Девичьи слезки

Сухость глаз – знак черствого сердца
Пророк Мухаммад

Я рассматриваю рисунки своей дочки. От всей души нарисованные домики, мишки, котята, собачки. Детские картинки напрочь лишены таких ухищрений, как передача светотеней, перспективы и т.д., которые выдуманы лишь для того, чтобы передавать плотскую реальность изображаемых предметов. Однако они не в силах передать того внутреннего, глубоко сокрытого и потаенного, что есть в любой вещи. Скорее, они скрывают эти таинственные стороны, выпячивая на передний план цвет и объем. Какую-нибудь Данаю очень хочется потрогать, впиться руками в ее пышное тело, но совсем не возникает желания постигать ее внутренний мир. Наверное, искусство – это одна такое странное занятие, в котором профессионализм убивает то глубокое и истинное, во имя которого художник и берется за кисть. Как ни крути, но любая картина каждого известного художника буквально, как губка, пропитана гордыней. Разве не движет автором стремление показать свой стиль, свое умение, свои находки?
Причем мои замечания относительно природы искусства, безусловно, касаются не только реализма, но и авангарда, и, особенно, постмодерна, где человеческая гордыня сгустилась уже настолько, что вытеснила из себя и само искусство, поставив себя на его место…
Иное дело – детские рисунки, в которых нет и капельки гордыни, которые ни коим образом не претендуют на то, чтобы носить на себе имя автора. Ведь иногда в детских садиках устраивают «выставки» малышовских творений, которые интересны лишь родителям, но самим маленьким авторам они глубоко безразличны. Более того, ребенку ничего не стоит сложить из своей «картины» бумажный самолетик и выпустить его в окно, навсегда забыв о содержании нарисованного!
Когда-то очень давно не существовало деления людей на «детей» и «взрослых», все жили в одном и том же сказочном мире, помещая в нем и свой символический мир, свое творчество. Этот мир породил и русские иконы, никогда не имевшие подписи автора, и лубочные картинки, и деревянное кружево. Развившееся детское искусство было таинственно и прекрасно! «Взрослое» же искусство породило лишь изощренное изображение неподвижных предметов, искусство которого в значительной степени потеряло свое значение с изобретением фотографии. Не находя больше точек приложения для своего творчества, «взрослые» перешли к открытому издевательству над объектами, которое на сегодняшний день способно служить лишь заявлению автора о себе любимом, подобно прыжку с кремлевской башни.
Что интересно, дети всячески стремятся избежать изображения человека, а если и рисуют этот «пуп природы», то обходятся простейшей техникой «точка – точка, запятая»! Быть может, в этом сокрыто нечто, прочно забываемое с годами, но хорошо ощущаемое детьми. Не случайно же Исламская традиция запрещает рисовать человека, объясняя это отсутствием у изображенного объекта собственной души! Может, детский "человечек" – это как раз и есть рисунок души, полностью лишенной тела, представляющий собой прямую противоположность сисястой Венере?
Рисунки моей дочки красуются на сером фоне, и все они буквально наполнены слезами. Кажется, что на их поверхности проступает соленая водичка, что сделаны они не красками и цветными карандашами, а подкрашенными слезами. Да и то, чем эти слезы подкрашены, похоже скорее не на сделанные на заводе красящие пигменты, а на те же белые слезы, только несколько в другом, проявленном виде. Они суть такие же проявления прозрачного, как все цвета – проявления белого, его части.
Началось это пару лет назад, когда Настенька заявила мне:
- Папа, а знаешь, кем я хочу стать?
- Кем же, доченька?
- Плакальщицей!
