Слава Фурта
MY FATHER'S SON
Жизнь кончена, а смерть ещё не знает
об этом… Паузу на что употребим?
(Александр Кушнер)
Heart over mind, yes I'm
My father's son.*
_____________________________
*Сердце превыше разума,
Да, я сын своего отца. (англ.)
- Ду-ду-ду-ду. Ду-ду. Ду-ду-ду-ду.
Шайтанчик лежала на животе, подперев ладонями пухленькие щёчки и покачивала ножкой. На её миниатюрной лодыжке поблёскивал подарок Сергея Сергеевича к годовщине их знакомства, тоненькая золотая цепочка. Она дудела себе под нос в такт раздувавшим лёгкие видавшего виды кассетника хрипам Джо Кокера. Ох, она любила эту песню до полного умопомрачения. И своего, и Сергея Сергеевича.
- Ду-ду-ду-ду. Ду-ду. Ду-ду-ду-ду.
Четыре – двадцать семь. Четыре – двадцать восемь. Четыре – двадцать девять. Вз-з-з-з… Нет, не требовалось быть пророком. Сергей Сергеевич уже вызубрил, что «My father's son» звучит четыре минуты двадцать девять секунд, и что лишь прозвучит заключительное «мяу» соло-гитары, Шайтанчик ткнет розовым указательным пальчиком в поцарапанную клавишу, и запустит песню с самого начала.
- Ду-ду-ду-ду. Ду-ду. Ду-ду-ду-ду.
Это была одна из причуд Шайтанчика, к которой Сергей Сергеевич относился не только без всякой агрессии, но даже с некоторой долей отцовского умиления.
I live my life, just like
My father's done.*
________________________________
*Моя жизнь течёт также,
Как и жизнь моего отца. (англ.)
Но всё же бесконечная повторяемость звуков слегка утомляла его, и он принялся сочинять стишок:
Раз колечко, два колечко –
Будет змеечка…
Покрытое бисеринками пота гладенькое влажное предплечье Шайтанчика обивала татуировка в виде змейки, в которую Сергей Сергеевич тыкался с ласковым телячьим причмокиванием. Когда во время их первого свидания Шайтанчик, тогда ещё сопливая школьница, со свирепой решимостью стянула с себя платье, Сергей Сергеевич, увидав уютно расположившегося на теле девушки гада, ойкнул:
- Дурочка, зачем тебе это?
- А вам что, не нравится? – спросила она удивлённо и чуть-чуть обиженно.
- Да нет, я просто никогда не спал с полинезийской женщиной.
«Каждая тварь после соития печальна…» – пронеслась в голове у Сергея Сергеевича знакомая цитата. «Почему же печальна-то? Отнюдь…» И он, и Шайтанчик после безумных ласк пребывали в приятном расслаблении.
- Ду-ду-ду-ду. Ду-ду. Ду-ду-ду-ду.
Раз волосик, два волосик –
Будет рощица…
Рука Сергея Сергеевича проскользила по спине девушки, от лопатки к пояснице. Кожа Шайтанчика напомнила ему о распаренной скамье в хамаме, турецкой бане, куда он частенько наведывался во время своего последнего отпуска, проведённого с женой на анатолийском побережье. Гладкий влажный мрамор, пропитанный сладостью телесного греха. Её поясница была покрыта зарослью чёрных, как смоль волосков, за что девушка и заработала от Сергея Сергеевича прозвище – Шайтанчик. И ещё он звал её Татой, но это не было стандартным сокращением от Татьяны или Натальи. Тата – гордо реющий на ветру обтрёпанный флажок, оставшийся от изначального стяга, слова Татарчонок, одного из первых в череде бесчисленных имён, которыми изобретательный Сергей Сергеевич одаривал свою возлюбленную. А её настоящее паспортное имя было Гуля, Гуля Аминова. Сергей Сергеевич зябко повёл плечами, вспомнив Гулиного папашу, вечно хмельного вдовца Хайруллу, приземистого, с хитрыми заплывшими глазками и пудовыми кулачищами, готового пустить их в ход по любому поводу и даже при полном отсутствии такового. Этими самыми орудиями он вколачивал в дочь свои представления о нравственности, когда та спуталась с женатым мужчиной, то есть с ним, с Сергеем Сергеевичем, а ранее просто так, в порядке профилактики.
- Тата, Татоша, купи мне галоши… - промурлыкал Сергей Сергеевич.
- Ду-ду-ду-ду. Ду-ду. Ду-ду-ду-ду.
If he'd told me one day
That somebody'd have my heart in chains,
Would I believe it, no way,
Made up my mind I'd never fall that way.*
_______________________________________
*Когда б однажды он сказал мне,
Что кто-то закуёт моё сердце в цепи,
Разве бы я поверил?
Да никогда… (англ.)
Он вспомнил, как года полтора назад поздним уже вечером в их квартире раздался истерический звонок. Дверь открыла Ирина и, окинув взглядом посетительницу, вызвала его в коридор, не задавая дальнейших бессмысленных вопросов:
- Это к тебе. Аспирантка, наверное.
На пороге его дома, его неприступной крепости, куда ей в присутствии жены не то чтобы являться, но и звонить-то запрещалось, стояла Тата с заплывшим глазом и расквашенной нижней губой. Ирина ретировалась вглубь квартиры, предоставив мужу самому выпутываться из создавшейся ситуации. И Сергей Сергеевич выбросил белый флаг. Накинув куртку, он вышел из дому вместе с Татой. Всю дорогу до магазина и потом до подъезда, где обитало семейство Аминовых, они шли молча. Лишь у самых дверей он буркнул:
- Погуляй часа два.
…И вот теперь уже Сергей Сергеевич стоял у ворот чужой крепости и ультимативно нажимал кнопку звонка. Обитая изрезанным дерматином дверь приоткрылась на длину цепочки, и перед взором Сергея Сергеевича предстало пол-лица Хайруллы, мистера Хайда с седоватым ёжиком волос, наползавшим на практически отсутствовавший лоб, и не было ни малейшей надежды, что вторая половина этого лица, до поры до времени скрытого за дверью, явит вдруг доктора Джекила. Хайрулла одноглазо вперился в непрошенного посетителя. Видно было, что пребывает хозяин в некоторой растерянности, что прибавило Сергею Сергеевичу боевого духа, и он сказал негромко, но вполне убедительно:
- Открывай.
Хайрулла безропотно скинул цепочку, и в нос Сергею Сергеевичу шибанул спёртый воздух неблагополучия, а вернее, полного растительного благополучия, в котором растворялись минимальные зловонные потребности обитателя. Пройдя в прихожую, Сергей Сергеевич узрел засаленные надорванные обои, треснутое зеркало и валявшуюся на тумбочке помятую пачку «Беломора». Откуда-то сверху раздалось шипение. На вешалке сидел тощий котяра с порванным ухом и гноящимися глазами. «Нет, конечно же, Тате здесь не место. Тата – нераскрытый бутон. Ангел, не обретший плоти. Беззащитное олицетворение девственности». «Фу, пошлость какая!» – поморщился Сергей Сергеевич от своих мыслей, особенно от «бутона» и «девственности».
Он отстранил Хайруллу с прохода и направился на кухню. Боковым зрением он заметил, как блеснули в поросячьих зенках Татиного папаши злые огоньки, и как они мгновенно потухли, когда из полиэтиленового пакета, который держал в руках Сергей Сергеевич, раздался мелодичный звон.
Три пустые бутылки из-под водки и одна початая. Три нетронутые бутылки пива и одна открытая. На дощечке – горбушка позеленевшей докторской колбасы, на плите – кастрюля с прилипшими к донышку остатками макарон. «Натюрморт – что надо!» Сергей Сергеевич брезгливо провёл ладонью по сиденью табурета и потёр большим пальцем об указательный. Пальцы скользили друг о друга из-за налипшего жира и копоти. Но деваться было некуда, и он всё же сел. Присел напротив него и Хайрулла, не отводя глаз от позвякивающего пакета.
- Чистые стаканы у тебя найдутся?
Хайрулла поставил на стол два гранёных стакана с проступающей дактилоскопией на мутных боках. Сергей Сергеевич отрицательно покачал головой, и хозяин безропотно принялся оттирать посуду под струёй горячей воды.
- И тарелочку, пожалуйста.
Сергей Сергеевич вынул из пакета две бутылки «Гжелки», нарезной батон и банку лососёвой икры. Из кармана брюк достал швейцарский перочинный ножик, вскрыл банку, отрезал четыре ломтика хлеба, щедро навалив сверху горки икринок. Разлил водку по стаканам, пальцем указал Хайрулле на его стакан и, не дожидаясь ответного жеста, залпом выпил. Хайрулла пил водку медленно, небольшими глотками, постукивая о стекло почерневшими зубами.
- Ну, что, поговорим?
- Можно и поговорить, - Хайрулла отёр губы тыльной стороной ладони, глаза его утратили воинственную настороженность.
- Я тебе что, не нравлюсь?
- Да не, чё… Нормальный вроде мужик.
- А коли нормальный, так чего ты дочь лупишь?
- Так ты ж женатый… А она, значит, семью твою разводит, ****унья, п…дюшка, сучонка… Да и ты хорош! Связался, бля, с малолеткой. А я ить! Я ить за дочь… эта… горло порву! Как грелку, бля, порву! Она ведь, бля, эта… кровинка моя! А пое…ться ты в другом месте, бля, ищи! Не х…я, я сказал! Не х…я! Убью, бля!
Он грохнул увесистым кулаком по столу. «Гжелки», полная и початая, подпрыгнули, жалобно звякнули, и в испуге прижались друг к другу. Стало не по себе и Сергею Сергеевичу. Он живо представил, словно в замедленном кино, как отводит Хайрулла назад руку, как здоровенный кулачище встречается с переносицей Сергея Сергеевича, как ломаются носовые хрящи, и голова бьётся о стенку. И как брякается Сергей Сергеевич на загаженный пол, головой аккуратно в горку мусора, сметённого в угол. А Хайрулла, отшвырнув стол к окну, так, что с подоконника падает засохший фикус, подскакивает к распластанному телу Сергея Сергеевича и начинает это тело обрабатывать ногами. Мудохать. Месить. Метелить. Месим-тесто-месим-тесто! А Сергей Сергеевич захлёбывается в слюне и кровище и разбитым ртом ловит воздух, свалявшуюся кошачью шерсть, картофельные шкурки и бычки от «Беломора» – прямо из той кучи, на которую его лицом уложил первый удар де факто, так сказать, тестя.
- Ты наливай себе, наливай… И икоркой закусывай, - Сергей Сергеевич скрестил руки на груди, как бы для защиты.
Дрожащими руками Хайрулла налил себе полный стакан и плеснул Сергею Сергеевичу, словно стрельнул, не целясь.
- Ну, будем, что ли? – Сергей Сергеевич внимательно наблюдал за тем, как постепенно мягчает Хайрулла от халявной выпивки и закуски.
Они выпили.
- Ну вы с ней это… Делайте чего хотите, - Хайрулла снова налил себе водки, на сей раз совсем обойдя вниманием стакан Сергея Сергеевича.
- Ну, раз так, то слушай меня. Если ты ещё Гулю хоть пальцем тронешь, то считай, что это уже не я перед тобой сижу, а следователь. Понял? – Сергей Сергеевич постарался, чтобы его голос звучал, как можно мягче и проникновеннее.
Не отрываясь от стакана, Хайрулла мелко закивал. Сергей Сергеевич скосил глаза на кучу мусора в углу. На всякий случай.
- Ду-ду-ду-ду. Ду-ду. Ду-ду-ду-ду.
Тату он от отца забрал, сняв однокомнатную квартиру в том же доме. На зарплату завлаба в академическом институте он такого себе позволить не мог и, скрепя сердце, окунулся в репетиторство. С той поры, как Сергей Сергеевич фактически обзавёлся второй семьёй, расходы его ощутимо возросли.
- Тата, Татоша, купи мне галоши…
- О каких это вы галошах?
