Седьмая палата

Самым замечательным человеком, встреченным мной в хирургическом отделении 7ой туберкулезной больницы, был тридцатилетний дагестанец Эдик Агаларов, внешне похожий на Бельмондо. Он был настолько ярым фанатом ФК «Локомотив», что когда рассказывал о своем клубе, у него пропадал сухой туберкулезный кашель. У него было больше сотни выездов на матчи клуба за пределами города. На стенке над его койкой висел плакат вратаря Овчинникова. Самым ужасным его ругательством было: «Я того маму рот!»

В палату под счастливым номером 7 было напихано 10 коек. Был тут и почти не говорящий по-русски вьетнамец Чен с диабетом, и желтый парень Леха с катетером в боку (к нему ежедневно приезжала и пилила толстая жена), и веселый старичок Коля, переживший 4 операции и оставшийся в живых, и вечно стреляющий сигареты пожилой Толик с гангреной ноги, и старик Соломон, владелец маленького автомобильного телевизора, ну и конечно я – со сломанной челюстью и недавно обнаруженным туберкулезом, постоянно сонный от обезболивающих лекарств, которые приходилось подолгу выклянчивать у медсестер.

Кстати, из всего персонала мне запомнилась лишь одна медсестричка по имени Лена, но только потому, что когда она ставила капельницу моему соседу Толику, то поворачивалась ко мне своей попкой. Если бы она сняла свою извечную марлевую повязку, то я б ее не узнал.

Первым же утром после помещения в больницу я проснулся от скандала. Соломон не обнаружил в холодильнике припасенные колбасу и сыр. Эдик бродил по палате и вскидывал руки к потолку, с характерным акцентом повторяя:

- Нет, никогда в эта палата не было крыса! Никогда! Я того маму рот, кто взял этот сыр и колбаса!

При этом он почему-то обращался к Соломону. Затем присел на его койку и энергично продолжил:

- Нет в эта палата крыса! Ты ищи свой тумбочка, ищи! Может ты кушал сыр под подушка и спрятал там! Ты знаешь кто такой крыса? Крыса тот кто один кушает, а потом другим предъявляет, ятогомамарот…

Было видно, что Эдик пьян. Накануне они тоже ругались, вспомнил я, из-за денег на водку. Вообще, пациенты беспрепятственно могли выходить за территорию больницы, если двери корпуса были открыты, хотя правилами это и запрещалось. А эта больница считалась самой задрипанной. Корпус был построен давно и с тех пор не подвергался капремонту. Потолки в душевой и туалете были закопчены, с них свисала черная паутина, да и в палатах было не лучше. Сюда привозили стариков и бомжей для последних в жизни операций, ибо меньше всего ценятся они в российском государстве. Тем более что туберкулезом у нас страдают чаще всего бывшие сидельцы, тоже неугодная каста.

Потому и пили водку спокойно. Выписывать некуда. Из хорошей больницы можно перевести в плохую, но я сразу попал на самое дно российской хирургии.

Эдик развлекался по-своему. Мужика с обожженным лицом и забинтованными руками он прозвал Пожарник. Меня - Щелкунчик. Соломона после случая с колбасой, которая кстати в итоге и нашлась под подушкой, стал звать «жидом» и запрещал ему курить в палате – евреям, мол, нельзя. Нашего вьетнамца Чена вечно подкалывал: «Все, едем Вьетнам лапша кушать!».

- Он диабетик, - рассказывал про Чена Толик в курилке. – Когда его перевели к нам, он ел все подряд, сахар в чай по пять кусков кидал. А мы-то не знали про его диабет, да и он сказать нормально не может. Потом, когда его в реанимацию забрали, прибегала старшая медсестра, шарила по его тумбочке, сахар искала. И нашла – килограмм, наверное.

- Он сам хоть понимает, что у него диабет? – спрашивал я.

- Теперь понимает, - улыбнулся Толик. – Мы ему рассказали. Его спросишь: 100 грамм налить? А он – нися, скажет. В водке ж тоже сахар.

Чен был, по сути, робким вьетнамским парнем лет 30. Семьи у него не было даже на родине, а под койкой валялся большой мешок с разной одеждой, которой он видимо торговал на рынке (обычно вьетнамцы в Москве только этим и занимаются), пока не попал в больницу, и Эдик уговорил его подарить ему ветровку, чтоб ходить за водкой. В палате напротив лежала вьетнамская девушка в грязном белом халате, и Чен постоянно бегал к ней и обратно. Русский язык он понимал плохо. Однажды ранним утром сестра пришла делать ему укол инсулина и долго пыталась объяснить, что надо сжимать и разжимать кулак, чтобы вена надулась и она могла бы попасть в нее иглой.

- Сожми кулак! Сожми кулак! – уговаривала она минут пять.

- И по голове! И по голове! – отозвался из другого угла старик Колян, не выдержав.

Толик постоянно мучился от боли в гниющей ноге.

- Когда ж ее отрежут то, - матерясь, стонал он ночами.

Желая взбодрить его, я рассказал ему про своего отца. Я вообще всем про него рассказываю. О том, как в 46-м году, зимой, трамвай переехал ему палец ноги, и так как медикаментов в послевоенное время не было, в итоге ему оттяпали ногу ниже колена. Так что с детства мой отец был инвалидом (в 46-м ему было 13 лет), что не мешало ему жениться три раза. Моя мать была третьей – и, видимо, последней женой.

