня, сразу поймет, что к чему. Юрасик, наверняка, ее бросит через бедро. Вот и хорошо. Здорово, что все так удачно складывается. Интересно, а смог бы я быть с ней, зная, что подарочек привез из Парижа? Пустое, я ведь теперь порочный, и по-тому нелепых риторических вопросов перед собой стараюсь не ставить.
Я хочу Гале только добра и доказать свою значимость. Это очень характерно для меня, рушить чужие судьбы в угоду своей несостоявшейся сексуальности. Урок прилежно усвоен. Впредь желание лежит в тумбочке. Синий одноразовый латексный прямоугольник мнется в верхнем ящике под стопкой глупых мужских журналов.
Я теплил в себе горшочек с привязанностью, но венерологические недомолвки окончательно расстроили наши отношения с Галиной. Юрасик распушил перья и отлупцевал та-ки ее тыльной стороной ладони, избегая лица, чтобы синяки не мозолили глаза. Она только однажды позвонила мне, в слезах обругала подонком и бросила трубку.
Люба Сергеевна зачем-то хочет, чтобы я устроился на работу и перестал развратничать. Мне сложно понять, что она имеет в виду под работой. Свое проживание я оплачиваю исправно, спасибо Бородинскому, остальное ее не касается. Но даже самые близкие, мама и Дима Билан, в один голос возражают моей претенциозной апатии:
- Нельзя сидеть, сложа руки. Непременно нужно чего-то добиваться. Расти над собой.
Чем больше они возражают, тем меньше у меня близких. Во мне глубоко-глубоко засела щепотка обиженного ребенка. Она-то и управляет большинством цепных реакций.
Все же слова их возымели действие. Всю вторую половину января под хруст ампул с бициллином и брюзжание сожительницы меня не оставляли мысли о рабочем месте в жизни. Берем одного мальчика, случайным образом выбранного из сотен тысяч таких же одних мальчиков, то есть меня, завариваем его крутым кипятком амбиций, пять минут и готово.
Инвентаризация способностей и расположенностей показала, что в творческом отношении я бесплоден и безнадежен. Я сразу отмел лесоруба, мясника, спикера верхней палаты пар-ламента, кондуктора и еще несколько тысяч скучных занятостей, о чем, по всей вероятно-сти мне еще придется пожалеть.
Начнем по порядку с музыки. Музыка предмет вожделенного поклонения. В свое время, под своим временем обычно подразумевается период тотального предперестроечного де-фицита, Любе Сергеевне удалось где-то отхватить фортепьяно «Лирика». Для чего? Непонятно. Последнее, что сделали за этим фортепьяно – прихлопнули муху, волочившую стрельчатые крылья по пюпитру. В каждом третьем доме обретается такой гроб с музы-кой. Всякий раз, проходя мимо, оно косо глядит на меня с задними мыслями. Мой музыкальный талант еще в грудной период сгубили безграмотные соседи, которые считают музыку шумом, еще стать Бетховеном помешало полное отсутствие слуха лично у меня. Му-зицирование отпадает.
Было время, когда собирался рисовать, бродил по Арбату и подсматривал за непризнанными творцами, там и увидел яркого представителя с ****ским желтым платочком на гусиной шейке и в нагрудном кармане. Мнение сложилось быстрее, чем я успел доехать до дома. Патлатые неврастеники в бархатных куртках вызывают на дом натурщиц, чтобы те дрянную краску ягодицами размазывали по дешевым холстам. Да и не умею я рисовать в том сверхъестественном значении слова рисовать, которое срывает крышу и уносит ее далеко-далеко на Таити.
За завтраком подумывал насчет позирования под вспышками фотоаппаратов, которые по стоимости приближаются к малолитражному автомобилю. Подумал и тут же отмел за не-выразительностью. Модельный бизнес ударился в канцелярскую горячку. Показ мод на-поминает распродажу в магазине канцтоваров. По подиуму расхаживают скрепки и циркули, задрапированные в кальку и миллиметровку. К тому же я рожей не вышел, меня в манекенщики никто не возьмет. Вот уроды.
Реклама? С обложки на меня уставился знойного вида субъект с начисто выеденными диетой скулами. Я размышляю о его черепе. Он мягкий, ужасной формы. Выдающийся череп. Определенно девкой был бы краше, хотя не исключено, что раньше он как раз таки был девкой. Хрупкие кости. Я ставлю ему прямо на физиономию кружку с горячим чаем.
Хрупкие кости и мягкий грушевидный череп на глазах теряют форму. После чая на его лице остается огромная круглая оспина.
Пока я размышлял, по пятому каналу, который Люба Сергеевна запрещает переключать, начали транслировать концерт классической музыки. Большой осоловелый грач разметал фалды по сцене и припал к черному скелету музыки.
Пальцы струятся по черным и белым пастилкам, из-под их дребезжания вырывается на недоверчивый громоздкий воздух ликование творца. Сходит мрачная лавина недоверия. Вериться ему. Наш маленький мирок действительно был зачат в любви и радости. И толь-ко генетическая опечатка привела к появлению на свет ненависти.
После концерта во всей Вселенной на мгновение погас свет. Я очутился в первозданной темноте с пятью абсолютно бесполезными чувствами. Когда через миг свет включили, мир был уже не тот, что прежде. Ниточка красной упругой шерсти, что должна вывести меня из лабиринта бессознательного, натянулась и звонко лопнула. Наверное, я не случайно попал в эту квартиру, не случайно заразил Галю, не случайно включил телевизор.
Чтобы полюбить женщину достаточно быть мужчиной, продолжает сократничать Славик, задравший на своем веку не одну юбку, и прихлебывает мутной браги из стакана. Как он там, жив еще, курилка?
С тех пор как закончились школьные каникулы, дни напролет я сижу один в своей комна-те. Люба Сергеевна вернулась на работу, а дверь своей комнаты по-прежнему запирала на замок, чем усугубила желание попасть внутрь. Напрасно она оставила меня одного. Я сотворил идеальный во всех отношениях беспорядок. Квартира старушка была в восторге и благодарно трясла водопроводным краном, в который предварительно засунул указательный палец правой руки. Я засунул указательный палец правой руки в кран, чтобы посмот-реть, во что это все выльется. Мама всегда без объяснения причин запрещала мне совать указательный палец правой руки в кран, поэтому я должен был засунуть его ради будуще-го уже своих детей хотя бы после двадцати лет. Вода потекла совсем не оттуда, откуда я прогнозировал. Пришел сантехник, отругал меня басом, все починил, как ни удивительно.
Хвала ЖЭКу или как он там теперь называется, ведь на субботу была намечена большая стирка.
Ютилась она, усталая после рабочей недели, в ванной комнате и, низко склонившись над мрачной чугунной емкостью, двумя руками, на чем свет стоит, отхаживала постельное белье. Заплетала толстые тяжеленные косы из простыней и пододеяльников, ее собственные волосы намокли от влажного усердия и мягкими барашками налипли на лоб. Разница по-тенциалов строгого непременно брючного костюма на недавнем снимке, где коллеги и ученики пытаются безуспешно проводить Любу Сергеевну на пенсию, и безобразной домашней униформы заставляла кровь суетиться между мозгом и, стыдно сказать, пахом. Верхом блаженства было бы привязать себя к хлястику ее домашнего халата и неотвязно следовать за малейшими оттенками настроения. Само Провидение хранит стирающую женщину от всех напастей.
Я крадучись вхожу в ванную и молча встаю у нее за спиной. Она меж тем напевает:
- Муси, муси, муси-пуси, миленький мой.
Я горю, я вся во вкусе рядом с тобой.
- Стиральную машину вам надо приобрести, Любовь Сергеевна.
Она вскрикивает от неожиданности, молниеносно разворачивается и хлещет меня мокрой наволочкой по лицу. Я против своей воли влюбился в престарелую училку в засахаренном домашнем халате. А как тут не влюбиться? Пролетарское происхождение женщина с лихвой компенсировала обворожительной надменностью. Теперь я знаю, куда глядели роди-тели, нарекая дочку Любовью. В воду они глядели. И я, поддавшись буйному духу сумасбродства, погряз в желании наловить вуалехвостых рыбешек взаимности в этой мутной водице.
Во всей первобытной загадочности предстала передо мной персональная любвеобильность. Оказывается никогда еще зов плоти не звучал в унисон с зовом сердца. Еще я убедился, что не каждая женщина после сорока превращается в залежалую тыкву. Сегодня, здесь и сейчас, среди двуногих царит культ молодости, силы и красоты. Стареющий мир совершенно напрасно стыдиться себя и таким нетривиальным образом стремиться пере-кроить свою постылую личину. Самая яркая молодка внушает одним своим видом панический ужас. Красота, таящая угрозу смерти, величественна и непреходяща. Молодая кра-сота условна и пуглива наподобие тщедушной осенней изморози на голых ветках. Нет ни-чего прочнее отшлифованных годами эмоций.
- Кстати, когда ты перестанешь мочиться в раковину?
- Завтра, обещаю, - один из самых дешевых моих трюков пустые обещания.
- Грош цена твоим обещаниям, дорогой мой, - прозорливый у нее глаз.
Откуда только она узнала, что иногда я по зову мочевого пузыря мочусь в раковину?
- Не завтра, а сейчас же!
Будь у нее дети, а со временем может и внуки, горластые, требовательные, непростительно светлокудрые купидончики, которых можно без зазрения совести лобзать в чубатый лоб, оставляя помимо забродившей слюны неловкое родственное обожание, социальные катаклизмы, вроде плохо вымытых полов в коридоре и запаха мужского присутствия в уборной, воспринимались бы менее эмоционально.
Я бодро рассуждаю, а сам боюсь, что возраст сломает и меня о свое закостеневшее коле-но. Боюсь стать морщинистой тряпичной куклой. Все равно, однажды я тоже буду уже не тот. Придет день, когда я, господином в летах, вывернусь, наконец, миру своей оборотной стороной. Буду дряхлым как наемный труд, прытким и мрачным. Буквально, стану своей равноценной противоположностью. Подслеповатый электрический заряд не успеет раскалить лампочковую нить, а я уже оседлаю морщинистую кожу в пигментных яблоках, рас-правлю свисающие по бокам вещмешки и аллюром в вечность, повоевав попутно взвод сверстников.
- Давайте, я вам заплачу за два месяца сразу, но на десять процентов меньше, - мне до смерти нравится разрабатывать всяческие хитроумные схемы.
- Давай, лучше, как положено.
- Тогда, давайте повысим арендную плату в полтора раза, а на лето вы будете уезжать на дачу.
- Нет у меня дачи.
- К подружке
- И подружки нет.
- А что есть?
- Остеохондроз.
По словам Любы Сергеевны, любовь любовью, но арендную плату даже такой милый молодой человек как я обязан выплачивать своевременно и в полном объеме. Крайне желательно свежими купюрами. На что всегда хочется возразить.
- Идите вы в… налоговую.
Впрочем, насчет подруги она лукавит. Есть у Любы Сергеевны одна подруга. В ее реаль-ном существовании она периодически сомневается, ибо воочию не видела ее около десяти лет, с тех пор как ее бывшая коллега, преподавательница химии, переехала в Ясенево вслед за вышедшей замуж и разрешившейся крепким карапузом дочерью.
- Какой никакой мужик в доме, - так меня впервые представили подруге.
- Единственный в своем мужском роде, - мысленно добавил я.
Подруги регулярно производят контрольные звонки и ездят друг дружке по ушам последними новостями и новостишками. Я просто обожаю эти разговоры подслушивать, притворившись спящим. А с одного прекрасного дня я стал главным героем их бесконечного сериала. Все более и более интимные подробности моего быта становились достоянием хи-мички: от «губы раскатал» до «штанишки сгущенкой запачкал». Знала бы она, что это за сгущенка, живо перестала бы меня нахваливать.
Изо дня в день мы живем бок о бок, но никак не можем найти повод для разговора. Если за сутки перебросимся парой фраз, жди беды, значит, где-то еще цунами накроет очеред-ной населенный пункт. Она старается, как можно дольше засиживаться на работе, поэтому миру ничто не угрожает. Я коротаю нескончаемые будни за ерундой вроде КВД, а за ок-ном без перерыва на рекламу транслируют фильм про настоящую жизнь, в которой всегда есть место проступку. Я же сижу в четырех стенах и мне одиноко, тоскливо, грустно. Ка-залось бы, протяни руку за окно и ухвати щепоть красивой жизни, что мешает? Сколько нас, забившихся в углы мечтателей? Вчера, к примеру, мне в голову пришло два миллиона долларов, но долго они, конечно, в ней не задержались. Были спущены на ветер из под псиного хвоста.
Опять меня неприлично тянет к Любе Сергеевне в опочивальню. Кажется, там дремлет сказочное волшебство. Пыль и та представлялась волшебной. Вдохнешь щекотного полу-мрака, и сбывшиеся мечты возьмут под ружье. Тихонько по-лисьи царапаю дверь в часы хозяйских отлучек.
Время одиннадцать часов до полудня. Я только встал с постели и шлепаю за чем-нибудь жидким на кухню. Прохожу мимо комнаты Любы Сергеевны и не верю своим глазам. По-лоска игристого света крадется вдоль дверного косяка. Дверь неплотно прильнула к входу и любопытным взглядом вполне можно поелозить по комнате. Внутри пусто. Занятия у нее начинаются в восемь тридцать. И это очень странно, ведь хозяйка никогда прежде не оставляла владения без присмотра. Такой шанс упускать никак нельзя. Маленький вихрь тотчас оказывается внутри. Сначала жутко интересно, потом просто жутко.
Железная кровать с латунными Солнцами по бокам, хромой зевающий комод, пружини-стая скатерть оседлала стол. Прибрано и уютно с точки зрения великовозрастного жильца. Незамутненный взгляд видит в такой обстановке ханжество и злость. Адреналин застилает глаза. Любопытство порой принимает самые изощренные и замысловатые формы. Не-складный мальчик среди вещевого долголетия. Не понимаю, почему электронные часы дешевле механических. Хотя я об этом вообще никогда не задумывался.
