Рыжий квадрат Малевича

Я подселился к нему, найдя работу в Иерусалиме. Негде было ночевать. Слава, нечаянный знакомец-ровесник сказал: «А что? Давай! Уживемся. Пополам?»
Конечно, «давай!» Вдвоем-то как-никак легче с оплатой площади, пусть и тесной. В молодости это не раздражает. В молодости все просто. Раздражает только нехватка денег, которая портит характер. В этом случае «меньше» не означает «хуже». Слава с этим радостно согласился.
С выплатами никто не запаздывал, и это смиряло меня даже с тем, что он оказался природным молчуном. Но улыбчивым. И опять же - ровесником. Женщины если появлялись, то в дом их не водили. Стыдились условий. Общие знаменатели случаются и упрятанными вглубь.
Слава Малевич и до меня жил несколько месяцев в этом полуподвале с перегородками - нижней части старой двухэтажной виллы. Работал мойщиком витрин на улицах города. По субботам любил тихо наигрывать что-то свое и простое на губной гармошке. О прошлом не распространялся, планами на будущее не делился, молчун – он и есть молчун. Я трудился маляром, красил что придется, на тех же улицах. Не случилось встретиться на работе в городе - познакомились тут, какая беда! Никогда не жалел, что знаю Малевича.
И я мучился личной невостребованостью. Рисовал по вечерам иерусалимские пейзажи, прятал в папку, под матрац… Что изменилось, если бы мы о своих чаяниях прожужжали друг другу уши?
Короче, условия ужиться бесконфликтно в одной «норе» имелись. Каждый при себе и своей кастрюльке. Каждому по комнате и раскладному креслу со столиком. И приемник с русской программой возле двери на гвоздике. Это - Славино. Иногда он слушал политические сводки за неделю. Говорил при этом: «Во дают, а?» К тому же в быту нечаянно проступали «рабочие» отношения, как и до знакомства - практически не видели друг друга от субботы до субботы. В будни напарник уходил мыть свои витрины часом раньше моей «малярки». Я же возвращался с работы куда позже него, и Слава уже спал – он любит поспать - или готовился ко сну… «Привет!», «Ага!». Все ясно. Без изменений.
И кроме того, не люблю вечерами торчать дома. Да и сама квартира не располагала к долгосидению в ней. Не весть что. За такие деньги не было причин на что-то претендовать. Типичный образчик сырых жилищ «марокканских» районов. Добровольный карцер. Окно имелось только в туалете, но и оно не открывалось. Дневные лампы без плафонов в каждой комнате одиноко висели на тощих шнурах. Канализационные трубы, электрокабели росли прямо с потолка, счетчики воды, электричества, газа - все здесь, у нас внизу. Серо-болотный туман заплесневелых углов не оставлял того дизайна и летом. О душевой и говорить нечего - царство грибков и скользких стен. Живя всем этим, ощущали себя кочегарами машинного отделения ветхого двухпалубного судна. «Ага!» - кивнул Слава, когда я поделился с ним своим наблюдением. Два усталых кочегара с душного подземелья, которого никак не просушит даже иерусалимское солнце.
Подвал, переделанный под жилье нечаянных и нетребовательных людей. Зато дешево. И тихо, если не очень вслушиваться в децибелы снаружи, а слушать, как спит Малевич.
Наверху, вообще-то, привычный визг с арабским акцентом. Нескончаемая ссора хозяев. Должно быть, такова их манера вести общий разговор. Или опять не поделили что-то. Нам же делить было нечего. И если бы не разница в расписаниях, то столковались бы на общие завтраки и ужины. Но и это не вторгалось в быт. Что поделаешь - я действительно не мог сидеть вечерами дома. Особенно, в Иерусалиме…
И вот из всей той сырой серости невольно у выхода на лестницу выделялось желтое пятно, если не теплое, то хотя бы менее тусклое на фоне всего остального. Светлое пятно над грязно-матовым зеркалом, в которое даже вглядеться было невозможно. Вглядывалось в то странное пятно. Песок, крупный, зернистый, видимо был высыпан на намазанный клеем картон, да так и высох. Картон вставлен в неприглядную раму для небольшой картины.
«Память» - сообщит Слава, автор незатейливого панно. Нельзя было не заметить, что он, заходя или выходя, касался той рамы, что верующий мезузы. И цвет волос гармонировал с цветом песка.
- Рыжий квадрат Малевича, - скажу я ему, скорее, подтрунивая.
- Не-е, - взглянет он на работу, - не квадрат. Прямоугольник. Квадрат он ровный.
Слава, скорее всего про супрематизм как художественное течение не слыхивал, а о Казимире Малевиче знал только понаслышке. «Маневич?» - ответил вопросом на вопрос. Спутал с разведчиком. Маневича в его деревне знали, видать, больше, чем Малевича. Мне то что?
- Таможня про песок спрашивала, что за песок, - это его откровение. - Говорю «золотой». Не поверили. Вези, сказали, раз мозгами шибанутый. Сами - это самое!.. До тебя хозяин мылился. Выбрось, говорит. Выбрось! А потом успокоился. Художники, думает наверно. От слова «худо».
Слава уезжал из страны в одиночестве. Или что-то оставил? Или кого-то? Не тема для наших бесед. Но собрал там с родных могил по горсти супеси и соорудил здесь у выхода это самое пятно. Не картину и не икону. Что? И, правда, память об оставленных в таком песке Малевичах.
- Земли в наших Малевичах песчаные. Картошка родит. И могилы не проседают.
Хорошая, говорит, фамилия была в тех местах. Белорусами писались. Но евреи. Бывает. Поумирали. А что остались, то остались. Пусть.
В соавторы идеи супрематиста Слава не напрашивался. И на его квадрат свой прямоугольник не поменял бы. Зачем ему чернота? И без того в доме темень, а так, вроде, солнышко, что в отсутствующее окошко заглянуло. Я его доводы не оспаривал. Права на суждения о своем понимании искусства Слава, как мне кажется, имел веские. Три солнца повидал он в жизни. Иерусалимское и два своих…
Вдруг заметил, что, выходя, и сам коснулся Славиной работы. Мезуза. На какую из начищенных им до блеска витрин нашего с ним города выставить это чудо? Мы жили в музее Малевича, музее одного шедевра, под знаком рыжего квадрата. Что был прямоугольником. И жизнь была беспросветной, какой может быть лишь жизнь в подземелье двухпалубной виллы.
Песок с чужих могил отсвечивал где-то тусклым северным солнцем. За перегородкой приглушенно звучала Славина губнушка. И визгливо за стеной разговаривали-ругались соседи.

июнь-июль 1999