Меня убили

Я, Макс Сухарёв, модный столичный журналист. Я пишу для модного столичного журнала. Я езжу по клубам и посещаю концерты модных групп, поcле чего пишу рецензии. У меня крашеные жёлтым волосы и стильная черная полубородёнка, я ношу затемнённые узкие очки в чёрной оправе. У меня был сексуальный опыт с мужчинами, женщинами и даже с одним гермафродитом. Я нюхал кокаин, курил опиум и злоупотреблял психотропными грибами. Я знаком лично с модными наркоманскими гуру, а так же с Гребенщиковым и Пелевиным.
Мне говорили, что у меня неотразимое обаяние. Что бы я ни делал, это всем нравится. Я склонил к сожительству своего друга детства, ветерана-спецназовца. Я пытался то же самое прокрутить с Владом Галкиным, но он разделался со мною по-матросски. Тонкий шрам, рассекающий мою широкую бровь – след от коньячной бутылки. Я рад, что у меня есть такой шрам. Костя Кинчев пил со мной водку, а после публикации интервью обещал меня при встрече убить. Меня подлавилвали ребята из «Армии Алисы» и пытались со мной расправиться, что им не удавалось – кишка тонка.
Я пытался пить с Юрой Шевчуком. Пытался, потому что тот выпил стакан виски и сказал: «Спрашивай», при этом посмотрел на меня так, что мне пришлось убраться. Несмотря на это, интервью придумал и опубликовал, и если Юра об этом узнает, он меня лично удавит гитарной струной...
Я много всего перевидал, я знаю жизнь вкривь и вкось, я спал с жёнами олигархов и с депутатами госдумы... но я люблю Машу Петрову, и ничего не могу с этим поделать...
Сейчас я стою в ванной своей модной квартиры, перед зеркалом, голый, и рассматриваю себя таким, каким меня видят женщины в решительный момент. Я неотразим, от меня исходит излучение. Но я никогда никого не любил. Я не нуждался в этом, пока...

Это случилось на концерте «Любэ», непостижимым образом я оказался там, кажется, работал налево для попсового журнала. Решил взять интервью у поклонницы, я искал глазами молодую девочку, а эти глаза нашли меня сами... Никогда я не видел такой сияющей грусти, такой доверчиво-нежной улыбки... Она искренне отвечала на мои вопросы и смотрела на меня так, что я начинал заикаться. Пообещав достать девочке автограф Расторгуева, я выяснил её телефон.
...Автографа я не достал, не получилось, потому что уже после антракта я покинул зал и остался в буфете, где напился так, что не помню не только, как оказался дома, а хуже – из моей памяти выпали целые сутки.

Через три дня я, трясясь, как туалетный паук, набирал похмельными руками её номер, и женский голос позвал её к телефону.

Вскоре я знал об этой девочке всё. Она жила в пригороде, в двухкомнатной хрущёвке, с двумя маленькими детьми, с парализованной матерью и отцом-алкоголиком. Мало того – она ждала из тюрьмы мужа, который сел два года назад за убийство на восемь лет.

Это была совсем другая жизнь, где я, Макс Сухарёв, видавший виды, чувствовал себя, как пингвин в сауне. Я пытался с ней договориться о встрече... я порывался приехать к ней... она не хотела! В конце-концов её перестали звать к телефону...

В тот же день я отменил встречу с Гордоном, сел в свою «Альфу» и помчался в пригород. Я отыскал её улицу, её дом, её подъезд... Бросив машину, я побежал к ней... На мне была оранжевая клубная куртка, голубые сапоги и кожаные штаны.

В квартиру меня пустили по ошибке, потому что никто не думал, что я приеду. Среди шершавых обоев с цветочками в тесноте кухонного пара и запаха газа, я пытался убедить Машу следовать за мной. Я ей рассказывал про шикарную квартиру в центре города, про то, как я её устрою в редакцию (не подумав даже, кем...). А она, смотря на меня с испугом, объясняла, что ждёт мужа, которому осталось всего шесть лет, что не может бросить маму и папу... Я стал кричать на неё, стал доказывать, что пока молодая, надо думать о себе, что у неё вся жизнь впереди, а она тут прозябает в этой дыре, что это, может быть, шанс для неё стать человеком...
А она отвечала, что беспокоится за меня, как я отсюда выберусь. Что я напрасно приехал, и что ей меня жалко, но она не может со мной уйти, она любит своего мужа, свою маму и эту жизнь, и двух маленьких детей, одному три другому пять...

Я понял, что меня убили. Ничего не говоря, я вывалился в облезлое парадное, скатился, раскачиваясь, по щербатой лестнице и кинулся к машине.
На капоте сидело три молодца в майках без рукавов, коротко стриженные... и они поинтересовались, «не тот ли я городской педик, что к Машке пристаёт?». Я отвечал, что не пристаю, что я люблю её. Тогда они сказали – уезжай и не появляйся здесь больше. Я сел за руль, покрывшись испариной, но не смог завести машину...
Они стояли рядом, и смотрели, и ждали, они знали, что я не уеду. А я пыхтел, квохча стартёром, я пыхтел, как будто не мог кончить... и вся жизнь пронеслась у меня перед глазами, все мои любовники и любовницы... а мотор не заводился.

Тогда меня вынули из машины и повели куда-то за гаражи. Там, на утоптанной площадке, на колодах сидело ещё человек десять, один с гитарой, и они пели "Любэ", все мускулистые, в тельняшках или чёрных майках, коротко стриженные. Я снял очки, тем более, и без них прекрасно видел, и уже ждал чего угодно... А парни отошли в стороны, и как будто обо мне забыли. Я хотел было тихо уйти. Но обо мне вспомнили и протянули бутылку водки, из которой по очереди отпивали... Мне пришлось пить, а потом ещё и ещё... Потом мне показывали ножик, рассказывали, сколько мяса этим ножиком порезано, и у меня вставали дыбом кишки в животе...

Потом меня отвели к машине, завели её, пнули по багажнику и я помчался, не помня себя, домой, едва удерживая мокрый руль.

Два дня я не выхожу из дому, не отвечаю на звонки. И повсюду мне чудятся эти печально-нежные глаза, на фоне потемневших обоев, на фоне герани на узком подоконнике... Эти тонкие пальцы, эти грустные губы, и я не могу ничего кроме этого видеть, я не могу никого видеть...

И вот я стою перед зеркалом, пока в ванну набирается вода. В руке моей новенький нож для бумаги, такой, с острыми, тонкими, ломкими лезвиями.

Говорят, в воде это почти не больно – попробуем. Зато я смогу сказать, что действительно попробовал в этой жизни всё...