Машинально открыл гардероб и выложил одежду аккуратными стопками на кровать. Дальше время остановилось. Первым в комнату ворвался ее разъяренный силуэт. Тень с растрепанными краями, замешкавшаяся было на пороге, словно потревоженный глухарь тяжело оторвалась от пола и в долю секунды слилась с телом.
Сердце у меня обнаружилось в районе желудка, громко бухнуло двенадцать раз и превра-тилось в ванильный творожок. Я рос здоровым ребенком и большим притворщиком, поэтому все удивлялись, откуда у меня такой болезненный чахоточный вид.
- Извращенец поганый, ты зачем вещи мои нацепил?
- Простите, - хотел признаться в грехопадении, но так и не смог разнять сросшиеся челюсти.
Я боялся пошевелиться и по-прежнему стоял в остекленевшей юбке, будь она неладна, под которой как на ладони синели все анатомические подробности. Казалось, ковер под ногами съежился от стыда.
- Меня противопоказано одного оставлять, Любовь Сергеевна…Голубушка, - добавил я с вязкой нерешительностью в голосе. Никогда еще у меня так обильно не потели руки.
Подумаешь, юбку примерил. Это ведь еще ничего не значит, правда? Между прочим, я до сих пор в этом уверен.
Впредь Любовь Сергеевна с недоверием относится к любым моим проявлениям, просьбам и никогда не оставляет одного в санузле, где ничего предосудительного сотворить не могу, разве что обмотаться туалетной бумагой, которая предусмотрительно заранее прячет-ся.
Не позже, чем через два дня. Люба Сергеевна снова стала свидетельницей того, как я мочился в раковину. Пустяк, изредка практикуемый каждым мужчиной.
- Ты же обещал! – скажет она безразличным тоном, когда я закончу.
Передумал. Я не из тех, кто трясется над своим словом, как квочка.
- Понимаете, я всегда стараюсь забыть свои обещания. А как иначе, ведь все запланированное вредно для жизни, так как прожито заранее, - объясню я ей. Она все поймет и не станет злиться. Мы пойдем пить чай в ее комнату.
Ей то что, она четверых генсеков пережила, а я парень робкий, в чем-то застенчивый как шкаф без правой задней ножки, могу на бок завалиться от любого неосторожного прикосновения.
Неожиданно для самой себя Люба Сергеевна написала заявление по собственному желанию и перестала работать в школе, принципиальность еще никого до добра не доводила. Даже если не знает ученик материала, а отец у него префект, оценка должна соответствовать положению отца, а не знаниям сына. В связи с уходом она предложила мне повышение арендной платы. Еще пару недель назад я бы, не задумываясь, послал ее к чертям, собрал вещи и вернулся к маме. Но не теперь. И еще, надо быть осторожней с желаниями, они имеют обыкновение сбываться.
Вместо работы семенила по коридору, а вокруг еле теплящегося тельца, задевая всяческую утварь, пульсировало газовое облако необязательной брани. Источник электромаг-нитного возмущения подпитывался шумными общеподъездными сборищами. Стала вставать в немыслимые для своего полуистлевшего организма шесть часов утра, и занимала ванную комнату, и плакала под душем струями горячей хлорированной воды. Мне, естественно ни о чем не говорила, я ни о чем не догадывался и предпочитал не замечать рас-красневшихся глаз и подрагивающих то и дело губ. Судьба хохотала над Сергеевной во всю луженую глотку.
Я очень далек от физики. Мы с ней обитаем в разных галактиках. По всему судя, и с Любой Сергеевной мы в разных галактиках обитаем. Удивительно, но именно в одной квар-тире может временно срастись несколько галактик. Наши срослись хлипкой фанерной стеной между комнатами. И если бы не общая квартира давно разлетелись бы в пространстве на миллионы километров врозь. Центробежная сила раскачивает потолок, капает с него полуживая штукатурка в горшки с обеденными побегами. Никаким цементом нельзя надолго скрепить разлетающиеся галактики. И кошки разбегаются во все стороны, пытаясь увернуться от рухнувших надежд.
Все, кому приходилось взрослеть, помнят ледяную тоску, сосущую кости. Поначалу уте-шаешься тем, что это всего лишь нехватка кальция, болезнь роста. Прячешься с головой под одеяло, там как в материнской утробе темно и сладко. Потом постепенно обвыкаешься и понимаешь, то привыкание к одиночеству, которое без спроса по липовой доверенности прописалось на твою жилплощадь. Но все проходит, в том числе и взросление, ему на смену приходит плесневение. А старости нет, и возраст здесь абсолютно не причем. Взрослый человек, подобно сыру, после истечения срока годности покрывается плесенью. С гнильцой, но благородной. Она старше меня в два с лишним раза, однако, мы чувствуем себя сверстниками. Хорошо, я чувствую ее своей сверстницей, или себя ее сверстником, что не одно и то же.
- Все пустое.
Но, как говаривают продавцы стеклотары, именно пустое имеет свою рыночную цену.
А еще она никогда не перебирает гречку. Я даже чуть зуб однажды не сломал об гречневую окаменелость. Не привык я к тому, что гречку варят не глядя, без должного почтения.
Поэтому нынче я часто вспоминаю, как укладывался рядом с мамой Она теплая, почти парная. Волосы змеятся от подушки обратно к затылку. Мы наедались гречки до отвала и пахли живым луком. Изредка кто-то из нас портил воздух, и мы от души хохотали.
Сегодня мой мир вращается вокруг Речного. Речной вокзал состоит из парка Дружбы, порта, съемной квартиры вкупе с Любой Сергеевной и злой крючконосой тетки в крошеч-ном окошке кассы метрополитена. Сунь ей пару смятых купюр, получи билет и еще порцию бесплатного ворчания на дорогу. Романтика.
- Приезжай, - будет упрашивать мама сквозь хрип телефонной станции.
Я своим переездом отнял у нее возможность жить моей жизнью. После «приезжай» будет «оставайся ночевать», а закончиться все «не уходи». Никогда не любил дешевых мелодрам. Пойду, прошвырнусь по витринам, чтобы успокоиться.
6.
Февраль. Последняя зимняя глава
Чернила и слезы вырвались из непрочных заточений, чтобы перемешаться. Глубокой, как глотка порноактрисы, ночью не могу заснуть, взбудораженный мозг требует встряски, выхожу из душной комнаты в коридор. В горле першит комок проглоченного за день фастфудовского мусора. Темно и шатко. Под ногами путается сквозняк. Путь мимо моей воли лежит на кухню, больше некуда идти. Слышно, как повсюду копошатся про-ворными усиками арбузные семечки. Противно вспыхивает лампочка и сметает их под раковину электрической рукой. Зябко. От холода подрагивает даже живописно сгрудив-шаяся в ржавой раковине посуда. Так на личном примере я тщетно пытаюсь убедить Лю-бу Сергеевну, что раковина не может быть пустой. В ней обязана красоваться хотя бы одна загаженная посудина. Мужчине непристало мыть посуду и мыться.
Люба Сергеевна, после увольнения посвятившая всю себя борьбе с грязью, не хочет этого понимать. Никак не решусь сказать ей:
- Люба Сергеевна, все равно, подохнешь в стерильной больничной палате в собственной луже.
Говорят, ученые уже изобрели гипоаллергенную пощечину, эдакую, подсказывает мне вездесущая реклама, пощечину light, которую я бы с удовольствием ей влепил, если бы не ее возраст и пол.
А пол холодный. Сделав первый же шаг по нему, продрог напрочь. Пришлось вернуться в комнату за любимыми полосатыми носками… Совсем другое дело. Мама была бы мной довольна.
Мороз, из-за болезни пропустивший большую часть зимы, решил наверстать свое в последнем месяце и вот уже более двух недель разрывает канализационные трубы на востоке и севере. Одновременно уже второй десяток лет болезненно и безуспешно заканчивается период семидесятилетнего безвременья, когда в квартирах не было хозяев, были жиль-цы, ответственные квартиросъемщики, еще черт знает кто. Они-то растащили грязными подошвами суть города с Манежки, там ее не осталось ни на грош, по темным заплеван-ным тамбурам. Темным. Лампочки вывернули или разбили гораздо раньше, чем электри-чество стало бесперебойным. А оно и не стало.
С Галей некрасиво получилось. Я, как вполне самонадеянный самец полагал, что, втащив ее за косу в свою половую жизнь, смогу пользоваться плодами благосклонности бесконечно долго. Она растворилась в своем Юрасике и ядовитых коротких гудках, ушла. Ос-талось у меня только кухонное окно, на все готовое и безотказное. По вечерам кухонное окно выходит на улицу, в самую гущу столичной суеты. Но в окно я не смотрю, а смот-рюсь, пытаясь расплавить необязательное стекло пульсирующим прыщавым лбом. Значе-ние окон в нашей жизни трудно переоценить. Если человек провинился, ему сразу же ста-вят решетку на окно, если он продолжает упорствовать, окно отнимается вовсе.
За завтраком, завтрак это скорее время суток сразу после сна, чем что-либо еще, из этого окна можно полюбоваться чудесным видом на восход. Налетают нелепые мечты, бестол-ково шлепают неуверенными крыльями по лицу, ждут ответных шагов. Но им не на что опереться и они вместе с выдохом улетают в стратосферу, где при желании и правильном свете можно увидеть свалявшийся ватный комок бороды Бога
Мечтается мне по утрам о топленом Средиземном море в сливочных барашках. Утреннее созерцание состоит из одного только белого цвета. Ничего кроме белого запаха и вкуса. Белый цвет вбирает в себя все живое. Чистейшая идиллия непререкаемого белого торже-ства. Небесные щели законопачены белой паклей облаков. Окно в белой раме с видом на прибой. Ветер, наплутавшись по морю, слегка щекочет снежную невесомость занавески. За многие волны от берега лопаются переполненные гордостью чванливые паруса бело-снежной масти. Пляж, засыпанный по брови белым песком, зевает во весь рот, обнажая белые ряды тел вновь прибывших. Не дает мне покоя первая школьная любовь в белых бантах, от которой по молодости отмахнулся буднично.
Разительно отличаются вечерние мысли, вылепленные из бесстыдства и отчаянья. Часами разглядываешь ночной потолок и пейзаж в бездвижной оконной раме. Пройдет еще со-всем немного времени, и я буду представляться как мальчик, просмотревший в потолке дыру. На первый взгляд, ничего существенного на многократно пересмотренных гектарах не происходит, но уже со второго начинаю различать в хмельном брожении ростки ос-мысленности. По ту сторону стекла разыгрывается любительский спектакль, замечатель-ный своими декорациями и полупрофессиональными актерами. Прямо по Станиславскому очень они прямолинейно вживаются в свои роли добропорядочных отцов семейства, честных тружеников, прочных и устойчивых граждан. Спектакль не прекращается ни на се-кунду, покурить не отойдешь. Случается, отходят прямо на сцене, но такой поворот собы-тий никоим ракурсом сюжета не меняет. Действо цинично закручивает все новые и новые лица вокруг самих себя.
Сегодня события уютно узнаваемы. По дремлющим перекресткам рыщут пытливые води-тели в надежде залатать семейный бюджет. Редкий припозднивец, лакомый кусочек пла-тежеспособной плоти, не заинтересован латать бюджеты автомобилистов своими кровными. Поединок на грани утра злит и тех и других, хотя сразу после скрежета препирательств раздается сытое чавканье дверцы. Примерно семьдесят килограмм органического субстрата уносятся в туманное Выхино. Мизансцена замирает.
Вскоре на сцене появляется шумная компания, условно обозначенная в сценарии как «сверстники». Сверстники громко балагурят и стараются негнущимся взглядом выцепить из окружающей действительности объект для насмешек. Судя по притихшим девчушкам, запас острот иссяк двумя километрами ранее.
У меня появляется необъяснимое желание выбежать из зрительного зала на сцену и узнать, что же ищут они в эпицентре ночи? Ярких впечатлений? Ощущений новых? Пусть уезжают, Бога ради, покорять Эверест, Северный полюс, пусть захлебываются новыми яркими эмоциями, только не отравляют откровение молодых ночей пьяными остротами.
Подоконник достаточно широкий, чтобы вместить меня со всеми комплексами. Я забираюсь на него, обхватываю колени, на их месте представляю себе миловидную девицу с большими синими глазами и смущенной фотоулыбкой. Лицо покрывается желтыми пят-нами каждый раз, когда мимо по Флотской улице пролетает рычащее желтоглазое чудище. А мне почти не страшно, я предаюсь одному из любезнейших моих занятий, обсасы-ваю яблочный огрызок, да с таким усердием, что яблочная косточка застряла. В полной темноте сидеть становится боязно. Отодвигаю занавеску, похожую ночью на бесплотного духа, чтобы встать и включить свет, наступаю на нее, и карниз, прежде безучастно нависавший над окном, падает прямо на мою многострадальную макушку. Сок брызнул из за-росших сорняками глаз.
В дверном проеме, кажется через пять сотых секунды не больше, выяснилась среагировавшая на шум Люба Сергеевна,
- Ты чем здесь занимаешься? Опять извращения надумал?
Да вот, хотел посуду помыть. А то у вас скоро змеи поползут. Горячее и влажное призна-ние. Вместо этого, не поднимая соленого лица, очень явственно произнес:
- Не ори на меня!
Я совершенно не готов услышать в свой адрес очередную гадость, потому что я оголен-ный электрический провод без заземления. Без страха и упрека.
Никогда прежде не называл человека вдвое старшего на ты. Вот уж не думал, что это так приятно тыкнуть в адрес моей старухи. Моей старухи, надо же
- Когда карниз собираешься назад повесить? – уже совсем миролюбиво поинтересовалась она.
