Ль

Кажется, стало бы легче, если бы пошёл снег. Или в очередной раз дождь. Время бы вытянулось в ровную гладкую скользкую линейку. Можно бы было его прошмыгнуть, изначально настроившись на прямолинейное своё движение к незамысловатой теме – победить зиму. Только, известно, что это глупо – ждать лето, отбрасывая всё остальное, когда оно длится, от силы то, месяц. Что радоваться нужно каждому дню. Наслаждаясь. Но мы засыпаем пораньше. Просыпаемся, не желая снова пить свой вчерашний кисель. А потом разводим руками, мол... А лета всё нет. Где же лето?


Она вытянула руки, прильнув к дубовому столу. Бледная кожа в свете комнаты казалась ещё бледнее. Положив голову на правое плечо, левой рукой теребила конец скатерти. Играла с тенями лежащей на столе пары гранатов, перешагивая их пальцами. Получалось словно танец в свете застывшего прожектора, только через негатив. Шаг влево. Шаг вправо. Шаг влево. Шаг вправо… Вальсировала в мыслях сама с собой. По коже руки вверх скользнула прохлада. Это открылась входная дверь. Поперхнувшись неожиданностью, сделала резкий хлопок поверхностью всей ладони по столу так, что ладонь загудела - сотни невидимых хвойных иголок впились в неё и дрожали, испытывая резонанс. Один гранат укатился. Второй она схватила ещё судорожно дёрнувшейся рукой, а другой стала сдирать с него шкурку. Брызнуло соком. Сощурившись, потёрла глаз. Провела ладонью по подбородку. Слизнула с косточек кисти стекающие капельки сока. Посмотрела на забрызганный нечаянно подол платья. Босыми ногами ощутила прокатившийся по полу сквозняк. Поверхность половика от этого, казалось, огрубела. Грубые волокна ощущались даже пятками. Она встала и зашагала по скрипучему деревянному полу к выходу. Из трещин сочился холодок. Дверь, болтаясь на массивных петлях, скрипела и настырно предлагала увидеть пейзаж. Пейзаж состоял из тёмно-синей полосы неба, серой полосы высокого забора со щербинкой проломанных временем досок и сочной полосы зелёной травы. Ничего примечательного. Разве что…
  Разве что на календаре было 20 ноября, если не забыть сорвать с десяток-другой листков, а в воздухе пахло электричеством приближающейся грозы. Самой настоящей летней грозы. С дождём, мутным от пыльцы льняных полей. А после - лужами, собравшими в себя обломки перламутра стрекозиных крылышек и соскользнувших под крупными каплями георгиновых лепестков, дорожную пыль и пыльцу отцветших подорожников, запах яблоневых садов и соломин из стогов сена. Потому небо было такого насыщенного цвета. Едва сдерживало всю влагу, словно пытаясь куда-то добежать, не обронив её. В углу дверного проёма трепеталась на сквозняке кружево паутины. Воздух дребезжал, издавая шшшшшшшшшшш тревожно шуршащей на ветру листвы кучерявых деревьев.
Она рванула прочь из дома, зацепив массивный табурет, рухнув и ссадив коленку. Не обращая внимания на жгучую боль, вскочила вверх, наступив на низ платья. Полотно хрустнуло. Она прошипела характерным цсьцсьцссссссь сквозь сжатые от неожиданной боли зубы и выбежала на улицу. Опешив от происходящего, огромными глазами смотрела на всё, вертясь вокруг и, боясь моргнуть, с мыслью, что если это сделает, то всё исчезнет. Остановившись у бельевых верёвок, взялась за одну. В центре, где провисла. Осторожно провела рукой, сдвинув прищепки вверх к началу. Почувствовала ладонью влагу. Так бывает перед дождём, когда влажность зашкаливает – волокна впитывают и становятся скользкими. Потянув вниз, натянув как струну, с наслаждением прислушалась к звуку, отпустив. Верёвка свистнула, и деревяшки прищепок на секунду весело звякнули. Только теперь она сделала вдох. И улыбнулась.
Захотелось здесь остаться. Здесь, в тени накатившей внезапно тёмной мокрой тучи, обронившей массивные капли дождя. Стоять и мокнуть, чувствуя, как одежда тяжелеет и прилипает к телу, как сложно становится её отодрать и от этого даже трудно идти. Хотелось стоять и ловить ртом прозрачные капли, глотать эту неповторимую на вкус влагу и чувствовать под ногами грязные из-за дорожного песка пузыристые лужи, брызгающие по ногам каплями лета. А потом слышать, как дождь ушёл далеко, как лёгкий ветер под звуки невидимого камертона вдруг начинает старательно обдувать со всех сторон, шевеля с капельками на концах сбившиеся в пряди мокрые волосы. Как становится горячо внутри и по всему телу пробегает дрожь, превращаясь в озноб, но приятный.