Наверное, в больших городах о такой профессии даже никто и не слышал, хотя чисто интуитивно можно предположить, что каким-то образом она связана с похоронным делом. Хотя, в точности в этом никто не уверен, ведь жутковатые похоронные машины проносятся через город на большой скорости, останавливаясь лишь на кладбище или, того хуже, в гадкой фабрике под названием «крематорий». И никогда здесь не бывает длинных траурных процессий с венками и духовым оркестром, исполняющим заунывные траурные марши, которые проходят через весь город, символически вовлекая в себя каждого его жителя. Однако, этот древний обычай еще теплится на консервативном русском юге, и во всякой процессии непременно присутствует очень интересный элемент – наряженные во все черное бабушки – плакальщицы. Их слезы и стоны заполняют собой все закоулки небольших южных городков, вытряхивают из людей их души и поднимают их на ту высоту, с которой можно хоть чуть-чуть взглянуть на Тот Свет…
В прошлом году дочка вместе с женой ездили к прабабушке в кубанский город Армавир. Там-то Настенька и встретилась с похоронной процессией, остановив свой взгляд на строгих бабушках, трущих платочком красные глаза. Когда гроб с покойником и сопровождающий его людской шлейф скрылись за поворотом, Настя пристала с расспросами к старенькой прабабушке, которая и произнесла впервые слово «плакальщицы». Говоря об этом, она отвечала на один из многих любознательных вопросов своей правнучки, и никак не думала, что ответ на него может обернуться столь неожиданным образом.
Не знаю, есть ли у этой профессии свои секреты, столь характерные для таких редких дел. Факт, что встретить хотя бы даже одну плакальщицу в промытом отчуждением северном городе – совершенно невозможно, поэтому даже научиться подобному ремеслу здесь не у кого. Да и, извиняюсь за вульгарность, спрос на эту работу отсутствует полностью и безнадежно.
- Зачем это тебе надо? Ты, Настя, знаешь, что у нас такой работы просто нет! Она только в Армавире и подобных ему местах и уцелела!
- Вырасту – поеду жить к бабушке! – заявила дочка с такой твердостью, какой я от нее никогда раньше не слышал.
- Но у кого ты этому научишься? У нас же и научить тебя никто не сможет! – взмолился я. Про то, что когда она вырастит, прабабушки уже, по всей видимости, не будет, я благоразумно промолчал. Зачем уничтожать святую веру ребенка в то, что ее родственники – островок бессмертия в безбрежном океане смерти. Каждый из нас, будучи маленьким, почему-то чувствовал себя чем-то вроде защитника близких от ухода в мир иной. Конечно, доля истины здесь есть, ибо наличие ребенка на какое-то время придает смысл жизни всем окружающим его людям. Однако, все мы в том возрасте не думаем о том, что детство не вечно, оно испаряется подобно вылитому на ладонь спирту, тепло которого неизменно порождает холод старения.
- Я сама! Сама учусь! Вот видишь?! – и Настенька устремила свой взгляд к глухой стене дома, мимо которого мы только что проходили. Секундная пауза – и из ее глазонек зажурчал прозрачный солененький ручеек.
- Становись лучше артисткой, - начал я с другого бока (мы с женой вынашивали потаенную, почти не реализуемую мечту, увидеть дочку на сцене), - Там ты и плакать научишься. Ведь эти твои плакальщицы – те же самые артистки, они хорошо научились лить слезы не тогда, когда хочется, а когда надо. А в театре тебя научат большему, тебя там научат еще и смеяться, когда это требуется!
- Не хочу! Не надо мне смеяться! – с огромным негодованием выкрикнула Настенька. Ее милое детское личико с ямочками на щечках и в уголках рта сморщилось еще больше, и серые глазки излили целую соленую реку.
Поток слез вырывался у нее как будто сам собой, без всяких внешних причин. Наоборот, с появлением желания освоить ремесло плакальщицы, куда-то пропали ее постоянные капризы, стойко она стала переносить и боль физическую. Казалось, что эти тихие, небесные слезы вытесняют все земные, обыденные хныканья, сопровождаемые неизменными охами и ахами.
Зимой Настины слезы производили настоящие облака пара, как будто они были даже горячее, чем обыденные слезы капризного ребенка. Отдав свой жар, они застывали изумительными прозрачными бриллиантиками на ее щечках, наполняя крохотное личико невыразимой, поистине запредельной красой. Что удивительно, несмотря на все волнения насчет такой странности в поведении своего ребенка, я все равно ощущал некую запретную внутреннюю радость при виде такой незабываемой картины.