Чтобы так держать себя в руках, надо не один год провести в средней общеобразователь-ной школе на окраине Москвы.
Тут меня опять накрыло. Едва удержался, чтобы не поцеловать свою дряхлую голубку в горчичные веки, отяжелевшие от сухого кашляющего сна. Медленно и аккуратно, только бы не расплескать, поднести воспаленную влагу желания к строгому овалу лица и плеснуть отрывисто.
- Любовь Сергеевна, раз уж вы все равно не спите, давайте устроим варварский ужин?
- Какой ужин? Ты мне зубы не заговаривай.
- Варварский. Само по себе варварство жрать посреди ночи, а мы вообще усядемся на полу, будем камамбер отламывать руками и тому подобное. Сходим в вино французское.
- Как вообще с головой? На полу он есть собрался.
Собаки не находят зазорным есть с пола, и я не найду. В следующий раз.
Из волнующей комнаты доносится зыбкий аромат ладана. Заполнет собой свет, темноту, тени. Ее кожа, пергамент вечности, ликующего солнечного оттенка в морозный пушкин-ский день. В глазницах две зарубцевавшиеся душевные раны, погибший сын и сбежавший муж. Руки. Едва тронутые дрожью кружева морщин на каркасе легированной стали. Тон-ны быта закалили их певучую плавность. Полуторасекундное раздумье обернулось новой морщинкой перпендикулярной линии бровей. По лицу зрелой женщины можно изучать историю собственной страны, и это куда интереснее, чем зубрить изрисованные кем-то до тебя учебники, все равно, что созерцать звездное небо. Спокойная строгость, ничего лишнего. Даже дополнительные подбородки выглядят смягчающими обстоятельствами. Каждая пятилетка оставляла по морщине на известковой маске поверх лица. Последняя стахановка перевыполнила план в пять с лишним раз.
- Хватит дурить. Пойдем ко мне, чаю выпьем с ромом, - Люба Сергеевна смягчилась донельзя, - мне знакомая с Кубы прислала, у нее там муж инженерит.
- А конфеты есть с белой начинкой?
- Есть. Еще с прошлого раза остались.
- С удовольствием, спасибо.
- Не на чем.
Я, честно говоря, после юбочной примерки и сопутствовавшего ей скандала остерегался смотреть в сторону ее комнаты. Временами чурался колючей Сергеевны, как огня, и лого-ва ее избегал. Рука об руку вошли, только в проходе неловко замешкались, не зная кто должен пройти первым: гость или хозяйка, пожилая но все-таки дама. От разобранной кровати потянуло возрастом и крепким табаком. Такой запах можно прочувствовать, если повезет уткнуться в темечко какой-нибудь низенькой старушки без традиционного набожного платка.
- Ну что, свеженького заварим? – сказала Люба Сергеевна, после того как уже плес-нула заранее сваренного кипятка, ей тоже не спалось, в стеклянный заварочный чайник с зеленой крышкой и грязным носиком, - терпеть не могу чайные пакетики.
Те же обкусанные ногти, что царапали некогда запертую в отсутствие хозяйки дверь, нынче скоблят тонкую фарфоровую чашечку с полусказочным китайским отваром, в ко-тором мерещатся драконы, мандарины и три миллиарда глаз. Зеленый чай с зелеными яб-локами в компании зеленой тоски. Монотонная, монохромная жизнь через зеленые белки. Единственное яркое пятно в моей теперешней жизни есть Люба Сергеевна. Она ярко кра-сится, ярко наряжается в бакалею, дома носит ярко-синий шелковый халат с буйными цве-тами на груди и спине, будто в прошлом была не школьной учительницей, а преуспевающей содержанкой.
Под стеклом завораживающе кружатся ошпаренные чаинки.
- У тебя волосы хорошо лежат. Голову помыл?
- Да, вроде того.
- Тебе идет.
- Я думал голову мыть всем идет.
- Я не в том смысле, дурачок.
Ночь смотрела на нас бесконечно далекими подслеповатыми звездами и, также как я, удивлялась странности нашего союза. Люба Сергеевна слишком долго жила одна, чтобы удивляться.
- Любовь Сергеевна, а можно я вас в щеку поцелую? – сказал и зажмурился, как от ярко ударившего в лицо театрального софита.
- Это еще зачем?
- Затем, что вы ровным счетом прекрасны.
- Издеваешься над старой больной женщиной. Настоящие мужчины так себя не ведут. Постыдился бы, - сказано без тени кокетства, но с мрачной толикой без-различия к своему будущему.
Кто это ненастоящий мужчина? Я не мужчина? Да, я не мужчина. Я пуговичка от кальсон, раз до сих пор…
Кто они вообще такие эти не мужчины. С таким диагнозом, к счастью, живут долго и опасливо. Просто я слабый, надо мной каждая продавщица из винного куражиться, как хочет. Кстати о винном, когда трехлитровый пакет красной кислятины с романтичным женским именем стал подходить к своему необязательному завершению, разговоры стали течь менее напряженно:
- Школа выдохлась, классно-урочная система пробуксовывает. Говоря твоими словами, теперь я не в меру огромный каменный мост между берегами давно исчезнувшей чернильной реки. Стою и жду, когда небо, наконец, придавит меня своей безоблачной в шрамах самолетных хвостов грудью.
- Я хочу стать вашей рекой, если позволите. Научите меня жить по-вашему.
- Попробую. Только я изначально уверена, что ничего из этого не выйдет.
Нога на ногу. Полы халата разбрелись в стороны, обнажив добротную округлость в шелковом, со всей вероятностью, чулке. Представить себе не мог, что она под домашним ха-латом носит шелковые чулки в три часа ночи. Давно пора в фильдеперсовые закупать мелким оптом. Впрочем, я, как и прочие мужланы, ни крохи не смыслю в перипетиях женского белья. Вспомним сломанные в попытке расстегнуть бюстгальтер пальцы, и дру-гие леденящие лимфу истории мужской инфантильности.
Кроме того, выяснилось, она всерьез уверена, что муж должен быть. Она гордая, иначе давно бы кинулась на первую попавшуюся мужскую особь. Должен быть муж и работа, любая, даже самая плохая, где государство с задержками выплачивает мизерную зарплату. А я считаю, что из всего вышеперечисленного любой женщина необходимо только норко-вое манто. Она поставила кассету любимого с селигерских времен Митяева:
Под животом моста мы пили с ней вино.
Могли бы лет до ста мы целоваться, но…
Чертово но. Все из-за него.
Водка из картавого графина льется по стаканам через силу, толчками. Мы уже давно пе-ребрались на кухню и набрались.
- Для начала никогда больше не надевай женских платьев.
- Некоторым за это хорошо заплатят?
- Не все хорошо, за что хорошо платят. Хорошая плата не всегда хороший при-знак. Запомни слова женщины повидавшей на своем веку. Погоди, кое-что по-кажу.
Она тяжело поднялась и неверной походкой, наскакивая на расклеенные то тут, то там обои, перекочевала в свою комнату. Мне нравиться пристально разглядывать давно и окончательно знакомые предметы, улавливать сетчаткой новые детали. Стол, два бесхвостых стула, плита. Есть в газовой плите что-то от Мирозданья. Потому что шесть жарких лепестков похожи устройством на человеческую душу. Без огня, человек только и делает, что воняет, коптит небо. Додумать эту мысль я не успел. Люба Сергеевна вернулась. В руках держала увесистый по всему фотоальбомом. С обложки фотоальбома по-голливудски скалился медведь с явными следами слабоумия на хитрой морде и цифрой тысяча девятьсот восемьдесят в коротеньких лапах. Моему поколению, рожденному после восьмидесятого года, уже не понятны, а оттого смешны лубочные символы прошедшего величия.
- В молодости я пользовалась успехом у мужчин, - словно оправдываясь передо мной за одинокость, начала рассказ Люба Сергеевна.
Девочка, улыбавшаяся с фотографий, была непреложна. Именно такими я представлял се-бе всех бедных Лиз, Наташ Ростовых, Татьян Лариных.
- А вы случайно не были знакомы с Толстым? – я решил отвесить изысканный комплимент
- Ты считаешь, я настолько стара? Это фотография старая, не я.
- Простите, я совсем не то имел в виду.
- Ладно, не то он имел в виду. Иди, спать ложись. Давно спать пора
Обиделась ребенком и фотоальбом громко захлопнула, так что вокруг красной пахнущей больничкой обложки получилось растрепанное облако пыли. Облако не успело расплыть-ся в довольной улыбке, как мы уже разошлись по своим комнатам, чтобы принять еще одну серую таблетку сна.
Когда она наверняка заснула, я пьяный попытался взять ее силой. Взять силой, но не отнять нечто принадлежащее только ей, а напротив насильно всучить себя, поскольку я ни малейшего представления не имею, что дальше с собой делать. Проснувшись оттого, что по ней елозят, Люба Сергеевна не стала кричать, чего можно было ожидать от любой про-чей женщины в ее положении, вместо этого она просто спихнула меня с себя, вытащила невесть откуда взявшуюся у нее под кроватью деревянную ножку от табуретки и стала молотить без разбору по безответному туловищу. Так под ударами табуретной ножки в чужой прокуренной постели я заснул без сил и снов. Провалился в прореху пьяной московской ночи, каких тысячи по пятницам и субботам.
Проснулся я в удручающем одиночестве где-то возле полудня. Из всего вчерашнего вчера в голове остался лишь нелепый фотоальбом с медведем и ощущение чего-то непоправимого. Комната была Любы Сергеевны, но самой Любы Сергеевны не было и в помине. Даже привычный запах кислого теста стеснительно уполз в самый дальний угол комнаты и оттуда настороженно смотрел на мое пробуждение. Будто боялся, что я его вдохну, а назад не выдохну. Смешной он.
Семнадцать неотвеченных вызовов. Мама решила натянуть поводок, который я давно от-стегнул и привязал к батарее. Она и номера домашнего не знает. Я соврал, что телефона нет. Совсем не хочется, чтобы она, позвонив, наткнулась на Любу Сергеевну и выяснила с ней наши отношения.
- У тебя сейчас хоть дама какая есть? – выплюнула трубка вместо приветствия.
- Нет, мама.
- Это плохо, - сказала мама и вздохнула с облегчением.
Пока у меня никого нет, маминому спокойствию ничто не угрожает. Мама не знает, что в моей жизни уже появилась другая женщина, которая ко всему прочему старше ее. Она не вынесет делить меня с кем-то еще.
- Надо мне к тебе в гости приехать. Я как раз сегодня свободна.
- Ты знаешь, я сегодня не могу. Были кое-какие планы.
- Какие планы?
- Извини, я сейчас занят. Я тебе позже перезвоню.
Тошнота не позволила лишнего сказать. Тошнота редко бывает благосклонна к людям. Я заметил. Чего бы еще такого выпить?
Суббота прошла в похмельном прозябании. Мутило с необычайной силой и жестокостью. Желудок несколько раз обернулся вокруг себя и отхаркнул все, чем был богат, в желтова-тую лужицу в горловине унитаза. Поэтому мысль об отсутствии Любы Сергеевны пришла в голову только поздно вечером.
Обыкновенная пластмассовая на присоске мыльница пиявочного цвета напилась ледяной кафельной крови и отвалилась от распаренной спины ванной комнаты приблизительно в то же время, когда замочную скважину обесчестил ключ. Бухнулась в раковину и сытая замерла, переваривая присохший к брюху обмылок.
Именно на такой замороженный обмылок я больше всего похож сегодня. Начинаю как-то воспринимать происходящее только после захода Солнца. Если бы от меня не разило чес-ноком и не тошнило от одного вида чужой крови, был бы полноценный вампир. А жизнь только и ждет подходящего момента, чтобы снова заиграть на аккордеоне мажорный мо-тивчик. Ай, хорошо, госпожа недотрога. Будь она другой, я бы первый назвал ее сучкой.
Люба Сергеевна с мокрыми от дрязгливого дождя волосами, не снимая обуви и заветревшегося плаща, прошмыгнула из прихожей в свою комнату, заперлась и долго не спала, судя по выбивавшемуся из под двери пучку света. Конечно, мне следовало извиниться перед хозяйкой, однако я совершенно не помнил, что же произошло накануне вечером. Та-кое случается после непривычно обильных возлияний. Поэтому мы сидели по своим ком-натам, не спали и нарочито громко не разговаривали друг с другом.
Вот уже и воскресенье плавно заходило на финишный вираж, бледно поблескивая габаритными огнями в предполночной темени. Выходные такая короткая шутка. Бывает, мусорное ведро не успеваешь вынести. Сидишь в воскресенье ночью один на музыкальной игле и перетряхиваешь событийную мелочь, собранную за два дня. В туалете перегорела лампочка, соль закончилась, утром звонила мама, узнать про мои дела, Люба Сергеевна купила новый плед. Полным-полна коробочка маленьких туземных радостей.
Воскресный вечер завораживает тем, что способен особенно отчетливо проявить суть вещей. Паскудный воскресный вечер. Хорошо хоть у меня был припасен телефонный номер одного салона, где почти даром любой каприз.
- Классика, тайский, ветка сакуры, золотой дождь? – тетя Таня, представилась она, естественно, иначе, но вызвала у меня стойкую ассоциацию с ведущей дет-ской телепередачи, устало загибает пальцы.
- А что такое золотой дождь? – меня просто преследуют всякого рода дожди.
- Неважно. Я отсюда вижу, что ты не за этим пришел. В первый раз?
- Да. То есть нет. То есть я хотел сказать…
«Девочки», как их окрестила тетя Таня, хотя они едва ли уступали ей в возрасте, нервно захихикали по неосвещенным углам комнаты, обставленной дешево, но с претензией на куртуазность. Не комната, а карикатура.
- Чем ты занимаешься?
Буквально, «кофе будешь», а потом сразу «чем занимаешься?»
Я дышу, ем, испражняюсь, иногда разговоры разговариваю. Разве этого мало?
