На пристани

Стояла середина июля. С веселой шумной компанией молодых беззаботных людей мы выезжали отдохнуть и повеселиться на берегу Волги. После бурного ночного праздника все ребята безмятежно спали в палатках. Я же встал рано, около четырех часов утра, и пошел по берегу Волги, чтобы успеть на первый «Метеор», уходящий в город. У меня было какое-то важное дело. Настолько важное, что сейчас я его и не припомню.
Солнце должно было вот-вот выпрыгнуть из-за горизонта, и только самые яркие звез-ды все еще смотрели на меня сквозь светлеющую синеву неба из своих умопомрачительных далей. Над Волгой, широкой днем, а в предрассветной полутьме и вовсе казавшейся безбреж-ной, нежилась тишина. Вода тихо плескалась о берег, словно что-то шептала в полусне, а белые теплоходы, беззвучно скользившие вдоль далекого противоположного берега, каза-лось, были нарисованы одним мазком торопливой кисти художника-импрессиониста.
И просто не верилось, что где-то совсем рядом от этого первозданного покоя бил клю-чом двадцатый век, клокотали вулканы больших городов, пылали и кипели людские страсти. Тишина этого утра располагала к мыслям и о бренности и о вечности. Мы почему-то очень уважительно относимся к годам, векам, тысячелетиям, и почему-то не слишком дорожим днями, часами, минутами, секундами. Отчего-то они кажутся нам слишком маленькими, незначительными, а ведь именно из них и складывается наша жизнь. И каждая новая секунда готова открыть нам новый мир, но всегда ли мы ей верим?
Первый «Метеор» до города отправлялся в шесть часов утра. На моих часах бы¬ло полпятого, и я наивно полагал, что буду первым. Как бы не так! На веранде дере¬вянного речного вокзальчика уже было несколько человек. Это были местные старики и старухи, собравшиеся в город на рынок.
Взойдя на веранду, я поздоровался со всеми. Старики радостно и одобрительно по-клонились в ответ, словно старому доброму знакомому. Своим появлением я прервал какую-то их беседу, и было видно, что они вовсе не прочь покалякать со мной, но что я мог им сказать? Они поняли это и продолжили толковать промеж собой дальше.
Крепкий полный старик в черном флотском кителе и форменной фуражке, видимо, в свое время первый парень на деревне, рассказывал с выражением:
–... и вот, значит, иду я, это, и вижу, что за мной следом кто-то идет. Я, значит, ходу, а он не отстает, да еще один к нему подходит. Ну, думаю, засекли. Деньги-то казенные при мне, двадцать тыщ, шутка ли... Ну, чего делать остается? Я за пистолет...
Маленькая старушка, смотревшая на рассказчика с глубочайшим интересом, в ужасе всплеснула руками:
– Батюшки!
Старичок в кителе многозначительно и строго посмотрел на невыдер¬жанную слуша-тельницу и только было набрал в легкие воздуха, чтобы до конца сразить ее какой-то исклю-чительно страшной подробностью, как другой старичок, сухой и сморщенный как сушеный гриб, недовольно перебил его:
– Да будет те брехать-то, прости, господи! Пистолет! Да ты его отродясь, поди, не ви-дывал, а то еще – двадцать тыщ! Кто это тебе их, скажи, даст? Чего брешешь? Вот как ты был с мальства брехуном, так, видать, брехуном и помрешь!
И от негодования Гриб даже сплюнул.
Китель на мгновение опешил от такого отпора и стал внимательно разглядывать сво-его неприятеля, словно какую заморскую диковину. Потом озабоченно крутанул головой и сказал:
– Это только собаки брешут, а я правду говорю. А не нра¬вится коли, так чего же, не слушай...
Он хотел было продолжить, но тут его слушательница заметила еще одну старушку, согнувшуюся в три погибели под коромыслом с двумя ведрам, прикрытыми сверху белой материей.
– Груня идет. Ты смотри, сколь тащит, однако, – заметила слушательница, и Китель недовольно посмотрел в сторону Груни. Гриб достал пачку «Беломора» и предложил рас-сказчику:
– Кури, Иван Лексев!
– Не, Кузьмич, я теперь этим делом не балуюсь. Это и доктора не дозволяют, да я и сам не хочу...
Кузьмич ехидно улыбнулся и закурил.
– Ну, ну, здоровье, стал быть, бережешь! Чего, до ста годов решил дожить, что ли? – так же язвительно спросил он, с наслаждением выпустив клубы дыма.
Иван Алексеевич с сожалением посмотрел на Кузьмича:
– Вот уж кто брехло, дак это ты! Сидишь, дурень, небо коптишь. А оно уж и так без тебя закопченное всякими заводами...
– А ты меня с заводом не равняй. Там дело государственное, а от меня столько дыма ни в жисть не будет. А потом, если правительство это дело допускает, то, стало быть, так нужно, ведь правительство за так просто делать ничего не будет...