Каждый раз, когда горячие капли бороздили Настины щечки, я старательно пытался понять причину этого события. С большим вниманием я разглядывал предметы, которые вызывали у моей доченьки такой бурный поток быстрых слезок.
Тем временем со всех сторон, от многочисленной нашей родни то и дело слышалось: «ей же в школу скоро идти, как она там будет, ведь засмеют же!» или «разве это нормально, плакать без причины. Еще скажут, что плач без причины, это все равно, что аналогичный смех!». В ответ на замечание про школу я представлял себе Настеньку, пристально смотрящую на ряды букв и цифр, и льющую при этом обильные слезы. При этом я находил, что плакать – гораздо благороднее, чем просто смотреть с подчеркнуто тупым или умным видом. Ведь понять что-либо можно, лишь пропустив это через себя, слившись воедино с тем, что ты хочешь сделать частью собственной жизни, и без участия сердца тут не обойтись. Холодный нож разума может лишь вырезать часть познаваемого предмета, покрутить его в воздухе, и тут же уронить на землю. Разве это не понятно?!
Но одна наша родственница, кандидат педагогических наук, смотрела совершенно иначе, заявляя, что эмоции лишь отвлекают человека от дела, забирают лишнюю энергию, а сами при этом являются самым обычным продуктом работы мозга, только побочным, наподобие отходов производства. Она наиболее яростно доказывала, что с такой особенностью сознания моего ребенка следует покончить как можно раньше, выбить у нее из головы «эту дурь про плакальщиц» и настроить на серьезный лад. Нескончаемым потоком она сыпала предложения отвести Настю к врачу, предлагая при этом знакомства с великим множеством своих приятелей из мира медицины.
- Вот у меня есть хороший знакомый, профессор, я могу его телефон дать, уж такому ученому человеку довериться можно!
- Да, - согласно кивал я головой и прятал бумажку с записанным на ней телефоном в карман. Всего через несколько минут ей суждено отправиться в мусорное ведро, ток никогда и не раскрыв мне своего содержания. Впрочем, некоторые из этих записок я все-таки забыл выбросить, и они по сей день засоряют карманы моих брюк и пиджака, подворачиваются под руку при расчете в магазинах, когда я ошибочно принимаю их за мятые десятки.
- Пусть профессор ее посмотрит, что-нибудь пропишет, и к школе ваша Настя станет как все дети, - продолжала жужжать родственница, не замечая моих глаз. Я опять-таки послушно киваю головой, не говоря и слова о моем полном и бесповоротном недоверии к той области человеческих знаний, которая зовется медициной. Попрощавшись с ней, я шагаю домой, чтобы снова нырнуть в безбрежную реку Настенькиных слезок.
 Мы идем с доченькой по улице, и проходим мимо давно покинутого всеми живыми полуразрушенного дома. Глаза Насти тут же пропитываются живительной влагой, и маленькие звездочки стремительно летят на землю. Все эти случаи я старательно записывал в специально заведенный для этих целей дневник, скрупулезно отмечая в нем время Настиного плача, его место, и предмет, породивший этот водопад слез. Систематизирую, обобщаю, даже подвергаю статистической обработке, и все пытаюсь понять, выделить основной принцип. Однако главное, подобно куску мыла в банном бассейне, всегда неизбежно и безнадежно от меня ускользает. Где ты, принцип?! Где ты, система?! Где ты, многолетне хвалимая сила рациональной науки?!
 Ей жалко домик потому, что он разрушен? Так нет ведь, совсем недавно я видел, как она плакала при взгляде на нафаршированный народом живой дом! Льет она слезы над сухим деревом потому, что жалеет, что оно засохло? Так ведь точно также орошает она землю и возле дерева, пропитанного буйными соками! Оплакивает мертвую собаку, переживая, что она никогда не взглянет на белый свет? Но тогда отчего соленый водоворот бурлит и при виде живой и здоровой псины?! Особенно странно, когда Настены хрустальные брызги вызывают вещи, предназначенные специально для увеселения публики, то есть среднестатистических двуногих существ. Разнообразные цветастые кловуны, юмористы, а также соответствующие рисунки и плакаты вытягивали из дочкиных глаз самые обильные, самые богатые потоки соленой росы.
