Кроткая на каторге

I

- Я ваш новый учитель русского языка и литературы… Зовут меня… Федина Марина Викторовна… Рада всех вас видеть…
Они смотрели на неё в оба, и в их глазах отражалось жестокое бессмысленное детство.
Она покраснела и опустила глаза, с ужасом думая, что стыдится своей заурядной фамилии. Но, решив, что это минутная слабость, учительница продолжила:
- Давайте знакомиться. Так, седьмой «Б». Много вас, однако. – Неуверенно перешла она к своему столу и стала перелистывать дрожащими руками журнал на горячем от солнца стекле.
Повисла тишина. Всё-таки только третье сентября было.
(…) Потом её стали узнавать и здороваться, соответственно глядя прямо в глаза. Платье тогда ей казалось особенно узким.
Неловкость перед новой учительницей была, но прошла быстро. Вернее, это можно было назвать выжидательной осторожностью. Так, уж простите грубое сравнение, мы присматриваемся к незнакомой собаке, проходя через парк, и невольно наши движения сковывает неловкость. Но когда мы поняли, что это существо доброе и благородное, и не нападёт сзади, да к тому же у неё умный хозяин…
В общем, дети быстро освоились.
(…) Федина, пытаясь подражать строгому голосу учителя, читала список какого-то очень весёлого класса:
- Акранбеков… Кто? Ты? Волков…ва… Нету? А Гергиев кто? А? В чём дело?
Надо было возвращать дисциплину. Как правило, у неё это выходило слабо, так что даже стыдно становилось. И хотелось отбросить все эти стандартные фразы типа «кто дежурный?» и что-нибудь блистательно процитировать из Есенина, например. Но опять кто-то мешал, басил на задней парте, кидал бумажки, смеялся, а Марина Викторовна чувствовала, что не находит нужных слов и от напряжения и духоты совсем вспотела; надо бы открыть окно, но при этом нельзя терять нити урока, иначе всё пойдёт прахом. И она барражировала, стиснув зубы, а звонок звучал в низком и тревожном небе, как гром, одновременно радостно и нелепо.
Он иногда раздавался с ясного неба, иногда – с напряжённо-грозового. В первом случае приходило недоумение, а также сожаление о том, что роль не доведена до конца и не было достойного финала. «За целый урок ничего не успели!» - с этим противным звоном отдавалось в горячей больной голове. Во втором же было чувство, похожее на радость избавления. Когда ученики молчат и мрачнеют, а исподтишка тянет ветром шёпота, планы и идеи клубятся, перекрывают друг друга, звонок был долгожданным громом. Но тучи расходились лишь для того, чтобы снова сойтись. В другом месте, в другое время. Атмосфера будет насыщена электричеством.
И Федина чувствовала себя синоптиком, который, к тому же, должен и устранять, покоряя, враждебные вихри. А время шло, и кто-то говорил, что «она втягивается в учебный процесс».