– Знамо дело, не будет, там люди-то – не чета нам с тобой... Это вот мы тут, дураки, думаем, что много понятия обо всем имеем, а на самом деле чего мы соображаем? А там дела-то серьезные, международные, – Иван Алексеевич остановился на полуслове, поражен-ный вдруг открывшимся ему собственным ничтожеством. Чувствовалось, что это ощущение ничтожества перед величественным и непонятным «правительством» доставляло ему огром-ное удовольствие. Кузьмич был поражен не менее его и тоже ошарашено замолчал.
Тут на веранду поднялась Груня и поздоровалась со всеми. Одновременно она накло-нилась, чтобы поставить свою ношу и получилось, что-то вроде поклона.
– В город? – строго спросил Иван Алексеевич.
– В город, в город, – радостно подтвердила Груня. Иван Алексеевич понимающе и со-гласно кивнул головой.
– Вишней что ли торговать? - спросила старушка-слушательница рассказа Ивана Алексеевича.
– Да, вот маленько вишенки собрала, чего, думаю, мне с ней делать-то? Пойду, мол, продам. – Также радостно ответила и на этот вопрос Груня.
Кузьмич подумал, чтобы и ему ввернуть и ввернул:
– Однако, ноне вишни-то полно уродилось. Чай, на базаре-то одна вишня!
Тут Груне пришлось несколько огорчиться:
– Ну, так чего ж, как уж получится...
– Я к тому, что, мол, дешевая в этим году вишня-то, – пояснил Кузьмич. – Вот так прешь, прешь ее на базар-то, а прибыли и нету...
Груня огорчилась еще заметнее, но все же вяло возразила:
– Ну, а куда уж мне их, деньги-то, чай, не век жить...
Тут вновь подключился Иван Алексеевич:
– Эк, сказанула, куда деньги... А дети-то на что? У тебя же дочка в городу, у ей се-мья... Мои вон тоже, чуть что, прие¬дут – папка, дай! Вот и даешь, а куды же денешься, ноне вроде как так и принято...
Слушательница горестно вздохнула:
– Правду молвишь, Иван Лексевич. Кабы самим, так и ничего бы не надо. На домови-ну себе заработали уж, поди...
Все замолчали, задумались. Первым выступил Кузьмич.
– Это, Иван Лексев, а ведь Виктор Иваныч Марков, кажись об эту пору помер-то?
– Ба, да чего уж, Кузьмич, не помнишь что ли, – в августе он помер, – всплеснула ру-ками Груня.
– Ну, а я чего говорю? - удивился Кузьмич.
– Ну, как чего ты говоришь? Ноне-то июль, а он в августе помер. Как сейчас помню – десятого августа...
– Да, – вздохнул Иван Алексеевич, – вот она, жизня-то. И всего три года прошло, а мы уж и не помним, когда человек помер... А ведь с мальства мы с ним вместе были: и уши-то нам за яблоки драли, и девок-то вместе щупали... Помнишь, Груня, как ты от нас бегала?
– Охальник, ты, Иван Лексевич, право слово, охальник! Ну, нашел чего на людях-то вспомнить! – забормотала Груня и смущенно огля¬нулась на меня. На ее сморщенном лице с выцветшими глазами было озабоченное выражение: что я о ней могу подумать.
Возмущение Груни было, конечно, деланное, и на самом деле воспоминания о том, времени, когда ей нужно было спасаться от чрезмерного мужского внимания, были для нее приятны, но все же правила приличия заставляют нас лгать гораздо чаще, чем нам кажет¬ся. Иван Алексеевич, не обращая внимания на протесты Груни, продолжал:
– Да... Вот так и в армию вместе пошли, и всю войну вместе провоевали. И вот ве-ришь, нет, почти до самого конца ни на нем, ни на мне – ни одной царапинки, прям, как заколдованные мы были, все удивлялись... А под Берлином, (он произнес это с ударением на первом слоге), под Берлином его крепко ранило. Вот тогда мы с ним и разошлись. Ну, да ничего, помру – опять сойдемся. Там около его могилки я себе уж и место присмотрел...
– Опоздал ты, – вмешался Кузьмич. – Там на прошлой неделю Володьку Крайнова схоронили...
– Когда это? – удивился Иван Алексеевич.
– Ну, когда, когда, на прошлой неделе, оглох, что ли?
– А я почему же не знаю? – искренне огорчился Иван Алексе¬евич. Было видно, что он не привык узнавать новости после всех. Кузьмич же был наоборот очень доволен тем, что сумел-таки уесть собеседника:
– А кто ж тебя знает, почему ты не знаешь? Он в Абрамовку на мотоцикле за водкой поехал, а чего там: итак с похмелья был, да еще опохмелился, ну, вот тебе и все. Так прямо и въехал под лесовоз ...
– Это которого же числа?
– Да в аккурат в пятницу, двенадцатого… Ну, точно...
– Ну вот, и место заняли... Я ведь, это, неделю у сына в городу был, гостил, вот и под-робностев-то и не знаю.