Нечего мне постоянно совать под нос этот ваш профессионализм. От него смердит несве-жим телом. Профессионализм есть ничто иное, как стоптанная мозоль. У учителя – на языке, у банкира – на кошельке.
Кстати о банкирах, Началась кампания за чистоту рядов. В стране начали официально по славной пролетарской традиции выдавать лицензии на отстрел всех, чей годовой доход превышает нечто принятое за недосягаемый идеал сельской учительницы. Даешь равноправие, все должны быть равнобедными с треугольными от раздумий о Родине головами.
Бородинский, испугавшись возможной расправы над своим капиталом, собрал вещички и был таков. Скорее прочего подставляет сейчас инкогнито пузо каленым лучам Карибского солнца или пробует новую смазку для лыж на альпийском склоне. Я же здесь, в Москве, никуда не делся, из последних сил мучаюсь безденежьем. Что теперь делать? Не на работу же устраиваться. Нет, я хотел искать работу. Правда, вовсе не затем, чтобы трудоустро-иться, а единственно для того, чтобы снять белесую пелену напряжения с всевидящего материнского ока. Как ни прискорбно заявлять об этом, но я бельмо самое натуральное.
В салоне мне не понравилось. «Девочка» была еще более отмороженная, чем я сам. Жа-лобную книгу мне почему-то никто не предложил. Кажется, в таких местах о правах по-требителя ничего и не слыхивали.
Самое омерзительное в том, что все выходит именно так, как предрекала мама. Она вы-кристаллизовала сценарий моей жизни еще до того, как у нее отошли воды.
Я вслед за ней веду себя так, словно мне вот-вот должно исполниться семь лет. Хочу за-ранее обклеить стены в уборной заявлениями об уходе, или еще лучше пустыми листами трудовой книжки.
Да не тут-то было! Любовь Сергеевна ревниво, как цепной пес, стережет затхлую перво-родную чистоту всех общепользуемых мест. И осуществляет сие, как правило, чужими руками. Нарваться на скандал, унизиться и своими руками положить все туда, где оно первоначально росло. Я постоянно попадаюсь на ее бесхитростную удочку.
Экзюпери написал свои слова о прирученных и ответственных лично для меня. Ведь без меня она глупая умрет. Я тоже глупый, если рассчитываю, что со мной она не умрет во-все. Даже когда у меня появилась возможность снимать отдельную квартиру в историче-ском центре города за меньшие деньги, а такая возможность выпадает один раз в полжиз-ни, я ответил на предложение решительным отказом. Решительно не понимаю, почему я так поступил. Как бы забыть, что мы в ответе за тех, кого приручили? И деньги здесь не при чем.
- Знаешь, почему я не люблю детей? Они жестокие. Спокойной ночи, ребенок, - сказала Люба Сергеевна в ту ночь, пряча ножку обратно под кровать. Услышь я ее тогда, глядишь, избежал бы многих будущих проблем.
Слово разрушает дело, как опытный каменотес скалу. Когда я пришел извиняться за все, что себе напозволял, и будто бы случайно коснулся поцелуем уголка губ, она ответила едва различимым движением позвоночника в мою сторону. Мы, кажется, слиплись душами.
7.
Март. Другая глава
Сегодня я вышел из дома в разных носках. Темно-синем и иссиня-черном.
Начиналось все до нелепости привычно. Такие дни проживаешь без ощущений, не обратив ни малейшего внимания на погоду или новую стрижку соседской собачки. По привычке проснулся на два часа раньше, чем нужно. Быстро, потому что голышом, проскользнул в ванную, хотя Люба Сергеевна совершенно точно спит в это время и уж точно не выйдет из своей комнаты, пока не будет уверена, что я ушел на работу, более того, мне безумно хочется, чтобы она увидела меня голым. Но я быстро проскальзываю в ванную и тщательно рассматриваю свое отражение. Остаюсь доволен.
Краем глаза замечаю высохшие пятна водоэмульсионки, которые давно лежат на стеклянной полке рядом с использованной ватной палочкой. Вчера вечером Люба Сергеевна ос-новательно чистила перышки, а заодно уши. Я бережно беру палочку за пластмассовую середину, осторожно подношу ко рту и аккуратно облизываю ватную головку с каемкой из желтого, словно цыплячьего, пушка. Рвотный рефлекс, неудержимый как первая конная, врывается в гортань. Ну не дурак ли я? Пришлось чистить зубы до завтрака.
Бритье и мытье головы субъективно можно отложить на следующее утро, ведь никто и слова не скажет про мой потрепанный вид, а если скажет, все станут считать его невоспи-танным отморозком, поэтому я бодро растираюсь сырым с вечера полотенцем и еще раз тщательно рассматриваю себя в зеркало.
- Ничего более приятного со мной сегодня уже не случится, - подумал я и уронил на пол цепочку мокрых следов в сторону кухни.
На кухне включил радио на неизвестной доселе волне, ведь сюрпризы, пусть неприятные, я люблю гораздо больше предсказуемого удовольствия. Долго и сосредоточенно с видом томным, но решительным намазываю кусок черного хлеба майонезом, других продуктов в доме нет. Неслучайно на полке развалилась поваренная книга красного цвета о редких и вымирающих видах. В этом доме никогда не кончаются только конфеты с белой начинкой. Редкая гадость.
Простота трапезы напоминает маму. Я окончательно свихнулся, мне все напоминает ма-му. Я уже чувствую, как вот-вот начнет подрагивать подбородок, покраснеет переносица и на пол к следам упадет первая пересоленная муть. Мне становиться так жалко себя, что я начинаю опаздывать на работу и впопыхах выхватываю из желтого пластмассового таза с грязным бельем первую попавшуюся пару носков. Свет в ванной достаточно приглушенный, и все носки на одно лицо.
Что сегодня твориться с городом? Ба-бах-та-да-дах. То весна грянула в тугую кожу пере-зимовавших барабанных перепонок. Пора сорвать со вздыбленной гривы перламутровый отблеск и в капель зарыться с головой. С трансформаторной будки каплет живая весна. Она молниеносно расправляется с зимними пережитками. Оживает прошлогодний мусор. Изъеденное солнечной молью покрывало снега распускается на веселые нитки ручейков. Набухают отвисшие березовые мочки. Я пока еще не замечаю, что носки разные. Сначала в глаза бросается весна. В-Е-С-Н-А. Всегда звонкие дни, красивые девушки в коротких, но ярких одеждах. Улыбчивая погода. Потом сразу собачий помет, наводнения, авитаминоз, болезни. Вселенская гармония. День равен ночи. Весна способна всех примирить, однако забредает в город изредка, скорее, по нелепой случайности, нежели следуя неминуемым законам природы. Погрузив один из первых же шагов в рыхлый свежеоттаявший собачий помет, зарекается вообще когда-либо появляться на загаженных улицах. Надевает калоши и становиться как две капли воды похожа на мою любимую воровку, на осень.
Я сейчас работаю в гостинице. Швейцаром. Почти швейцарцем. Двери, чемоданы, чаевые, что может быть романтичнее. Я вышел из дома на работу с получасовым опозданием. На новой работе меня обнаружился настоящий талант – неизбежно опаздывать при любых обстоятельствах.
Шнурки я завязывал быстро старым детсадовским способом. Естественно, они после дю-жины шагов по сурьмяной слякоти развязались. Я нагнулся, чтобы завязать их и только тут заметил, что носки разного цвета. Возвращаться домой решительно нет времени. Так сойдет. Правда, теперь мне кажется, будто все смотрят исключительно на мои носки. Да-же машинист вместо «осторожно двери закрываются и т.д.» проквакал по всему составу:
- У парня во втором вагоне разные носки. Гы-гы-гы. – прищемив при этом одной не ожидавшей подвоха пассажирке яйца в целлофановом пакете.
Целый десяток насмарку. Всю дорогу пока женщина не вышла на Маяковской, интересно, зачем ей могли понадобиться яйца на Маяковской, она сокрушалась по поводу катастро-фически низкого уровня подготовки кадров в московском метрополитене и по стране в целом. Это отвлекло скучающую публику от моих носков. Спасибо яйцам.
- Опять ты, Чудов в перьях, опаздываешь! Без году неделя здесь работаешь, а во-время ни разу не удосужился придти.
Это злопыхательствует в своем красном пиджаке самая старая во всех отношениях работ-ница стойки размещения. Завидует мне, потому что я, в отличие от нее, умею искренне улыбаться и получаю больше чаевых. Она для меня пустое место, и ответом ей будет воз-высившийся над прочими средний палец.
В мою гостиницу, в мечтах, как всамделишная челядь, я представляю себя ее хозяином, часто заселяются московские знаменитости с шикарными квартирами в центре. Отдают две моих месячных зарплаты за одну единственную ночь у меня на работе. Бред.
С самого утра кого-то ждали. Вылизали угловой люкс на VIP этаже, всех поставили на уши. Он появился, легонько постукивая несуществующей тросточкой по плитке, отра-жающей каждый его шаг. Мне приходилось видеть его и раньше. Но так близко впервые.
Он первый решился надеть джинсы наизнанку. Он стал первым, кто возвел изнанку в аб-солют. Затем пошел дальше, ведь неправильно останавливаться на достигнутом, и изобрел мокрые джинсы. Естественно, у него тут же появилось множество соперников и завистни-ков. Что они только не вытворяли, стали джинсы пачкать, мять, рвать, но грязные, мятые и рваные джинсы так и не смогли справиться с фурором, произведенным знаменитыми мокрыми джинсами в облипку от Федора Михайловича. В творческой среде его называют исключительно Федей. А мужику тем временем за шестьдесят.
Я бы на его месте переоделся во что-нибудь посолиднее и представлялся бы вовсе не Фе-денькой, а Федором Михайловичем. В пику Славам, Катям и прочим ровесникам отмены крепостного права, уменьшительно ласкающих себя при любом удобном случае.
Сам Федор Михайлович, икона стиля и апологет безвкусия, утопает сейчас в глубоком как Марианская впадина кресле и с улыбкой доктора Геббельса смотрит на мои носки.
- Изящное цветовое решение, - у самого оба носка одинаково нежно-розовые в фиолетовых ромбах.
- Вы так считаете?
- Определенно концептуально, - Федор Михайлович восхищен, - дай телефон.
- У меня зарядка кончилась, - коряво соврал, - здесь таксофон есть по карточкам.
- Мне номер твой нужен, а не трубка. Трубка у меня своя. Вот. Я хочу взять твой телефон, пригласить тебя куда-нибудь, отдаться тебе и еще других глупостей.
- Что, простите?
- Трахнуть тебя хочу. Т-Р-А-Х-Н-У-Т-Ь. Так понятнее?
- Я не могу. У меня мама болеет.
- При чем здесь твоя мама? Не понял.
Человек, носящий последнюю модель часов от кого-нибудь из престарелых швейцарских часовщиков, уже осенен дланью Господней. Он не в состоянии понять действительность, которая противоречит его желаниям.
Патэк Филипп способен делиться своим чувством стиля и пропорций. Кажется, что коли приручил морщинистую змейку от маэстро, то приобрел недостающее чувство стиля. Змейка, хоть и задремала на руке, в любой момент готова ужалить незадачливого укроти-теля стиля.
- После работы мне позарез нужно бежать домой.
- Тогда приходи ко мне в номер прямо сейчас.
- Не могу, меня уволят.
- Можно подумать, тебе не плевать. С другой стороны, ты не сказал нет.
- Можно подумать, я сказал да.
- Мальчик, ты вообще представляешь себе, кто я такой?
- Догадываюсь. Вам чемодан в номер отнести?
- Я придумал носки с дырками, чтоб ты знал.
- Мне кажется, носки с дырками ежедневно придумывают дядьки с плохо под-стриженными ногтями на ногах и тесной обувью.
- Don’t worry, be happy. Когда жмут ботинки, музы молчат. Хорошо сейчас ска-зал, надо будет запомнить. Вообще-то, я пошутил. Понял?
Этот человек не раз еще повторит don’t worry, be happy в самые неподходящие моменты.
Вообще-то в этой главе те, кто сложнее берут верх надо мной, а в голову закрадывается мысль, что, может статься, я один из них.
Я-то жду любовь из серии «мы будем жить вечно и умрем в один день». Но он, чертяка языкастый, заставил меня поверить, что разные носки есть элемент избранности, а не до-садная оплошность в плохо освещенной ванной.
Понимание бесплодно. Понять значит деградировать. Как в школьной серости:
- Понял? Повтори! Молодец! Сидеть!!!
Маленький Феденька не понимал, почему, если хорошую вещь расточительно вышвырну-ли из домашнего обихода в подслеповатый зев мусоропровода, она решительно теряет статус полноценной участницы бытовых коллизий. Не понимал настолько, что молча сно-сил затхлые дворовые колкости по поводу своего внешнего вида и визгливые домашние ультиматумы, но верен себе остался. А потом взял и изобрел… Превратил упрямое непо-нимание в благо.
Началось все с дерматинового плаща, у которого Федя отрезал рукава. Дальше понеслась душа в рай. Несмотря на свои шестьдесят с поросячьим хвостиком лет, голова не походит на заснеженную вершину Килиманджаро. Пригоршня нетающего снега на макушке, вис-ках и затылке аккуратно закрашена. Гены и нервы, зааргументированные краской, не спешат сделать свое белое дело.
- Снаружи нет богатства. Оно внутри тебя, - просиял Федя, поймав мой неприлично оценивающий взгляд на своих часах.
- Зачем тебе тогда такие дорогие часы? – работая в гостинице, приучаешься практи-чески мгновенно оценивать людей по часам, обуви и чемодану. А когда оценива-ешь людей по башмакам и сумкам, постепенно выживаешь из остатков ума.
- Чтобы производить неизгладимое впечатление на романтических юношей вроде тебя. Кстати, есть идея. Ты съездишь домой, поставишь своей матери горчичники, и мы в рванем в ночной клуб.