1

У неё праздничное настроение. Яркий солнечный день в школе отличается особым голубоватым мерцанием стен и ослепительными потоками света из открытых дверей классов. Она шла и слушала дробный стук своих каблуков, сбивалась и снова начинала считать. Гомон шёл отовсюду, но никого не было видно; класс гудел, как потревоженный улей.
Она сначала ослепла от солнца, а потом вошла. Какой-то маленький, бойкий мальчишка поднёс ей букет цветов; наощупь взяла. Медленно, с трудом вернулось зрение: мучительно не хотелось открыть глаза.
Все такие весёлые, воскресные, в смешных пёстрых галстуках. Мельтешат, совсем как малыши. Мел горкой насыпан в старой мыльнице, но от прикосновений её лёгких пальцев превращается в уголь. Она пишет чёрным, спиной чувствуя взгляды.
Звонок такой чёткий и ненавязчивый, как в кино.
Она оборачивается и удивляется: вместо бойких малышей знакомые, серьёзные и мясистые лица какого-то из восьмых классов.
Но ей хочется петь, и она поёт, ничуть не стесняясь. И пол такой скользкий, а в коридоре маячит знакомая спина физрука.
Она долго не может выговорить тему – только смеётся…
Как хорошо всё-таки! Это, наверное, далёкое и беззаботное детство, но и что-то взрослое, умиротворённое каждым прожитым днём, своей работой и всем окружающим, когда хочется просто жить и продливать, продливать… какое сладкое слово! А потом идти под весенним проливным дождём, улыбаясь каждому прохожему. Я просто живу, я просто жила, я была, я…
И почему-то именно дождь… С ним связано всё самое светлое и живительное, и вечно ностальгическое ощущение удачно прожитого рабочего дня. Советское ощущение. Но урок-то идёт…
- Дети, какое у вас было домашнее задание? – приветливо спрашивает она, а в коридоре слышен гам – что они, звонка не слышали?
Встаёт серьёзная девочка с сильно зачёсанными волосами и говорит какое-то слово. Говорит отчётливо, но ей непонятно. Она растерянно улыбается.
В зале повторяют это слово и ещё похожие сочетания звуков. Серьёзно, как будто разучивая. Что-то знакомое вертится в голове у учительницы, но ассоциации не появляются.
- Иди к доске, - говорит она, непонятно к кому обращаясь. Подходит к столу (он непомерно широк и гладок, как стадион). Пальцы ищут брошенные наспех цветы.
Кто-то выходит к доске, потом ещё и ещё. В классе оживление. Ощущение праздника нарастает. Но что-то мешает ей обернуться; колючки какие-то цепляются за платье, рвут его. Цветы на деле проволочные.
Слова из трёх-четырёх букв, такие простые и честные. Но в глазах всё расплывается, и она упорно их не понимает. «Есть другие, понятные, добрые слова, - уже с досадой думает женщина: - «хлеб», например, или «юность», «труд», «рост», «цвет»… А это что? Пэ-и-зэ… Ха-у… Е-б…»
Обухом по голове и потолок всмятку.
Солнце выключили.
Маты?
И так обычно…

У неё кружится голова, она просит воды, ей шепчут на ухо опять эти слова. Ужасно хочется пить, и чувствуешь одиночество, и то, что всё испорчено.
Женщина сама идёт к крану, вертит его; нехотя идёт вода, тягучая и чёрная, как смола.
Они матерятся, они говорят только маты. Она затыкает уши этой чёрной смолой, но слова стучат в голове, и от них не отделаться.
Они тоже живут, они тоже радуются.
Но с противным запахом этих слов.
И нет больше голубоватых прохладных стен и яркого солнца, не будет дождя вечером, и беззаботно не улыбнёшься, ощущая, что живёшь с простым, естественным смыслом. Нет, всё грязно, пошло, страшно. Бесконечно. Они уже кричат и ржут лошадиными голосами.
Она пытается убежать, тычется в стены, плачет, кричит «помогите», но выходит «все уйдите», и руки сами толкают их упругие, как мячики, головы. Вопль режет уши, она задыхается и просыпается, холодными пальцами цепляясь за простынь.
Муж заботливо целует Марину Викторовну и говорит, что уже пора…