Тата присела на кровати, и губы Сергея Сергеевича растянулись в глуповатой улыбке. Она была-таки удивительно хороша собой. Миниатюрная, словно лошадка Пржевальского, крепенько сбитая, с немного узкими для своих восемнадцати бёдрами, она напоминала фигурой мальчишку, когда б ни две притягивающие нежные ладони Сергея Сергеевича округлости, лупоглазо пялящиеся на мир тёмными сосками. Да и там, между гладенькими взгорьями ляжек она тоже отличалась от мальчишки. Будто для того, чтобы рассеять последние сомнения, Сергей Сергеевич приложил пальцы к её животу и скользнул вниз, по шёлковым завиткам на лобке, ниже… ниже… во влажный уют... Шайтанчик игриво хихикнула, схватила руку Сергея Сергеевича и укусила за палец, тот самый, что более других оказался причастным её тайн.
- Вот вам!
Она отпустила его палец и, откинувшись на руки, захохотала, постреливая в Сергея Сергеевича широко раскрытыми серыми глазами. Он с ума сходил от этих глазищ, огромных, притягивающих, затягивающих, растворяющих в себе без остатка, красноречиво вещающих как о полном отсутствии жизненного опыта, так и о готовности предаться пороку. На этот-то адский огонёчек и попался Сергей Сергеевич, приняв Шайтанчика за одну из расплодившихся ныне малолетних шлюшек, готовых переспать с кем угодно за что угодно, да и просто так, для сомнительного престижа. Оно так, может быть, и было бы, да вот только оказался Сергей Сергеевич у неё первым и оставался единственным за все два года их связи. А ещё сходил с ума Сергей Сергеевич от её чёрных, как смоль, густых волос, что обрушивались сейчас антрацитовым водопадом на покатые плечи. От щёчек, покрытых лёгким пушком. От губ, примостившихся на гладком овале лица алым округлым ноликом, открывавшимся для того, чтобы обнажить ослепительный рядок широких верхних резцов. От исходившего от неё запаха, смеси спелой вишни и дикой розы. От… От мысли, что африканская страсть эта, вполне возможно, в его жизни последняя.
- Так про какие галоши вы, Серёжа, говорили?
- Это так… Стишок детский.
Шайтанчик вздохнула.
- А я такой стишок не знаю.
- И не можешь знать. Это из моего детства.
- А-а-а… А про что там?
Сергей Сергеевич усмехнулся:
- Про крокодилов.
Она в наигранном ужасе расширила зрачки:
- Так я крокодил?
- Нет! Что ты, что ты!
Тата вздохнула:
- Да, я знаю. Я – не крокодил. Я – Шайтанчик. Ду-ду-ду-ду. Ду-ду. Ду-ду-ду-ду.
Сергей Сергеевич решил вплести в кокеровский хит давно волновавшую его тему:
- Слушай, может, после двух-то лет стоит перестать называть меня на «вы»?
- Ду-ду-ду-ду. Ду-ду. Ду-ду-ду-ду. Мне так удобнее.
И ему тоже было так удобнее. Тата только один раз решилась назвать Сергея Сергеевича на «ты», когда осторожно поинтересовалась, не хотел бы он взять её в жёны, но, встретив с его стороны вялое непонимание сути вопроса, оставила как эту тему, так и попытки перейти на «ты». Что ж… Серёжа, вы… Что-то в этом было даже романтичное… патриархальное… из позапрошлого уже столетия.
Гуля была едва ли не идеальным партнёром. Первые полгода они встречались у него на квартире достаточно редко, в обстановке строжайшей секретности, только когда сама возможность досрочного возвращения Ирины или Валька, сына полностью исключались. Потом, после пьяного благословления Хайруллы и переселения Таты, он стал появляться у неё раза два в неделю после работы, но никогда не оставался на ночь – не видел в этом необходимости, ему было комфортно и так. Сергей Сергеевич с удивлением обнаружил, что Шайтанчик в меру сил, возможностей и своего полудетского понимания начала обживать новое жилище, будто собиралась обосноваться там навсегда. А временным её жилищем было, оказывается, то, другое, берлога Хайруллы, со всеми прелестями, включая горку мусора в кухонном углу. Невесть откуда появились на окнах простенькие занавесочки весёленьких расцветок и разлапистая бегония в горшке. Потихоньку Тата выучилась готовить. Её стряпня была весомой, грубой, зримой, начисто лишённой изысков и экстремизма, которыми славилась кухня его жены, но вполне съедобной, и Сергей Сергеевич никогда не отказывался отужинать с Шайтанчиком, и не из сомнительного чувства долга, а просто удовольствия ради.
И во имя чего нужно что-то менять, когда всё было так замечательно хорошо? Тем более, что некое внутреннее чутьё подсказывало, что не стоит ему, конкретно ему, Сергею Сергеевичу Б., 19… года рождения, женатому, имеющему в браке сына, несудимому, доктору физ-мат наук и всё такое прочее, стареющему, но ещё вполне в форме, недурному учёному, но так и не сумевшему после постигшего страну развала обзавестись приносящей нормальный доход профессией, свою судьбу с этой девушкой связывать. И дело было вовсе не в том, что он был старше Шайтанчика чуть менее, чем на четверть века, и не в том, что по гороскопу он был Раком, а она Овном, поскольку астрологию, как науку, Сергей Сергеевич в грош не ставил, и даже не в том, что, решив обзавестись новой семьёй всерьёз, Сергей Сергеевич столкнулся бы с определёнными финансовыми трудностями… Когда она спросила его, а не хотел бы он взять её в жёны, Сергей Сергеевич подумал, что шайтанчики всё же – другой биологический вид и вспомнил, как ожидал удара промеж глаз на кухне Хайруллы.
But tell me why
Every time I try to tell you it's 'good-bye'
I can't seem to let go.*
_______________________________________
*Но скажи, почему
Каждый раз, когда я пытаюсь сказать «прощай»,
Я не в силах позволить тебе уйти. (англ.)
Но в том и была загвоздка, что к этой девушке из породы шайтанчиков Сергей Сергеевич был страстно, даже как-то болезненно привязан. Оставаясь один, он мог часами сидеть, закрыв лицо руками и искать выхода… выхода… выхода… и не находить… не находить… не находить… И тогда приходило к нему видение, навязчивый повторяющийся сюжет – к дому подкатывает разукрашенная ленточками, куклами, плюшевыми мишками и всякой прочей хренотенью машина, Хайрулла, по случаю выбритый, причёсанный, одетый во вполне приличный костюм и лишь слегка подшофе открывает дверцу, и Шайтанчик, довольная, сияющая, во всём ослепительно белом, впархивает на заднее сиденье… И замутнённый слезою взгляд Сергея Сергеевича ловит последний кадр – её маленькую ножку в туфлях на высоком каблуке. Мотор ревёт, и пёстрый дурацкий автомобильчик увозит Тату к кому-то, кого Сергей Сергеевич и в страшном сне боялся представить. Он только одно знал наверняка. Тот, другой, будет молод… молод… молод… и свободен! Нет, он не смел представить себе мужчину Шайтанчика. Зато в этой мизансцене Сергей Сергеевич хорошо видел себя, сразу как-то сморщившегося, с трясущимися губами, спрятавшегося за трансформаторной будкой, подсматривающего, как увозит от него Тату дурацкий автомобильчик. И тогда, когда автомобильчик этот скрывается за поворотом, резкая боль разрывает грудь Сергея Сергеевича, и он падает замертво на пыльный асфальт. Он уверился, что, как только её не станет рядом, он, Сергей Сергеевич, сразу умрёт. И смерть ему казалась столь же неизбежной, как и грядущий уход Таты. А спасение от смерти могло быть только одно – уйти самому, уехать, убежать подальше из этого дома, из этого города, куда угодно, к тётке, в глушь, в Саратов, к чёрту на рога, в тартарары, только чтобы не поймал его глаз заключительный стоп-кадр: исчезающую в хищном чреве свадебного автомобиля ножку Шайтанчика.
In my heart I know I want to stay,
What I'm trying to say.*
_____________________________________
*В глубине души я знаю: я хочу остаться.
Вот то, что я пытаюсь тебе сказать. (англ.)
Так и жил Сергей Сергеевич, блуждая между страхами обладания и расставания, и блуждание это становилось со временем всё более тягостным. Он то пытался отучить себя от неё, исчезая порой на неделю-другую, то срывался и начинал приходить едва ли не каждый день, задаривал безделушками, словно извиняясь, сам толком не понимая, за что. Ссорились они в последнее время довольно часто, бурно, и поводом для ссоры могло быть всё, что угодно. С одной стороны Сергей Сергеевич чувствовал, что Тата молится на него, как на икону. Он и вправду был чем-то вроде земного Бога, потому что через него она познавала мир. Широко открыв свои удивлённые серые глазищи, Шайтанчик смотрела фильмы, которые нравились ему. Подогнув маленькие крепкие ножки, она иногда читала книги, которые он ей подсовывал, но если читала, то отрывалась лишь для того, чтобы заварить кофе. Подле неё он чувствовал себя мудрым, сильным, красивым и не очень-то и старым, в глубине души осознавая, насколько себе льстит. Но временами она внезапно впадала в прострацию, бросала любое дело, которым была в тот момент занята, и обычно, включив телевизор, начинала смотреть всё без разбору, уставившись в некую точку поверх экрана. Вывести её из этого состояния нельзя было ни лаской, ни окриком. Шайтанчик начинала злобно огрызаться. После нескольких неудачных попыток растормошить её довольно терпеливый Сергей Сергеевич срывался на крик, и их диалог обычно перетекал в бурную сцену, заканчивавшуюся в последнее время всё чаще сбором чемоданов. Один раз он даже чемоданы эти донёс до подъезда, где обитал Хайрулла, но тут они оба словно что-то вспомнили, оба всплакнули, крепко поцеловались, и вернулись домой несколько подавленные, но счастливые тем, что остались вместе. Зачем чего-то менять, когда и так всё хорошо?
- Ду-ду-ду-ду. Ду-ду. Ду-ду-ду-ду.
…Нам всем так удобнее…
Позднее Шайтанчик всегда находила вполне правдоподобное объяснение, какое слово, нечаянно оброненное Сергеем Сергеевичем, жест или поступок обидели её на этот раз, и он клятвенно обещал больше так не делать, но проходило какое-то время, и всё начиналось сызнова, поскольку Сергей Сергеевич совершенно искренне не понимал, чего она от него хочет. Самой опасной темой в разговоре была официальная семейная жизнь Сергея Сергеевича. Стоило ему упомянуть, например, о том, что он уезжает с женой и сыном в отпуск, как глаза Шайтанчика сужались в монгольские щёлочки, и она цедила сквозь зубы:
- Не стоило вам мне об этом говорить, я и так знаю, что моё место у параши.
А Сергею Сергеевичу оставалось только недоумевать, как не сказать-то, если он действительно собирался в отпуск.
Было и ещё кое-что. Сергея Сергеевича раздражали её повадки, манера одеваться, странноватый вокабуляр. Воистину, шайтанчики – другой биологический вид. Она почти никогда не надевала юбки или платья, предпочитая джинсы в обтяжку, футболки и свитера, любила по-блатному присаживаться на корточки в самых неподходящих для этого местах и ситуациях и, выражая удовольствие, говорила: «Я тащусь». Осторожные замечания Сергея Сергеевича на этот счёт Шайтанчик воспринимала в штыки. Он пытался было разобраться в глубинных мотивах её поступков, но вскорости бросил это бесперспективное занятие – особого права на духовную жизнь он за Гулей не признавал.
Heart over mind, yes I'm
My father's son.
Сергей Сергеевич уговаривал себя, что в их отношениях с Татой ничего такого особенного нет – не он первый, и не он последний мужчина, имеющий молоденькую любовницу.
Yes I'm inclined to do
As my father's done.*
_______________________________
*Да, я иду той же дорогой,
Что и мой отец. (англ.)
Да и что оставалось делать, ведь было ему с ней мучительно хорошо…
Внезапно Шайтанчик нажала на паузу. Джо Кокер замолк на полуслове.
- Скажите, Серёжа, а вы меня действительно любите?
Сергей Сергеевич взглянул на неё с удивлением.
- Конечно, люблю, Шайтанчик. А почему ты об этом спрашиваешь?
- Да нет, ничего. Так просто. Не обращайте внимания.
И она снова включила магнитофон.
- Ду-ду-ду-ду. Ду-ду. Ду-ду-ду-ду.
