У тяжелой желтой миски

У тяжелой желтой миски

 

Но слишком уж много он пил чая и неизменно обильным был с любой женщиной, домогающейся ласки, никому не мог отказать. И за два этих неприятных свойства его характера, в сочетании с упругой улыбкой на его круглом, монголоподобном лице, семья однажды выгнала его из дому. Родные люди исторгли его из своей среды, и он оказался в поле, но не в переносном а в прямом смысле слова. Лишь располагавшиеся недалеко от их селения степняки приняли его к себе.

Так он стал пастухом. Пас верблюдов и лошадей. Приводили иногда коров, коз и овец. И делал он это странно – один, без собак и помощников. И даже никогда не садился верхом.

Приходящие люди чаще всего видели его сидящим у костерка и пьющим чай из желтой тяжелой миски. «И не встает он вовсе!» – говорили они. Однако, их верблюды и лошадки, данные в пастьбу, неизменно оказывались целы и вид имели хорошо довольный и укормленный.

Одежды он не менял, жил в степи в той, в которой отпущен был из предыдущей жизни. Голова его, неизменно бритая наголо, в любое время оставалась непокрытой. И гости чистопольского пастуха, когда подходили к нему со спины, которой он неизменно сидел в сторону людского жилья, видели каждый раз новый рисунок на его макушке. И никому не приходило в голову разделить с ним гостеприимство степи, отпить с ним чаю. И он не предлагал, и ему не предлагали.

Однажды в сумерках пришла к нему забрать коровку одна юница. Была она девушкой и никого не боялась, хоть красоту и формы имела привлекательные. Пришлось ей подойти к пастуху почему-то сбоку, и, пока она приближалась, его профиль, ритмично наклонявшийся к паркой желтой миске, пламя костра колебало в разные маски выражений.

Юница встала у огня рядом с обритым налысо человеком и удивилась тому, что открытые плечи и грудь его были сплошь покрыты крупными каплями пота, а голова была сухой, только матово поблескивала. Рисунок на макушке привлек внимание девушки, она протянула руку, коснулась мужской головы, и тут же рисунок схватил ее. Растопыренные пальцы намертво прилипли к черепу и огненные нервные колебания потрясли обоих.

Он замер как сидячая статуя, одеревенев и перестав ощущать окружающее пространство, а юницу утопили в себе ярчайшие видения, посетившие ее такой массой, что нельзя было отделить одно от другого даже вострой финской саблей.

Сколько прошло времени в таком странном единении, было неизвестно. Лишь к рассвету пошатывающаяся девушка вернулась с коровою домой, и нельзя было сказать, кто кого вел – она корову, либо корова ее.

Через недлинное время они свиделись снова. Девушка привела на пастьбу лошадку. Пастух встретил юницу таким же непроницаемо довольным лицом, как и других людей. Но она подошла к нему не со спины, как прочие, а сбоку, как и первый раз. И опять рука девушки потянулась к рисунку на гладкой, как арбуз, на вид прохладной, голове. И, чуть случилось касание, юницу пронзили упругие нити видений.

С тех пор все чаще приходила к степному одиночке девушка. И иногда до рассвета в звуки ночного разнотравья вплетались неясные мычания юной женской глотки – юница была немой.

А потом приблудился к ним третий. Пришел ниоткуда - из степи, перед самой минутой, когда юница потянет руку к голове пастуха. Поглядел третий на обоих, на сидящего и на стоящую, покивал часто-часто головой, обошел их тремя кругами, и уселся по ту сторону огня. Так, будто ждали его. И был он - собака, имел тело и все ухватки человеческие. И умел говорить.

Пастух и юница в свою очередь поглядели на собаку. Тот встретил их улыбающийся и зачарованный взгляды спокойно и сосредоточенно. А в следующий миг глаза его зацепились за глаза девушки, и, как только та опустила руку на манящий рисунок на макушке пастуха, уста собаки разверзлись и быстрая речь потянулась изо рта как слюна или веревка.

Под утро, когда верблюды и коровы обступили троих у костра, чтобы спасать от непогоды, со стороны селения прикатил на джипах четвертый. Несколько работников, которых он привез с собой, поставили вешки, на шест повесили какую-то тарелку, а за спиной пастуха, в трех метрах, установили турникет с одной прорезью для монет и другой – для купюр.

Слава, конечно же, на следующий день на крыльях молвы сделала странным сценам в степи невероятную рекламу. Потянулись к пастуху, девушке и собаке жаждущие и страждущие. Тех и других принимали поставленные джиповым человеком менеджеры поровну, и через одного допускали к турникету. А после железяки была уж земля костра, как неукоснительно знали все без всяких бумаг и договоров.

Человек оставлял в прорези по определению менеджера толику денег и допускался к странной троице на объяснение. Тогда давалась ему на ладонь цепоть чайных мохринок. И человек держал сухие частицы растения в пальцах, глядел сквозь них на ночь или солнце, шептал что-то, чего никогда не шептал и не помнил, потом мял сухих чайных червячков и всыпал в пустую желтую тяжелую миску в руке пастуха. Плавно уходила миска к огню и над ним летела к чаинкам тонкая струйка крутого кипятка. Трое устанавливались в некую диспозицию: девушка над пастухом, собака на той стороне огня, и начиналась из собаки быстрая речь о многом и многом.

Что запоминал пришедший из сказанного, никогда не разглашалось. Потому, помогало ли оно людям, либо мешало, никому еще не известно. Только ты сам можешь выяснить, нужно ли оно тебе или кому-то еще. Если, конечно, пойдешь к тем троим.

 

28.6.5