Эта история так порадовала Толика, что он даже рассказал анекдот…

А вот Эдика я зауважал не сразу. Изначально на меня он произвел впечатление пьяного буяна. Однако как-то ночью он разбудил меня и Чена:

- Там безногий упал, пошли поднимем…

Мы зашли в девятую палату. В углу на полу лежал старик с одной ногой, на отрезанной выше колена второй была повязка.

- Вот это моя смена! – порадовался он. Его слов я не понял сразу, и только затем дошло - действительно, все там будем... Мы легко втроем подняли его на кровать, и хотя в палате было немало ходячих больных, никто не собирался делать это вместо нас. Старик горячо благодарил нас, но из угла донесся голос:

- Гасите же свет наконец, поспать дайте!

Эдик взвился на этот голос.

- Ты… сука… старик упал, а ты помочь ему не можешь? Спишь?! Я того мама рот!

Я ушел в курилку, но голос Эдика еще долго громыхал в коридоре корпуса. Потом он мне рассказал удивительную историю про обитателей девятой палаты. Как-то ночью Эдик шел курить мимо их палаты и увидел у двери мычащего старика в инвалидном кресле. Оказалось, что после операции он очень шумел (ему было больно), и девятая палата выставила его наружу. Сдерживало от мордобоя Эдика только одно обстоятельство (как он объяснил) – то, что дело происходило в больнице… С бранью Эдик возвратил старика в палату и много чего наобещал всем, кто в ней находился. Но через неделю, ночью, он обнаружил того же старика, которому сделали повторную операцию, сидящим на кушетке в коридоре. Пульса у него уже не было…

- Я девятая палата мама рот, - сказал в заключение Эдик.

Честный, человеколюбивый, нетерпимый к неправоте – таким был он. И, несмотря на то, что выпивал он по 2 литра водки в сутки, не менял одежду и не знал ничего, кроме своего любимого футбольного клуба – я зауважал его.

Как-то Эдик вернулся пьянее вина с матча «Локомотива», докопался до Соломона и в итоге выгнал его в коридор. Так мы лишились телевизора, и внешний мир для нас стал представлять старенький приемник Коляна, настроенный исключительно на «Маяк».

Одним утром Чена отвезли на операцию. Накануне Эдик убеждал его, что операция - это не страшно, но все равно тот сутки протрясся под одеялом, а когда за ним пришла сестра с каталкой, заметался, словно хотел убежать. Весь день Эдик косился на его пустующую койку. «Что-то долго его нет». И громко убеждал сам себя, что операция маленькому вьетнамцу не повредит. Но все равно, вечером сердобольная сестра пришла и сказала, что Чен умер во время операции на селезенке от кровотечения, и те, кто хочет по 100 грамм спирта – пусть помогут погрузить его в машину, которая отвезет тело в морг. Эдик отказался, и тогда мужик из соседней палаты – алкаш Валера, надел резиновые перчатки. Пока ждали машину, сестра искала в вещах Чена паспорт или любой другой заменяющий его документ. Вскоре мы помогали ей всей палатой, но все равно ничего не нашли. А вьетнамка в грязном белом халате стояла в дверях и всхлипывала.

Медсестра завязала мешок с вещами и унесла в прожарку.

- Помянем, - сказал Эдик, доставая из-за тумбочки бутылку водки. Выпили все, даже я…

Потом уже и за мной приехала каталка. Мрачный с похмелья Эдик положил мне руку на плечо: не волнуйся, и я почувствовал тепло его ладони. Мне должны были ввинтить подковы в челюсть, и я на самом деле не сильно переживал, другое дело если б предстояла операция в районе живота… Голышом я простоял минут десять в углу операционной, ожидая врача-анестезиолога. Меня положили на операционный стол, раскинули руки в стороны. Яркие лампы, прикрепленные к свисающей с потолка длинной ножке, били мне в глаза, и я подумал, что если эта громадина упадет мне на голову, то операция на челюсти уже будет совершенно не нужна.

- Сейчас у тебя будет кружиться голова, - пообещала медсестра со шприцом. Она ошиблась – лампы над моей головой всего лишь описали полукруг и погасли.

Операция прошла успешно, но отходняк был ужасный. Когда меня привезли обратно в палату, я не мог двигать ни руками, ни ногами и дрожал под тоненькойпростыней. Если бы не Эдик, так бы и лежать мне на каталке, ибо привезла меня пожилая медсестра, но он отнес меня на койку и прикрыл двумя одеялами. В благодарность я произнес «ва-ва-ва» сквозь сомкнутые резинками зубы и сразу же заснул.

Пару дней мне ставили капельницы, затем я почему-то пропал из списков. Мне даже перестали делать ставшие привычными утренние и вечерние уколы антибиотиков. У меня появилась навязчивая идея, что меня игнорируют. Неудивительно, что в итоге я сбежал из больницы, решив долечиться по месту жительства.

На прощание я подарил пачку сигарет Толику, пожал всем руки, а с Эдиком вышел в коридор, где сконфуженно сунул ему деньги на водку, попросив выпить за мое и его здоровье. Я проявил такую настойчивость, что Эдик не отказался.

- Я сам заибасси тут лежать, - покивал он головой. – Давно б убежал… было б куда. Удачи тебе, и много не пей!

Я закинул на плечо рюкзак с вещами, спокойно вышел через КПП за территорию больницы и побрел в сторону метро. Мелочи у меня оставалось ровно на одну поездку.