– Да, вот так и кончился Володька, – подвел итог Кузьмич. – Сергевна уж больно уби-валась... Покуль живой был, так – черт окаянный, а как помер...
– Ну а как же иначе, Кузьмич, – встрепенулась Груня, – все вот так. Как же не уби-ваться, ведь сынок... Хоть и озоровал он над ней, а душа-то все одно – материнская...
Дальше Груня говорить уже не могла и стала уголком платка вытирать слезы, навер-нувшиеся на глаза.
Откуда-то из-за бугра долетел треск невидимого еще мото¬цикла. Все дружно поверну-ли головы и стали всматриваться. Но ничего видно не было. Стали гадать – кто бы это мог быть. Назвали пять или шесть имен, но никто не угадал. И когда наконец мотоцикл вынырнул из-за бугра. Кузьмич торжественно приструнил всех:
– А вот и все обмишулились. Это же Иван Михалыч едет...
– Это чего же он, поди, дочку везет, – с интересом предпо¬ложила Груня. – Точно, Та-ня, вон смотри...
– Да вижу, вижу, – недовольно стал отбиваться от нее Кузь¬мич, – чего тарахтишь, эка невидаль! Ну, едет и едет…
– Да ведь не в этом дело, что едет, – пояснила Груня. – Она же у него за офицером за-мужем была, то ли в Германии, то ли в Польше жили. Прежде бывало, все вместе приезжали, а теперь вот – одна. Может, и разошлись, ведь всякое бывает...
Мотоцикл тем временем подкатил к крыльцу, и из его коляски, словно Афродита из морской пены, появилась женщина лет тридцати, такая высокая, такая дородная, что было удивительно, как это ей удалось туда вместиться. Румяные щеки ее так и пылали жизненным огнем, золотистые волосы шелковым водопадом ниспадали на округлые налитые плечи. Она широко и ласково улыбнулась, поздоровалась со всеми и гордо, как настоящая царевна взошла по ступенькам на веранду, приковав к себе все взгляды. Иван Алексеевич крякнул, и заметно было, как он даже чуть-чуть расправил плечи. Кузьмич наоборот только глянул и тут же деланно отвернулся в сторону. Груня и остальные старушки смотрелись в нее как в зерка-ло своей молодости. Если с их стороны и была какая-то зависть, то только очень добрая, восхищенная.
Следом за дочерью, с узлами и сумками, поднялся и сам Иван Михалыч. Он так же уч-тиво поклонился.
– Тоже в город, что ли? – строго спросил Иван Алексеевич, окидывая взглядом дочь, отца и багаж.
– Да, а куда же еще, – добродушно улыбнулся в ответ Иван Михалыч. – Вот приезжала погостить...
– А чего ж одна-то? – поинтересовалась Груня.
– А некогда ему, отпуску не дают, все дела, да дела, – все также ласково улыбаясь, от-вечала Таня, и все в ее облике как бы говорило: «Да, такая я вот красивая!»
Старики смотрели на Таню и молчали, потрясенные и сраженные этой простой красо-той здоровой молодой женщины. Видно есть в женской красоте что-то такое, что проникает до самой глубины человеческой души и пробуждает в ней что-то затаенное, доброе, светлое.
И мне вдруг подумалось, что вот в этом и состоит смысл бессмысленной в общем-то жизни – пройти все ее пути, прожить все возрасты. Быть сыном или дочкой, парнем или девушкой, влюбленным, молодоженом, молодым родителем, тестем или свекром, тещей или свекровью, дедушкой или бабушкой...
Когда-то, совсем-совсем недавно, всего лишь двадцать пять – тридцать лет назад, то есть десять тысяч дней, и они, эти сегодняшние смо¬рщенные, согбенные были прямыми, стройными, полными такой же жизненной силы. Влюблялись, мечтали, страдали. Но вот не успели оглянуться, и все кончилось. И ушли куда-то и молодость и сила, словно кто-то недобрый проткнул их наполненную жизненным соком человеческую оболочку, и она опала, пожухла, сморщи¬лась. И вот уж, словно осенний лист дрожит эта оболочка на древе жизни и еще немного – оторвется, упадет на землю, исчезнет, чтобы дать новую силу новой жизни...
А новый день разгорался все больше и больше. Вот уже по Волге побежали первые блики, ударили в противоположный берег, зажгли зеленый огонь леса...
До прибытия первого «Метеора» оставалось совсем немного времени, минут пятна-дцать-двадцать, не больше. Откуда-то совсем незаметно один за другим потянулись заспан-ные молодые люди с сумками. В основном это были дачники. Никто не замечал никого вокруг себя, и каждый думал о чем-то своем, а может и вовсе ни о чем. Это были иные люди.
Вскоре подошел «Метеор» и все толпой пошли на посадку. О чем же мне думалось то-гда еще? Кажется о том, что старикам этим, несмотря на все беды и лишения, все же повезло – они были русским народом...