Погиб писатель Юрка Некрасов

Я ехал в маршрутке на фестиваль тольяттинской литературы и вдруг услышал от совершенно посторонних, незнакомых мне людей: «Убили писателя. Забили прутьями. За дачу. У него три книжки хорошей прозы вышло. Он рассказывал, что все это на даче и написал. Всё это бизнесмены, сволочи, за клочок земли заплатить не хотели и чтобы остальных пугнуть, убили крайнего, самого талантливого и безответного, суки…» И переспрашивать незачем было: это он.
…Неделю назад мы сидели в ветхо обставленной нашей резиденции городской писательской организации, трындели о наших планах, читали стихи, я зазывал их всех назавтра на встречу со студентами госуниверситета. Юрка обещал прийти: «Я вообще-то лежу в больнице, но к читателям своим приду, проскочу все процедуры с утра и обязательно приду». Всем наливали водочку, кроме меня (за рулем) и Юрки (больной), но он потребовал, чтобы и его не обходили, заявил, что он сам знает, когда ему можно, а когда нельзя. В тонкий, как надежда, одноразовый стаканчик плеснули и ему. Он выпил, закусил половинкой яблочка и тщательно составил план, куда ему идти на встречу с читателями, сложил листок и убрал во внутренний карман. На другой день на встречу не пришел, а в субботу его нашли мертвым, все лицо избито, живого места нет. Наверное, и клочок старого журнала с планом расположения его молодых читателей был при нем, у сердца. Может, он ещё придет к ним?
Он был большой высокий мужчина, часто говоривший невпопад, с крупными чертами лица, с неинтеллигентной челкой. Мы, стесняясь этой его грубоватости, приземленности и необразованности, сводили всё, что он говорил в шутку, обрывали его на полуслове, стеснялись за него перед высокими московскими гостями, как стесняются за пьяного родственника. А он улыбался нам, не обижаясь, и говорил в упор и жестко: «А что не так?» И мы понимали, что он сказал все правильно, сказал суть. Только непричесанную, сермяжную, какую бы из чувства необходимой красивости мы не сказали бы.
У Юрки была удивительная жена. Молодая симпатичная, высокая. Она приходила вместе с ним на наши творческие встречи, где, как нам казалось, совершенно не место нашим членам семьи. Там место поэтам и прозаикам, они там воспаряют в высоком, в горнем, и питаются лишь амброзией. Поэтому на неё шикали, про неё говорили: «Ну, он-то еще ладно, но она зачем приперлась?» - и отворачивались надменно. А она терпела, чистила картошку, резала хлеб, доставала из тяжелых сумок не амброзию, а коньячок, колбаску, вытирала со стола, мыла посуду, и сносила наши колкости, глотала косые, надменные взгляды – лишь бы быть рядом со своим мужем, поддержать его, погордиться им, угодить ему, быть достойной его, молча посидеть при нём и оттенять его. Теперь она одна. И не только вдова, но и сирота.
…Мы встретились с ним впервые, посмотрев друг на друга косо, с недоверием, без всякой надежды на контакт. Ну, какой тут контакт? Я – бывший судья, сажавший почем зря, и он - неоднократно судимый бывший зэка. Мы разошлись с ним по жизни в нашей, примерно одновременной юности: он пошел в гонимые да вольные, а я в служивые, да гонители, правда, сытые. И за плечами у нас уже было лет по двадцать своей стези. И вдруг теперь мы рядом. До того, как он прочитал мой рассказик «БОМЖ» мы и сидели по разным концам стола. А потом, после рассказа, он подошел и сказал, что я стоящий человек, если смог прочувствовать и описать судейскую несправедливость, покаяться за государство и понять простого и беззащитного маленького человечка. И расспросил о подробностях истории, послужившей поводом к этому рассказу, и мудро стоял и кивал, подсказывая ему-то уж точно неизвестные, но пережитые им лично и предвосхищаемые, обстоятельства. Я расспросил, кто его судил, и вспомнил эту решительную, без сантиментов женщину, которая давно уже была на пенсии, даже попытался заступиться за неё. А он с болью и вечной обидой сказал: «Весь процесс, пока судила меня, уже и не помню за что, она сидела и потихоньку грызла семечки. Хорошо пожаренные, ароматные. И мою судьбу заодно загрызла». Все оправдания этой судьихи я сразу прекратил. Что тут скажешь? Да ничего, кроме того, что чуткое сердце и поразительный талант писателя Некрасова в обыденном поймали и нарисовали саму суть, образ, выразивший всю советскую судебную систему, одним мазком.
Он стал подходить ко мне, обнимать за плечи как меньшого, и тихо разговаривать о литературе. Секретов не поведал, лишь чуть приоткрыл полог своей творческой мастерской, рассказал, чем вызвано его жгучее желание поделиться своими мыслями, своей болью. Расспросил меня, почему я пишу, и поставил диагноз: «Для тебя это хобби, увлечение? Впрочем, я не осуждаю, для каждого человека в творчестве своя роль. А я этим живу, вся остальная моя жизнь ничего не стоит». Стесняясь, процитировал слова Володи Мисюка о том, что в журнале столь сильных прозаиков, как он-то и нет. Хотя свой рассказ, опубликованный в последнем для него номере, не считал удачным. Я, как прозаик из того же номера, заревновал в душе, смертно обиделся на Мисюка, в глубине своего эгоистичного «я» стал произносить ему отповедь, а потом остыл, успокоился: «А ведь Мисюк-то прав»,- и не просто потому, что со стороны виднее, не потому, что литературного образования ему не занимать, а потому, что увидел боль в том рассказе неподдельную, и выражена она так, что словами не скажешь. А вот передать эту боль и энергетику между строк, за текстом - дано далеко не каждому.
Что было в нашей с Юркой дружбе? Зачем он был нужен мне? Зачем я был нужен ему? Тогда я не думал об этом. Так, ощущал на уровне догадки, а теперь понял. Я ему нужен был для того, чтобы простить в моем лице всех судей, немилосердно обошедшихся с ним и ему подобными, простыми сермяжными русскими людьми, простить все наше жестокое государство, чиновников и систему. Через это прощение он сам очищался и возносился в своем человеческом стремлении к Богу. А я своим творчеством, своим открытым и явно подчиненным отношением к нему извинялся за зверь-систему, за суку-государство, за свое прошлое, сложившееся вопреки библейской заповеди «не суди!».
 Удалось ли мне извиниться? Извинить себя? Покаяться? Не знаю, но судьбе моей благодарен за то, что такая возможность у меня была. За то, что жил рядом с человеком, про которого люди говорят: «Убили писателя, Юрия Некрасова, светлая ему память…»