Бармалей, бармалей. короткий рассказ

Тогда наш девятый класс возвращался из колхоза. Целый месяц мы убирали картошку в поле. Наверно, поработали мы не плохо, в слякоть, холод и дождь. Каждый из нас в качестве поощрения получил по мешку картошки. Да и еще колхоз выделил машину, чтобы доставить и развести нас по домам.
Нам было весело. Все еще в нашей жизни было в первый раз. Девочки удобно устроились в кузове на мешках. Ну, а мы, мальчишки, как-то возле них. Гармонь и гармонист у нас были. Ну, и песня у девочек любимая была:

Ты обычно всегда в стороне.
Но глаза твои ясно так светятся.
Говорят они ласково мне,
Что со мною желаешь ты встретиться!

Пели только девочки, у мальчишек подпевать – смелости еще не хватало. Но все, я уверен, примеривали эту песню на себя. Потому что мы уже созрели тогда для любви. Первой любви.

Сорвала я цветок полевой,
Приколола на кофточку белую.
Ожидаю свиданья с тобой.
Только первая шага не сделаю.

Машина развезла и нас, и картошку, по домам, поселок наш небольшой. И каждый раз очередной человек, девочка или парень, – наверно, с сожалением и долго махали вслед оставшимся в машине. И вслед закончившемуся маленькому кусочку нашей жизни. Когда еще и дружба была – верная и беззаветная, а если и печаль, то светлая.

А вот и мой дом. В моей душе чувство, что праздник – кончился. Но и одновременно радость, что сейчас увижу родных, маму. И что жизнь продолжается.
-Федя, ваши переехали, здесь никого уже нет! – вдруг услышал через оконную форточку голос соседки, тети Анны.
-Как переехали! – расстроился я. Хотя тут же понял. Переехали в новый дом, который мы построили. Почти построили. Внутри дома многое еще не было закончено.
-Сейчас я выйду, помогу тебе, - услышал я опять голос тети Анны. – Да и ключ тебе дам, картошку занесем.

Квартира, казавшаяся мне всегда такой маленькой, пустая сейчас казалась огромной. И с эхом звучали сейчас в ней наши голоса.
-Тетя Анна, можно мне немного побыть здесь. В нашей квартире.
-Конечно! Попрощаться хочешь? Я тебя понимаю, вы же здесь долго жили. Закроешь потом, и ключ мне отдашь. Мама твоя просила хранить, пока не приедут новые жильцы. Сейчас я тебе табуретку принесу.
-Тетя Анна, ну почему они переехали без меня? Почему меня не дождались?
-Ну что ты, как маленький. Не захотели они больше зимовать в нашем холодном доме. А тебя чего ждать, дорогу найдешь!

Тетя Анна ушла. И я остался один в пустой квартире. Не помню, о чем я сидел и думал тогда. Может быть, ни о чем, так же бывает. А может, обо всем сразу, обо всей моей коротенькой еще жизни.
Во взрослой жизни у меня было несколько переездов, из одной квартиры в другую. Всегда в более хорошую. Потому переезд всегда был – радость.
А тогда…. Тоже, конечно, радость. Переезд в свой дом, который мы сами построили. Но, наверно, в душе моей была и печаль. Здесь мы пережили войну и голод. Здесь были и несчастья, и горе. Это сблизило нас, соседей. Не только взрослых. Детей, наверно, сблизило больше. И вот расставание, мы уезжаем. Пусть недалеко, всего лишь на другой конец поселка. Но все равно, прежняя жизнь кончилась, детство кончилось. Хоть и светлая, но все-таки печаль.

Не знаю, о чем я тогда думал, один в пустой квартире. Наверно, в голове моей пролетели воспоминания о прожитых здесь годах.
И сейчас мне хочется побыть опять тем далеким мальчиком. И опять вспомнить. Что-то хорошее, и что-то плохое. Из жизни старого дома. Из моей жизни. Ведь так всегда и бывает. И хорошее, которого больше, особенно в детстве. И не очень хорошее. Но вначале немного об истории моего старого дома.

