Михалыч

Михалыч – это мой наставник. Он учит меня работать на шлифовальном станке. Я у него первый ученик, и это ему очень нравится. Но внешне Михалыч строг и спокоен. Он неторопливо, но точно и равномерно укладывает резцы на магнитном столе и одновременно знакомится.
- Значит, ты после армии?
- Да!
- Это хорошо! А войска какие?
- Зенитно-ракетные.
- Ракетные... А я служил, у нас только пушки были, тоже, правда, зенит¬ные... Да... А теперь вон ведь что придумали. Ладно, значит, теперь в рабочий класс решил податься? Это правильно. Главное – получить специальность хорошую. А шлифовщик – это дело хорошее. Ты вон посмотри на токаря, или на фрезеровщика – он всю дорогу руками работает, ни на миг от станка не отойдешь, а тут – настроил все, включил – и сиди, кури себе. Во как!
Я смотрю на токарей и фрезеровщиков, работающих неподалеку. Лица сосредоточены, халаты замаслены, руки на рычагах и рукоятках. Отойти куда-либо действительно невозмож-но.
Михалыч, перехватив мой взгляд, продолжает:
- Оно ведь по молодости-то вроде как все равно где и кем работать, а постарше ста-нешь, так все сразу почуешь — и где голова, и где ... это самое!
Все это время Михалыч тщательно укладывает на магнитном столе один к одному бу-дущие резцы. Под его руками они встают ровным строем, словно солдаты на плацу. И вот, наконец, все на своих местах. Он включает станок, и под вой запускающегося электродвига-теля хитро смотрит на меня и спрашивает:
- Насчет зарплаты с мастером уже говорил? Нет еще? Ну, так вот ты ему скажи – сто пятьдесят будешь выводить, буду работать. А если нет, то тогда...
- А как это – выводить? — перебиваю Михалыча своим наивным вопросом. – Чай, сколько заработаю, столько и заплатят...
Михалыч просто потешается над моей наивностью и смеется, чуть ли не в голос:
- Это ты тогда у них нисколько не заработаешь! Ты говори, что я тебе сказал, а ос-тальное – не твоего ума дело...
Диск шлифовального камня вырывает ярко-красные снопы искр с поверхности метал-ла, и из-под грязи и ржавчины появляются серебристые полоски. Они становятся все шире и шире, и, наконец, сливаются в одну широкую. Готово.
После обеда встречаемся с мастером – маленьким юрким мужичком с задумчивыми глазами. На его вопрос — как дела? — отвечаю так, как научил Михалыч, то есть прошу «выводить» сто пятьдесят. Мастер удивленно вскидывает на меня глаза, секунду-другую колеблется, потом согласно кивает головой. Я не знаю, что это значит, а он, видимо, знает хорошо...
...Мы работаем с Михалычем уже несколько дней. Я, как мне кажется, кое-что начи-наю понимать в шлифовке, и это радует моего наставника. Даже навевает на него лирическое настроение. Пока станок гоняет резцы взад-вперед, Михалыч рассуждает:
- Вот тебе двадцать один год. А я вот уже двадцать один год за этим станком стою. Представляешь? Вот ты еще только-только родился, пешком под стол ходил, в школе учился, в армии служил, а я вот тут все это время стоял. Вот уж скоро пятьдесят лет будет, а чего я в жизни видел? Да нет ничего! В школе мечтал, буду капитаном дальнего плавания, а вот видишь, дальше этого причала — никуда. А почему так получилось, и сам не знаю. Пришел сюда случайно, перебиться как-то надо было, и затянуло. Женился, детишки пошли, какое уж там дальнее плавание...
Молодой-то был, все как-то думал: вот куплю себе шкаф, кровать, стол, потом холо-дильник, телевизор... И вот все купил. А что дальше? Зачем все это? Сядешь, посмотришь на все это барахло и подумаешь, что, вот это и вся жизнь... И вот ради этого стоило жить?
Но это просто какой-то миг, мимолетное колебание. Все остальное время Михалыч тверд как скала.
...Вот он выполняет особо сложный заказ: многопрофильный резец, которым можно выточить мелкую деталь за один проход. Кроме него пока некому сделать такое на всем заводе. Михалыч подчеркнуто серьезен. Лицо его сосредоточено и строго, как у маршала Жукова накануне штурма Берлина. Сбоку магнитного стола он прикрепил белый бумажный лист. Прищурив один глаз, словно снайпер, он едва заметными движениями подводит алмаз-ный круг к твердосплавной режущей кромке. Несколько легких касаний, и следует замер. Затем операция повторяется. Рядом на тумбочке лежит чертеж. Беру его в руки и с умным видом рассматриваю. В размерах – четыре знака после запятой. Я уже знаю, что микрометр берет только два знака после запятой.
- Михалыч, а как ты будешь делать четыре знака после запятой, если на микрометре только два знака?
