доброе дело для старого джанки

Почему все думают, что я им чем-то обязан, говорит он. И еще он говорит: я им что Иисус, какой ни будь. Вот, скажи мне, парниша, я похож на Иисуса, а, похож, я не слышу. Это он спрашивает идущего навстречу совершенно незнакомого ни мне, ни ему чувака. Вот видишь, и это уже мне, даже этот мудак думает, что я ему должен. Да какого ***. Какого хуя, мать вашу. А эти пидоры в магазине обуви, они смотрят на меня сверху вниз только потому, что я одет в рванные кеды за сто пятьдесят рублей и в рванные джинсы. Даже эти отбросы общества, очистки. Продавать обувь, что может быть хуже. Мало того, что ты какой-то там продавец сраный, так еще и обуви. По-моему уж лучше хуй сосать, чем торговать обувью. Эти засранцы смотрят на меня, так как будто это не я писатель, поэт, художник. А как будто я, именно я этот сраный продавец обуви, а они как минимум профессора университетов слюноварения. Я ему говорю, что он дерьмовый писатель, а художник из него вообще никакой.
- Что ты сказал, ублюдок? Да ты сам бездарь, только и можешь, что водку жрать. Знаешь, что, сделай доброе дело для старого джанки – заткнись.
- Угу – говорю я.
Мы идем дальше, я беру два пива, а он себе бутылку вина. Знаешь что, опять начинает он, меня тут в группу пригласили играть. Типа на клавишах. Ага. И это притом что я вообще не умею играть. И чувства ритма тоже никакого. И еще я никогда не хотел играть в группе, нет, когда маленький был, хотел, конечно, ну знаешь гитара, мотоцикл, девочки, все такое, в общем, ты знаешь о чем я. Потом, когда постарше стал, тоже хотел. Но хотел играть что-то свое, что-то новое. А то, что они играют. Ну, ты понимаешь лажа. Полная. Полнейшая. Дерьмицо. Дерьмо. Дерьмище.
- Ну не играй.
Да я и не буду, собственно говоря.
- А к чему ты тогда это все прогнал?
- Ну, не знаю, так просто. Слышь, чего мы тут шляемся. Пошли лучше купим водки и ужремся в сопли.
- Хуле, пошли.
В ночном, в котором мы всегда закупаемся, и даже пару раз бухали я беру все, что надо, что бы выкинуть три дня из жизни. Водки, пива, курева, кое-чего пожрать, и снова водки, пива, курева. Кажется, дома у Фила было еще пол бокса. И когда настает время платить он говорит – слушай, милая, одно доброе дело для старого джанки, у нас с наличкой туго, запиши это на его счет, и тычет в меня пальцем.
Когда мы выходи я говорю:
- Фил, ты чего совсем прихуел.
- Да ладно, когда бабки появятся неизвестно. А я здесь чаще свечусь. Так что вот так. Какая нахуй разница.
- Какая разница? Один **** – другой дразнится. Вот какая разница.
Мы приходим к нему, поднимаемся на одиннадцатый этаж пешком, потому что чертов лифт сломан. Он звенит ключами целую вечность. А пахнет у него на лестничной клетке не ахти. Лестница заблевана, и я думаю уж не им ли. Потом оказывается, что ему поменяли замок и нового ключа у него еще нет. Я ему говорю, что он придурок, каких мало. Но нам везет (везет?) дверь кто-то открывает с той стороны. Выходит его мамаша в ободранном розовом халате. И откуда она только тут взялась. Срань господня. Приперлась. Фил сам в ауте. Он уже чертову кучу времени живет с отцом. И бухает с отцом. Только вот что не ****ся с отцом. Хотя, если верить Филу, было такое что они по очереди одну шлюху драли. Или даже сразу. В общем если заявилась мамаша, то бухач отменяется. Он молча извиняется и уходит внутрь. Я слышу, как он говорит, ну чего приперлась-то. Ну приперлась так приперлась…
Я сижу на лестнице и курю. За окном опять полил дождь. В этом году слишком часто идет дождь. Слишком часто.