валя где конец?

Жил Валя в старом доме на снос, через двор жила Оля в новой высотке, из ее окон был виден дом Вали. Говорят, на месте старого дома построят высотку еще выше, чем Олина.
Крыши гаражей и низких строений под полной луной сливались в одну, разбитую тенями на ромбы, прямоугольники и отрезки, уходившие не в бесконечность, а куда-то в крону средних лет дерева, которое росло прямо под балконами башни-высотки, которой и заканчивался весь вид, если смотреть из окна противоположного дома. При полной луне дерево казалось шитым из лоскутков. После дождя углы крыш обострялись как лица соперников перед дракой, в ливень стиралось пространство от старого до нового дома так, что и кошке негде было шмыгнуть. Под снегом чердачная геометрия стонала «Эвклид! Эвклид!» и странно было, что мудрости ее никто еще не коснулся: ни сорока, ни лопата работника РЭУ.
Валя работал фотографом и часто заглядывался на эти крыши. Как для поэта море – так для фотографа городские фронтоны. Больше пейзажей, полей, лугов, родников и леса Валя любил дома, особенно старые. От невнятных по форме окон подвалов, заросших травой или заваленных мусором и кирпичами, до карнизов под крышей в комьях цемента: старые дома давали бесконечную массу фактуры, лаву материи, водопады вещдоков и цунами дидактических образцов для трогательных и циничных цветных, черно-белых кадров, фото-картин, пленко-сюжетов, набросков и зарисовок. Валя фотографией мыслил, кто-то говорил, даже жил, но на самом деле, кроме работы в жизни у него мелькало еще кое-что интересное. Без того, чтобы не делать помимо основного занятия другие полезные вещи, не может ни один человек: все умываются, строят планы, читают газеты, навещают друзей, ссорятся, вспоминают былое, покупают, заваривают и пьют. Взбивают подушки только те, кто на них спит, собирают из гнезд яйца только те, у кого есть курятник. Мы славны друг пред другом своими занятиями. Валентин, например, любил прибивать полки. Это началось с резьбы лобзиком (Валентину сейчас 40 лет) и закончилось тем, что пространство его квартиры уменьшилось вдвое оттого, что по стенам рядами, ступеньками, мостиками и в шахматном порядке висели полки, купленные и самодельные, некоторые под великих мебельных мастеров. Был и настоящий 18 век. Валя прибивал полки друзьям, являясь со всеми инструментами по первому зову. Если кому-то нужно было повесить хоть сушку над мойкой, звонили Вале, потому что знали, как он любил запах бетонной, кирпичной крошки, осыпавшей из дырки на плинтуса. Он сверлил и заглядывал, кто его знает, в какие тайны несущей стены, он стучал молотком, и только гадать оставалось, что за сигналы он подает в деревянные недра неизвестно кому и зачем. Друзья оставались довольны его работой: Валя знал тысячу способов прибивать полки даже в самых неудобных местах. Но он никогда не вешал на стену своих фотографий, не вставлял их в рамки, не клеил в альбомы и не собирал портфолио: в городе и так помнили, что он лучший.
Раз в неделю, если позволяло время, Валя ходил на дискотеки один. Он не любил встречать там знакомых, идя туда, отключал телефон, так что практически никому и в голову не приходило, что он может шуровать под любую попсу далеко за полночь почти без остановки. Фейс-контроль, толкотня, чужие локти и бедра, барабан в голове, стаканы, висящие вверх ногами, к утру раскиданные по полу бычки и соломинки, нравились ему раз в неделю. Если на дискотеке удавалось завязать отношения, Валя не показывался в клубах недели две или три. Дольше не получалось. Слышал он раз про дискотечную пару: так вот в танце они обменялись телефонами, через час вышли на улицу вместе и до сих пор живут дружно и счастливо. Еще в ночных клубах Вале нравился эффект отсутствия потолка: в темноте его совсем не было видно.
Однажды Валя долго никуда не выбирался по вечерам: целых два месяца он растил в спальне на подоконнике цветы. Валя затащил их домой вместо свалившего по дороге попутчика - стриптизера из клуба Dead Bug. Танцор жаловался на работу, напился за Валин счет, ел руками сырные шарики из его тарелки, потом навязался в гости, а по дороге, отпросившись за угол, исчез. Валя подождал его, стоя в ногах своей тени, глядя, как ее засыпает снег, через какое-то время нечаянно перепугался и кинулся за танцором, но не нашел даже свежих следов его пребывания за углом, зато услышал, как тот семейно ругается с кем-то совсем рядом. На втором этаже, видимо, в кухне, потому что на заднем плане висели расписная доска и прихватки, на танцора вопил парень в жилетке, танцор отвечал, и оба нервно стряхивали пепел со своих сигарет в форточку. Валя пожалел, что не курит. Он вышел из подворотни на большую улицу, мысленно заценив старый дом, у которого только что слышал ссору, увидел перед собой огни, ступени и пару елок, и зашел в круглосуточный супермаркет, где в углу продавали цветы. Валя принес горшочки домой за пазухой и в карманах, купив сразу все, с тех пор они хозяйничали у него на окне. Ни один не погиб, четыре быстро вымахали в деревья. Валя рассадил их по ведрам, и они торчали до половины рамы, остальные развесил поверх окна на полках вместо гардин, и они свисали почти до середины проема вниз. Больше цветов в Валином доме не завелось, зато благодаря этим в спальне всегда было лето и всегда дупло. Ради гармонии на пол пришлось набросать мохнатых зеленых ковриков, они перемещались куда хотели, иногда кто-то из них пропадал, часто они пропадали все сразу, потому что Валя уставал от их вида и запинывал под кровать.