Михалыч отвечает не сразу, ухмыляется.
- А ты как их будешь их мерить, четыре знака-то? Вот то-то и оно! Понимаешь, это конструктор высчитывает оптимальные размеры на бумаге, а как это в жизни сделать, он тоже не знает, а я делаю то, что могу.
Закончив, Михалыч начинает курить. Курит он всегда с наслаждением, не торопясь. Сейчас он курит особенно медленно:
- Михалыч, а сколько ты резцов сегодня сделал, - спрашиваю его в конце смены.
- Пять!
- А что ты заработал?
- Так они ж по пять рублей каждый…
- А что же ты больше не сделал, ты же штук двадцать их мог сделать?
Михалыч смотрит снисходительно и ухмыляется:
- Смотри еще, кому не скажи... Никогда не показывай никому, сколько ты чего мо-жешь на самом деле сделать! Иначе будешь бегать так, что все хозяйство в поту будет, а получать — гроши! Сколь ни старайся, они тебе все равно ничего не заплотят!
- А кто это – они?
- Кто – они?.. Узнаешь еще, кто – они...
...Идет время, и я начинаю делать первые успехи. Больше всего мне нравится обраба-тывать быстрорезы. Камень скользит по ним с ровным шорохом, и огненно-рыжие искры летят ровной струёй. А по твердосплаву камень идет с надрывным скрежетом, искра мелкая, белая. И работа тянется дольше.
Сложного мне пока ничего не доверяют. А вообще сложную работу здесь все любят. И не только потому, что она дороже стоит. Там подумать есть над чем. А уж если кто какую хитрую штуковину с собой приносит, которую сделать заново надо, то полцеха сбегается помороковать над ней. Работу, за которую им деньги платят – бросают, а здесь за «так» думают. Скучно!
...Во время перекура мужики мечтают о том, что бы они сделали, будь у них по сто тысяч рублей. Кто строит дом-дворец, кто спешит за границу мир посмотреть, кто учиняет «пир на весь крещеный мир». Михалыч молчит, но видно тоже размышляет про себя.
- Михалыч, а ты чего молчишь? – спрашиваю его. – Ты бы что сделал?
Он вместо ответа глубоко затягивается «Беломором», затем с наслаждением выпуска-ет из себя дым, и только после этого неторопливо отвечает:
- Я бы чего сделал? Эх, мужики, а я бы эти денежки на сберкнижку положил и полу-чал бы с них проценты. Два процента со ста тысяч — это две тысячи целковых в год! Вот на них бы и жил и не горбатился бы здесь!
Все замолкают, и каждый думает про себя, что две тысячи за просто так получать, это – здорово. И на Михалыча они смотрят так, будто он уже получает эти самые две тысячи.
Михалыч замолкает и опять о чем-то размышляет.
- Михалыч, это ты, получается, хочешь стать эксплуататором трудового народа, рабо-чего класса, одним словом... – говорю ему в шутку. Но он отвечает всерьез:
— А я в эти дурацкие сказки про коммунизм и про рабочий класс давно уже не верю. Ты вон посмотри, весь мир живет без них – и ничего! Вот в Америке, почему никакой рево-люции до сих пор нет? А им ее не надо. Им, видать, и при капитализме не хуже нашего живется. Ты вот чего думаешь, простому трудяге есть разница при каком строе жить? Да нету никакой разницы! Фашисты, коммунисты... Лишь бы зарплату платили и жрать чего было.
Вон, немцы когда на нас поперли, нам чего тогда говорили? Мол, германский рабочий класс проявит классовую солидарность и ударит фашистам в тыл! А они чего? А они – хайль Гитлер, да зиг хайль! Вот тебе и вся сказка! А ты думаешь, они, там, в ЦК, тоже, что ли, все в это верят? Да черта с два!
Мужики молчат, но видно, что они с Михалычем согласны. Только пенсионер Семе-ныч, устраивающийся на работу на зиму, а лето проводящий на садовом участке, недовольно бурчит:
- Смелые вы все стали... В наше-то время вот так сказал бы чего, а ночью уже – того, приехали бы на воронке и увезли бы. Вот там бы ты им и рассказывал свои сказки!..
- А это чего, правильно, да? Вот ты, Семеныч, в гражданскую с белыми воевал, а для чего? Чтобы ночью кого хочешь – в «воронок» и к стенке? – неожиданно резко и зло спраши-вает Михалыч.
- Да не кого хочешь, а контру разную, - миролюбиво отвечает Семеныч.
- А я вот – кто? Вот я всю жизнь за этим окаянным станком стою, я – кто? Контра? А отец мой, покойник, тоже как ты, с белыми воевал, в партии был, награды имел, ранен был, а потом на Колыме десять лет сидел... Он что, тоже – контра?