Любил ли он её? Ответа на этот вопрос Сергей Сергеевич не знал. Вот о том, что умрёт, если её не будет – знал, а про любовь… Он столько раз произносил эти слова самым разным женщинам, что, пожалуй, забыл, что они означают.
Хотя нет, свою первую женщину, Ику, он точно любил. На самом деле звали её Ириной. Ика – детское прозвище. Так она в возрасте тёх лет произносила своё имя «Ирка» – «Ика». Они познакомились на первом курсе, попав в одну группу, и встречались потом года два. В самой истории их знакомства было нечто трогательное. У Ики была сложная прибалтийская фамилия на «Х», и на первом занятии по матанализу, во время переклички, преподаватель, долго щурясь на список группы сквозь выпуклые линзы очков, брякнул: «Ирина Хорошая». Сергей Сергеевич, тогда просто Серёжа, как и многие другие, никогда не отказывался от хорошего. Он запомнил глаза Ики, зелёные, со смешинкой, приобретавшие на свету золотистый оттенок, светлые волосы, стянутые сзади в тугую косу, тоненькие, почти прозрачные пальцы рук. За эти прозрачные пальчики он держал Ику, когда они после занятий часами бродили по Ленинским горам и целовались… целовались… целовались. Губы у Ики были мягкие, нетребовательные, доверчивые, а волосы пахли омытой дождём смородиной. И ещё было погнутое могучее дерево, на котором они сидели и болтали ногами. И он частенько клал ей голову на колени. А потом вдруг вскакивал и начинал читать стихи, из своего, корявого:
Мы расстанемся тихо и просто –
Ты, быть может, забудешь совсем
Монотонно бегущие вёрсты
Залеплённого пылью шоссе.
Унесётся из памяти зелень
Придорожной пьянящей листвы,
И твои позабудут колени
Про усталость моей головы.
Она улыбалась и хлопала в ладоши. Ей нравилось – он заливался краской от гордости, хотя никаких таких дорог в их жизни не было и не будет никогда. Они по беззаботности и наивности своей не понимали, что слово материально – нельзя предсказывать расставание.
В то лето Ика отправилась к родственникам в Прибалтику, а Сергей – в стройотряд. Работа была тяжёлой, и Сергей оказался к ней не готовым, ни морально, ни физически. Тело беспрестанно болело. Он механически водил руками в прихваченных цементом рукавицах вверх-вниз, вправо-влево, смутно понимая смысл своих действий, словно находясь в состоянии перманентного солнечного удара.
В стройотряде он и встретил свою будущую жену. И её тоже звали Ирина. Ирина Т. Она была чем-то похожа на Ику: и коса русая, и глаза зелёные, да только всё в ней было крупнее, основательнее. И на эту округлую основательность изголодавшиеся стройотрядовцы пялились и облизывались все, как один, за исключением, может быть, самого Сергея, тосковавшего по своей Ике. Студентка-филологиня, Ирина работала поваром в столовой. Однажды во время перекура бойцы из Серёжиной бригады захотели пивка. Пивко в некотором количестве хранили у Ирины в холодильнике. Гонцом отрядили Серёжу, как самого никчёмного. Пошатываясь и отирая пот со лба, он с заднего крыльца без стука вломился в кухню. После раскалённого, перемешанного с пылью и солнечными лучами воздуха улицы, ему показалось, что в кухне царили полумрак и прохлада. Пахло остывшим борщом. Он сразу ринулся к холодильнику и поначалу не обратил на Ирину внимания. Лишь схватившись за никелированную, с веснушками ржавчины ручку, он ощутил какое-то странное беспокойство. Откуда-то сзади доносился неприятный вязкий звук. Обернувшись, в дальнем углу он заметил Ирину. На ней были закатанные до колен тренировочные штаны, клетчатая ковбойка и некогда белый, покрытый красно-коричневыми пятнами фартук. Она стояла, упершись правой рукой в задрапированное трикотажем налитое бедро, сжимая в ладони длинный нож с почерневшим лезвием. Левой Ирина держалась за нечто тёмное и бесформенное, в чём через мгновение Сергей распознал подвешенную на крюке неосвежёванную баранью тушу. Прямо на него глядел помутневший удивлённый глаз животного. Из перерезанного горла в эмалированный таз стекали остатки крови. Стремглав вылетев с кухни, Сергей прямо со ступенек бухнулся на колени и долго и натужно блевал в прожаренные солнцем лопухи. Вернувшись в бригаду, он наплёл, что кухня была заперта. Побаловаться во время работы пивком в тот день никому не удалось.
…Он не ходил в столовую дня три, ссылаясь на расстройство желудка, пока не свалился под толстенным бревном, едва не покалечив и себя, и напарника. Рассерженный бригадир отправил его в барак отлёживаться.
Серёжа лежал на койке, заложив руки за голову, и считал гвозди в фанерной обшивке потолка. В организме царили тошнота и сумрак. Он не мог понять, отчего ему так безотчётно муторно. Стоило закрыть глаза, и в Серёжином расслабленном мозгу всплывал мутный глаз зарезанного барана и Иринины губы, растянувшиеся в плотоядной ухмылочке. Эти губы тоже были будто бы вымазаны кровью. «Гадость… Гадость… Гадость…» – повторял он про себя и стыдился собственной впечатлительности и слабости, которую, узнай о ней товарищи-бойцы, ему бы не простили. Чтобы отогнать пакостное видение, он пытался вызвать образ Ики, но Ика расплывалась, утопая в холодных водах далёкой Балтики.
- Ну что ты, ну что ты, как маленький мальчик… Испугался меня, глупышка… А не надо меня пугаться, не страшная я совсем.
Он не заметил, как задремал. Дюймовочное платьице Ики, полощущееся в солёных брызгах, длинный разделочный нож в руках Ирины, Икин заливистый смех, и утробный завораживающий голос Ирины, мягкая тёплая ладонь, поглаживающая влажный лоб.
- …Не страшная я совсем…
Кто-то отогнул его нижнюю губу, разжал зубы и вставил ложку с лёгким безвкусным варевом.
- …Кашка такая полезная, а Серёженька такой слабенький… Ему нужно кушать кашку и поправляться… Тогда он не будет бояться Ирку, потому что Ирка такая хорошая и полезная, прямо, как кашка… И Ирка любит Серёженьку…
Не открывая глаз, он слушал её баюкающее контральто и блаженно жевал разваренный геркулес пополам со слезами умиления. А она всё ворожила, и ворожила:
- …Кушай, мой маленький, мой хороший, мой глупенький… Ещё ложечку… За себя… За бригадира Андрюшу… Андрюша не будет сердиться на Серёженьку… За Ирку… А теперь обними Ирку свою, ну!
В ответ на требовательный призыв он приоткрыл, наконец, веки и увидел Иринино лицо так близко от себя, что оба её зелёных глаза слились в один. Он потянул носом и сквозь запах пота и кухни почувствовал слабый, еле-еле различимый аромат Икиных волос, тот самый омытый дождём смородиновый лист. Ирина положила руку Сергея себе на шею, и он, уткнувшись носом в её несвежую футболку, зарыдал.
- Устал… Устал, мой мальчик… Всё будет хорошо… Всё будет хорошо…
Она скользнула ладонью по его лицу, груди, животу и, оттянув резинку трусов, запустила пальцы в курчавость лобка. Он испуганно схватил её за запястье.
- Всё ещё боишься? Не бойся…. Не бойся.
Ирина проворно скинула с себя припорошенные мукой треники, и он сжал её налитые ягодицы так, что она от неожиданности ойкнула.
- …Вот так, вот так, мой хорошенький… Совсем другое дело. Вот так… вот так…
Ржаво поскрипывала кроватная сетка. Пробравшись под футболку восседавшей на его теле Ирины, он ущипнул её набухшие соски. Ирина застонала, а он, всё ещё захлёбываясь слезами, зарычал. Он почувствовал, что сделал ей больно, и ощущение причинённой другому человеку боли было сладостным, как была сладостна, он знал это точно, сама боль, которую он Ирине причинил. В тот день он впервые понял, что умеет превращаться в животное.
…В конце лета Ирина сообщила ему, что беременна. До самой свадьбы Сергей, как мог, избегал общения с Икой. И она вскоре просто исчезла. Отчислилась незаметно для всех и для самого Сергея из университета и уехала назад в Прибалтику. Незадолго до её исчезновения он обнаружил в своём почтовом ящике письмо, в котором была всего одна фраза: «Как ты мог?». Он сидел за письменным столом над последним Икиным посланием, обхватив голову руками. Потом схватил со стола карандаш и с яростью принялся тыкать в сложенный вчетверо листок: «Вот так я мог! Слышишь? Слышишь? Вот так! Вот так! Вот так!» Никогда он о ней больше ничего не слышал.
Сергей Сергеевич потянулся, чтобы размять затёкшие члены. Он посмотрел на часы – было около одиннадцати утра.
- Ну, Шайтанчик, что мы будем делать сегодня?
- А фиг его знает…
Он встал с кровати и, завернувшись в покрывало, подошёл к окну. По стеклу расползались масляные пятна дождя. Дождь не переставал вот уже три дня, с той самой минуты, как они приехали в Алупку. С тоской он окинул взглядом пустынную площадь перед гостиницей. Клочья тумана скрывали верхушки кипарисов. Почерневшая фанера заколоченного экскурсионного бюро. Сергей Сергеевич подумал о печальной судьбе павлинов, обитавших в Верхнем парке: «Им-то каково?»
- А что вы, Серёжа, в эту погоду можете мне предложить? – иногда Шайтанчик выражалась почти изысканно.
- А фиг его знает, - повторил он за ней.
Сергей Сергеевич прижал ладонь к левому боку, в котором на секунду ощутил внезапную режущую боль. А и в самом деле, зачем он потащился с ней в Крым в феврале месяце? Единственным разумным оправданием этого странного вояжа была уверенность, что дожди в Большой Ялте редки даже зимой. А тут вот на тебе! Об истерике, устроенной Шайтанчиком в Москве, о том, как она кричала, что ей опостылела квартира, в которой он её запер, что он её никуда не возит, что она хочет в тепло и к морю, к морю, у которого она никогда не бывала, он сейчас не вспоминал. Несмотря на погоду, Шайтанчик пока была в благостном расположении духа.
Сергей Сергеевич физиологически не выносил лжи. То есть, когда лгали ему, и обман был приятен – против такого хода вещей он не возражал. Но самому ему ложь давалась невероятными усилиями. Сергей Сергеевич знал, что в неправде он крайне неубедителен. Это его качество, помноженное на склонность заводить как кратковременные, так и продолжительные интрижки на стороне, могло бы превратить совместное проживание с ним в сущий ад, если бы не позиция Ирины. Его жизнь – это его жизнь, семейная – это семейная, а её личная – это её личная жизнь. Разграничение интересов между ними не обсуждалось, оно принималось, как аксиома, поскольку Ирина никогда не задавала ненужных вопросов, которые могли бы поставить Сергея Сергеевича в щекотливое положение. И он старался вести себя в доме так, чтобы по возможности на такие вопросы не нарываться, отвечая жене тем же самым. Татино восстание и решение отправиться с нею в Крым поставили Сергея Сергеевича перед тяжёлой проблемой. Надо было выдумать, а главное, надлежащим образом представить благовидный предлог для десятидневной отлучки. Не без трепета душевного готовился Сергей Сергеевич к предстоящему перформансу.
Heart over mind, yes I'm
My father's son.
- Ду-ду-ду-ду. Ду-ду. Ду-ду-ду-ду.
Он стоял у окна своей квартиры и дудел под нос засевшую в печёнках мелодию, наблюдая, как снег подмокшей ватой падает на крыши автомобилей. Информация об отъезде должна была быть вброшена в семейное пространство как бы случайно, походя.
- Слушай, Ика… Послезавтра у меня начинается международный семинар в Нижнем.
Ответа не последовало. Это его насторожило, и он обернулся. Ирина оторвала взгляд от глянцевого журнала, который ещё мгновение назад внимательно изучала. Её зелёные глаза сузились до размеров изумрудной крошки.
- Что-то не так? – он понял, что на этот раз что-то и в самом деле катастрофически не так, лихорадочно гадая, какое слово в произнесённой им короткой фразе оказалось фатальным.
- А я было подумала, что семинар твой где-то в Крыму проводится.