- Я пас. В свое время я этих клубов в Париже наелся, - мне очень хотелось его тоже чем-нибудь удивить
- Что тебя так раздражает в клубах? – про Париж ничего.
- Не понимаю плоскую музыку, пьяных, голубых, обкуренных.
- То есть ночная жизнь не для тебя.
Ночная жизнь она другая. Ночью Москва пульсирует. По венам текут автомобильные ре-ки. Здорово намотать несколько кругов Садового кольца на безымянный палец. Или уе-хать в Печатники, найти улицу Шоссейную, это не сложно, и пройтись вдоль. Нет в улице Шоссейной ничего особенного, только ничегоособенность эта милее сотен парадных фа-садов.
После по острию раскаленного полотна ночной Ленинградки со скоростью приличной иномарки на своих двоих, обжигая редких встречных пьяной молодостью через край, пока ночь фиолетовая-фиолетовая не разгрызет щербатыми зубами мой череп, как орешек, и не бросит скорлупу под ноги поддатому патрулю ДПС.
- Пойми, я хочу из тебя сделать реального персонажа, парня в стиле рок-н-ролл. Ни больше, ни меньше. Ты знаешь, кто такие парни в стиле рок-н-ролл?
- Нет.
- Я смотрю, ты сегодня особенно многословен. Ну да ладно. Парни в стиле рок-н-ролл живут в аду с собой и тиранят любовниц. Ты пробовал тиранить любов-ниц?- ему явно нравилось это определение наркоманов. Он, скорее всего, уже давно придумал его, чтобы оправдаться.
- У меня жена, - здесь я удивил его не на шутку.
- Иди ты. Что вы за дикий народ, подкаблучники, вялая кость. Ты уже заметил, как домохозяйки подминают мужей под себя?
- Как?
- Всем телом желеобразным. Сегодня же мы объявим войну домохозяйкам, их бигудям, пирогам с луком и…
- Сериалам, - подхватываю мысль
- Нет, - сохраняет серьезную мину, - сериалы я и сам иногда люблю. Сериалам войну объявлять не будем, возьмем их в плен.
Странно все это, но я утешил себя тем, что выдающиеся люди беспрепятственно находят друг друга по каким-то особым кастовым признакам. Я не согласился на предложение Страхова, просто я не отказался. К тому же он предложил подвести меня до дома на своем набриолиненном кадиллаке.
Мы мчались по набережной. Солнце сидело на корточках посреди каменеющего перед за-катом неба. По-кошачьи изогнутые спины мостов отбрасывали сутулые тени на отутю-женный речными трамвайчиками водный шелк. Я напряженно искал выход из сложивше-гося, как бы помягче выразиться, . Жизнь состоит из выбора, как еж из иголок. Если от-стричь выбор, останется истерзанная тушка с коротенькими ножками в цыпках, до боли напоминающая меня в пятилетнем возрасте. Надо немножко отойти от привычного, за-глянуть за ненужные рамки.
- Так ты зять Бородинского? Игоря Сергеевича?
- К Вашим услугам.
- Офигеть. Рассказать кому, не поверят. Не зря ты мне сразу понравился.
Я всегда думал, что ночные клубы это очень громко, накурено, пьяно. Девицы в гордом одиночестве с негордыми замыслами. Вместо этого мы подъехали к залихватскому особ-нячку с ярко-зеленой крышей набекрень. Меня привезли в место, где играют джаз, блестят бриллиантами и лысинами. Выступал кто-то до остервенения известный в облегающей черной водолазке и черных кроссовках. Мы заняли столик подальше от сцены, чтобы слышать друг друга. По залу, бросаясь на тусклые лампочки, летала редкой красоты мело-дия. Говорить было не о чем. За два часа что мы просидели в гостях у черной водолазки он задал мне всего два вопроса. Сначала:
- А какая у тебя любимая поза?
- Руки за голову.
В следующий раз через час и тридцать семь минут он спросил
- Сколько тебе было, когда ты потерял девственность?
- Потерял? Да у меня ее отобрали противоестественным способом, чемоданом.
Но возраст так и не назвал. Почему-то гораздо проще признаваться в своей порочности, нежели в невинности. К счастью, звонок мобильного телефона прервал лавинообразное признание, готовое смести все живое на своем пути. Я только сейчас обратил внимание, какая похабная у меня стоит мелодия звонка. Надо сменить либо круг общения, либо ме-лодию. Звонила мама, спросила, что я ел на ужин и не нужно ли мне чего постирать. Я соврал про какие-то неотложные дела и сказал, что перезвоню завтра.
- Мне искренне жаль людей, которые любят свою маму, - встрял Страхов.
- Давно это у вас?
- С детства. Ладно, расскажу тебе то, что еще никому не рассказывал. Пойдем на улицу выйдем.
И я услышал историю, над которой рыдала половина московских проституток мужского пола.
- В то время я только устроился на свою первую работу в универмаг. Получил пер-вую зарплату, понимаешь?
- Не очень, если честно.
- Купил на все деньги у фарцовщика, ты представляешь, кто такой фарцовщик?
- Да, самую малость.
- Неважно. Так вот, купил у фарцовщика на всю зарплату красную болоньевую куртку. Сейчас Китай обеспечил такими куртками всех разносчиков пиццы, но то-гда она была невиданной роскошью.
Мать его работала на производстве чего-то очень важного и химического для повышения обороноспособности государства. Красную куртку, узнав ее происхождение и стоимость, она приняла с неприязнью быка.
- В доме жрать нечего, а он деньгами швыряется, ирод, - сказала она ему, - другие вон каждый божий день с работы несут в дом, о матери хоть раз бы подумал.
Федор Михайлович, тогда семнадцатилетний выпускник средней школы №23 в присущей ему манере психанул. Пока он рыдал, запершись от всего жестокого и несправедливого мира в платяном шкафу, у матери состоялся телефонный разговор, который сыграл в его дальнейшей жизни ключевую роль.
- Здравствуйте, Петра Петровича можно?
- А кто его спрашивает?
- Страхова.
- Алло. Вас слушают, - раздался мясистый баритон мужчины, который с помпой приглаживает рыжие усы всей пятерней.
- Петр Петрович, здрасте. Страхова беспокоит.
- Чем могу, любезная?
Петр Петрович Задушевный был психиатром в городской поликлинике и любовником госпожи Страховой. С ситуацией в семье был знаком, как никто другой и давно предлагал положить Феденьку на обследование, так как однажды едва не лишился своих мужских регалий, когда Феденька вернулся из школы в неурочный час. С тех пор все интимные встречи с его матерью происходили за поликлинической дверью с табличкой «психиатр», что весьма негативно отразилось на мужской силе Задушевного, человека нервического и желчного.
- Феденька наш, опять как с цепи опять сорвался. Вы уж не откажите, поспособст-вуйте.
Из областной психушки Федора Страхова выписали с волчьим билетом и туманными пер-спективами на светлое будущее в коммунистическом социуме.
- Ненавижу ее, она эту куртку положила под бабушку, которая после инсульта хо-дить не могла, вместо клеенки, - Федор Михайлович до сих пор баюкает свою оби-ду, завернутую в красную болоньевую куртку.
- Разве можно из-за куртки маму ненавидеть?
- Еще как. Зато, благодаря им я в армии не служил, - вряд ли в любой другой стране мира это может быть предметом для гордости.
Откуда взялись водительские права ему не положенные, рассказывать он почему-то не стал. Помрачнел только и самоуглубился, выпятив слюнявый кумачовый бантик, гарцую-щий между носом и подбородком.
Выясняется, что очень даже легко поддеть этого холеного, плюющего всем под ноги с вы-соты своего ста шестидесяти восьми сантиметрового роста дизайнера одежды класса люкс. У него тоже есть мама, при чем не самая удачная, на мой взгляд.
- Когда маленький, я больше всего любил чернику и муравейники. Да, не удивляйся. Мы с отцом часто ходили в лес за черникой. Пока он ползал по черничникам, я на-ходил себе хороший муравейник, садился подле и ждал, - неожиданно продолжил Федор Михайлович, - представляешь, они меня никогда не кусали.
Это был первый и последний раз, когда он упомянул об отце. Дальше он, по его собствен-ным словам, находил добрую палку и засовывал ее в самую сердцевину. Туда, где у них штаб. Сладкая истома сосет спинной мозг. Очень он любил муравейники. И еще сказал, что мы запрограммированы своими немытыми руками разрушать все, что нам дорого.
- Как вы, в таком случае, докатились до…
- Гомосексуализма?
- Да. Это же некрасиво.
- Красота слишком двусмысленное понятие. Красиво извержение вулкана, пожи-рающее легкомысленную деревушку. Со временем, я сознательно избегаю слова возраст, пришел к выводу, что нет достойных девушек или женщин, чтобы по-крыть талантливого мужчину, пришлось пользоваться популярностью у мужчин.
Он достал из внутреннего кармана пиджака пачку сигарет, продемонстрировав при этом фиолетовую подкладку. Предложил мне тонкую и длинную из разряда дамских сигарету, задумчиво убрал пачку обратно, так и не закурив, продолжил:
- Когда слышу в новостях или узнаю от знакомых, что такая-то рассталась с таким-то, в это мгновение я испытываю редкое по силе и яркости удовлетворение. Значит, все-таки я прав, для Великой любви нужны Великие любовницы, а взять их негде.
- Почему бы вам не снять проститутку?
- Не хочу, чтобы меня за мои же деньги считали мудаком.
Решение похоже на разорвавшуюся в мозгу гранату.
- Поехали к вам домой.
За разговорами мы достаточно далеко отошли от машины, и весь обратный путь Федор Михайлович, кажется, бежал вприпрыжку, так что я едва поспевал за ним. Живет Страхов, или как он пишет на ярлычках к своей одежде Strahoff, на четвертой Тверской Ямской почти сразу за гостиницей Marriott, чем по провинциальной привычке ужасно гордится. Размеры квартиры впечатлили бы даже работников палеонтологического музея, минимум обстановки и максимум комфорта. Пока я экскурсировал по многочисленным комнатам, хозяин открыл бутылку шампанского, зарядил в проигрыватель Майлса Дэвиса и разделся до трусов. “Kind of blue” укутывал слабо освещенные свечами комнаты в синкопирован-ный дурман.
- Раздевайся, скидывай оковы цивилизации.
Мы выпили одну бутылку, вторую, третью. В голове шумел вишневый сад, черешневый лес и бухенвальдский набат одновременно. Федор, он попросил так называть его сразу по-сле первой бутылки, задул все свечи и лег, укрывшись с головой.
- Свет можно включить, хочу рассмотреть все получше, - попросил я и получил ре-шительный отказ. Какие мы стеснительные.
Дальше он мелкими нервными стежками, как сапожной иглой, прошил меня насквозь.
Потом настала моя очередь, но удовольствие получал только он. Все равно, что прильнуть губами к букетику сухостоя. На свете не так много мужчин, которым приходилось делать это. А тех, что делали это бесплатно и с отвращением абсолютное меньшинство. Когда все закончилось, я сидел зажмурившись и слушал его тяжелое дыхание.
- Глотай! Ну же. Это полезно.
Я даже послать его не могу. Он мне челюсть крепко накрепко зажал костлявыми пальца-ми, не вырваться. Я, честно говоря, не решился проглотить, потому что боялся забереме-неть. Смешно, конечно, такие глупости думать, но в тот момент мне было неважно, что я мальчик, всякое случается.
- Вы предохранялись, - от стеснения голос вышел несколько булькающим..
- А ты что, забеременеть боишься? Ха-ха-ха, ой не могу, уморил, - он явно остался доволен своей похабной шуткой.
- Я, пожалуй, домой поеду. Мама будет волноваться.
- Позвони ей и оставайся до утра.
- Не могу, мне завтра рано на работу.
- В конце концов, дам тебе денег на такси.
- Здорово. Только что, вы меня дважды оскорбили как мужчину. Во-первых, за такси я как-нибудь заплачу сам. Во-вторых, деньги на такси дают нелюбимой женщине.
- Почему это нелюбимой?
- Потому что любимую любыми средствами удерживают подле себя, а не скомкан-ную сотню суют за подол.
Проснулся я в чужой шелковой пижаме. Утро лезет слипшимися спросонья ресницами мне прямо в глаза, уши, рот. Щекотно и необычайно приятно почувствовать тонкую льдинку утра на языке. Небо над кроватью, в которой я проснулся, гладкое и румяное, будто попка младенца, с единственной морщинкой недовольства на переносице.
В гостиной перед гладильной доской стоит абсолютно голый Федор Михайлович. В одной руке он держит утюг, во второй собственное хозяйство. Федор Михайлович гладит носки.
- Что смотришь? Тебе что-нибудь погладить? – игриво спрашивает меня.
Любить мужчину преклонных лет для меня оказалось невозможно. Ему в радость попро-бовать очередного вкусного мальчика. А мне зачем все это?
Только женщина может научить мужчину любить. Будь-то мама, соседка в облегающем домашнем халатике или асфальтоукладчица из ближайшего дорожно-строительного управления. Последняя даже предпочтительнее. Расхаживая в ярко-оранжевой безрукавке поверх ничего, поможет бескорыстно, не станет вытаптывать салатные ростки еле проби-вающегося чувства.
Так или иначе, хвала отцу, я обречен всю жизнь прогибаться перед сколь-нибудь мужест-венными самечиками.
- Зачем мне все это? – спрашивать спрашиваю, но ответ слышать не хочу.
- Не сходи с ума. Например, представь себе универмаг. Чтобы понять, что вещь тебе подходит ее надо померить прежде
Я молча разглядываю затейливый узор на ковре.
- Ты каждую вещь, которую примеряешь в магазине, покупаешь после? Может не отвечать, я знаю, что нет.
- На самом деле, да. Боюсь обидеть продавца, особенно если магазин дорогой.
