Люсина радость

Радости в жизни хочется всякому, да не всякому она дается. Люсе было уже за сорок, и дочь уж была, как говорится на выданье, а радость все к ней что-то не приходила. То ли заплуталась по дороге, то ли кто другой к себе ее заманил, а только не было у нее радости. Такой вот большой – пребольшой, ради которой и жить-то хочется...
На овощной базе, где она работала пятнадцатый год, все ее звали Люсей, а она и не возражала. Люся, так Люся, все же не начальница какая-нибудь, а самая обыкновенная кла-довщица, сколько их таких!
Сначала она приглядывалась, а примерно через год, после того как устроилась на базу, помаленьку начала приворовывать. Именно – приворовывать, а не воро¬вать. Воровать – это как-то нехорошо, страшно, грубо, некрасиво. Воруют лишь воры, которые по ночам магазины подламывают, а она всего лишь иногда по мелочи что-то домой, в семью прихватывала, Да и ничего особенно страшного не виделось ей в том, что брала она то, что и так все равно бы пропало, сгнило, и, в конце концов, так и так было бы списано.
А пропадало всего на базе немало. Одну только картошку инженеры по нескольку раз за зиму перебирали, гниль выбрасывали, а до весны все равно ничего не долеживалось.
По началу дико ей было на все смотреть – сама-то из де¬ревни, цену крестьянскому труду ой как знала! Бывало, после борозды и спина не разгибалась, словно клин какой про-меж позвонков застрянет... А тут все это никому не нужно было. Ну, как тут не взять, тем более, что понемногу брали почти все. Со вре¬менем к такому порядку она привыкла, и ей стало казаться, что по-другому и быть просто не может. Как же так – у воды, да не напиться?! Она была уверена, что воруют все нормальные люди, а те которые не воруют, просто бла-женные, юродивые.
Когда люди об одном думают, то они читают это друг у друга в глазах. И когда на втором году Люсиной работы директором базы стал Александр Григорьевич, они быстро нашли общий язык. Он предложил, а она и не стала отказываться, дурная что ли, когда день-ги сами в руки идут?.. Да и чего ради было отказываться? Недаром же говорится, что «от трудов праведных не построишь палат каменных», а ей хотелось, чтобы дом был как полная чаша.
С Александром Григорьевичем пошли совсем другие дела. Он не приворовывал и не воровал, он просто брал сначала столько, сколько мог, потом столько, сколько хотел. И Люсе перепадало кое-что. А нужно-то было делать сущие пустяки – оформлять бестоварные на-кладные, да проводить фиктивное списание.
Иногда к ней, простой кладовщице, вместе с Александром Григорьевичем приходили солидные красивые мужчины, и пили коньяк, армянский, со звездочками. Очень его нахвали-вали, а заодно и хозяйку склада. Где-нибудь на улице они на нее и не взглянули бы, а тут запросто были с ней в одной компании. Очень ей это нравилось...
Муж, конечно же, сразу приметил, что у жены стали водиться деньги. Он не стал спрашивать, что и как, да ему и все равно было. И так-то попивал, а тут еще больше стал. Где выпросит пятерку, а где и вовсе утащит. Так постепенно все больше и больше спивался. А однажды, по пьяному делу, прищурившись, ска¬зал, грозя прокуренным желтым пальцем:
– Ой, смотри, Люська, посадят тебя, ей-богу, посадят...
И хотя стало ей страшно, но ничего уж поделать с собой не могла. Пристрастилась она к деньгам, как муж к водке, и не оторваться было.
Муж все-таки допился до чертиков, как-то раз бегал за ней с ножом, и она вместе с дочкой спасалась у соседей, проклинала и его, и себя, и эти деньги, но на следующий день все повторилось. Так началась полоса кошмара.
Что было бы, в конце концов, одному богу известно, но однажды зимой, в самые сильные морозы, муж замерз пьяным в трамвае. Она повыла с неделю волчицей, а после и успокоилась, за¬нялась дочкой – Светочкой. Теперь каждый свой день, каждый свой шаг она оправдывала и объясняла заботой о Светочке. Самой-то что в детстве досталось, в голодное послевоенье? Так уж пусть хоть дочка поживет по-людски. Точно так считали многие вокруг нее, и она не понимала, что можно думать как-то иначе. На ворованные деньги она покупала для Светочки все, что только могла и дочка росла в уверенности, что только так и должно быть в ее жизни.
Когда Светочка выросла и закончила школу, ей стало тоскливо дома, в захолустье, и она поехала в Москву поступать в институт. В какой именно, Люся так толком и не поняла, потому что дочь хоть никуда и не поступила, но и домой не вернулась. Устроилась в какую-то шарашкину контору за гроши секретарем-машинисткой, и каждую неделю прислала матери письма с просьбою прислать денег. И Люся каждую неделю ходила на почту и от-правляла Светочке нужную сумму. Светочка умела тратить деньги.