Раньше этот дом был школой. Скорей всего еще при царе. Потом построили новую школу, рядом. А старое, вот это строение, переделали в жилой семи квартирный дом для учителей. И однажды здесь появился я. Конечно, не один появился, а вся наша семья.

Я не помню, когда это случилось, был еще мал. Но думаю, это было зимой. Мама, или сама сделала, или попросила кого-то. Но печь была заранее истоплена. Чтобы не простудить родившегося недавно моего братика. Братик родился в конце сорок первого года. Во всю уже шла война. И отец наш был на фронте. Когда мы вошли в квартиру, печь уже достаточно остыла. Мама накинула на плиту какую-то одежду. А сверху положила кулечек запеленатого ребеночка, самого младшего в нашей семье человека. Наверно, он спал. А мы с сестрой побежали обследовать новое для нас жилище. Вот эту сценку я запомнил. Тогда получается, по времени, это был сорок второй год, начало его, или конец. Вот с этого и началась моя здесь жизнь.

Прожили мы здесь больше десяти лет. Пережили войну, голод. Дождались возвращения отца с фронта. И сейчас жили почти счастливо.

Наверно, сидя в пустой квартире, я обязательно вспомнил об общем для всех квартир большом широком коридоре. Который был любимым местом для игр всех соседских детей.
Когда дом был школой, в коридоре проводили перемены ученики. Теперь этот коридор достался нам. Был он без окон. Вернее, раньше были внутренние окна, устроенные над дверьми в каждый класс. При перестройке дома эти окна заделали фанерой. И провели, повесили, электрическую лампочку. Часть площади занимали столы с керосинками и примусами, но места хватало и нам. Вся детвора, мелюзга, по вечерам собиралась здесь, и каких только игр мы не придумывали. Двери всех квартир выходили непосредственно в коридор, и зачастую, чтобы не беспокоить взрослых, своих товарищей мы вызывали голосом прямо из коридора: «Вовка! Вовка Иванов!». Этот коридор сдружил нас всех, и девочек, и мальчиков. И у нас появились общие игры и дела, и в коридоре, и на улице. Например, всей компанией мы ходили на пляж, по ягоды и грибы, за щавелем. Вместе с девочками. Что в поселке тогда не было принято.

Надо сказать, что это имело и отрицательную сторону, мальчишеская половина нашего дома не была агрессивной. И мы иногда терпели обиды от более агрессивных компаний соседних уличных районов. Мы были мягче и дружелюбнее по сравнению с другими уличными коллективами. Но и мы, если нас уже сильно прижимали, умели за себя постоять. Мы чувствовали себя как бы одной семьей.
Когда я говорю о детях моего дома, я подразумеваю и детей нескольких соседних домов, с которыми у нас сложились общие интересы. И которые приходили в наш коридор.

Помню, на одном из листов фанеры в заделанных в коридоре окнах крупно и размашисто было написано мелом – «Бармалей». Не знаю, кто, когда и зачем это написал. Конечно, это слово я прочел не сразу. А когда научился читать. И еще позднее узнал, кто это слово придумал. Но мне оно тогда показалось каким-то волшебным. Бармалей, Бармалей! Правда же, есть в нем что-то волшебное, таинственное, опасное. Если вы и не знаете сказку Чуковского.

Это слово, Бармалей, мы использовали в одной из своих детских игр.

Один известный писатель утверждает, что ребенок может научить взрослого трем вещам: радоваться без всякой причины, всегда находить себе занятие и настаивать на своем. Наверно, это правда.

Вот и мы часто радовались без причины. В коридоре находилась не тяжелая лестница. Для общих житейских нужд жителей. И наша игра, баловство, заключалась вот в чем. Кто-нибудь ставил лестницу к стенке, к написанному слову Бармалей. Брал тряпку, и еще в большую кружку воды. И со всем этим лез вверх по лестнице.
-Стереть нужно эту надпись, стереть Бармалея! – говорил он при этом.
И вдруг, как бы ненароком, ронял тряпку.
-Петя! Вася! Подайте, пожалуйста, тряпку!