Нестерпимо захотелось себя как-нибудь наказать. Я искренне завидую тем, чья совесть – комариный укус глубокой пьяной ночью. Моя – огромная слоновья задница. Серая, мор-щинистая и беспокойная. Лучше бы съездить в лицо, но ничего не попишешь, коли физи-ческое развитие затаилось в школьной раздевалке, опустошенной надрывным звонком и занавешенной шмотками одноклассников. Медицинская справка раз и навсегда освободи-ла меня от литых бицепсов, трицепсов и прочих квадрицепсов. А так хочется, чтобы груд-ные мышцы как литые диски после тюнинга – садись, бродяга, подвезу. И еще:
- Доктор, сделайте мне, пожалуйста, инъекцию пресса. Да, все шесть кубиков, прямо в живот.
Федор опять прерывает мои размышления голосом, нетерпящим возражений.
- Телефон дай свой.
- Не надо нам больше видится.
- Цыц, помалкивай.
- Цыцкать будете своих вешалок.
- Конечно, мы философы, нам дома лучше за мамкину титьку держаться. Будущее за домашними мальчиками, которые разрешение вымаливают, чтобы из дома отлу-читься.
Похоже, удары он любит наносить исключительно ниже пояса. Считает себя крутым, а сам ногти перестал грызть только в двадцать семь лет, слизняк. Безродный блохастый пес, обнюхивающий прохожих и ластящийся в поисках нового хозяина, который бросит ему в миску ломоть любви с барского стола. Слишком уж хорошо помнит, что тоже был ма-ленький. Приходил домой из школы с удивленной моськой и жаловался маме на русичку. Разве бросить маму в захолустном райцентре почетно? Разве ежеквартальная подачка приносит ей умиротворение, а ее снам добавляет пару лишних цветов? Разве?
Мне сложно судить, что такое мужское самосознание, ведь воспитан я был на женский манер. Маугли в женском логове. Одеваюсь за двадцать секунд и ловлю на себе завистли-вые взгляды срочников.
- Не уходи.
Я вижу перед собой не модного дизайнера преуспевающей одежды, а старого гея, безна-дежного влюбленного в себя самого. Я не бросаю его, аккуратно прислоняю к стенке, что-бы не упал навзничь в одинокий старческий маразм.
Спичка, от которой он нервно прикурил, уже отгорела свое, но еще дымит, разнося вокруг едкий, но вкусный запах серы.
Наверное, Федор Михайлович прав, мир можно изменить своим отношением к деньгам.
Я выхожу из подъезда сталинского дома утром следующего дня в разных носках. Вокруг по-московски понуро и холодно. Идет двадцати пяти мартовский снег. Очередное весен-нее ненастье с унтер-офицерской гримасой шлепает площадь Тверской заставы по мягко-му месту перед Белорусским вокзалом за неуставные отношения с ворохом Тверских Ям-ских. Сегодня и впредь ничто не мешает мне быть решительным и честным. Метро меня порядком достало. Я ловлю машину. Водитель типичный болтливый болван.
- Если бы у меня стоял так, как стоят московские пробки, вот бы где у меня все бабы были, - и он неуклюже попытался показать, где бы у него были все бабы.
Неужели все мужики думают только об одном?
8.
Апрель. Грустная глава
С каждым днем я вижу все больше и больше престарелых людей. Мир стареет у меня на глазах, да так быстро, что больно смотреть, глаза режет. Старость поедает мое подсознание. Старики пиратского вида тем временем берут на абордаж общественный транспорт, сгорбленно матерят подвижных подростков, организуют стихийные очереди. Очень уж они скучают по очередям, в которых прошла вся их жизнь. Все вокруг зарази-лись ожиданием незаслуженно лучшей доли. Изо дня в день новости пытаются убедить меня, что нашу страну спасет повышение пенсий. Я почти верю.
Комната имеет свое мнение, но меланхолично помалкивает в тряпочку. Молочная грусть по безоблачному советскому детству споро разлилась по столу. Можно, конечно, слизать инцидент языком. Проглотить все до капли. И приняв белую безвкусную сладость в свое теплое красное нутро, залить горючими слезами остатки вчерашнего несостоявшегося ужина. С мамой вся дрянь, что зовется повседневностью, оставалась за кадром, вне рамок. Без мамы пролитое молоко оборачивается непоправимой катастрофой. Настроение гор-чит, а поскольку ничего кроме овсянки сегодня утром в рот брать не намерен, придется тащить свою тощую задницу в магазин.
Я обожаю дорогу до магазина. Ели взлохмаченными лапами ластятся к тропинкам, мел-кими стежками прошившим парк. Тот походит больше на теплое стеганое одеяло с рисун-ком в елочку, чем на парк. Редкая мамаша не вывезла грудную дитятю на ранний про-хладный пленер. Кто постарше и подурнее ползают по грязным обрюзгшим сугробам. Внизу под горой у пруда смех и ушибленные о мерзлую землю колени. Магазин закрыт, приходиться долго и нудно идти до убогого ларька с кислой теткой в телогрейке поверх белого халата, чтобы добиться своего молока.
Прежде Люба постоянно меня прикармливала, но после прошедшей мимо меня ссоры ти-хой сапой подкралась проголодь. Добрый волшебник голод одним махом превратил меня в стройного типа. Подумалось, почему бы не пойти и не набрать желудей в парке Дружбы. А чем, собственно, свиньи лучше нас.
Двенадцатое апреля. Опарыши фальши копошатся в моих словах, от них небо сворачива-ется в трубочку. Вафельную с заварным кремом конденсата. Именно через такую трубоч-ку следует изучать ноздрями гигантскую кокаиновую дорожку Млечного Пути. Гагарин был далеко не первый, кто обмакнул указательный палец в жирном густом небесном соусе и нарисовал им крошечного человечка величиной с десятиэтажный дом. Гагарин рванул в космос, чтобы помахать оттуда маме, а заодно скрыться с ее глаз и начудить.
Вчера за весь день я съел две аскорбинки. Может быть, следовало сначала найти новую работу, лишь потом увольняться из гостиницы? Нет, компромиссы не для меня. И време-ни свободного образовалось с лихвой. Так я впервые увидел, где живу. Тихий сонный дворик, захламленный личным автотранспортом, у каждого подъезда голубенькая скамей-ка и урна, у кого-то на первом этаже бормочет телевизор. Ни души, одна косоглазая де-вочка на самокате с огромной, едва помещающейся на худом лице улыбкой катается по детской площадке. Она счастлива недоступным мне, взрослому полноценному человеку, счастьем.
Вернувшись домой и позавтракав, сдуваю мрачную пыль с электронной паутины, на окончание школы мама поднатужилась и подарила мне компьютер. Принимаюсь торопли-во барахтаться на мелководье поисковиков. Долго и тщательно нанизываю на нити рабо-чих сайтов бусины отполированного резюме: «Сдается в почасовую аренду молодая зад-ница. Имеется опыт протирания штанов в Университете и разных прочих местах. Недоро-го для такой замечательной задницы. P.S. Распространителям приключений просьба не беспокоиться».
Прошло уже две недели, а работодатели как-то не торопятся принять меня под свое кры-ло. Да, количество задниц, претендующих на возможность уткнуться в теплое место, зна-чительно превышает количество этих пресловутых мест. В открытом же доступе находят-ся две обслуживающие категории мест: на морозе и в пекле, самим своим существованием призванные единственно обеспечивать комфортную неизменность температуры для более успешных седалищ. Деньги, как и все прочее в моем воображении, похожи на взъерошен-ную голубиную стаю. Пали из мелкокалиберной зарплаты в воздух, и разлетятся потрево-женные купюры, обнажив загаженную пометом пустоту.
Первое собеседование оказалось групповым. Претендентов человек двадцать, мы стоим в коридоре и ждем особого приглашения, безмятежно болтаем о том, о сем. Натужная деви-ца с припудренным налетом привлекательности дробно выкашливает самолюбование. Злобные брови срослись над переносицей, жернова губ трутся друг о дружку, в надежде выдавить еще хоть каплю высокомерия. Никогда не приживусь среди людей, знающих меня наперед.
- ты спортом занимаешься? По твоему виду Я не могу сказать…
- Не можешь, так не говори, - что-что, а чайник раздражения закипает во мне мгно-венно.
Я знаю, что запихивать слова красивым девушкам обратно в глотку предрасудительно. Но красивые девичьи словоизвержения сродни стихийному бедствию, в один миг сжигают робкие побеги симпатии.
Тем временем нас пригласили собственно для прохождения тестов, раздали листы бумаги, усадили полукругом. В едином порыве застрекотали три десятка авторучек. Тесты на зна-ния, умения, навыки. Тесты на устойчивость, усидчивость и прилежание. Напоследок для повышения психологической температуры помещения несколько ледокольных упражне-ний. Интервьюерши дружно-предружно скалили протезированные рты и давились показ-ной дружелюбностью.
Я заранее знал, что играючи пройду все соревновательные этапы. Но одно дело знать, а другое дело пройти, сомнения способны отравить своим ядом любую уверенность. Тем более в свете последних событий очень хотелось получить лобовой отказ. Окончательный, беспросветный, злорадный отказ.
Телефон затренькал на следующее утро, не дав мне опомниться. Дилинь-дилинь-дилинь. Сухим языком бизнес-планов голоса объяснили примерно следующее:
- Мы тебя собираемся освежевать, выпотрошить и выставить на продажу по смеш-ной цене за килограмм.
То ли из безразличия к судьбе, то ли из врожденного мазохизма, но я отказался. В качест-ве оклада было положено мне унижение, поскольку оперировать подобными суммами в обществе потребления унизительно. Брать, и то стыдно. Понимаю, жили бы мы в общест-ве милосердия и сострадания, оплачивать труд считалось бы зазорным, я бы лично за-клеймил порочный институт заработной платы. Однако же.
Следующее собеседование пришпилили прямо посреди ленивого досыпания. Чудесно. Волноваться решаю не слишком. Нечего мне волноваться, я же самый что ни на есть не-оконченное в/о без в/п. Заранее подготовил прозрачный кулек, в который молниеносно отправил свои достоинства, добродетели, таланты. Не забыл и про особый кармашек для умильных дефектов. Что поделаешь, не любят в наше время непорочных. Сам их недо-любливаю.
Перед выходом стираю один в пустой квартире, Люба Сергеевна уехала в Рыбинск к род-ственникам, Кристиана Диора Досей и руками. Кристиан Диор не мой. Он достался мне с плеча, то есть с бедер и ягодиц Федора Михайловича. Редко кто решается надеть трусы с чужого плеча, и я гнушаюсь. Но ношу.
Как прокаженный вваливаюсь в холодный троллейбус. Между грудиной и подбородком свечным огарком теплится заячий страх.
- А вдруг контроллер?
- А билет купить?
- Неохота маршировать через весь салон, нервных дяденек-тетенек локтями раздви-гать. Лучше уж пострашусь в уголке.
Троллейбус, все равно, что фашистское гетто. Здесь жизнь собрала самых униженных и оскорбленных, а снаружи на рекламных щитах и прочих менее доступных взгляду местах протекает вкусная жизнь. Тает под языком с мультяшным писком. Могу ее проглотить, а могу выплюнуть. Но лучше медленно рассасывать ее, она терпкая до головокружения и сладкая. Такую жизнь жалко выплевывать, даже совсем неинтересно какая на вкус смерть. Смерть можно попробовать только один раз, вдруг не понравится? А чужая смерть, мне кажется, вообще вязкая и пахнет тухлой рыбой. Сам, конечно, не пробовал. Надеюсь, и не придется. По мне, так пусть каждый сам свою смерть пробует, без нахлебников.
Редко меня затягивает розовая трясина подобных размышлений. Неспешно дожевываю тягучие мысли, прихожу в себя и выясняю, что нужную остановку неотвратимо проехал. Назад. Быстро. Опоздание ныне карается насупленными кадровичками по всей строгости трудового кодекса.
Чуть дыша, с едва теплящимся задором на кончиках мыслей протискиваюсь в будущую кормушку на Таганке. Гуттаперчевый офис способен принять любую форму в нетерпели-вых руках рыночной конъюнктуры. Окна вырублены во внутренний дворик, в котором мельтешит все та же напускная деловитость, припорошенная первым невинным снегом. Голубино-машинная возня тупиков и переулков неискоренима.
Полуторачасового вертлявого человечка со словом психолог в дипломе сменил приятный мужчина средних лет в костюме, что называется, с иголочки. При чем иголочка, ясное де-ло, была крайне умелая и дорогая.
Он сцепил, аж костяшки побелели, ухоженные руки в замок, и положил его перед собой на столешницу красного дерева. Пиджак натянулся, и рукава едва задрались. Этого едва было достаточно, чтобы предъявить миру французские манжеты белой в голубизну ру-башки и две запонки. На одной было написано I’m the boss, на второй – Don’t tell my wife. Остальное стало уже неважно. Мы спелись. Особенно его впечатлило мое верхнее ля.
Следующий день, он же первый рабочий рослыми шагами измерял площадь земной суши. Утро. Коллеги, смотрят пока еще с живым интересом и срытым раздражением. Мужчины привыкли оценивать человека по тому, куда он ходит на бизнес ланч, и насколько безу-пречен его виндзор. Совсем другой дело женщины. Я и женщины, мы оценили друг друга на предмет служебного романа, каждый остался при своем мнении.
В итоге меня выбрали две. Менеджер по продажам, та, что посимпатичнее, и секретарша того вертлявого психолога. Секретарша была странная. Вроде посмотришь на нее, глаз радуется, но стоит свету упасть под другим углом, и кое-кого начинает подташнивать. Эта метаморфоза могла приключиться с ней в любой момент, но чаще всего это происходило в постели. Половой акт корежил ее до неузнаваемости. У нас с ней, конечно, до этого дело не дошло. Так в кафе посидели пару раз, да в кино сходили. Она непременно хотела по-смотреть триллер, половину которого я просидел с закрытыми глазами, сославшись на не-имоверную усталость.