...Страх поселился в Люсином доме с того самого дня, когда она начала приворовы-вать. Он не ходил с ней на работу, он прятался дома, где-то в потайном уголке, отсыпался за день, а вечером встречал ее на пороге и задавал свой страшный вопрос:
– А что, если сейчас они придут?
Так повторялось изо дня в день и в конце концов Люся стала как полоумная бояться звонков и шорохов за входной дверью. Каждый раз ей думалось оглушающее как выстрел: «Вот и все, они пришли...»
«Они» в ее понятии были людьми из ОБХСС. И хотя Александр Григорьевич всякий раз старался убедить ее в том, что и там не звери работают, что с кем угодно договорится можно, если деньги есть, окончательно убедить ее в этом ему не удавалось. Она возвраща-лась домой, и опять страх задавал ей свой вопрос:
– А что если сейчас они придут?..
И вновь она вздрагивала весь вечер от каждого шороха. Первое время бороться со страхом ей помогали деньги. Люсе нравилось доставать из тайника и пересчитывать эти разноцветные бумажки. Их вид, их шелест и даже их запах успокаивали ее. Она смотрела на деньги как завороженная, и только неодолимое желание спать отрывало ее от этого удоволь-ствия. Но денег становилось все больше и больше, и пересчет их занимал все больше време-ни. И однажды она вдруг почувствовала, что деньги своим видом больше не трогают ее. Это были просто разноцветные бумажки, много разноцветных бумажек. И ей вспомнились фран-цузские фильмы из жизни королей и придворных дам, где все было так красиво, и где так на прекрасных дамах так ярко блестело золото. Вот бы хоть одним глаз¬ком взглянуть на такую жизнь и не в кино, где все понарошку, а на самом деле...
Но это были лишь мечты, а в своей настоящей жизни она каждый день, кроме субботы и воскресенья, должна была ходить на свою овощную базу и делать там деньги, как любил говаривать Александр Григорьевич. И вообще он считал, что делать деньги - это и есть то, ради чего только и стоит жить. Люся не понимала его философии, ей всегда хотелось чего-то такого, что всегда можно потрогать руками, и, в конце концов, она поняла, что это «что-то» было настоящее золото.
Она пошла однажды в ювелирный магазин, и глаза ее прямо-таки раскатились по сто-ронам, когда она увидела столько много золотых вещей сразу. И она поругала себя за то, что не ходила в ювелирный магазин раньше. Она рассматривала все эти причудливые брошки, кулоны, сережки, колье, браслеты, цепочки под которыми стояли волнующие трех-, а то и вовсе четырехзначные цены, и ощущала себя частью какого-то совершенно иного мира. Она представила себе, как она все это примеряет, покупает, и ей стало как-то очень приятно на душе. Наверное, она что-то бы обязательно купила, но при себе денег У нее в достаточном количестве не оказалось, и она с ощущением душевного вос¬торга вышла ив магазина.
На следующий день к ней подошел Александр Григорьевич и тихо, словно мельком сказал:
– Ты, девушка, не дури, по ювелирным магазинам не расхаживай, народ-то ведь все видит…
Тихо сказал, а у нее от этих тихих слов в голове гул пошел и страх, который раньше приставал к ней только дома, теперь уже здесь на работе подкрался и шепнул:
– А что, если сейчас?..
И забилось сердце кувалдой о грудную клетку...
В арифметике все хорошо и ясно: дважды два четыре, два плюс два тоже четыре, а вот с душой разобраться не то что арифметика, но и алгебра не помогает. Вот и с Люсей так было – и страшно, и боязно, и противно, а уж ничего поделать с собой не могла. Хотелось ей золота, ну вот хоть лопни, хоть тресни, а хотелось. С тем и поехала дочку навестить в Моск¬ву. Вместе со Светочкой обошли они все ювелирные магазины, что в самом центре Москвы расположены, и не одна тысяча руб¬лей выпорхнула в этот день из Люсиной кубышки...
Домой она вернулась отягощенная золотом и представлением о столице как об одном огромном магазине, разделенном на части улицами...
Разумеется, все свои покупки она нацепила на себя и со свойственными женщинам подозрением и недоверием стала рассматривать свое отражение в зеркале. Наверное, дет двадцать, да даже лет десять тому назад все эти украшения принесли бы ей столько радости, сколько ей никогда и не представлялось, но сегодня что-то грустное было во всем этом покупном великолепии, что-то не настоящее… Что именно? Да всего лишь то, что ее восьми-десятирублевая зарплата не позволяла все это носить открыто, во всяком случае, в этом маленьком городке, где все другу друга слишком хорошо знали...
Женский ум часто значительно изобретательнее мужского, в том смысле, что там, где мужчина старается преодолеть препятствие, женщина просто обходит его стороной. Люся стала носить свои украшения дома по выходным дням, и этого до поры до времени хватало, чтобы звон золота заглушал шепот страха...