- Тогда время такое было... Я вот тоже после концлагеря немецкого в наш концлагерь попал. Тоже десять лет получил. В пятьдесят пятом только домой отпустили. И то, немцев, которые тоже в плену нашем были, так их раньше, чем нас отпустили.
- Ну, вот видишь, а ты говоришь: контра...
- Да ничего я не говорю, просто, смелые вы все стали, вот и все...
На этом перепалка заканчивается. Все расходятся по местам. Одновременно надсадно взвывают двигатели сотни станков, работа продолжается.
...Ко мне походит мастер и дает заказ – триста очень мелких резцов, точнее, зубья для фрезы. Что с них заработаешь? Да их только переворачивать с боку на бок полдня будешь!
Мастер терпеливо выслушивает мои возражения и ставит жирную точку:
- Закрою наряд по три минуты за штуку! Понял?
Еще бы не понял! Обычно за резец он дает две минуты, а тут – целых три. Начинаю работать и за смену зарабатываю целых семнадцать рублей! Туфли можно купить! А Миха-лыч говорил, что «они» не «заплотют»!
...Проходит еще месяц, и мастер снова дает мне эти мелкие резцы. Теперь уже полто-ры тысячи! Умножаю семнадцать на пять и получаю фантастическую сумму – восемьдесят пять рублей. На этим деньги можно купить шикарный костюм!
Три дня вместе с моим станком яростно скоблим эти резцы. Краем глаза вижу, как Михалыч опять колдует над своим многопрофильным резцом. Почему-то вспоминается знаменитая ленинская фраза: «Мы пойдем другим путем!..»
...И вот я у мастера, закрываем наряд. Он спокойно расценивает мои полторы тысячи мелких резцов по одной минуте.
- Как же так, ведь в тот раз они были по три минуты?!
Он удивленно вскидывает на меня глаза:
- Ты чего хочешь? Что бы я тебе одному весь фонд зарплаты отдал? Мы же с тобой договаривались, что я тебе буду полторы выводить, а теперь о чем речь?
От костюма остались только брюки.
Делюсь своим горем с Михалычем. Он вынимает из тисков очередной пятирублевый многопрофильный, и добродушно улыбаясь, напоминает:
- Ну, понял теперь, кто – они?
...И вот последний день моей работы перед уходом в институт. По негласным заво-дским законам полагается «отходная». На десятку мужики мигом приносят откуда-то две бутылки водки и на остатки – кучу пирожков из столовой. «Банкет» проходит в раздевалке, единственном чистом месте. Ох, и любит же наш народ погулять! По любому поводу, а по такому – тем более!
Михалыч хмелеет быстро и отключается от общего разговора ни о чем. Он сидит и смотрит в одну точку, и чувствуется, что им овладевает какая-то идея. Наконец, идея овладе-вает им полностью. Михалыч встает, грозно оглядывает всех из-под кустистых бровей и объявляет:
- А хотите – я шлифовальный круг удержу?
Разговор на секунду стихает, народ изумленно смотрит на Михалыча. Уж слишком мало он похож на Илью Муромца или Добрыню Никитича.
- Ты чего, Михалыч? Брось, не выдумывай! – пытается успокоить его кто-то из мужи-ков, но уже поздно. Идея, овладевая массами, также становится материальной силой, помнит-ся, говорили классики марксизма.
Михалыч опрометью бросается к выходу, и мы все бежим за ним следом. Кто остано-вить беду, кто просто поглазеть, но бежим вместе. Застаем Михалыча в цеху у его станка. Станок, к счастью, выключен. Михалыч, вооружившись двумя мочалками, обеими руками держит неподвижный шлифовальный круг.
— Включай, удержу! – кричит он неизвестно кому. – Включай, удержу!!!...
На лице его какое-то дикое выражение, глаза закатываются под лоб, всклокоченные волосы торчат во все стороны. С трудом отрываем его от станка и оттаскиваем в сторону. Он стихает, садится на скамеечку и плачет. Тихо, печально, как маленький ребенок…
- Не трог его, - говорят промеж собой мужики, - это водка плачет...
...Прошло четверть века. Осенью, в середине октября, совершенно случайно встречаю Михалыча в парке. Маленький седой старичок с палочкой. Голые ветви деревьев над его головой вонзаются в светлое, но уже дышащее зимой небо. Сначала он не узнает меня, а когда, наконец, вспоминает, радуется как ребенок.
Потом, немного успокоившись, Михалыч грустно говорит:
- Видишь, какой я стал? Без палки теперь никуда. Жена в прошлом году умерла, сына в Афгане убили, а я вот живой. Так-то!
Поговорив, расстаемся. Михалыч уходит по аллее, засыпанной опавши¬ми листьями. Смотрю ему вслед, на его сгорбленную спину, на палку, на немощные ноги, шаркающие по листве...
Живи, Михалыч!


Рецензии