Менеджер по продажам, оборотистая и деловитая, сразу расставила все точки над Ё и за-планировала меня на время командировки мужа. Все бы у нас срослось, если бы секре-тарша не принялась пересылать мои электронные письма по всему офису. Ничего ком-прометирующего в этих письмах не было, но и рабочими их назвать рука не поднимется. Я разочаровался в обеих, потому как скандалов не люблю и мерзавцем себя, в отличие от них, не считаю. Не могу отказать, отсюда все мои проблемы.
А перед зданием нашего офиса на коченеющих от отчаяния четвереньках полулежал за-клеванный сочувственными улыбками щенок. Я взял его к себе домой, то есть не к себе, поэтому спрятал от слепо поклоняющейся чистоте Любы Сергеевны. Мы очень сдружи-лись на почве похожести. Два щенка потерявшие маму на оживленном нерегулируемом перекрестке. И назвал я шустрого вислоуха Спрокет. Так звали собаку в любимом куколь-ном сериале моего детства.
Вскоре Спрокет, как бы … издох. Надо было делать прививки, перед этим прогнать гли-стов, сводить к ветеринару. Я ничего такого не знал. Теперь у меня только рыбки. Моя гордость. Живы все до единой. Правильно, они же пластмассовые, живут на холодильнике и радуют глаз пестрым многоцветием.
Уже через неделю началось. Чтобы снова оказаться на работе нужно как минимум вбить кол себе в грудь, осиновый там иль другой какой, не суть. Нет, это не утро, это бутерброд с маслом. Будильник неряшливой рукой задевает его, и вся инсталляция летит с прикро-ватной тумбочки, в качестве которой я использую стул, на пол. Я знаю, он это нарочно. Не любит меня. Масло, конечно же, оказалось на полу раньше всех. Есть его теперь против-но, выбрасывать жалко. Так и валяемся оба – я в кровати, застеленной последний раз при прошлом кабинете министров, и утро на холодном и грязном линолеуме. Наблюдается очевидная нехватка признаков жизни с его стороны. Моя мама каждое утро варит кофе и по квартире разносится гул стамбульской площади. Обожаю до судорог запах свежесва-ренного кофе. Так пахнут домашний уют, благополучие и тихая старость. А здесь тихо стонущее в синяках утро и запах цейтнота. Ведь я умею ну очень долго приводить себя в порядок, тем более после ночи откровенного, бесстыдного сна. С удвоенным пульсом вы-лизываю единственное перышко на хвосте. Я петух по гороскопу и образу мышления.
Тут еще и завтрак с утра пораньше решил поцарапать мое воображение аристократизмом. Предстал сдержанно, но гордо. Нарочито бледен, чуть прохладен. Что у нас на завтрак? Ага, все ясно, омлет.
- Вы, сударь, заигрались до неприличия, аж коркой сухой покрылись. Трапеза отме-няется.
Вылетаю на остервенелый перекресток. Даю понять, что у меня есть наличность, с кото-рой принципиально готов расстаться ради дела. К вящему моему удивлению притормажи-вает желтая мозоль такси и небрежным эксгибиционистским жестом распахивает заднюю дверцу. За рулем под аккомпанемент счетчика о чем-то своем стрекочут очки и усы счет-чик. Прежде чем усесться позади на скрипучем топчане, скатываю между ладоней адек-ватный предстоящему расстоянию дензнак.
Я работаю по двенадцать часов в сутки, то и дело ожидая пинка или хорошей затрещины. Таковы правила игры. Чужой игры, в которую играет весь офис. Называется она «Зарабо-тай инфаркт».
Глотали мы как-то пилюли рабочего угара. Подошла ко мне девочка, я раньше ее не видел или не обращал внимания, и наотмашь поблагодарила.
- Спасибо за помощь, без тебя - вилы. Еще этот квартальный отчет.
Так непринужденно простоволосая девочка из бухгалтерии пришла и отогрела сугроб срочных дел доброжелательным дыханием. Презираю себя за слабость. Все могу. Ничего не делаю. Все женщины в моей жизни сами выбирали меня. А я? Кого выбрал я?
А я мочусь в раковину, подражая врачам. Мне искренне приспичило приголубить ее, но закоченелый недоумок, вместо смешного домашнего зверька с грустными глазами по имени ласка, выпучил наружу вовсе не смешную, а напротив дикую похоть. Нелепость ходячая.
- Ты очень добрый и хороший. Зачем ты так себя ведешь? - прошелестела исчитан-ными страницами мадамского романа.
Я хороший и добрый. Какой позор. Назвать меня добрым и хорошим? Мерзость какая. Хороший и добрый очень паскудная характеристика, с такой в люди не выбьешься. Пред-почитаю, чтобы все знали, какая я отъявленная сволочь, но все равно любили.
По библиотекам клетчатые девочки с раскрасневшимися переносицами клюют буквяное просо из умных книжек. Поклюют да и оближут кончик носа пересохшим от усердия язы-ком, будто слизывают чернильные слезы авторов. Они ищут любовь. Только Любовь най-ти не закатившуюся копеечку из пыльного угла выудить, здесь сноровка нужна звериная. Таким девочкам скорее подойдет один из тех пачкунов, что покупают невест в букини-стическом, прячут их под подушку и зачитывают до дыр под одеялом с ручным фонари-ком. Моя любовь сильнее морали, правды, искренности. Поэтому буду врать и амораль-ничать.
Маша, простоволосая бухгалтерша, была и остается безоговорочно красива. Такая триго-нометрически выверенная красота, наглая, выпуклая заполняет собой всю Машкину чело-веческую глубину от ухоженной прозрачности пальцев до пружины головной боли.
Местом первого свидания я выбрал митинг. Благо они проходят толпами в нашем крайне аполитичном городе. Мы стояли в толпе на какой-то набережной напротив дома Прави-тельства и требовали защитить малые народы севера от обезвоживания или что-то вроде того.
- Маша, ты любишь грызть заусенцы на пальцах? – я показался сам себе очень остроумным..
- Ага, бывает, – вопрос привел Машу в восторг.
Слово за слово мы нашли очень много точек соприкосновения, включая локти. Какое не-повторимое чувство стоять посреди беснующейся толпы, требовать отмены таможенных пошлин на ввоз крокетных клюшек или клюшек для поло, едва касаясь любимой, глядеть в ее полные жизни глаза и мечтать о будущем, о детях, о повторении этих сладких минут.
- Не бойся моей любви. Совсем не значит, что я непременно постараюсь тебя за-валить. Считай, что я люблю тебя как… Родину и не смею тебя сметь.
- Я замерзла. Пойдем куда-нибудь, где тепло, - женщины склонны одновременно думать о нескольких вещах.
И опять я должен принимать решение. Почему она сама не может взять меня за руку и от-вести туда, где тепло?
В конце свидания после митинга, грога в отчетливо пахнущей дурью забегаловке и всего бардака, что творится в стране, мы совершенно неожиданно выяснили, что оба очень мол-чаливые люди и не любим отвечать на дурацкие вопросы. Она живет одна, тоже снимает квартиру, и явно не в настроении говорить «НЕТ». Надприродное явление женщина, поди пойми ее. Я молодой еще и глупый, умею скрасить одиночество только между ног, до ду-ши мне дотронуться пока нечем. Я и полез на нее, как дрянной мальчишка, решивший за-браться на самую верхушку дерева, где ветки потоньше. Карабкаешься недолго и натуж-но, на несколько мучительных рафинированных секунд воцаряешься наверху, но вот уже с треском надломившихся сучьев летишь вниз. Думал, что лезешь на дерево, а оказывает-ся, это секс.
Когда осторожно, чтобы не поломать чувств, раздел ее, я чуть не обомлел прямо в штаны. Редко, почти никогда, в раздетой девушке можно разглядеть человека. Машенька единст-венная в моей практике. Кипенные волны постельного белья разрезает локотком. Игриво. И гривой свисает в наклоне головы.
- Машенька, черт возьми, тебе ужасно идет вот так, без одежды.
После она сказала мне:
- Все было очень мило, спасибо.
Уж лучше бы пощечиной хлестанула по физиономии, да в спину бросила «подонок», чем так неласково отшивать. Ничего в следующий раз помилуемся, если он вообще случиться.
Я настолько живо представил себе нашу первую близость, что едва не потерял сознание из-за оттока крови. Но мы не занимались всякими там глупостями, мы полночи сидели на кухне, пили кефир и ели грейпфруты. Огромные, красные, брызжущие соком на Машкину плотно подогнанную по фигуре футболку. Заснули мы, обнявшись на разных концах Мо-сквы.
В следующий раз я напоил Машу до беспамятства, хотелось лишний раз убедиться, что шарм высшего существа сладковатой пыльцой не осядет на моих липких пальцах после неопрятного прикосновения.
Надо отдать ей должное, блевала она тонко, можно сказать гламурно с широко распахну-тыми глазами, нервно встряхивая копной волос, вытягивая изящную шейку. Так неокреп-ший до поры теленок тянет влажные от усердия губешки к теплу материнского молока.
Машенька ребенок, которому родители никогда не делали подарков. У них была своя сис-тема воспитания и своя точка зрения на гармонично развитую личность. Частично их за-думка удалась, Маша постоянно цитирует Аристотеля и Венечку Ерофеева, а также знает за какую вилку хвататься при виде лобстера. В остальном я для нее непререкаемый авто-ритет, вроде ее отца. Стоит подарить ей любую безделушку, как она готова без преувели-чения на все. Безо всякого на то права ревнует меня даже к мочалке, потому что та слиш-ком мягкая. А что поделать, если я не люблю жестких.
Иногда даже приходится прятаться от нее в ванной и жаловаться умывальным принад-лежностям. В ходе таких бесед я для себя выяснил, что лучший друг мужчины его пома-зок. Он не напьется как свинья, не изменит с другим помазком, никому не расскажет, что у тебя в спальне висит постер Димы Билана, по крайней мере, если ты этого не захочешь. Так по ночам я вполголоса разговариваю с отважной Машей. Кажется, подобное поведе-ние придает облику брутальности. Мне, как ни крути, с ней хорошо. А ей со мной? Вопрос вопросов.
Счастье неизбежно, - утверждает Машенька, когда приезжает ко мне и выпивает весь коньяк. Наглаживает коленки и раскачивается в такт собственному иканию. В такие мину-ты мне хочется ее ударить, чтобы кровь носом запачкала палас, занавески, полотенца, все вокруг. Хорошо, что в основном мы любим друг друга у нее.
- Знаешь, мне сегодня дембеля в электричке предложили выйти замуж.
- А ты?
- А я вышла… Моя остановка.
В разговор встряли постельные крошки. Не две хохотливые близняшки маленького роста, а хлебные, ужалили в подбрюшье. Нет, это оказались в утренней спешке отстриженные ногти. Любишь? Все проявления любимого приятны, в числе прочего находить отстри-женные засохшие ногти под подушкой. Она так не считает. Нам все еще радостно вдвоем просыпаться, но метастазы нелюбви вовсю хозяйничают в сердечно-сосудистой и выдели-тельной системах.
- Знаешь, ногти надо стричь в ванной, лучше всего в своей. Когда ты, наконец, вырастешь? – Маша сейчас похожа на мою первую учительницу, которая нико-гда не отпускала меня в туалет во время урока, чем серьезно прибавляла маме стирки.
- Тебе жалко что ли?
- Мне неприятно находить в своей постели чужие ногти.
- Ладно тебе, брось. Хочешь я их съем?
- Слушай, хватит дурачиться, я серьезно.
- Может быть, в этом твоя проблема. Нельзя ко всему относиться так серьезно.
Я не умею и не люблю просить, поэтому саму просьбу спрятал в чаще извинений и лю-безностей. Но Машенька, как заправский охотник, выследила дичь в густых зарослях и выстрелила
- Ты придурок, раз так говоришь.
- Я тебя ненавижу, дуру набитую, - привет Федору Михайловичу и его муравьям.
- Мне жаль тебя.
- Извини, я не расслышал. Что ты сказала?
- Мне жаль тебя.
- Ну, знаешь ли, не такая у тебя большая грудь, чтобы жалеть меня, и придурком обзывать.
- Хватит, надоело бесконечно выяснять с тобой кто сверху, кто из нас мужчина. Оставь меня в покое.
- Это вообще не мои ногти. Я их месяц уже не стриг, вот посмотри.
Я вытащил из-под одеяла удивительно маленькую для мужчины, я могу носить обувь три-дцать девятого размера, ногу с пожелтевшими и причудливо загнутыми ногтями. Натянул на нее носок, обул ботинок, сделал то же самое со второй ногой, которая чуть побольше. Понял, что стою в ботинках, но без штанов. Решил проявить твердость и вышел из квар-тиры, держа штаны подмышкой.
Да кто она такая. Кто она и кто я? А действительно кто я? Меня научили, что люди делят-ся на интересных и не интересных. Я, как утверждает мама, интересный. А я своей маме доверяю во всем. Она оказалась неинтересной, совсем неинтересной, как конфета с белой начинкой, завернутая в чересчур яркий для своего содержания фантик. Я бы, например, мог стать модельером, сочинять удивительную одежду. «Я бы мог» читай «я никогда это-го не сделаю». Ябымоги – это самые озлобленные твари в городе. Все напоминает им о нереализованном потенциале, но ничто не в силах заставить их вытащить затекший мизи-нец из левой ноздри. Первое, что я сделал дома, постриг ногти на ногах. Надо же с чего-то начинать.
Выйдя из метро на родном Речном, я должен был получить сообщение от Машеньки. Те-лефон я забыл у нее дома, поэтому ничего не получил до следующего утра, когда она при-несла и бросила трубку мне на стол. Сердце затрепетало оторванным кленовым листом на ветру.