Пети-Васи знают, что дальше будет. Но всем хочется веселиться, и Петям-Васям тоже. И кто-то из них старается схватить, поднять тряпку. А его сверху, из кружки, обливают водой. Все просто и очень непосредственно. Но мы начинали смеяться, когда шутник только еще приставлял к стене лестницу. Значит, прав был тот известный писатель. Пауло Коэльо.
Может быть, поэтому надпись Бармалей, я думаю, никто не стер еще до сих пор.

Подумал я, конечно, и обо всех наших соседях. С которыми мне уже не придется больше жить рядом. Но я сразу решил, что буду часто приходить в старый дом, в гости. Хорошие пожелания. Но не выполнил я их.

О многих семьях, наших соседях, я уже рассказывал в своих рассказах – воспоминаниях. Расскажу еще об одной, о семье Ивановых. В которой старший Иванов, по районным меркам, был «большой человек», начальник военкомата, военком, майор. Возможно, кадровый военный, но на фронте был ранен, в результате немного прихрамывал, мне помнится, даже ходил с палочкой. Но его не комиссовали, а направили служить в тыл. Его жена, Александра Петровна, скорей всего не имела специальности, и не работала.

Должен сказать, что в семье Ивановых, с началом войны, случилось большое несчастье. Михайловна, с детьми, а может быть, и Александра Петровна, уходили от немцев. И их железнодорожный состав попал под бомбежку. Мой друг, Вовка Иванов, очень испугался, ребенок еще был. И от этого стал, как вам сказать, немножечко не в себе. Но стал очень добрым, когда подрос.

Жили с Ивановыми две старушки, мать Александры Петровны, все ее звали Михайловной, и мать самого Иванова, она была или очень стара, или очень замучена. И еще двое детей: мой самый лучший друг детства – Вовка Иванов, на год меня младше, я о нем уже упоминал, и самая красивая девочка в школе – Галя Иванова, на три года старше меня. Дети звали свою бабушку Михайловну ласково - «старкой», т. е. старшей мамой. И любили ее. Любили ли они другую бабушку, я не знаю. Но ее не любили, еще повторю, не любили, старшие Ивановы и Михайловна, о чем расскажу чуть ниже.

Ивановы-старшие очень высокомерно относились ко всем своим соседям. Я бы сказал, мы для них как бы не существовали. Однажды наш поросенок Моська залез в военкоматовской дровяник. И его за это Иванов так ударил своей палкой по хребтине, что Моська долго болел. Мама очень переживала тогда, что мы в зиму останемся без мяса.

Мне не хочется из временного далека плохо говорить о людях. Но об одном событии я не могу умолчать. Потому что это событие впервые столкнуло наше детское сознание с человеческой жестокостью. Иванов - старший жестоко обращался со своей матерью, бил ее, а вся взрослая часть семьи буквально сживали ее со света. Находясь в коридоре, я, да и другие дети, мы неоднократно слышали удары ремня о человеческое тело и мольбу старушки. Мне кажется, я до сих пор слышу свист этого ремня.

Старушку содержали очень грязно, ее кроватка стояла у входной двери в квартиру и отделена была от кухни стенкой из мебели. Мне кажется, по ней действительно ползали вши. Я не помню, чтобы ее сводили в баню, а сама она ходила плохо. Я думаю, все зло шло от Александры Петровны, да и Михайловна тоже способствовала злу. Среди детей дома, да и у взрослых, выработалась привычка прислушиваться к стуку в наружную дверь коридора. Несчастную бабушку заставляли саму ходить в туалет, у нас он назывался уборной. Уборная находилась внутри дома, но в холодной ее части. И когда бабушка уходила в уборную, кто-то из Ивановых, но не дети, скорей всего Михайловна, с силой закрывали наружную входную дверь. И бабушка не могла открыть дверь и вернуться в теплый коридор, мерзла снаружи и слабо стучалась. И кто-нибудь из соседей спешил помочь бабушке. Чаще всего это были мы, дети.

