21 августа

Утром 19 августа 1991 года диктор зачитал Указ о создании ГКЧП СССР. Григорьев, секретарь парткома завода железобетонных изделий номер 3, как раз в это время собирался на работу и как только услышал обращение, так сразу забыл обо всем.
– Ну, наконец-то! – сказал он сам себе, когда прозвучали последние строки Указа. Единственное, что как-то насторожило, это то, что среди членов ГКЧП не было ни одного серьезного человека. Все они были горбачевскими ставленниками, и было странно, что они выступили фактически против него. Но, тем не менее, все же в его душе поднималась как-то радостная волна. Все время горбачевской перестройки Григорьев ждал, что вот-вот должна закончиться эта странная игра в поддавки и все восстановится, как было: жулики сядут в тюрьму, демагогов выгонят в шею отовсюду, и снова по миру будет гордо звучать – СССР!
Все эти мысли и чувства какими-то обрывками, клубками метались в его голове, и он вместо работы помчался в райком. Там все было так же в приподнятом настроении, люди поздравляли друг друга, пожимали руки, похлопывали по плечу.
Первый секретарь райкома Серегин однако не разделял всеобщей радости. На по-здравление Григорьева он раздраженно буркнул:
– Рано еще праздновать, рано.
Григорьев знал Серегина еще по комсомолу и был с ним запросто на ты.
– Леша, да ты что! Это же такое дело сделали, Горбатого теперь по шапке!..
– По шапке... – передразнил его Серегин. – Это еще вопрос – кого по шапке-то! Забыл декабристов? Они тоже думали – Николашку по шапке, а потом на виселице болтались...
– Ну, ты загнул, какие виселицы? Мы где живем?
– Вот это ты правильно спросил: где мы живем? Сказал бы я тебе – где, да и сам зна-ешь... – все также угрюмо отвечал Серегин. – Слишком просто, понимаешь? Слишком просто после всей этой свистопляски. Седьмой год ведь народ насилуют дурью всякой. Вот в чем ведь дело. А потом, – где указания на места, что нам делать? Я вот, как марксист, очень хорошо понимаю, что нужно идти к рабочим, нужно их поднимать. Но как член партии я должен подчиняться партийной дисциплине и выполнять решения вышестоящих органов партии. А где они, эти решения? Их нет! Ты же видишь, вся эта свора успела снюхаться, скучковаться и Горбатый – с ними. Он на их стороне. Ты видел когда-нибудь живьем этих членов ГКЧП? А я видел! Видел, как они лебезили перед Горбатым... Не могут эти люди против него пойти, не могут! Что-то здесь на так, попомни мои слова...
Григорьев вышел из райкома на улицу – все было как обычно. Люди шли куда-то по своим делам, и казалось, что им вовсе нет дела до того, что только что свершилось.
Вдруг его окликнули. Григорьев оглянулся и увидел своего бывшего однокурсника по институту Женьку Емельянова. Они не видались лет десять. За эти годы Женька успел полы-сеть и потолстеть, но не узнать его было невозможно.
Они поздоровались, и Емельянов сразу спросил:
– Ну что, что дальше-то будет?
– Ну что, порядок дальше будет
– Да, не успели мы...
– Не успели – чего?
– Хапнуть не успели, вот чего. Обидно, впервые за семьдесят лет представилась воз-можность хапнуть, и хоть немного пожить для себя, по-человечески, а тут опять красные!
– А ты что, белых ждал?
– Да любых, только не красных.
– Ну а теперь вот – красные...
Разговор остановился, словно корабль, наткнувшийся на мель. Емельянов отсутст-вующе посмотрел по сторонам и полушутя, полусерьезно спросил:
– В случае чего – поможешь?
– А в случае – чего?
– Ну, мало ли, – Сибирь, острог, камеру потеплее...
Григорьеву было и странно и смешно слышать все это, но он ответил в тон:
– Не беспокойся, по старой памяти...
Они расстались без особых церемоний.
Григорьев пошел к себе, на завод, хотя толком и не представлял, что же теперь делать. Это, конечно, здорово, что все-таки они там решились, но почему никто ничего не знает на местах? А может быть так и надо? Ведь они там знают гораздо больше нашего.