Не очень соображая, что делает, Сергей Сергеевич запричитал:
- Ах, извини, Ика, семинар действительно будет в Крыму, я просто не хотел тебе говорить об этом… Надо было бы тебя взять с собой, но я подумал, что это не совсем удачное время… что ты будешь скучать там… потом почти никто из наших не едет с жёнами… В общем, надо было сразу признаться, что я еду в Крым.
- А скажи, дорогой, с каких это пор для твоей профессорской задницы требуется два авиабилета, причём второй – на чужое женское имя?
Не только сердце, но и сознание Сергея Сергеевича ухнуло в пятки, как сорвавшийся в шахту лифт. Это был второй женский бунт, который ему придётся пережить за короткое время. Но истинных масштабов происшедшего он ещё не оценил.
- Бог мой, Ика, о чём ты?
- О том, что не надо хранить билеты в паспорте.
Выходит, что она контролировала каждый его шаг, не брезгуя, в том числе, и банальным шмоном. Он слишком уж успокоился, слишком уверовал в то, что всё сойдёт ему с рук, что безопасность гарантирована, если только он не будет ставить жену в известность о своих похождениях. Какое легкомыслие!
- Я бы всё это проглотила, не назови ты Нижний. Умоляю тебя, Серёженька… Впредь не надо считать меня дурой. Я этого не заслуживаю.
- Извини, Ика, - выдавил из себя глухие слова Сергей Сергеевич.
Ирина поморщилась и махнула рукой в его сторону.
- Я, пожалуй, и извиню, если ты перестанешь называть меня этим именем. Мог бы догадаться, что мне это неприятно. Я будто все эти годы чужое нижнее бельё донашиваю. Ну, да-да, понимаю… Твоя первая любовь, первая женщина. Чистая, эфемерная, недостижимая. А я кто? Так… б…дь, изнасиловавшая тебя в строяке.
- Не надо И… - поперхнулся именем супруги Сергей Сергеевич. – Прошу тебя, не надо.
- А чего не надо, Серёженька? Надо, друг мой,… надо. Хотя бы один раз в жизни правду выслушать надо. Скажи, ты и всех своих любовниц Иками называл? Даже если их папа с мамой окрестили Регинами или Матильдами? Ты же всю жизнь гоняешься за призраком, за какой-то единственной и неповторимой любовью, от которой я тебя увела и потому не попала в список. Ты меня оттуда сразу вычеркнул. Дескать, любовь – это одно, а я – совсем другое. Так ведь? Только ты упускаешь из виду одну простую вещь. Мы – не Ики, мы – обыкновенные бабы с руками, ногами и ещё кое с чем, некоторые – даже с мозгами, но мы – абсолютно земные, понимаешь? И Ике твоей страшно повезло. Ты просто не успел понять, что слеплена она из той же самой глины. А успей ты разобраться – никогда бы ей не простил. Как мне не можешь простить её потерю.
Сергей Сергеевич молчал. Ирина откинулась на спинке дивана, глаза её задорно заблестели. Не по-доброму заблестели. Мстительно.
- А знаешь ли ты, что я тебе всю нашу жизнь была верна? Или тебе это было настолько фиолетово? Конечно, я слукавлю, если скажу, что у меня на первом месте был ты. Всё же главным человеком в моей жизни является Валёк, но потом был ты. Я посвятила себя тебе. Ты был всегда сыт, обут, одет. Ты мог спокойно защищать диссертации, читать умные книги, волочиться за другими бабами. Ради тебя я бросила любимую работу и ушла в бизнес. И если ты считаешь, что содержишь потаскух на свои заработки, то ошибаешься. Это, милый, мои деньги. А хочешь знать, почему я тебя выбрала, а потом всю жизнь твои художества терпела? Ты мне чистым казался, ангельским созданием. А я порочной себя считала, грязной. Порок свой и тайну за чистотой твоей спрятать хотела. Отмыться подле тебя хотела. Я слишком поздно поняла, что чистота твоя не от Бога, а от… дурости. Не чистота, а стерильность. И потому ты её очень-очень быстро растерял.
- Постой, что ты несёшь? О каком пороке, о какой тайне говоришь? Разве я когда-нибудь упрекнул тебя за то, что не был у тебя первым мужчиной? Я ведь даже не задал тебе вопроса, кто был первым?
Ирина мрачновато ухмыльнулась.
- Ты всё-таки ужасно глуп. Разве о таких мелочах идёт речь? Извини за тон, Серёжа. Ты действительно хочешь это знать?
- Хочу, конечно, - ответил Сергей Сергеевич неуверенно.
- Ну что же, сам напросился. Валёк не твой сын, Серёжа. Когда мы с тобой первый раз были вместе, я уже знала, что беременна.
Сергей Сергеевич рванул ворот рубахи.
- Ой-ой, только вот не надо сцен, пожалуйста. Не надо портить вещи и вращать глазами. Ты можешь меня ударить, можешь потребовать развода, и если ты будешь сильно настаивать, то я тебе его дам. Только, я думаю, ничего в нашей жизни не изменится. Съездишь в Крым со своей молоденькой прошмандовкой, потом, в скором времени, она тебя бросит, а ты найдёшь себе новую. Наверное, каждая последующая будет моложе предыдущей, потому что тебе уже надо доказывать самому себе, что ты ого-го! А потом ты станешь импотентом, если до этого тебя не посадят за педофилию. И тогда у нас появится шанс стать хорошими добрыми друзьями. Пока кто-то из нас не умрёт. Жизнь – очень циничная штука, Серёжа!
Сергей Сергеевич стремглав выбежал из гостиной, хлопнув дверью так, что в серванте жалобно зазвенели хрустальные фужеры. В коридоре он лицом к лицу столкнулся с Вальком. Тот был статен, широк в кости, физиономия открытая, нагловатая. Сергей Сергеевич пристально вглядывался в лицо человека, которого ещё несколько минут назад считал своим сыном. Сейчас он увидел в этом лице что-то смутно знакомое, из очень далёкого прошлого. «…Ещё ложечку… За бригадира Андрюшу… Андрюша не будет сердиться на Серёженьку…» Ирина донашивала Икино нижнее бельё, а он всю жизнь жрал Андрюшин геркулес.
- Ну что, па, поговорили? – Валёк выплюнул в кулак жевательную резинку. – Да не переживай ты. Всё будет по-прежнему. Я давно всё знаю. Мне мать ещё лет пять назад об отце рассказала. Не тушуйся, старик. В наших отношениях это ровным счётом ничего не меняет, - и он одарил Сергея Сергеевича ощутимым тычком в плечо.
Ночь перед отъездом Сергей Сергеевич провёл на квартире Шайтанчика.
Here I'm with you
And I know it's true
Despite all the feelings
You're putting me through
I try to walk away
Something makes me stay.*
_______________________________________
*Я с тобою здесь и сейчас,
И это правда,
Я знаю, что ты ранишь меня
Несмотря на мои чувства.
Но что-то останавливает меня
Каждый раз, когда я хочу уйти. (англ.)
- Так что мы будем сегодня делать, Серёжа?
Сергей Сергеевич пожал плечами:
- Не знаю, наверное, что и всегда – пойдём в ресторан.
Шайтанчик наморщила носик:
- У-у-у, Серёжа, надоело.
- Ну, тогда мы не пойдём в ресторан. Я схожу в магазин, куплю чего-нибудь, и мы поедим в номере. Скажи, что ты хочешь?
Гуля проворно вскочила на колени
- А чего там есть?
Сергей Сергеевич озабоченно почесал за ухом:
- Боюсь, Шайтанчик, что кроме хлеба, сыра, колбасы и каких-нибудь консервов нам с тобой ничего не светит.
Шайтанчик легла на бок, подняла ножку и с любопытством стала разглядывать свои круглые пальчики.
- Не ин-те-рес-но.
- Тогда пойдём в ресторан.
- А я не хочу.
- Тогда не пойдём в ресторан и будем есть в номере бутерброды с колбасой.
- Серёжа, с бутербродов с колбасой я стану толстой и противной, как этот, ну как его? Во! Винстон Черчилль. Ладно, уговорили. Мы идём в ресторан, - на слове «идём» Шайтанчик сделала ударение, - Только вечером, ладно?
- А что мы будем есть на обед?
- Ни-че-го. Мы будем заниматься любовью! – она внезапно вскочила и бросилась к нему на шею.
От неожиданности Сергей Сергеевич покачнулся, и с него упало покрывало. Тело Шайтанчика было тёплым и душистым.
- Шайтанчик, если ты не будешь меня кормить обедом, я стану худым и желчным, как Йозеф Геббельс, и не смогу заниматься с тобой любовью.
- Свистите, мужчина! – захохотала Шайтанчик, - У Геббельса было четверо или пятеро детей. Точно не помню, но вы же мне сами про войну рассказывали! Ох, врун! Врун! Врун! Врун!
Сергей Сергеевич отстранил её.
- Тата, ну сколько раз я просил не грубить мне, а? – он шутливо потрепал её за ухо.
Гуля потупила взгляд.
- Ну, извините…
Через мгновение её глаза уже снова энергично блестели:
- А во дворец? Когда мы пойдём во дворец? И в парк! Я хочу в парк! Вы же обещали!
- Шайтанчик, ведь дождь-то какой на улице!
- А скала Айвазовского? Я хочу к скале Айвазовского!
- Шайтанчик! – взмолился Сергей Сергеевич.
- А когда мы поедем на Ласточкино Гнездо? А в дегустационный зал в Мисхоре? Я хочу хорошего вина, а не этот грёбаный «Бахчисарайский фонтан». А домик Чехова в Ялте? Вы мне всё это обещали! За ваш обман вы получите моё кунг-фу!
Она наступала на него, тыкая остренькими пальчиками под рёбра. Сергей Сергеевич шутливо отбивался.
- Хорошо, ужас ты мой ходячий. Хотя у нас впереди ещё пять дней, ты меня уговорила. Даже если завтра не кончится дождь, мы пойдём в Воронцовский дворец, а потом отправимся пить вино в Мисхоре. А вечером придётся долго сушиться. И у нас наверняка начнётся жуткий насморк. Но твоя взяла!
- Вы лгун! Вы мне всё про этот сраный город врали! Здесь нет никакого дворца! Здесь ничего нет, кроме этих жёлтых стен! Здесь нет даже телевизора! Вы специально заперли меня в этой глухомани, чтобы целыми днями трахать бедную девушку!
- Слушай, я тебя умоляю, кончай выражаться!
Шайтанчик поняла, что заигралась, но сдаваться было не в её правилах.
- А чего я такого, блин, сказала?
- Моя двоюродная тётка – учительница литературы. Она может послать тебя на х… так, что это будет слушаться, как симфоническая музыка. Но стоит тебе произнести даже слово «блин», и ты становишься вульгарной, как рыночная торговка.
Гуля закусила губу, и принялась собирать свою одежду, разбросанную по всему номеру. Натянув трусики, и накинув на плечи голубую блузку, она села на краю кровати, уставившись на след от раздавленного на стене таракана. Сергей Сергеевич тоже начал одеваться.
- Ну что, опять?
- Будьте добры, отвалите, а?
Сергей Сергеевич оделся и сел на стул в углу комнаты. Гуля достала из тумбочки початую бутылку «Бахчисарайского фонтана» и налила себе полный стакан. Красное игристое вино уже порядком выдохлось и почти не пенилось, напоминая по вкусу прокисшую «Изабеллу». Гуля осушила стакан в несколько глотков и прижала зубами верхние губы к нижним, словно пытаясь их заглотить. Эту гримаску Сергей Сергеевич знал очень хорошо. Ничего особенно приятного она не сулила. Шайтанчик перемотала кассету и снова нажала на «Play».
Heart over mind, yes I'm
My father's son.
I live my life, just like
My father's done.
Внезапно голос Кокера поплыл, как будто певцу вложили в рот картофелину, а потом и вовсе смолк – старый кассетник зажевал плёнку. Выключив магнитофон, быстрыми нервными движениями Шайтанчик открыла крышку и вынула кассету, пытаясь спасти любимую песню. Плёнка вытягивалась из магнитофона, словно унылые коричневые спагетти. Когда спагеттина порвалась, Шайтанчик закрыла лицо руками и зарыдала. Сергей Сергеевич снова почувствовал, как кольнуло в подреберье. Энергично растерев бок, он подошёл к Гуле и любовно погладил по голове.