2


Длинный-предлинный урок. Нудное спокойствие. Непроглядная зимняя ночь за окнами. А в классе белым-бело от света; это даже не класс, а часть чего-то длинного и высокого. Летают мухи. Так медленно, что отчётливо видно, как они подмигивают тебе.
А, нет, это не ночь, а страшная чёрная туча, закрывшая небо. Угадывается вой ветра в голых ветвях. Мигает свет; все ждут грозы, втянув головы. Ей хочется пожалеть учеников, но те уклоняются от её рук. «Всё пройдёт»,- шепчет она.
И идёт всё дальше вглубь зала. Руки у женщины длинные-предлинные, но всё равно не достают до их сплюснутых головешек с обезьяньими глазами. Они шепчутся между собой, скалятся друг другу. А ей не страшно; зал длинный, просторный.
Свет постепенно тускнеет, может быть, из-за того, что туча прошла стороной, и на фоне зеленоватого неба виден её уродливый край, изогнутый и взлохмаченный ветром. Деревья ломаются с треском пополам и летят вслед за тучей; стёкла гнутся и дребезжат.
А ей всё равно, как будто за окнами фильм.
Дальше были какие-то помехи, накладки, волны, что ли; всё мелькало, она падала куда-то, потом шла к двери, которую держали рослые парни, дрожа от смеха, когда оттаскивали её.
Но она прорвалась, вбежала в комнату, длинную, тёмную, прокуренную. Там от скуки таскали друг друга за волосы её ученики. Деловито, жестоко и обречённо. Одни пытались засчёт этого вылезти из чего-то вязкого. Другие противились им, рыча и кусаясь.
- Дети, а ну-ка перестаньте! – строго сказала она, и, пока голос эхом бродил по комнате, все расселись по своим местам; включился свет, стало белым-бело и нудно. Как ни в чём не бывало, они смотрели ей в глаза – то ли другие, то ли те же…
Она хочет пожалеть их и дотрагивается до головы одной девочки, но волосы слезают и та плачет. Все начинают срывать парики. Опять паника, духота, возня, рычание.
Ей скучно. И противно болит голова. Она садится в уголок к окну и достаёт газету. Уже не хочется никого жалеть – она потеряла интерес к тем существам, что беснуются где-то рядом. Ей одиноко и уже страшно.
В газете она находит свою фотографию, долго смотрит на сидящую в уголке женщину с испуганными глазами, серым лицом и длинными белыми волосами.
Фотография на глазах меняется: у неё тоже слезают волосы…
Боль!
Чьи-то пальцы рвут их. Она дёргается и видит перед собой парня с серьёзно-садистским голубоватым лицом, который тянет её за волосы.
Ужас! Он мигом переполняет её всю и перехлестывает через край.
Крик! Нет, его не было – только показалось. Её бы заметили, если бы она закричала.
Она сдержалась, вежливо, видимо. Как-то сразу застеснялась и… пересилила боль и отвращение. Волосы выпали; на неё никто не обратил внимания. Юноша отошёл, с кривой ухмылкой на резиновом лице.
Женщина стала собирать свои волосы с кровавого пола.
И проснулась…


3


По небу плывут, быстро меняясь, лёгкие весенние облака, и их тени играючи заслоняют солнце. Ветер приятно треплет волосы. На соседнем тополе мелкие красноватые листочки. Дети сидят на жёлтой потрескавшейся земле и теребят редкую траву пополам с чахлыми одуванчиками. Все они бледные: помнят угрюмые серые стены, холодный свет, духоту, пустоту и слякоть. Она тоже помнит. Ход туда рядом, и оттуда ещё выползают дети.
Поначалу страшно, но, присматриваясь, она замечает, что это обычный тоннель, и даже угадывается коридор, до боли знакомый, и дальние двери, но всё это под неуклюжими бетонными плитами.
Ей почему-то кажется, что вышедшие на свет дети отличаются от тех, кто был в подземелье, и что не все выходят оттуда – многие остаются, удерживаемые узловатыми, похожими на корни, руками.
«Они ведь не видели солнца и не сидели не траве!» - с ужасом думается ей про тех несчастных, что остаются в коридоре. И она идёт спасать их. А путь на удивление длинен: женщина то опускается в овраги, то вылезает из них, цепляясь за арматуру, теряет из виду выход. Ей очень обидно.
Она уже плачет от того, что не видно солнца, и кругом противные железки. Какой-то мальчик с льняными волосами, хрупкий и с наивным взглядом, ловко появляется откуда-то и берёт её за руку. И тащит с неожиданной силой куда-то по ложбине вниз. Ложбина всё расширяется, порастает деревьями и кустами, темнеет, незаметно становясь лесистым обрывом.
Сладко обмирает сердце от спуска, больше похожего на падение; пальцы мальчика почему-то рвутся, а сам он превращается в длинного белого угря с голубыми глазами.
На дне ущелья угрюмые серые стены и слякоть. «Где солнце и ветер, где дети? – в ужасе думает она. – Зачем я здесь?»
Женщина, ощущая себя кошкой, долго бродит по сырым развалинам между уродливых стволов деревьев и вдруг слышит голоса, и идёт на них. Вскоре можно различить дешёвый напев попсовой мелодии, но вот слова… Какие-то странные, невнятные и в то же время знакомые. Впереди поляна, и на ней множество подростков.
Они жгут костры; в огонь кидают книги. Пинают друг друга, волоча по земле портфели. Особо яростные поют: слова матерные. Ей не верится (картинка дрожит, и временами чудится, что дети молча обступили её и пожирают глазами, а только за спинами какая-то возня). Она уже шатается от нетерпения вырваться отсюда, ведь наконец-то виден выход – тоннель, за которым маячит кусок яркого солнечного дня.
И она смело идёт вперёд, на костры, зажимая нос и уши. Её пинают и в конце концов преграждают путь какие-то безлицые (может, она просто лиц не запомнила) бугроватые люди, наверное, которые требуют:
- Пароль! Пароль…
Весна и солнце так близко, но какой пароль?
Рядом бойкий парнишка звонко выкрикивает самое грязное ругательство, которое придумал в апогее скуки человеческий гений с лицом обезьяны. Это и есть пароль – пацан вприпрыжку бежит к тоннелю, оглядывается, корчит ей рожи. Потом его лицо расплывается, он как бы растворяется на той стороне тоннеля.
- Пароль! Пароль…
- Я не могу, выпустите меня, - просит женщина, униженно приседая.
- Не можешь… - задумчиво говорит кто-то. Корни хватают её тело.
- Это и есть твой предел? – звучит тот же бесчувственный голос.
И стыдно признаться в этом, и горло душит злое рыдание.
- Нет, предел ещё не здесь, поэтому жди! – бросает он, и какой-то медленный ветер утаскивает против воли её тело назад, в глушь и темень.
- А где же, где этот предел? – в отчаянии кричит она.
И голос с таких низких небес, покрывая матерные выверты, эхом отдаётся в ушах:
- Жди его! Ищи, ибо это твой крест!
Она распята на кресте, и каменные губы сушит ветер. Всё что было в ней стало ожиданием. А ожидание сделалось дождём, который прячется в небесах.
Она смотрит в близкий металлический купол и каменеет.
Марина Викторовна, может быть, и не проснулась, если бы не будильник, вторгнувшийся в пределы тяжкого утреннего кошмара…