Отчего бы это?! Неужели я так никогда и не пойму, за какой частичкой каждого предмета скрывается невероятная, запредельная, и в то же время неустранимая грусть? Ведь если одинаково грустны и невредимый, и разрушенный дом, и просто пустое место, то ни строительство дома, ни его снос не смогут ничего сделать с той постоянной частицей, которая присутствует в этой точке пространства. Да, ее можно упрятать в любой предмет как в коробочку, но она все равно сохранится, и будет жить своей собственной жизнью, проступая сквозь его контуры как шило из мешка…
И вскоре я ощутил это «шило» на своей собственной, порядком загрубевшей шкуре. Просто я смотрел на три доски, оставшихся от снесенного строительного забора несколько дольше, чем их созерцала моя Настенька. Что поделаешь, возраст берет, с годами оболочка все дубеет и дубеет, достигая в определенном возрасте толщины саркофага! Но, приложив определенные усилия, я смог ощутить это. Каждый краешек, каждый заусенец одной из досок вдруг, ни с того ни с сего, выпрыснул из себя по-настоящему огромный, непобедимый трагизм. В эту же секунду в моих глазах сурово защипало, и комок печали подобно маленькому колобку подкатил к самому горлу. Нет, мне было совсем не жалко этих досок, а тем более – чего-нибудь из своих воспоминаний, которые комариными тучами постоянно вьются в голове каждого из нас. Эта была именно чистейшая, лишенная всяких примесей грусть, которая непонятным образом спряталась на этот раз внутри грубых необструганных досок! И сравнивать ее с таким обыденным чувством как жалость, досада или еще с чем-нибудь в этом роде – все равно что сопоставлять коллекционный многолетний коньяк с употребляемым внутрь экстрагентом для обезжиривания поверхностей! Нет, эти слезы лежат по ту сторону всех рыданий плотного мира, будь то оплакивания проигрыша в казино, хныканья о потерянной жене, или молодости, или о лопнувшем ботинке!
Может, я бы и раньше сумел это почувствовать, но ведь, как известно, люди ни на что подолгу не смотрят. Они суетятся подобно муравьям, копошатся, будто у каждого в ягодицы вставлено по здоровенному шилу. И если бы не Настенька, это невероятное ощущение так бы и осталось навсегда недоступным для меня! Невероятно, но маленькая девочка, моя родная дочь, превратилась в моего же учителя! Своей невероятно мощной волей она заставила меня понять то, о чем я бы никогда и не задумался, к чему вряд ли подошел бы за все годы недолгого земного пребывания!
 Но помилуйте, это же полный абсурд, ведь это родители должны обучать детей, а никак не наоборот! Неужели все мои знания ничего не стоят перед простым Настиным взглядом? Неужто долгие годы и в самом деле ничего не добавляют, а только лишь убавляют?! Или каждый год жизни несет в себе яд, безжалостно травящий нечто таинственное, что храниться в человеке лишь в раннем детстве?
От таких мыслей мне стало немного стыдно. Еще я почувствовал, как все многотомные мудрости, постигнутые мной, мигом скукожились и стали не значимы, потеряли всякую ценность. С ними произошло то же самое, что произошло бы с деньгами в центре Сибирской тайги или Ледовитого океана, притом неважно, великие ли миллиарды этих денег или рваный и засаленный полтинник. Похоже, что меня постиг переход в совсем иное качество, и себя в таком виде я еще не знал, даже никогда не встречал…
Настя потянула меня за руку, и я обернулся. Оказывается, пока я, подобно столбу, неподвижно стоял на одном месте, мимо уже пронеслось достаточно большое количество прохожих, и некоторым из них посчастливилось врезаться в мою неподвижно торчащую фигуру. Вроде бы, они издавали какие-то звуки, возможно даже нецензурно ругались (а вы бы что, ни слова не говоря, пошли бы дальше?!), но ничего из этого я не увидел и не запомнил! Поразительно!