- Ну что ты, Шайтанчик. Чего так убиваться? Песня как песня. Ну, приятная, может быть. Хочешь, мы такую же новую кассету купим? Их не только в Москве, но и здесь, поди, навалом. Ну?
Она отбросила его руку и встала, тыльной стороной ладони размазывая слёзы по пухлым щекам. Верхняя губа чуть поднялась, обнажая белоснежные зубы.
- Слушайте, вы! Я – не Шайтанчик. Меня зовут Гуля. Гуля, поняли? И я не полинезийская женщина, а просто женщина, женщина с татарской кровью, нравится это вам или нет. И не надо меня больше так называть!
- У, как тебя понесло! Ну, прямо настоящий Шайтанчик! – Сергей Сергеевич всё ещё пытался обратить происходящее в шутку.
- Я ТЕБЯ предупреждаю в последний раз!
Сергей Сергеевич замолчал. Татино «ты» проткнуло ему барабанные перепонки. Он давно ждал этого её «ты», но не так же? Нет так! Не так! Не так! Какое она вообще имеет право «тыкать»? И кому? ЕМУ! Тут он, наконец, понял, что эта маленькая стервочка, которую он вытащил некогда из глубокого дерьма, а сейчас вперившаяся в него остекленевшими серыми глазами, по-звериному показывающая клыки, пустила под откос его размеренную жизнь. И дошло до него, что этой своей благополучной, почти жвачной жизнью он очень и очень дорожил. Ох, как дорожил! Он вспомнил последний разговор с Ириной, дружеский и такой издевательский тычок Валька, как две капли воды напоминавшего бригадира Андрюшу, унижение, которое он испытал, узнавши правду. Да заткнуть бы кому-нибудь эту правду в ж…пу! Он знать не знал её столько лет и не имел никакого желания узнавать. Идиотскую правду, враз лишившую его семьи, б…скую правду, размазавшую по стене остатки его достоинства. И всё, всё из-за этой маленькой дряни, злобного ничтожества, превратившей в ничтожество и его, но в ничтожество слюнявое и кляклое. Всё из-за этой чернявой шлюшки, заставлявшей исполнять любые свои прихоти, два года без устали трепавшей ему нервы. Сжав зубы, чтобы не разразиться истерическим воплем, он процедил, будто сплюнул:
- Сука.
- Ах ты, интеллигент вшивый! Я сука, значит? А ну, повтори ещё раз, гад!
Она наступала на него, растопырив розовенькие подрагивающие пальцы со слегка наманикюренными коготками, а он потихоньку сдавал пространство.
- Благодетель х…в! Козлятина! Спаситель! Думаешь, спас меня? Из дому забрал, где меня п…дили? От папочки-алкаша спас, б…дь? А ты, говно собачье, спросил меня, хочу ли я спасаться? Ты хоть раз, б…дь, подумал, чего я вообще хочу? Ты же просто снял меня, падло, на свои вонючие деньги!
Сергей Сергеевич не помнил, как ударил её. Это не был рассчитанный удар. Он просто коротко взмахнул рукой, как, должно быть, инстинктивно обороняется окружённое стаей хищников крупное животное. Гулины бешеные глаза и остренькие коготки, мельтешившие перед его носом, вдруг исчезли из поля зрения, и в следующую секунду он уже видел её сидящей у противоположной стены, раскинувшей на потёртом паркете голые ноги. Из носа вытекала тоненькая струйка крови. Он, было, рванулся к ней:
- Гулька, милая, родная, ну, прости меня, дурака старого. Прости!
Теперь он видел лишь помутневшие белки её закатившихся глаз. Но тут Шайтанчик шевельнулась и проворно схватила с тумбочки недопитую бутылку «Бахчисарайского фонтана». Розовая пенящаяся жидкость хлынула на голубую блузку. Тата резко ударила бутылкой о стену. Раздался звон битого стекла, и Шайтанчик с протяжным воем выбросила своё упругое тело в сторону Сергея Сергеевича. Он успел отпрыгнуть. Тата по инерции пролетела через всю комнату, и острые края разбитой бутылки впились в штукатурку. Ещё мгновение – и она опять рванулась к Сергею Сергеевичу, целясь «розочкой» в пухлый живот. Снова увернувшись, он исхитрился схватить её за кисть и дёрнул в сторону и вверх. Тата завизжала и выронила своё оружие, которое не пропороло кишки Сергея Сергеевича лишь по чистой случайности. Он развернул Тату к себе и принялся хлестать по щекам. Голова Шайтанчика моталась из стороны в сторону, разражаясь время от времени едкими плевками. Один из них угодил Сергею Сергеевичу в глаз. Отёршись тыльной стороной ладони, он отшвырнул Тату в угол. Шайтанчик упала прямо в разверзнутое чрево своего чемодана. Она дёрнулась в куче маечек, трусиков, лифчиков, свитерочков, но поняла, что game is over*, и сжалась в комочек, как зародыш, закрывая руками голову. А он уже был рядом с ней и занёс ногу, для того, чтобы это затравленное и окровавленное существо месить, мудохать, метелить до самого конца. Месим-тесто-месим-тесто. И чтобы существо это вздрагивало в куче тряпья, захлёбываясь в слюне и кровище и грызло пуговички на своей одежде, подавляя крик. Потому что крик о помощи – белый флаг, который оно, существо… она… он… они… никогда… ни за что… друг перед другом не выбросят. Да ни перед кем не выбросят, не забарабанят от отчаянной боли по ковру, даже если чёрная пелена проникнет в разум и останется там навсегда, превратившись в желе остановившегося времени.
______________________________
*игра окончена (англ.)
Но тут Сергей Сергеевич вспомнил, как ожидал удара в переносицу на загаженной кухне Хайруллы, как представлял себя скорчившимся на куче мусора, как сам готов был хватать разбитым ртом воздух, перемешанный с вонью окурков и кошачьей шерстью. Его нога повисла в воздухе, как задумавшийся о смысле жизни маятник. Обмякший и опустошённый он опустился на пол перед скорченным телом Шайтанчика. Снова противно кольнуло под ребром.
- Что же мы творим, Тата? Что мы творим?
Она ответила чуть слышно, не ему даже, а как бы тем самым маечкам, лифчикам, кофточкам, в которые зарылась от его ударов.
- Уйдите, Серёжа, Христом Богом прошу – уйдите. Или… я всё равно вас убью.
Он взглянул на её тело, согнутое в тёплый рогалик кверху маленькой попкой, на ягодицы, между которых застряли кружавчики трусиков, и вдруг куда-то улетучилась объявшая его противная слабость. Хищный зверёк чуть шевельнулся внизу живота. Сергей Сергеевич осторожно потянул руку к этой торчащей из чемодана попке, но Тата, словно на расстоянии почувствовав тепло его ладони, повторила:
- Уйдите, Серёжа, ведь и вправду могу убить.
- Нет, Шайтанчик, это я едва тебя не убил, - он в который раз представил свой извечный кошмар – весёлый автомобильчик, уносящий из его жизни Тату, и добавил. – И себя тоже, - потому как финал этого кошмара тоже было предрешён.
Сергей Сергеевич поднялся, подошёл к зеркалу, пригладил взъерошенные волосы, застегнул верхнюю пуговицу на сорочке, надел ветровку, нахлобучил кожаную кепку, потом ещё секунду-другую поизучал своё отражение и вышел из номера.
Дождь, заперший их на три дня в гостинице, прекратился, оставив после себя сырость, хмарь и пронизывающий ледяной ветер. Сергей Сергеевич поднял воротник, пересёк площадь и осторожно засеменил по скользким ступенькам Верхнего парка. Он раздумывал о том, как, пожалуй, славно тут летом. Сергей Сергеевич окинул печальным взглядом небольшой пруд, окружённый магнолиями, кипарисами и рододендронами, шмыгнул носом, узрев уютную скамеечку, и подумал о том, что хотел бы здесь оказаться совсем в другое время и совсем при других обстоятельствах и сидеть на этой скамеечке, бережно обнимая Тату и созерцая пруд в меланхолической неге. И чтобы пара лебедей оставляла лёгкие бороздки на его глади. На коленях Сергей Сергеевич держал бы большой полиэтиленовый пакет, наполненный спелыми фруктами: виноградом, персиками, нет, лучше чёрными инжиринами с красноватой зернистой мякотью. Он бы, наверное, что-нибудь рассказывал Тате, а она время от времени брала бы из пакета инжир, аккуратно так, двумя пальчиками за слабенькие ножки и молча, лишь хлопая огромными серыми глазищами, совала ему в рот. Но, вспомнив, что Тата с разбитыми губами лежит на куче смятого белья розовой попкой вверх, он потряс головой, отгоняя образ содеянного греха. О нет! Ика! Ика, тоненькая зеленоглазая Ика. Вот кто должен быть рядом с ним в этом райском уголке земли! Ика, родная, чистая, несравненная Ика, которую он выбивал из своей памяти много лет назад огрызком карандаша. «Как ты мог?» - спросила она напоследок. «Вот так! Вот так! Вот так!» И тогда он увидел жену, Ирину, держащую двумя пальчиками инжирину. «Скушай инжирчик, Серёженька! Инжирчик такой полезный… За себя скушай, за Ирку свою, за бригадира Андрюшу…»
Сергей Сергеевич захохотал. Порыв ветра закачал нависшие над прудом магнолии, покрыл его поверхность заострённой рябью и разнёс смех Сергея Сергеевича по всему безлюдному парку. Смех этот несколько раз повторило эхо, пока он не затих где-то в кроне ливанского кедра. Так, наверное, расхохотался когда-то Адам, осознав, что из садов Эдема его вытурили не понарошку, а по-всамделешнему и навсегда.
Всё ещё покатываясь от смеха, он продолжил свой путь, а вокруг него шумели влажные кроны кипарисов, магнолий и рододендронов, натужно вопили чайки, и львы со ступеней Воронцовского дворца сердито скалились вслед.
Он вышел к морю. Знаменитое нагромождение камней, из которого торчит здоровенный чёрный валун. Скала Айвазовского. А взбирался ли на неё когда-нибудь сам Айвазовский? Этого Сергей Сергеевич не знал. Скала ощетинилась ржавыми штифтами, скреплёнными тросом. Между не слишком надёжными поручнями то и дело гуляли ручейки вспененной солёной воды, щедро забрасываемые на скалу недружелюбным морем. Сергей Сергеевич поплевал на ладони и сделал шаг в сторону валунов.
- Утопиться решил, болезный? – сквозь рёв волн услышал за своей спиной Сергей Сергеевич скрипучий голос. – Смоет же к едрене фене.
Сергей Сергеевич обернулся. Голос принадлежал одетой в серый засаленный плащ особи мужского пола неопределимого возраста с небритой несколько дней личностью. Правую руку незнакомец держал в кармане плаща, а левой бережно прижимал к груди ополовиненную поллитровую бутылку без этикетки.
- Будешь? – мужчина сунул бутылку прямо под нос Сергею Сергеевичу.
Острый запах суррогатного алкоголя обжёг ноздри, но Сергей Сергеевич буркнул мрачно:
- Буду, - и, едва ли не вырвав бутылку из рук собеседника, сделал жадный глоток.
Водка шаровой молнией прокатилась по пищеводу, вызвав дрожь в организме, но уже через мгновение Сергей Сергеевич ощутил недостававшую гармонию с окружающим миром. Незнакомец приблизил лицо к осоловевшей физиономии Сергея Сергеевича и улыбнулся во всю ширь набитого кривыми жёлтыми зубами рта. Сергей Сергеевич почуял стойкие запахи перегара и давно не мытого человеческого тела, густо намешанные в просолённом морском воздухе.
- О! Так-то оно лучше. Эффекта наркомовских ста грамм пока ещё никто не отменял. Пз-з-з-вольте представиться: Айвазовский, местный художник.
Мужчина, не вынимая правой руки из кармана, картинно поклонился. Хмель тут же начал улетучиваться из головы Сергея Сергеевича. Поняв, что имеет дело с маньяком, он начал оглядываться по сторонам в поисках возможной помощи, но берег моря был безлюден, как марсианский пейзаж.