Раньше, до того, как построили башню напротив, окно пересекала река и ее берег – огромный пустырь за гаражами. Дальше шел район заречья до самого горизонта: низкие дома вперемешку с высокими, достопримечательности, невидимые в туман или дождь, зато в солнечную погоду из окна можно было показать миллион знаменитых крыш. Теперь, чтобы оглядеть то, что осталось, хватало дырки между цветочными листьями. Каждый раз, подходя к ней, Валя мечтал поставить рядом подзорную трубу на штативе и, подглядывая, мстить соседям из башни напротив за то, что они появились тут и загородили своими коридорами, кухнями, санузлами волшебный вид на миллион крыш, труб и антенн. На три миллиона закатов, пойманных в квадратные стекла, вырваться из которых можно только вдруг ярко сверкнув. Куда они потом попадали: Валентину в глаза или еще кому-то за радужную оболочку, кто как и он зависал сидя на подоконнике?
Однажды Валентин так заскучал по своей панораме, что не мог терпеть больше ни минуты: он бросил на диван мокрый свитер, который только что выжимал в полотенце, раскатал рукава, застегнул манжеты. Чайник на кухне как раз засвистел. Валентин надел туфли: он решил обойти башню, встать под ней, пусть уже сумерки, лицом туда, где раньше был берег, и посмотреть, пусть другой ракурс. На реку-мутантку, на ее туманные волны, на город, на стайку мошек и комаров как раз между двумя куполами. Вид, конечно, будет не тот: дальние дома скроются передним планом, верхняя граница слишком резко упрется в небо, город покажется маленьким. Стоя внизу, всей перспективы не разглядеть, зато может быть, он узнает какой-нибудь новый закон крыш, тайну искусства отображать плоскость на плоскости. Валентин вышел. Сразу за башней серпантином вокруг него обмоталась прохлада, приглаживая волоски на руках, он оторвал взгляд от реки, задрал голову и увидел днища балконов. Отступив на шаг, он увидел их целую вереницу, уходящую вверх. Ни с одного не свешивалось белье, даже намека на лифчик или носочек: приличные люди живут в новых квартирах и наверняка внутри этого монстра есть своя прачечная. Свой газетный киоск, свой круглосуточный канал новостей наискосок от консьержки, свой гараж и шезлонги на крыше. Тухлый уродский пляж на самой верхушке дома! С песком, зонтом и солнцезащитным кремом! В том самом месте, где в трубы по ночам валятся мысли, гениальные мысли, которые снятся нам, тому, кто понимает. Где антенны ловят эмоции и чувства – тоску и улыбки, отчаяние и любовь. Если ты по жизни нуждаешься только в голоде, и только он заставляет тебя творить, за ним далеко ходить не надо, сунь в карман р-р-р-руку - он всегда при тебе. Валентин скрежетал зубами от злости и ненависти к этой худой башне, у подножья которой он стоял. Он знал, что ему не нравятся новые вещи, но не подозревал, что они могут настолько ему мешать.
Вдруг на голову ему что-то свалилось. Прежде, чем посмотреть, что это, Валентин отбежал на несколько шагов от высотки и откуда крикнул: «Эй, вы!». Между прутьями на каком-то там этаже пролезла рука, потом, видимо, на пол балкона кто-то лег и Валентин разглядел детскую голову. Ребенок пытался просунуть ее между прутьями тоже, но вмещались только лоб и одно ухо. Валентин прижал запястье к своему лбу и хихикнул. Потом он дотронулся пальцами до своего уха, пытаясь общаться и жестами показать, что поищет в траве детскую вещь, но в это время ребенка позвали из глубины квартиры, он вскочил на ноги и убежал, хлопнув дверью. Так и должно быть, подумал Валя, не надо расстраиваться, если улетела игрушка, а ее подобрал незнакомый дядя, должно быть дяде она нужней. Валентин вынул из крапивы ну конечно, медведя, точно такого как до войны, до революции, до нашей эры, только маленького, с ладонь, а с ним достал из травы сладкую мысль, которая, наверное, упала в трубу и выкатилась через подвальное окошко: попроситься бы хотя бы на пятый этаж - всего на треть высоты этой башни - и оттуда с пятого этажа душой успокоиться, глядя на крыши города. Валентин оглянулся. Всего-то на полминуты. Ради искусства или некой идеи затерянной в шиферных складках тупиков и переулков. Где мы – вроде крема между блочных коржей, слепленных перспективой. Один слой малиновый, другой шоколадный, третий безе, вместе получается ничего. Под балконами стоя с медведем в кармане, Валентин так разволновался, что ему захотелось поделиться с кем-то эмоциями: он протянул руку к городу и попал прямо в стайку мошек и комаров как раз между тремя куполами.
Через неделю в очереди за гонораром в крупном издательском доме Валя торопясь и заглядывая через плечо девушке получавшей в тот момент деньги, случайно подглядел на бумагах ее адрес. Она жила в башне напротив.