Приятно знать, что где-то тебя ждут. Когда праздник уже играет ещё не существующими красками, бьёт в глаза фонтанами эмоций и вспышками скрытых амбиций. Когда на языке чувствуешь привкус терпкого ожидания, предвкушая всплеск фейерверков только от первых шагов встречи и неимоверную картину буйства радости и яркости при каждом последующем шаге, да уже и не в шаге вовсе, а в подкрылках полёта планёра. Когда язык вяжет предчувствие слетающих с него слов. Когда слышишь запах того состояния, в котором ты непременно окажешься: мгновенный останов, а после зашкаливание на табло спидометра – полёт без парашюта, скользкая трасса без тормозов, до вершины без страховки… Когда в воображении проносятся сотни сценариев и все они заканчиваются одинаково приятно – усмешкой с привкусом липового чая.


А он сказал, что ему всё равно, сколько их будет. Чтобы только я непременно была. Что стрелки своих часов он переводит ровно столько раз, сколько ему нужно. И механизмы чистит и смазывает лёгким липово-медово-яблочным джемом тогда, когда ему это непременно приспичит. По обоюдному согласию сторон. Так и сказал. По обоюдному согласию. А когда это в очередной раз случится? Это его обоюдное согласие. Никто не знает. Даже он. Естественно, и я. Я думаю, что он есть, а он, выискивая вывеску какого-нибудь малоизвестного кафе, хмурясь взглядам неизвестных прохожих, расправляет свои запасные крылья. Те, что нужны ему для того, чтобы казаться немного другим. Таким, каким не знает его никто. Таким, каким он бывает только тогда, когда ему это нужно. Я тем временем невинно сплю. Или твёрдо и нервно знаю, что сейчас он именно там, где ему приходится хитрить и казаться другим. По-другому и не бывает: я либо сладко-сладко сплю, либо раздираю до фиолетовых полосок картинки, что мелькают перед глазами, когда пытаешься уснуть. Он меня не обманывает, нет. Он просто не знает, что я тут есть. Что ему вовсе не обязательно было бы сегодня совершать путь в неизвестность, заканчивающуюся чужой улыбкой и пыхнувшим холодным безразличием хлопком двери. Как это пошло и похоже на мелкий моросящий ноябрьский дождь. Вот-вот пора бы уже снегу пойти, а идёт дождь. И он идёт. Заходит в кафе. Пьёт чай. Достаёт книгу и читает. Удивляется себе. Удивляет. Кегельбаном весь вечер вытряхивает из себя маринующее ожидание. Он не такой, как… Я не люблю сравнений. Он просто он. Он капельку искатель и немного псих. Стоит в зиму у распахнутого окна и скучает. О ком? О чём? Он и сам не знает. Пока не знает. Но скучает. Знает, что это не просто так. Чувствует, видимо…


- Погоди! – услышала она голос и замерла. Над головой неслось небо. Под ногами шевелилось небо. И около. Всюду. Она летела. Не так, как летят, почувствовав отсутствие магнита земли, а иначе. Сквозь вату облаков и осколки чего-то. Осколками было лето. Малиновые и ярко-зелёные. Пшеничного и лилового цвета. Ярко-оранжевые и бледно-голубые. Щепки и соринки. Следы на песке и следы на распустившей слюни после дождя торфяной тропке. Со жгучей родниковой прохладой и согреванием у камина, щёлкающего и стреляющего колкими искрами. Это было дождливое и одновременно обжигающее нос и плечи, плюющееся ивами перед дождём лето. И оно неслось мимо. Она неслась мимо. Обратно. Туда. В ноябрь. Там на неширокой привокзальной площади он едва не запутывается в переводе стрелок. Он делает лишний оборот вперёд. Потом два назад. Он едва не вскрывает тоненькую крышку, коверкая механизмы. Он чуть было не ступает в размякший пластилин безразличия, как она говорит:
- Погоди!
Он останавливается и прислушивается. О зеркало впервые замёрзшей лужи ударяется каштан. Наклоняется. Берёт. Кладёт в карман пальто и уверенно шагает. Прочь. Вперёд. Вокруг больше ни звука. Только этот шлепок. Короткий и глухой. Разбухающий и увеличивающийся в своей громкости. Прирастает к нему и слышит только его. Из короткого и глухого звук перерастает в длинный и такой же глухой. Потом крошится. Слышны его пунктирной формы осколки. Появляется частота. Растёт. Он спешит. Уже даже не идёт быстрым шагом, а почти бежит. Бежит, прислушиваясь к отчётливо повисшим звукам биения сердца.
- Погоди! – кричит он, инстинктивно выдрав из петель пальто верхние пуговицы, споткнувшись и разбив больше не нужную банку с джемом. – Погоди…, - мчится следом с ним за одно эхо…
  А она шла, повторяя:
- Ль. Ль. Ль. Ль… - с этого звука начинается лето. И ещё другие слова.