По дороге домой мы пролили еще два ведра слез у набитой хламом помойки с грубой репродукцией «Последнего дня Помпеи» на своей вершине и возле смятого в гармошку автомобильного корпуса, брошенного за ненадобностью в нашем дворе. А потом мы плакали везде и всюду, даже в продовольственном магазине при взгляде на банку атлантических сардин, даже у вывески «Coca-cola. Продукты 24 часа». С каждым разом блаженство, накатывающее на мою душу, становилось все большим и большим. Светлые волны грусти вылетали из мрака предмета, и погружали в свои мягкие объятия, ласково поглаживая и грея душу. Особенно хорошо становилось тогда, когда последняя слезная капля покидала логово ока, оставляя за собой изумительную, белую частоту души, как будто все злое и доброе, что есть в этом мире уже оплакано, и нам остается лишь нарядиться в белые одежды и с нетерпением ждать пришествия чего-то огромного и бесконечно благого.
Вскоре мне показалось, будто моя суровая внутренняя кожа неожиданно стала такой же чистой и прозрачной, какой она бывает только у младенца. Скрывающаяся в вещах грусть уже легко и бесшумно оставляла место своего обитания и наведывалась ко мне, а потом столь же неслышно возвращалась обратно в родное гнездо. При этом я не испытывал ни боли, ни беспокойства, а только сладостное растворение в пропитывающей все окружающее пространство печали.
Однажды мы с Настей проплакали весь день, смотря все время на один и тот же скрипучий платяной шкаф. К вечеру я ощутил, что будто бы совершил огромнейшее путешествие, при этом, так и не сдвинувшись с насиженного места. Действительно, какая разница, сколько разных разностей ты увидишь за день, если в их нутре всегда обитает одно и то же! Смотри хоть на не стираные носки, хоть на атомный реактор, а в конце все равно увидишь одно и то же!
Однажды, пролив слезы над одиноко торчащей в нашем дворике детской горкой, мы пришли домой. Дома нас уже ожидала пришедшая в гости доброхотливая родственница, уже прозвавшая Настю «Царевной Несмеяной» (на большее у нее просто упорно не хватала фантазии). Я мысленно приготовился к тошнотворному разговору, решив включить в своем сознании «автоответчик», а самому тем временем пообщаться с грустью, обитающей в ножке большого обеденного стола.
Но тут скрипнула дверь, в комнату вошла Настя, и произошло нечто невообразимое, в возможность происшествия которого я теперь уже ни за что не смог бы и поверить. Вместо привычных, таких понятных слез, из уст доченьки раздался пронзительный, невероятный смех. Казалось, будто все окружающие предметы вытащили из своего нутра миллионы маленьких колокольчиков, и теперь они вовсю заливаются, не в силах остановиться. Невидимые струны, пронизывающие эфир, воздух, огонь, землю, воду, вдруг ни с того ни с сего заходили ходуном, исполняя причудливую песню. И уж конечно, этот смех никоим образом не походил на то привычное ржание, которое сопровождает выступления разномастных сатириков или рассказ очередного анекдота.
В ту же секунду я понял, что теперь в нашей жизни наступило нечто новое. Казалось, что начался новый курс, что я переведен в следующий класс, и теперь мне предстоит познать уже другую сторону вещей, и вместо грусти из шкафов, карандашей и пустых бутылок отныне ко мне будет рваться веселье (хотя грусть все равно продолжит обитать в них, и будет прекрасно ощутима в самом нутре смеха). И потом они, эта грусть и этот смех, несомненно, сольются в некоем невероятном, потустороннем объединении, в объятиях запредельной любви. Что только будет со мной, когда моя душа насквозь пропитается огнем этих невероятных объятий?!
Товарищ Хальген
2005 год