Директор завода, Иван Михалыч, старый партиец, как он сам про себя любил гово-рить, на вопрос о ГКЧП ответил коротко:
– Давно пора было! А главное, понимаешь, этого Ельцина и его Хасбулатова – надо того!.. Он чиркнул себя по горлу ребром ладони. – Прямо вместе с семьями, чтобы никому повадно не было! Сталин не дурак был, он все правильно делал, иначе мы сейчас с тобой на гансов и фрицев пахали бы, если бы вообще были на свете...
– А почему тогда никаких указаний нет?
– А чего, собственно, указывать? Было бы что серьезное, а то так – шушера разная, шизики! А тут – партия, государство, КГБ, армия, ну, куда, куда?..
Вечером по телевизору показывали пресс-конференцию членов ГКЧП. Серые люди маловразумительно отвечали на вопросы, а у Янаева тряслись руки. Это было очень хорошо видно, и Григорьев почувствовал, что все это очень нечистое дело. В болезнь Горбачева он не верил, но связать концы с концами не мог. Происходило нечто такое, что никак не укладыва-лось в его сознание. Но что?
Потом в новостях показывали танки на улицах Москвы. Корреспонденты спрашивали танкистов, зачем они тут, и танкисты отвечали так же маловразумительно, как и те, кто их послал...
Вечером 21 августа, когда все уже было кончено, и пьяная толпа на улицах Москвы торжествовала победу, Григорьев возвращался домой в полупустом автобусе. И опять все было как всегда, словно бы ничего не случилось. Люди молчали, и лица их ничего не выра-жали. На очередной остановке в автобус вошел пьяный. Он осмотрел всех каким-то побед-ным взглядом и вцепился в поручни, чтобы не упасть. Вдруг внимание пьяного привлекла девушка, стоявшая рядом. Он начал заговаривать с ней, пытаясь познакомиться, но девушке это не понравилось, и она перешла на другую сторону автобуса. Пьяный как привязанный последовал за ней. В общем, абсолютно обычная сцена, никто не вмешивается, и пьяный начинает куражиться еще больше. Григорьев тоже, как правило, в такие дела не вмешивался, но сегодня его терпения не хватило. Он вмешался. Пьяный отстал от девушки и удивленно стал разглядывать Григорьева.
– Нет, а ты че, тебе че, больше всех надо, да? Ты че лезешь, куда тя не просят?! А?! Ты че – коммунист, да? Коммунист? Че молчишь?
Глаза пьяного становились все более дикими, и Григорьева охватило чувство не стра-ха, а омерзения, неприязни. Он машинально окинул взглядом автобус и увидел, как почти все пассажиры увлеченно рассматривали заоконные пейзажи. Пьяный перехватил этот взгляд и распалился еще больше.
– Че смотришь – никто не лезет, ты один такой, коммуняка... Это только вы, коммуня-ки, везде свой нос совали... А теперь все, нет вашей партии, нету!!! Нагнули мы с Ельциным вашу партию! Нагнули мы вас, коммуняк проклятых! Падлы, попили вы нашу кровушку, теперь мы вашу пить будем!
Положение было дурацким. Можно было, конечно, просто дать пьяному в морду, но Григорьев всегда считал применение силы признанием собственной слабости. Да и просто неприлично было драться с автобусе с пьяной швалью. Поэтому он и не отвечал.
Пьяный тем временем продолжал радостно куражиться. И тут вдруг из-за спины Гри-горьева поднялся здоровенный мужик, по виду рабочий. Он резко и зло спросил пьяного:
– Ты чего тут галдишь? Давно без парашюта не летал, соскучился?
Пьяный окинул испуганным взглядом косую сажень в плечах и пудовые кулаки рабо-чего и извиняющеся промямлил:
– А чего я... я чего... я молчу. Никто не галдит... Зачем парашют...
– Ну, так и заткнись, понял?
Пьяный согласно и даже как-то обрадовано сказал:
– Понял! Братка, ты чего, прости братка... Я же так, ну прости, братка, если я тебя обидел...
Больше никто ни о чем не говорил. Григорьев вышел на своей остановке и пошел до-мой.
Весь вечер по телевизору показывали беснующуюся толпу у Белого дома и Ельцина на танке...