Филармония

Тот день был плохим. Совершенно не помню, почему, но он был жутким. Днем я хотела вернуться домой и лечь спать, но вместо этого бесцельно бродила по городу: дом казался противным и более невыносимым, чем вообще полное отсутствие дома.
Потом я вспомнила, что девочки идут в филармонию, где я никогда не была до этого и только приблизительно представляла себе, что это такое. И я пошла с ними. Весь вечер играли развлекательную классическую музыку, мне же хотелось чего-то грустного и глубокого, как, впрочем, и всегда. В итоге, я сосредоточила свое внимание не столько на музыке, сколько на второй скрипачке, которая поначалу тоже поглядывала на меня, блестя со сцены глазами. Я смотрела только на нее: чуть полноватые, но такие изящные руки… чуть простоватое, но, безусловно, такое приятное лицо… чуть тонковатые, но наверняка мягкие нежные волосы… И до безумия светлая улыбка, которая появлялась на ее лице каждый раз, когда очередное произведение было сыграно.
Когда до окончания концерта оставалось минут сорок, на сцену вышла, пытаясь плыть плавно и горделиво, сильно накрашенная-намазюканная баба и начала петь, пытаясь извлечь из мощной груди голос и вовсе не пытаясь прочувствовать что-либо. Она вызывала у меня раздражение. А раздражение, в свою очередь, вызывало смех. Эта бочка заслонила мне скрипачку, и я могла видеть только ладонь ее левой руки. Я много смеялась, но все же удавалось быть тихой… Рядом сидели напыщенные гордецы с мутными и неприступными лицами и изо всех сил делали вид, что все-все-все понимают и глубоко-глубоко чувствуют каждый звук. От их фальши хотелось стонать либо даже смыть ее с их лиц, как обычно хочется вынуть водочную бутылку из руки памятника Ломоносову или окурок из элегантных пальцев памятника женщине, о которой я не знаю ровным счетом ничего и, наверное, потому мне все никак не удается донести до дома ее фамилию.
Именно во время верещания самовлюбленной певички мне впервые пришла в голову мысль, что надо бы прийти в филармонию еще раз и, гордо прошагав мимо бочки и кузнечика-дирижера, подарить скрипачке цветы. Можно с небольшой запиской… чего-нибудь искреннего, а не просто «спасибо». Мне было бы приятно сделать ей приятно.
После концерта пили кофе, обжигая язык, я стояла молча и немного стыдилась своего смеха в зале: можно и нужно быть сдержаннее.
Однако в филармонию я не пошла ни на следующей неделе, ни через месяц. Практически каждый день я вспоминала о скрипачке, но рядом со мной был любимый мною человек, и все мои дни, все движения, все желания были для него, я делала приятно только ему, писала письма, дарила смешные трогательные подарки и привязывалась к этой девушке все больше и больше. Я часто плакала из-за нее, и тому было много причин, возможно, даже пустячных, как мне думается теперь, но отнюдь не казалось тогда. Я все время, все время думала о ней и безумно тосковала, когда ее не видела.
И меня предали. Как следовало ожидать и как я не ожидала. Мой умница-организм отстранился от этого, поставил где-то там перед чувствами стену и старался ничего не пропускать наружу. Но это удавалось делать только когда я не оставалась одна. Я помню только фрагменты тогдашнего бытья. Помню, как через несколько часов после … этого была ночь, дождливо-снежная ноябрьская ночь, с которой мы остались один на один и которой я рыдала, плетясь домой по пьяным улицам. Помню следующее утро, когда я глянула на себя в зеркало и испугалась черных от засохшей крови губ…
Помню, как позвонил друг, я начала плакать и не могла сказать ни слова, потому он просто взял и пришел. Помню, как безнадежно ждала все еще любимую мною девушку дома, курила пачками и… хотела просто увидеть, просто увидеть еще хоть раз. И боялась.
Периодами во время плача я вспоминала, как когда-то ночью нашла на сером асфальте огромную пушистую астру без ножки, сам цветок, и бережно несла ее в ладони, чтобы подарить девушке… хотя уже знала: ей больше ничего от меня не нужно.
Наконец, помню, что я таки пришла в филармонию. С букетом пушистых белых астр (или это георгины…), в общем, с желтовато-белыми, мягкими и нежными цветами. Весь концерт мне жгло глаза от слез, которые стремились вырваться наружу. Я подарила скрипачке букет, с прямой спиной (что бывает редко) пройдя мимо выпятившейся бочки. Скрипачка смутилась, от ее широкой доброй улыбки стало теплей. Ей было очень, очень приятно… Я представляла, как она придет домой и бережно поставит цветы в вазу, расправит их и будет улыбаться, натыкаясь на них взглядом.
Больше я в филармонию не ходила.
Продолжала рыдать в одиночку и гордилась собой, что не устраивала девушке истерик или справедливых сцен негодования, боли и обид.
Одновременно ощущала себя ниже всего, что может быть низко; а, впрочем, не ощущала себя нигде.