- Да не ссы ты, - досадливо поморщился незнакомец, - я не псих. Я только кошу под городского сумасшедшего. Айвазовский – это так, обзывалово. А как меня зовут? А какая, хрен, разница? Я и сам начал забывать. Так что для тебя буду Айвазовским. Хочешь – зови уважительно Иван Константинычем. А тебя-то как?
- Сергей, - голос Сергея Сергеевича прозвучал не очень уверенно.
- Значить, Серёга… - «Иван Константиныч» пожевал потрескавшимися губами. – А, чего же это ты, Серёга, на скалу в такую погоду полез? Ха! Чую из-за бабы. Дурачок, п…дострадалец… - он фамильярно обнял Сергея Сергеевича за плечи. – Эх, каждый год море кого-нибудь из вас, придурков, выбрасывает. А сколько ещё не выбрасывает, к себе забирает?
«Айвазовский» закурил смятую вонючую сигаретку и ещё отхлебнул из бутылки.
- На-ка, прими ещё граммульку, как раз для тебя осталось, получшает, - он протянул бутылку Сергею Сергеевичу.
Тот безропотно допил водку.
- Херня это всё, Серёга, полная херня! – «Айвазовский» глубоко затянулся и уставился в линию горизонта.
Взгляд его показался Сергею Сергеевичу почти трезвым.
- Я тебе расскажу кое-что. Только давай отойдём отсюда, прохватывает.
Они зашли за большой валун, куда почти не задувал ветер, но море, вздымающееся кверху огромными пенными хребтами, цепляющимися за ватный свинец облаков, было хорошо видно. До того обоим собеседникам приходилось орать, чтобы услышать друг друга. За валуном же царила относительная тишина. «Иван Константиныч» кивнул в сторону моря.
- Аки лев рыкающий, мин херц Серёга. Вот где подлинная трагедия! Красота, любовь, ласка, жестокость, сама смерть – всё в одном флаконе. Миллиарды существ ежеминутно рождаются и гибнут в этой стихии, повинуясь неизвестному человеческому уму закону. Если таковой, бля, существует. Микроорганизмы, моллюски, рыбы, киты-дельфины всякие. Весь школьный учебник биологии! - словно в подтверждение своей мысли «Айвазовский» громко рыгнул. - А ты туда из-за бабы полез. Тьфу! Стыдно, мил человек!
«Айвазовский» покопошился в камнях и извлёк на свет Божий матерчатую сумку, содержимое которой не оставляло ни малейшего сомнения. В дополнение к новой водочной бутылке он достал буханку чёрного хлеба.
- С черняшечкой-то оно приятственнее…
Он отхлебнул, разломил буханку, потом передал Сергею Сергеевичу бутылку и ломоть хлеба. Сергей Сергеевич от угощения отказываться не стал.
- У меня с ним старые счёты. Мне было пять лет, когда мои отец и мать отправились ночью купаться. Я их не помню совсем. Ушли и всё. Никто не видел, как они вошли в море, и никто не видел, как они оттуда вышли, потому что не вышли они оттуда никогда. Говорят, в ту ночь оно было тихое-тихое, спокойное-спокойное… И, я это почти точно знаю, туды его, напялило на себя восхитительную лунную дорожку. Мы с тобою вдвоём утонули, как Ли Бо, на луну любуясь, - нараспев продекламировал «Айвазовский». – Ты знаешь, Серёга, кто такой Ли Бо? Темнота! Великий китайский поэт. По преданию, утонул в море, залюбовавшись на лунную дорожку. Только, может, он в реке утонул, не помню… Дык, какая разница – вода, она и в Китае вода. Говорят, что мы все из земли вышли и в землю вернёмся. Чепуха! Из воды вышли, когда были ещё безмозглыми земноводными, и вернёмся в воду во время нового Потопа. А пока море безвременно притягивает влюблённых. И ты не торопись туда. Рано. Пока рано.
Он замолчал, чтобы сделать очередной глоток. Сергей Сергеевич взял у него бутылку из рук и тоже выпил.
- Меня бабка воспитывала… Впрочем, подробности моего детства, - он тяжко вздохнул, - не имеют никакого значения. Я маленький был впечатлительный, легко ранимый. Выйду, бывало, ночью к морю, особенно если тихо, лунную дорожку эту бл…скую ручонкой потрогаю и звать начну: «Мама! Папа!» А оно молчит. Молчало до поры до времени. Потом вдруг я голоса их слышать начал. Вроде говорят они: «Всё хорошо у нас, сынок, ступай домой и не беспокойся». И вторят им ещё много-много голосов «Не беспокойся за них. Нас много тут, присмотрим за твоими родителями». Но и голоса отца и матери, и те, другие, придавленные какие-то были, будто кто-то их там насильно держит и велит, чтобы они мне именно так отвечали. А сам этот Кто-то тихо сидит, помалкивает. Я ножками по воде стучу, мучаю его, дескать – ответь мол, гнида солёная, почто моих папку с мамкой и других тут держишь. Молчит, крымский партизан, бл…дь. И такая скорбь меня охватила, что поклялся я себе, что найду я этого гада и поговорю с ним, и выясню, почему со мной так круто обошлись – осиротили в самом, можно сказать, нежном возрасте. Я поклялся, что выведу Его на чистую воду. А Он оч-ч-ень долго мне не отвечал.
Сергей Сергеевич вырвал бутылку из рук «Айвазовского». Тот засмеялся.
- Боишься, Серёга? Думаешь, что сейчас рядом со мной тоже спятишь? Водкой пытаешься страх заглушить? Пей, милый, пей. Потому что сегодня Он кажет нам свой лик. И сегодня мы слышим Его рык…
- Чей?
- Ты ещё не понял? Так слушай дальше. А как его я мог на чистую воду вывести, думаешь? Не знаешь? Ну, это же просто, очень просто. Я должен был Его увидеть, услышать, почувствовать, чтобы потом смочь показать другим. И я поклялся стать художником. И я стал им! Я, между прочим, и вправду художник, маринист, член Союза и даже в определённых кругах человек известный. За то Айвазовским и прозвали. Айвазовский, считается, душу моря постиг? Хера он чего постиг. Любой искусствовед в его картинах насчитает с десяток штампов. Айвазовский – фуфло. А хочешь знать, как старик пену писал? Брал кисть, опускал в краску, потом подносил к ладони и так вот – вж-ж-ж-ик… - «Иван Константиныч» показал, как Айвазовский разбрызгивал краску по своим холстам. - Вот тебе пена. А ты взгляни, ты взгляни туда! – «Иван Константиныч» схватил Сергея Сергеевича за шкирку и развернул лицом к морю, - Там каждая капля, каждый миллиметр пространства имеет своё мистическое значение. В каждой капле сосредоточены души моих ушедших в море родителей, души всех влюблённых, чёрт те чего! А он – вж-ж-ж-ик. Халтурщик!
«Иван Константиныч» надул щёки и резко выдохнул воздух, чтобы побороть охватившее его возбуждение.
- Я приходил к морю каждый день. Сначала я пытался писать, как старикашка Айвазовский, копируя все его приёмы, его технику. Я научился делать «вж-ж-ж-ик». Он пристально следил за моей работой, я знал это, я это чувствовал. Но моих ремесленных стараний Ему было мало. Он хотел, чтобы для контакта с Ним я вошёл в определённое состояние. Тогда я начал пить… эту гадость, - «Иван Константиныч» поморщился и ещё раз приложился к бутылке. – Я знал, что гублю себя, но у меня была цель. Великая цель! Я никогда не напивался до полного нуля – я должен был уверенно держать кисти, смешивать краски. Но я начал слышать Его голос, я начал выделять его из хора других голосов, которые я слышал и прежде. Для начала только голос, не разбирая слов. Потом я начал разбирать слова, но Он, словно насмехаясь надо мной, говорил на неизвестном мне языке. Скорее всего, на древнееврейском. Потом Он понемногу начал показываться мне. Увидеть Его оказалось совсем нетрудно. Вон там, смотри, - «Айвазовский» снова развернул Сергея Сергеевича лицом к морю. – Вон там, на том гребне торчит его поганый красный глаз.
Пьяно щурясь, вглядывался Сергей Сергеевич в череду волн, и когда в пенной шапке одной из них мелькнул красноватый огонёк, ему сделалось не по себе. А «Иван Константинович» продолжал свою речь:
- Он всё говорил и говорил со мной на своём непонятном языке и показывал то глаз, то ухо, то лоб. Однажды я на какое-то мгновение, но абсолютно отчётливо увидел его пасть. Огромную пасть с узкими длинными зубами. И там, за этими страшными зубами, смыкающимися, как решётка городского обезьянника, я увидел людей. Множество людей, толпы, сонмища! Среди них я увидел свою мать, среди них я увидел своего отца. И самое страшное – я увидел себя самого. Мы все были у него в чреве.
Сергей Сергеевич почувствовал, как удушливый комок подступает к его гортани, что он начинает видеть окружающий мир через красный светофильтр, словно сам сидит в пасти невиданного морского чудища. И его охватила безудержная ярость. Он схватил «Иван Константиныча» за грудки.
- Слушай, псих! Не морочь мне голову. Нет там ничего и никого, нет, понял? Ну, ври дальше, ври, а я послушаю. Ну? Кого ты там видел, кого?
Сергей Сергеевич подтащил «Айвазовского» к валуну, за которым кончалась твердь земная, и лишь волны, ревя и пенясь, бились о камни.
- Ну, говори, или я сброшу тебя к чёртовой матери. Кого ты видел?
«Айвазовский» лишь кротко улыбался. В его бесцветных глазах не было и тени страха.
- Левиафана.
- Кого?!
- Бегемота.
- Кого?!
- Саваофа!
«Айвазовский» тоже перешёл на крик, пытаясь заглушить рокот волн и безумные вопли чаек. Сергей Сергеевич устало отпустил воротник его засаленного плаща.
- Нет, ты не прикидываешься, ты и вправду сумасшедший.
- У меня была великая цель.
- Кащенко – твоя цель.
- Успокойся, водочки хлебни.
Сергей Сергеевич хлебнул. Ему всё сделалось безразлично.
- Ты ведь меня сейчас едва не убил, знаешь? – «Айвазовский» снова закурил.
- Знаю.
- А почему? Ты что, меня ненавидел?
- Нет.
- А почему же тогда?
- Отвяжись, не знаю.
- А ты убивал когда-нибудь людей?
- Нет, - Сергей Сергеевич заколебался. – Но я едва не убил одну женщину.
- Ты её ненавидел?
- Я её любил.
- Ха! А коль любил ты её, почему же ты тогда хотел лишить её жизни?
- Не знаю.
- Не знает он… Так это ты сумасшедший, а не я. Так что сиди и слушай. У меня было много выставок. На моих картинах я изображал не только море. На них был Он. То, что Он дал мне увидеть. Глаз. Лоб. Ухо. Пасть его страшная, в которой томятся люди. Вернее не люди, а то, что осталось – тени их. Мои картины покупали. Я стал моден. Но это не приносило мне удовлетворения. Мои картины нравились публике лишь потому, что казались загадочными. А их смысла не понимал никто. Знаешь, почему? Потому что я сам не понимал, что хочу выразить. Мне не хватало какого-то маленького шага, малюсенькой детали…
«Айвазовский» задумался.