- Мы живем с тобой странно, как домашние животные. Совокупляемся и молчим все время. А когда раскрываем рот, то ссоримся. Ты милый, но для меня ты за-крытая книга, как и я для тебя. Наверное, я все очень путано объясняю, – это была самая длинная Машкина реплика за все наше знакомство. Она даже вспо-тела.
В сообщении было написано: «Червяк, прости меня. Мне без тебя ничего не нужно», только я его не увидел, ведь Машенька удалила его, прежде чем вернула мне телефон и выкинулась из моей жизни. Много позже я пойму, что грубость в любви подчеркивает те-плую глубину отношений.
Пока я познаю жизнь, раскладывая пасьянс на рабочем компьютере. Жаль, мой непосред-ственный начальник, стоящий у меня за плечом вот уже пятнадцать минут, оказался по-средственной личностью, не способной воспринимать ничего, кроме сводок об очередном этапе Формулы 1. Почему я вместо отчета занимаюсь познанием в рабочее время?
- Ну что, взмыленный зад, закончил отчет?
- Не совсем, мой повелитель. Дайте срок.
Слава отделу кадров, я такой не один. В офисе подобных мечтателей набирается более де-вяноста процентов, говоря сухим языком цифр. Сладострастно глядя на часы, размышля-ем втихомолку о далеких странах и затонувших галеонах. О ласкоруких и нежногубых креолах или креолках, самую сущность которых природа щедро сдобрила ароматной ко-рицей. Желание предаться спасительному кровосмешению на груде сокровищ парализует трудовой пыл.
- Заканчивай бездельничать и дуй в магазин за коньяком. Сегодня у Главного день рождения. Вечером все приглашены на празднование.
Начальник отдела душа человек пятьдесят второго размера. Посылает меня за коньяком в пику рассохшемуся от времени и сырости президенту компании. Президенту с лицом че-ловека, умершего от апоплексического удара, машинально и непомерно раздувающего щеки на заседаниях, отчего глаза пузырятся на бледном лице двумя выразительными желтками. В мозг бесперебойно поступает желудочный сок, мысли преспокойно в нем ва-рятся, приобретая гастрономическую направленность, пищеварение не терпит суеты. Главный не любит коньяк, но постоянно получает его в подарок. Такова природа коньяка, он мало кому нравиться, но считается высокопоставленным подарком.
Наш Главный всем своим видом производит впечатление неизгладимого родства с царст-вом грибов. Мне редко, а точнее никогда не приходилось видеть такого гигантского само-довольного мухомора, при каждой нелепейшей возможности стремящегося сию данность подчеркнуть. Надо отдать ему должное, ведь у современного управленца не так много способов достичь поразительного сходства с грибом. Особенно активное участие в созда-нии фунгоэффекта приняли галстуки в белый горох, всеразличные шляпы и симбиотиче-ская связь с осиноподобной и.о. финансового директора.
Под пьянку сняли полностью клуб «Гондольер», что в левом желудочке московского сердца. Я всегда думал, что клуб это где играют джаз, блестят бриллиантами и лысинами. На саксофоне выступает кто-то до остервенения известный в облегающей черной водо-лазке и черных кроссовках. Но оказалось, что клуб это очень громко, накурено, пьяно. Де-вицы в гордом одиночестве с негордыми замыслами. Кроме того, вся эта история провет-ривается один раз в пришествие. Я понимаю, что ждать осталось недолго, но ведь во вре-мя Страшного Суда будет не до проветривания. Но хозяева вышли из ситуации, разрешив все, кроме нарушения законов термодинамики, первого и второго. По всему периметру разбросаны огрызки запретных плодов.
- А можно я буду носить лифчик?
- Можно, Сережа!
Что ж, как говориться, от гомофобии до гомосексуализма один раз.
Праздник выдался тухлый. Конечно, атмосфера всеобщего уныния выглядит оптимальной для мероприятия, на котором чествуют высокопоставленный гриб. Мир корпоративной культуры и общечеловеческого бескультурья. Мир, в котором назначают по одежке. Та-кой и опустить не жалко. Кстати об опущенных. С момента прихода в клуб я искал глаза-ми одно лицо, пока не увидел его под руку с малознакомым хлыщом. Глазами я сожрал спутника и встретился с Машей, сразу нашел в нем порядка четырнадцати серьезных не-достатков. Маша всем своим видом кричала:
- На себя посмотри.
Я посмотрел. Брюки с двумя стрелками на каждой брючине, шлепки уличной грязи на бо-тинках и портфеле, который я почему-то не выпускаю из рук, старый дедушкин кардиган с архейским узором, рубашка неприлично застегнута на все пуговицы. Труднее всего в данной ситуации современному молодому человеку не без амбиций смириться с тем, что он, а он это я, не модный! Благословенны столичные персонажи, с достоинством носящие на родовых гербах вычурные вензеля душеспасительного девиза – Я модный! Истинно счастливы те, кому для фонтанирующей благостности вполне хватает алкогольного опья-нения, повышенной скученности себе подобных и шумового загрязнения. Музыкальная блевотина свисает с потолка на клочьях грязного тряпья. Скомканные лица мелькают пе-ред опущенным забралом со скоростью гораздо больше двадцати пяти кадров в секунду и, рассекая подсознание своими угловатыми чертами, отпечатываются вязким серым ощу-щением эйфории. Вместе с прогорклым воздухом размазываю по щекам давно затаенную обиду. Не модный, не модный – словно заговор от личной жизни. Отчетливо вижу, как в каждом углу на сувениры растаскивают мой стремный конфуз.
- Может потанцуем?
Вопрос адресован кокетливой барсучихе – секретарше Главного. Новая женщина и натер-тая новыми ботинками мозоль для меня на одно лицо. Та несмело поправляет женское достоинство и к моему наигранному удивлению не соглашается. Она, видите ли, занята важным делом. Понаберут по объявлению. Но я потому и предложил, что вижу, у челове-ка во всех местах туго. Для разрядки. Я, кажется, начинаю понимать причину популярно-сти клубов. Сами по себе они отвратительны, но в сравнении с офисами выглядят молод-цевато. Получив за день свою порцию офисного яда, стройные шеренги трудоголиков лю-бителей со всех ног спешат за противоядием в клубы.
- Через неделю уезжаю на работу в Берлин, - зачем-то поделилась наболевшим.
- Вот здорово!
Сам сижу и думаю, что здесь здорового. Чем постиндустриальный Берлин лучше пред-коитальной Москвы?
Слава вращению Земли вокруг своей оси, мокрый ночной клубок событий мало-помалу распутывается. Припадаю иссохшими от унижения губами к живительному источнику ка-питалистического труда. Не тут то было, за милым щебетом рабочего преддверия разли-чаю постылый треп тусовщиков:
- Вчера. Конкретно. Было. С пацанами. Штырит, во!
- Водка. Пиво. Деньги. Ветер. С бабами. Опять. Завтра, – ничего примечательно-го членораздельностью.
Универсальный код безразличия и опустошенности. Людям нечего друг другу сказать и не очень-то хочется друг друга слушать. А только если представить себе:
- Ваш покорный слуга, соизволил третьего дня отмечать получение Нобелевской премии. В конечном итоге был изрядно разгорячен спиртным.
- Смею ли я выразить свое удивление в связи со столь любопытным откровени-ем?
И это я еще до работы не дошел. Узкой извилистой тропкой катиться деревянное колесо жизни. Подпрыгивает на разбитых прежними мечтателями ухабах, но прет дальше и дальше на свиданье с Великим плотником. Все лучше, чем порасти бытовыми сорняками и гнить без движенья в придорожной канаве или скатиться до чистой сухой колеи. Грязь, скрип, хлесткие пощечины ветра мои обязательные попутчики. В конце дороги нас всех ждет одно большое разочарование, и мы молимся, чтобы дорога в офис была вечной. Я готов стать новым Сизифом, человеком, вечно идущим в офис. Пока идешь на работу ус-певаешь обратить внимание на огромное количество несусветных мелочей приятственных и не очень. Я дышу этой дорогой, она последний глоток свежести перед стаканом затхлого офисного кефира. Очевидно, по дороге с/на работу человеческое существо переживает самые сокровенные минуты бытия. До скончания века я обречен бродить по одним и тем же асфальтовым дорожкам от дома к работе, иногда в магазин, чаще никуда, но самое страшное в том, что я даже не задумываюсь об этом. Короткая утренняя тень, отброшен-ная за ненадобностью случайной прохожей, вывела из ступора.
Сегодня магическая пятница. Конец рабочей недели. Роль мальчика для самобичевания набила оскомину. Я с набитой оскоминой ломлюсь в кабинет начальника. На его вопроси-тельный кивок с двумя продольными морщинами на лбу говорю совсем не то, что намере-вался
- Я вам визитки заказал, как вы просили. Счет будет завтра.
- Вот завтра и приходи, - отвечает босс и возвращает начальственный взор на эк-ран монитора.
За спиной босса стоит шкаф с зеркальными дверцами. Дизайн кабинета разрабатывала контора с большим количеством нулей в смете и еще большим в счете. Босс кичится каж-дым винтиком, потому как каждый на своем месте. Сейчас в зеркальных дверцах шкафа с определенными искажениями из-за угла зрения отражается содержимое монитора, что ед-ва ли предусматривалось дизайн проектом. На экране кипят нешуточные страсти, без зву-ка понятно, насколько глубоко зашел человек с большим носом в своих притязаниях к до-родной псевдоблондинке.
- Ты здоров? Вид у тебя неважнецкий, - заключает босс.
- Все нормально, просто не выспался. До завтра, то есть до понедельника, - вяле-ная улыбка, дохлая рыба рукопожатия.
Нет ничего зазорного в том, что человек интересуется кинематографом, пусть даже автор-ским. Расстраивает другое. В этом и всех подобных фильмах я обречен играть дородную негритянку, хотя, может быть, кто-то на моем месте и порадовался бы.
Пятница, вечер. Люба Сергеевна играет в парализованный кокон. Замоталась в шерстяную шаль из какого-то старого черно-белого фильма.
Я выдержал еще два полноценных выходных дня и написал заявление, которое оставил при себе. В трудовой должно было появиться очередное «по собственному желанию». Чувствую не последнее.
- Передавайте привет носатому, - сказать и бросить на стол заявление.
Заняться спортом. Каждое утро, трусцой добравшись до бензоколонки, тягуче вдыхать сладкий и теплый запах бензина. Нравится мне ощущать, как рецепторы раздражаются под влиянием этой жидкой фракции, суть биологической жизни планеты. Обидно, что по-томки не будут иметь такой уникальной возможности. Есть бескомпромиссное зерно в том, чтобы за пару столетий сжечь миллионы лет. Вот, что значит прожигать жизнь. Голос меняется, становится радостно-плаксивым. Если в этот момент взять меня за руку, я ее одерну и разревусь. Слишком уж хрупкая вещь – мой внутренний мир, вроде писаной торбы. Еще когда Бог был маленький, Он держал в левой руке мою совесть и красной ни-тью вышивал слово «свобода», с тех пор жизнь превратилась в череду принятых решений и отвергнутых возможностей. И Машенька одна из них. Правда, пока не понял решение она или возможность, так иногда бывает, клянусь своими бакенбардами. Возможно, кто-то еще увлечется моей брезгливой отрешенностью, я выкину пару шокирующих коленцев, и все благополучно закончиться. За неделю активного спорта моим главным снарядом стало пиво.
- Привет, - Машенька в трубке звучала слишком трогательно для утра понедель-ника.
- Привет, что случилось?
- Вчера красный диплом получила, а сегодня вот заболела. Как сам?
- Поздравляю с дипломом. Это ты зря придумала болеть.
- А сам как? Работу новую нашел?
- Вернулся только что с утреннего самоистязания. Сижу, слушаю музыку, меч-таю о большем.
- А я слушаю дворника с метлой и мечтаю о сиропе для горла.
- А выглядишь превосходно.
- Если бы ты меня сейчас увидел, то не обрадовался бы.
- А давай увидимся?
- Давай, когда?
- Когда ты можешь?
- Через пару дней, когда поправлюсь. Кстати, я в мае уезжаю в Индию на два го-да.
- Ничего себе. Ты это серьезно? Чего ты там в своей Индии не видела, слонов что-ли?
- И их тоже.
- Ну ладно, пока.
- Пока.
Эпидемия что ли какая началась, чуть я положу на кого глаз, уезжать надолго заграницу. Я ей больше так и не позвонил. Неудачников все любят, кроме самих неудачников. Наш транспорт метро, мы заказываем девушке пережаренную картошку в сетевой забегаловке, пиво пьем двухлитровыми баллонами. Мы все мечтаем вырваться из переполненного ва-гона, но, вырвавшись, теряем идентичность. У нас обветренные губы и обкусанные локти. Исхода тому не предвидится. Обычная жизнь: нелюбимая работа, окурки и пивные боли-ды летят по второстепенной дороге.
Апрель выдался снежным и скучным. Человеческая тупость подчеркивалась вечно мок-рыми ногами и пустыми разговорами. По его итогам я остался совсем один. А Машенька? Машенька умна, проницательна, эрудированна, можно сказать, интеллектуальна, если употребление подобного рода эпитетов возможно в адрес женщины. Эдакая мудрая змея в подарочной оболочке из бычьих кишок. Безвредная змея связывает ноги лепыми кольца-ми, укусить не чем, а очень хочется. Да и вся беда в том, что от нее хочется бежать стрем-глав не вопреки, а благодаря вороху ее исключительных качеств. У меня к ней только секс, ничего лишнего. Я не буду бороться за нее с самим собой.
Кончилась Маша, и кончился апрель. Богу эта серия моей жизни показалась скучной, и он решил ее перемотать. Любовь в принципе скоротечна, как поездка на лифте. Вот ты на самом верху, но тебе уже надо выходить.
Маменькин сынок. Глава 5 - 8
© Copyright: Алексей Алехин, 2005
Свидетельство о публикации №205111400117
Свидетельство о публикации №205111400117
Рецензии