Каждый день казался ей последним. Но действительно последний день, когда за ней должны были придти эти страшные люди из ОБХСС, она почувствовала безошибочно. Весь этот день она была какая-то странная, отвечала невпопад, как-то беспричинно и с надрывом смеялась, и чисто по привычке, совершенно ничего толком не соображая, делала все то, к чему привыкла за долгие пятнадцать лет работ на базе. Все также лихо подписывала фиктив-ные бестоварные накладные, все также записывала в свою тайную учетную книгу отчетное и истинное положение дел, но чувствовала, что все это как-то было напрасно, напрасно, на-прасно...
После работы она сразу направилась домой, и по дороге ей все казалось, что то-то сза-ди идет за ней. Несколько раз она беспокойно оглядывалась, но ничего и никого подозри-тельного не замечала. И все же на душе, вернее, на том, что от нее осталось, было неспокой-но.
 Дома Люся достала из всех тайников свои деньги и удивилась тому, что их оказалось так много.
Раньше деньги казались ей какими-то живыми существами, с которыми можно было беседовать и советоваться, делиться своими радостями и горестями. Но сегодня они казались ей чем-то вроде прошлогодней листвы, опавшей, омертвевшей, которой остается только тихо и бесполезно догнивать...
И все же это были деньги, а деньги не могут сколько-нибудь долго лежать открыто в человеческом жилище. Всегда человека что-то так и подталкивает скрыть их от взгляда, не только от глаза чужого, но и от своего собственного. И она не была исключением. Сама не зная зачем, она достала обыкновенную хозяйственную сумку и сложила все деньги в нее. Так, на всякий случай. Потом поставила сумку с деньгами в шифоньер, надо же было куда-то ее деть. Она закрыла дверку шифоньера и почувствовала окончательно, что, вот-вот все должно кончиться.
Они пришли вскоре после этого. Их было трое, молодые, в штатском, лица строгие, как у школьных учителей при виде ученика, не выучившего урок...
– Людмила Ивановна Краюхина? – спросил один из них тоном человека, заранее знающего ответ.
– Да... – тихо ответила она.
– Капитан Савельев, ОБХСС. Вот постановление о производстве обыска.
Он сказал эти самые страшные для нее слова, которых она и ждала, и боялась столько лет, о которых думала по ночам, оставаясь наедине со своим страхом, и которые, как ей казалось, убьют ее, и вот сейчас ей вовсе не было страшно. Наоборот, словно какая-то внут-ренняя пружина в ней освободилась и придала ей бодрости. И совершенно неожиданно для себя Люся широко улыбнулась и со вздохом облегчения и одновременно упрека выдохнула:
– Боже мой! Да где же вы раньше-то были?! Я же вас все пятнадцать лет ждала, каж-дый вечер... Где же вы били?
Все трое на какое-то мгновение опешили от такого приема, но тут же справилась с со-бой, и стали ей показывать еще какие-то бумаги, что-то объяснять насчет понятых, а она, ровным счетом ничего не понимая, только согласно и даже радостно кивала головой. Потом до ее сознания долетели слова капитана Савельева:
– Предлагаем вам выдать добровольно имеющиеся у вас деньги и драгоценности...
Она опять согласно кивнула, потом поняла, чего от нее хотели, и достала из шифонье-ра сумку с деньгами. Она поставила сумку на стол и на глазах изумленных соседей, пригла-шенных в понятые, милиционеры вытряхнули целую кучу разноцветных купюр.
Денег было много. Милиционеры считали их неумело, то и дело сбиваясь со счета. Люся улыбаясь следила за их неуклюжими пальцами, непривычными к большим деньгам, и в конце концов ей стало их жалко.
– Дайте-ка, я вам по-нормальному сосчитаю, – вмешалась она и уверенными, точными движениями стала тасовать денежную колоду...
О, как же хорошо она умела это делать! Даже милиционеры залюбовались ее работой.
Денег оказалось двадцать две тысячи пятьсот двадцать пять рублей. Они лежали на столе, разложенные по сотням и тысячам ровными рядами и напоминали полки, готовые к торжественному маршу. И Люся смотрела на них как на чужаков, непонятно как и откуда очутившихся в ее доме...
А потом она доставала отовсюду все свои цепочки и кулоны. Она складывала их на стол, и словно бы огромный валун скатывался с ее сердца с каждой блестящей безделушкой...
Когда обыск закончился, Люсю посадили в машину и повезли куда-то по улицам за-сыпающего города…
Впереди ее ждали суд, заключение, долгие годы разлуки со всем, что, составляло ее жизнь. Но все это было как-то не важно для нее сейчас. Она смотрела безразличным взглядом на пролетавшие огни встречных машин, светящиеся окна домов и в душе ее расцветала радость. Настоящая.