По-моему, мы давали ей иногда и кусочек хлебушка, она молча брала. Не знаю, почему взрослые не могли остановить это варварство! И чем так провинилась мать перед своим сыном? Конечно, Иванов - старший очень любил свою жену, Александра Петровна действительно была очень красива. Но это не может быть причиной, чтобы не любить свою мать.

Ивановы - старшие не любили, когда мы приходили к их детям. Но иногда это случалось, я приходил к Вовке. И быстро проскакивал мимо бабушки, лежащей около дверей. Она не заговаривала со мной, и я вот тоже ни разу с ней не поговорил. Но я чувствовал, что этого не нужно делать, за это бабушке попадет. Но всегда я чувствовал, что это один из самых главных моих грехов. Может быть, я бы «восстал», закричал, потребовал, упал бы в обморок. Но я не закричал, я молча, с опаской, проскакивал мимо бабушки. Сейчас мне самому не верится, что такое может быть с чьей-то мамой. Но это было, было. И я не знаю, почему. Может быть, рана у Иванова – старшего была такая, и ее последствия были такие, что…. Не знаю, и что тут скажешь. Может быть, рассказав об этом, я чем-то уменьшу и мой, и общий грех.

Говоря о бане для стариков, вспоминаю другой случай. У соседей Ивониных тоже жил старый человек, дедушка. Но водить в баню его было некому, в семье были только женщины. И остальные родные – на фронте. А сам он был слепой. И как-то так получилось, что этим занялся мой брат, тогда он ходил еще в детский садик. Он стал водить дедушку в баню. Мальчик впереди, за ним, за палочку держась, шел дед. А в бане он помогал мыться деду. Все хвалили брата, да как тут не похвалить!

После смерти в семье Ивановых несчастной бабушки плохая жизнь началась у Михайловны. Теперь и ей стало доставаться от дочери. Но Михайловна была умнее, физически и духом сильнее, чем другая старушка. И она быстренько сумела перебраться в освободившуюся комнату в нашем доме, и стала жить отдельно. Вовка-внук ее любил и всегда к ней ходил. Ходила ли Галя – я не помню. После окончания Галей школы семья Ивановых уехала в Ленинград. Наверно, до войны они были ленинградцы.

Первое время Михайловна получала письма и рассказывала мне, как поживает мой друг Вовка. Но потом письма перестали приходить, Михайловна очень переживала и жаловалась на свою судьбу. Мне было ее жалко, хотя иногда и вертелась в голове мысль: «А помнишь, как ты издевалась над другой старушкой?»

О Гале Ивановой, мне помнится следующий интересный случай.

Проблемой для всех детей было сходить вечером перед сном в туалет, в уборную. Уборная находилась в дальнем углу входного холодного помещения, и все это не освещалось. Там же был лаз на чердак, чердака все дети боялись. Страшно было вечером ходить в уборную. Старались ходить не по одному, но не всегда это получалось. Однажды Галя Иванова пошла в туалет одна, мы в это время находились в теплом коридоре. И вдруг Галя вбегает снаружи, вся бледная от страха, и кричит: «Белый мужик, белый мужик!» Нас как ветром сдуло по своим квартирам. Но постепенно все опять собрались в коридоре. И Галя рассказала, что, когда она пошла в уборную, на улице увидела фигуру всю в белом, а дело было зимой. Наверное, ей со страху все это показалось. Может быть, там была белая собака, соседская лайка. Но с тех пор, когда кто-нибудь хотел напугать или обозначить опасную ситуацию, у нас принято было кричать: «Белый мужик, белый мужик!»

Так вот я распрощался с домом моего детства. Да, наверно, и с детством тоже. А дом – его через несколько лет снесли. Уж очень он был старый. Но его – я помню. И многое из детства – тоже помню. И белого мужика, и Бармалея – помню.