- Собственно, я подхожу к финалу. Однажды зимой, погода была говённая такая, ну, прямо как сейчас, я стоял на этой самой скале и писал. Внезапно я почувствовал, что вот сейчас оно свершится. Свершилось, бля! Он показался мне целиком. Я не стану тебе его описывать – Он слишком ужасен… и великолепен, для того чтобы я мог тебе его описать словами. В тот день он заговорил со мной по-русски. Он захотел, чтобы я, в конце концов, его понял. Он сказал всего одну фразу: «Ничто никогда не изменится». В этой коротенькой фразочке – единственно неизменный закон бытия. Нет добра, нет зла – есть страдание. Нет земли, нет воздуха – есть море. Вся наша жизнь – слабое отражение того, что происходит в море. Нет любви, нет ненависти – есть хаос. Нет жизни, нет смерти – есть вечность. Нет Левиафана, нет Бегемота, Дьявола нет – Бог есть. Вдумайся! Мы любим того, кто нас убивает, и сами убиваем тех, кого любим. Мы называем вещи чуждыми именами. Мы ставим перед собой нелепые цели и идём нелепыми путями к их достижению. Суетимся, копошимся бестолково, а потом осознаём, что жизнь прошла. Финита ля чего-нибудь там. И почему-то верим, что всем этим бедламом руководит некий Высший разум. Нет никакого Высшего разума. Есть Высшее безумие, которым охвачен Тот, которому некоторые из нас молятся, на которого уповают. Мы считаем Его своим Отцом. Мы – Его дети? Мы, да что мы, весь одушевлённый и неодушевлённый мир – Его игрушки. Куклы. Солдатики. Фантики. Любит Он нас? Нет. Но Он и не испытывает к нам ненависти. Он не добр и не зол. Нельзя сказать, что мы ему безразличны. Он просто время от времени просеивает нас сквозь пальцы, как песчинки. И никто не знает, в том числе, и Он сам, какая песчинка останется у Него в ладони, а которая исчезнет навсегда. Мои отец и мать были призваны Им в море. Зачем? Бессмыслица! Ни капли смысла не было в том, что ты пытался убить любимую женщину. Мы ведём себя, как сумасшедшие, но мы не безумны. Ни ты не безумен, ни я. Никто. Мы лишь копируем Его великое безумие.
«Айвазовский» приблизился к Сергею Сергеевичу и часто задышал.
- Вот была высшая цель – рассказать об этом людям. Рассказать в картине. Вот ведь кто-то стремится к деньгам, кто-то к славе, кто-то всю жизнь проводит в поисках любви. Да ведь это херня всё, тлен, полная нелепица по сравнению с моей целью. Если бы мы все поняли, что исполняем чужую волю, Его волю, волю маньяка… Мы бы, наконец, остановились. Во всей Вселенной воцарился бы покой. Ни вражды, ни войн. Ни любви, ни страсти. Возможно, исчезла бы сама смерть, как наивысшее страдание. Полный покой. И в тот день я написал ТУ, главную картину своей жизни. Я сделал ТО, что до меня не сделал ни один человек. В тот день мир, как никогда, был близок к раю.
«Я, может быть, и не сумасшедший, но я совершенно отвратительно пьян», - устало подумал Сергей Сергеевич.
- Ну и почему же мы не в раю?
- Он не так уж прост, мразь, чтобы отдавать свои секреты. Он же предупредил меня: «Ничто никогда не изменится». Когда я закончил картину, на скалу налетела волна, и смыла меня вместе с картиной, с мольбертом, с кистями и красками. Холст унесло в море, а меня вышвырнуло на камни. Я изуродовал себе правую руку. Видишь? – он сунул свою пятерню под нос Сергею Сергеевичу.
Только тут тот обратил внимание, что пальцы на правой руке «Айвазовского», которую он почти всё время держал в кармане плаща, неестественно скрючены.
- Это был конец великой цели. Это был конец всего. Оставив меня в живых, Он в очередной раз посмеялся надо мной. Отец наш всемилостивый… Папочка… Он лишил меня возможности показать правду о Нём и о нас. Я не могу держать кисть. Он лишил меня моего языка. Мой язык – цвет, форма, пространство, а совсем не слова. В словах я неубедителен. Вот даже ты, сучий потрох, мне не веришь, - в бесцветных глазах «Иван Константиныча» заблестел лихорадочный огонёк, и он засмеялся. – Не веришь же?
Сергей Сергеевич ничего не ответил.
- И что я могу? Всё, чем я могу напомнить Ему о себе, о наших с Ним встречах, о моём знании Его – это забраться вот на эту самую скалу и послать Его на х…
С проворностью обезьяны, хватаясь за трос, «Айвазовский» взобрался на скалу и принялся подпрыгивать на месте, яростно размахивая руками. Как он оскорблял своего Бога, из-за рёва волн Сергей Сергеевич не слышал. Внезапно рёв стал нарастать, и, будто в замедленном кино, Сергей Сергеевич увидел, как выросли из-за скалы языки воды и пены, и как стали они приближаться к нелепой фигурке в засаленном сером плаще. Сергей Сергеевич в испуге закрыл глаза руками. Когда он отнял ладони от лица, «Айвазовского» на скале уже не было. Спланировав прямо над головой Сергея Сергеевича, истошно закричала чайка.
Скользя подошвами по мокрому камню, Сергей Сергеевич попытался влезть на скалу, но потерял равновесие, упал на четвереньки и неуклюже сполз вниз. Пошатываясь, он шагал с валуна на валун, надеясь, что увидит в набегающих волнах барахтающегося «Айвазовского», но Тот, которого несчастный проклинал, Тот, по прозвищу Левиафан, Бегемот, Саваоф, Иегова… Аллах его ведает кто, на сей раз оказался твёрд в своих намерениях – «Айвазовский» исчез навсегда. Сергей Сергеевич осмотрелся, пытаясь обнаружить матерчатую сумку «Айвазовского» с остатками водки и чёрным хлебом. Он совершенно не помнил, не прихватил ли безумец на свидание с чудищем свой скудный скарб. Сумки нигде не было. «Айвазовский» сгинул, растворился, диссоциировался, аннигилировался, будто его вообще никогда не было. И единственным доказательством его бытия являлась осевшая в хмельном мозгу Сергея Сергеевича муть. «Надо бы в милицию сообщить», - подумал, было, Сергей Сергеевич, но всё приключившееся на скале казалось столь ирреальным, что ему куда проще было принять «Айвазовского» за фантом. Тем более, что ноги заплетались и отказывались идти не то, что в милицию, а куда бы то ни было вообще. Сергей Сергеевич доковылял до камня, за которым можно было более или менее укрыться от ветра, сел на корточки, засунул руки в карманы куртки и заснул.
Но сон поначалу не принёс облегчения, не дал ощущения безмятежности, не оторвал его от того места, где он находился, ни на секунду не перенёс в прошлое или будущее. Вокруг по-прежнему бушевало море, и лишь десяток-другой женщин показывали фигуры синхронного плавания. Сергей Сергеевич спал, и поэтому их экзерсисы его абсолютно не удивляли. Его не удивляло, что женщины не тонут, не взывают в ужасе о помощи, а элегантно выставляют над гребнями волн ножки с оттянутыми мысками, или вдруг все разом ныряют, обращаясь к небосводу круглыми ягодицами. Их упругие тела то исчезали, то появлялись над водой, но Сергей Сергеевич всё равно видел их целиком. Женщины были одеты в облегающие яркие спортивные купальники, и в то же время были как бы голые, поскольку Сергей Сергеевич был в состоянии разглядеть каждую детальку, каждый пупырышек на поплавках сосков, каждый волос на лобке. Он понемногу начал узнавать их. Вот эта, в красном купальнике – Тата. Он узнал её по чернявой рощице, спускающейся от поясницы до самого копчика. Он узнал тоненькую суховатую голень Ики, одетой в зелёный купальник. За бирюзовыми чашечками лифчика он узнал Иринины соски, которые по-звериному терзал во время их первого акта, в руке она держала длинный разделочный нож. Были и другие женщины, которых он узнавал легко или с трудом, имена которых помнил или за давностью времени позабыл, с которыми расставался с той или иной толикой сожаления или вовсе без него.
Вдруг пловчихи образовали плотный круг и подняли над поверхностью воды одну из женщин, поддерживая руками за пятки. Она была абсолютно нага, никакого даже намёка на сочинённый Морфеем купальник. Она была ослепительно, безумно хороша. Её плечи, грудь, упругий живот, курчавая галочка лона, налитые бёдра, казалось, вобрали в себя всю мощь ревущего моря, и в то же время в линиях её тела не было ничего тревожного, они были плавны и спокойны. Они звали к себе, обещая блаженство, уют и защиту. В этой женщине он узнал свою мать, несмотря на то, что такой она была, наверное, задолго до его рождения. Он помнил её другой, пожелтевшей, усохшей, с раздувшимися суставами на пальцах рук и разрушенными ногтями на пальцах ног, с обвисшей грудью, едва угадывавшейся под застиранной блузкой. Он помнил её другой, убившей свою женственность после того, как её бросил отец Сергея Сергеевича. Оставленная мужем, обиженная на весь мир, она никогда больше не подпустила к себе мужчину. Другой, непорочно строгой, холодной, застывшей, он пять лет назад проводил её на кладбище. Но сейчас от неё исходил притягательнейший аромат цветения. Жизнь, сама жизнь, если только она удалась, должна была, по разумению Сергея Сергеевича, пахнуть этим запахом, исходившем от самой удивительной в мире женщины, в которой он признал свою мать. От её шеи, ложбинки между грудей, подмышек, лона, изгибов локтей и коленей долетал до ноздрей Сергея Сергеевича лёгкий аромат просолённых водорослей, сосновой хвои, дольки свежеразрезанного лимона, парного молока и цветка земляники. Ноздрями Сергей Сергеевич пил её запах, глазами ощупывал линии её тела, слух его ловил проявившуюся в рёве волн сладкую мелодию флейты, арфы, испанской гитары, чего точно – он не знал, мелодию, которую он принимал за её голос. Он почувствовал возбуждение, он схватил себя за набрякшее причинное место, заливаясь краской стыда оттого, что возжелал свою мать. И тотчас на смену вожделению пришло другое чувство. Ему захотелось уткнуться в неё, спрятаться, исчезнуть, раствориться в ней без остатка, быть вечно в ней и никогда не приходить в этот мир. И тогда закричал он:
- Мама, мама! Скажи, почему я так бессмысленно прожил свою жизнь?
- Почему бессмысленно, мальчик мой? В чём ты видишь смысл?
- Я – ничто, мама. Я ничего не смог добиться в этой новой жизни, будь она неладна. Я потерял семью. Я сына потерял. А главное – я всю жизнь искал любовь. Я искал свою женщину, единственную, неповторимую, такую, как ты. И не нашёл её. Почему, скажи, моя жизнь была столь бессмысленной?
Она улыбнулась, но в изгибе её губ появилось что-то неуловимо болезненное:
- Это ты лучше спроси у него.
И тут Сергей Сергеевич увидел другую фигуру, фигуру своего отца, который не находился в воде, а парил в воздухе. Он был тоже наг, но походил более не на живого человека, а на мраморную скульптуру. Да, точно, отец его, как две капли воды был похож на микеланджеловского Давида, с той лишь разницей, что держал в руке не пращу, при помощи которой поверг Голиафа, а мраморную папиросу.
- Так ответь ты мне, отец, почему я так бездарно прожил свою жизнь?
Отец затянулся, обдав Сергея Сергеевича облаком мраморного дыма:
- Ничто никогда не изменится.
Ответ Сергея Сергеевича не устроил.
- Ты говоришь загадками. Что значит «не изменится»? Почему «не изменится»? Ты сам, что ты можешь сказать о своей жизни? Ты сам был счастлив?
Отец покачал головой:
- Я не понимаю, о чём ты говоришь.
- Я проклял тебя, когда ты оставил нас с матерью. Я вычеркнул тебя из памяти. Я не хотел тебя видеть. Ты искал со мной встреч, но я избегал тебя. Мои проклятия достигли цели. Женщина, к которой ты ушёл, тебя самого обобрала и бросила. Ты опустился и сдох, как это принято говорить, под забором. Можно считать, молодым, во цвете лет. Но ненависть моя к тебе была так сильна, что я даже не пошёл хоронить тебя. Я не оплакивал тебя. И не жалею об этом. Так вот, скажи мне, скажи, стоило всё это того? Стоило?
Отец снова покачал головой:
- Ничто никогда не изменится.
- Перестань философствовать. Ты хоть понимаешь, что убил мою мать? Ты убил в ней женщину!
- Да я знаю, что убил её.
- За что, почему?
- Наверное, я её слишком любил. Потому не смог находиться рядом.
- Так что? Хочешь сказать, что любовь и убийство – это одно и то же?
- Ничто никогда не изменится.
Вдруг Сергей Сергеевич заметил, что фигура отца становится прозрачной и всё выше и выше поднимается вверх. Над его мраморной головой образовалось золотистое свечение. Священный страх охватил Сергея Сергеевича.
- Ты – не мой отец!
- Я – твой отец, - донеслось с небес.
- Ты – не мой отец! – прокричал Сергей Сергеевич.
- Я – твой отец.
- Ты – мой Отец Небесный?
Внезапно фигура отца исчезла вовсе, и на её месте Сергей Сергеевич увидел выпуклые красные глаза и огромную пасть с длинными острыми зубами, в которую, как в космическую чёрную дыру, устремилось бушевавшее море, унося с собой, пригрезившихся Сергею Сергеевичу пловчих. Первой исчезла обнажённая фигура матери, потом пасть поглотила Ирину с ножом, Шайтанчика с рощицей на спине. Последнее, что увидел Сергей Сергеевич, была тонкая голень Ики. Вокруг зияла пустота. И он ещё раз крикнул уже в пустоту:
- Ты – мой Отец Небесный?
И пустота ответила:
- Я – твой Отец Морской.
Проснулся Сергей Сергеевич от нестерпимого холода и рези в мочевом пузыре. Начало смеркаться. Привстав, он тут же едва не рухнул – затекли мышцы ног. Зайдя за валун, он помочился. Под черепную коробку будто заложили механизм для удерживания головы в вертикальном положении, и любой наклон отзывался нестерпимой болью в затылке. В довершении всего, резкая боль в подреберье, которую он ощутил ещё там, в гостинице, стала тупой, ноющей, но постоянной. «Господи, чего же это я так нажрался?» - подумал Сергей Сергеевич. «А, главное, с кем?» Сумасшедший художник с его амбициями спасителя человечества так прочно впечатался в хмельную грёзу, что Сергей Сергеевич уверил себя, что встреча с «Айвазовским» была просто-напросто первой частью того сна. Во всяком случае, о походе в милицию он уже даже и не помышлял. Зато вспомнил другое. Он вспомнил, что приехал зимой на крымский курорт с молоденькой любовницей по имени Гуля и по прозвищу Шайтанчик. Он вспомнил о том, что перед этой поездкой узнал, что сын, которого он воспитывал почти четверть века – вовсе не его сын. И что после того, как ему открылась эта неудобоваримая правда, он смутно представлял себе перспективу возвращения домой, к жене, от которой он за годы совместного проживания порядком приустал, к абсолютно чужому теперь и к тому же хамоватому молодому человеку, к весьма устроенному, размеренному, но довольно пресному и никчёмному быту. И вспомнил он, что альтернативу всей этой дряни он едва не забил до смерти ногами, и что она, альтернатива, возможно до сих пор лежит в чемодане лицом в куче белья, отклячив розовую попку с врезавшимися трусиками. Он несколько раз сильно ударил себя по щекам, проговорив: «Подлец! Дурак! Зверюга!» и, шатаясь из стороны в сторону, засеменил прочь от проклятой скалы.
«Тата, Таточка, ангел мой, ты прости меня, только прости!» - повторял он про себя, поднимаясь сперва по Нижнему парку, затем по Верхнему, не обращая внимание ни на вопли чаек, ни на предупредительный оскал стражей Воронцовского дворца, ни на магнолии, кипарисы и рододендроны, окружившие маленький пруд с отсутствовавшими лебедями. Он смутно помнил, что ангел несколько часов назад едва не распорола ему живот, но готов был про это забыть. Это ведь как третий закон Ньютона – на каждое действие существует противодействие и, стало быть, на каждый грех имеется прощение. Он даже готов был унизиться перед Шайтанчиком, ползать на коленях, целовать пальцы её ног, что доставило бы ему даже некоторое удовольствие, готов был вытерпеть от неё несколько несильных и потому необидных пощёчин, потому что ну как же… «Бог терпел и нам велел. Так ведь?» Но мысль о Боге вернула его к воспоминаниям об «Отце Морском», и Сергей Сергеевич внутренне сжался. Остаток пути до гостиницы он прошёл на автомате, стараясь вообще ни о чём не думать.
Проскочив мимо дремавшей дежурной, он, всё ещё держась за левый бок, взлетел по ступеням, пробежал по коридору, сбив полосатую ковровую дорожку, и оказался перед дверью номера. Наверное, от сотрясения воздуха, устроенного им, дверь тихонько скрипнула. Она была приоткрыта. Почувствовав неладное, Сергей Сергеевич взялся за дверную ручку.
Комната опустела. То есть опустела она наполовину. Дверцы гардероба были распахнуты, и он мог видеть свои аккуратно развешанные вещи. Отсутствовали вещи Шайтанчика. Из-под кровати виднелись колёсики его чемодана, но Татин чемодан исчез. Покинула комнату и сама Тата. В четырёх углах гостиничного номера ещё обитал её запах смешанной с розой спелой вишни, но не было самой Таты. В качестве напоминания – битое стекло на полу да открытая крышка старенького кассетника, развалившегося на их ещё тёплой постели, раззявившегося, будто пытавшегося вобрать в себя смысл происшедшего. Рядом лежала сама кассета с выпущенными магнитными кишками.
Heart over mind, yes I'm
My father's son.
Вз-з-з. Крак. Обрыв.
Боль в подреберье едва не свалила Сергея Сергеевича с ног, и он тяжело опустился на кровать. И тут его внимание привлёк сложенный вчетверо листок бумаги. «Как ты мог?» - вспомнилось былое. «Вот так! Вот так! Вот так!» Но прощальное письмо Таты было чуть более многословным.
Милый Сирёжа!
Я вас очень люблю, но всё равно от вас ухажу. Я вам благодарна, вы видь так много для меня сделали. Прастите меня, и я вам всё пращаю. Мы просто савсем не сможим быть вмести после того, что случилось.
Ваш Шайтанчик.
Альтернатива возвращению Сергея Сергеевича в лоно семьи испарялась вместе с запахом Таты. Но не мог он допустить её ухода. Никак не мог. Он начал лихорадочно соображать. Дверь была приоткрыта – значит, Шайтанчик рассчитывала, что он вот-вот вернётся, а это, в свою очередь, могло означать, что ушла Тата недалеко. И к тому же у неё, скорее всего, совсем мало денег. На дорогу до Симферополя, может, и хватит, а дальше-то что? Сергей Сергеевич стремглав выбежал из номера. Нет уж! Он ещё поборется! Он ещё поборется за Тату. Он будет бороться за свою жизнь.
Тяжело дыша и хватаясь за бок, он уже почти добежал до остановки. В сумерках желтел квадратный зад рейсового автобуса. И, почти как в том извечном кошмаре, поймал взгляд Сергея Сергеевича заключительный стоп-кадр: голубенький блестящий плащик Шайтанчика, её чемодан, и, наконец, ножка в коротеньком чёрном сапожке на высоком каблуке, исчезающая в чреве дурацкого автобуса, увозящего её к кому-то другому, кого Сергей Сергеевич не знал. И знать не хотел! Он рванулся за автобусом, но тупая машина, рыкнув, обдала Сергея Сергеевича выхлопными газами и через минуту исчезла за поворотом.
Отирая пот с лица, Сергей Сергеевич загнанно озирался по сторонам. Увидев, как в увитую каким-то ползучим растением бетонную стену вперились огни фар, он выскочил на проезжую часть и замахал руками. Взвизгнули тормоза, и прямо перед его носом остановилась потрёпанная «Волга».
- Что, браток, на автобус опоздал? – вопрос водителя, жилистого мужичка лет пятидесяти прозвучал издевательски.
- Пожалуйста, поезжайте за автобусом, мы нагоним его, он только что отошёл.
- Так это же экспресс. Он теперь до самой Ялты не остановится.
- Я вас очень прошу, поезжайте за этим автобусом.
- Так тебе в Ялту надо?
Сергей Сергеевич начал терять терпение.
- Не важно, куда мне надо, я прошу вас поехать за автобусом.
Мужичок окинул Сергея Сергеевича, оценивая не столько его психическое здоровье, сколько кредитоспособность.
- А дорого выйдет, браток… Денег-то у тебя хватит?
Сергей Сергеевич достал портмоне и помотал перед носом мужичка средних размеров пачкой купюр – это было всё, что он отложил для поездки в Крым. Мужичок прикинул, что цену он назначит перед тем, как высадит странного пассажира, причём чутьё, выработанное многолетним опытом «бомбёжки», подсказало ему, что тот с ценой согласится.
- Садись.
«Волга» с рёвом сорвалась с места.
Автобус они нагнали уже минут через пять. Его задние габаритные огни маячили прямо перед глазами.
- Обгоните его, - высматривая Шайтанчика среди прилипших к заднему стеклу пассажиров, попросил Сергей Сергеевич.
- Здесь не могу. Дорога извилистая, и всего две полосы, я же за ним ничего не вижу.
- Обгоните, - настойчиво повторил Сергей Сергеевич.
- Настырный ты, браток, - скосившись влево, усмехнулся мужичок. – Видать, приспичило. Ну, поехали, за риск надбавку возьму, идёт?
- Идёт-идёт, - машинально ответил Сергей Сергеевич.
Мужичок нажал на педаль газа, и «Волга», обходя автобус, выехала на встречную полосу.
Сергей Сергеевич вытянул шею, пытаясь разглядеть пассажиров, сидевших с его стороны. Он был всецело поглощён этим занятием, и потому не мог видеть огней двигавшейся по встречной полосе «Газели». Их увидел мужичок. Матюгнувшись, он выжал педаль газа до предела. «Волга» перестроилась в правый ряд прямо перед автобусом, на каких-нибудь полметра разминувшись с «Газелью», но её колёса угодили в лужу, отчего автомобиль развернуло поперёк дороги. Автобус врезался в правый бок «Волги» и протащил её впереди себя несколько метров, пока не остановился.
…Мужичок стоял в стороне, обхватив голову руками. Между дрожащими пальцами сочилась кровь. Высыпавшие наружу пассажиры обступили покореженный автомобиль. К треснувшему лобовому стеклу припала черноволосая девушка небольшого роста в блестящем голубом плаще. В отчаянии она стучала ладонями по стеклу, выкрикивая совершенно бессвязные слова. Наверное, кто-нибудь из зевак понимал, что обращается она к зажатому в смятом кузове «Волги» мужчине. Она смотрела на его подрагивающие ресницы, на кадык, двигавшийся вверх-вниз, сначала резко, конвульсивно, а потом всё медленнее и медленнее. Она смотрела на него, и, казалось, он ей улыбался. Его губы беззвучно двигались. Возможно, он пытался ей что-то сказать… Что-то очень важное. Нет, этого, конечно, никто вокруг не понимал. Не понимала и сама девушка, что мужчина пытался напеть дорогую им обоим мелодию:
- Ду-ду-ду-ду. Ду-ду. Ду-ду-ду-ду.
Через мгновение Сергея Сергеевича не стало. Шайтанчик, исступлённо колотившая в лобовое стекло «Волги» ещё не знала об этом. Не могла она знать также и о том, что несколько часов назад внутри неё зародилась новая жизнь, которая уже вовсю росла, требовала своё, клетки её безудержно делились, питаясь соками Шайтанчикова тела. Это новое существо не осознавало себя, оно понятия не имело, кто оно – девочка или мальчик… Это знал только Он. И знал Он ещё одну вещь, о которой Шайтанчик, конечно, пока тоже не подозревала. Он знал, что Шайтанчик не станет убивать в себе эту жизнь. Не сможет. Не захочет. Не посмеет. То ли потому, что и в самом деле любила того пожилого мужчину, которого ещё мгновение назад звали Сергеем Сергеевичем Б., то ли по свойственной ей беспечности. Но что случится с этим существом после рождения, этого и Он не знал. Мог бы, конечно, выведать, но Ему было не до таких пустяков. Он мурлыкал себе под нос популярный в ту пору хит:
Heart over mind, yes I'm
My father's son.
Сын своего отца
© Copyright: Фурта Станислав, 2005
Свидетельство о публикации №205112100062
Свидетельство о публикации №205112100062
Рецензии
Местами скучал, но не бросал чтение. И дочитал до конца. Это комплимент, если что.
Макс Неволошин 08.01.2016 04:07 • Заявить о нарушении
Макс Неволошин 08.01.2016 04:07 • Заявить о нарушении
Комплимент - это всегда приятно :-) Удачи, если что... :-)
Фурта Станислав 08.01.2016 14:40 Заявить о нарушении
Фурта Станислав 08.01.2016 14:40 Заявить о нарушении
На это произведение написано 46 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.