II


Марина Викторовна долго и честно пыталась втянуться в пресловутый «учебный процесс», но от этого только очнулась и поняла, что так учить и учиться нельзя. Всё выглядит профанацией, а самой себе кажешься нелепой и слабой, плывущей по этой грязной реке. А менять что-то надо в первую очередь с себя. Так? Так. Даже если считаешься кроткой.
И в одно прекрасное утро Федина пробудилась от кошмара с плотно сжатыми губами и решительным взглядом. «Хватит! Пора начать бороться! Я, в конце концов, не позволю над собой измываться!» - прошептала она и почти ринулась в школу.
Её новый жёсткий стиль удивил многих. Начались ухмылки, двусмысленные замечания, шуточки.
- Знаете, что, десятый «А»? А вы меня ещё не знаете.
В ответ засверкали зубы, пошёл шепоток, комментарии, демонстративное непонимание. Пришлось доходчиво объяснять двойками и указаниями типа «пошёл вон!». У женщины при этом раздувались ноздри и срывался голос, а потом от перенапряжения сильно болела голова. Но хамы выходили, презрительно улыбаясь, и один Бог знает, что они показывали ей за дверью.
Отношения со многими классами неуловимо перешли в скрытое противодействие и натянутость. Размышляя над такой досадной загвоздкой, Федина пришла к выводу, что неудача постигла её из-за недостатка опыта, следовательно, его надо приобретать, не меняя тактику. И она пыталась привыкнуть к борьбе на пределе собственных сил, не делая послаблений. При этом никак не отставали размышления о сущности противоречий между учителем и учеником.
Из всех кличек, данных ей в тот период, самая приличная была, пожалуй, Злючка.
- А что это, Марина Викторовна, ваши дети околачиваются по школе? – спросила как-то раз её директриса.
- Этих хамов я выгнала: они мешали всем…
- Нет, так нельзя, - наставительно заговорила начальница. – Разве от этого они станут умнее? Пожалуйста, забирайте их и учите… Что это за демонстрация? Так проще всего…
Да, после этого стало намного сложнее.
К концу четверти увеличилась нервная нагрузка: учёба пошла урывками, двойки посыпались градом, злые глаза засверкали, пулемёты матерщинников застрочили с последних парт, конфликт шёл на конфликт. А тут ещё и классруки стали настоятельно требовать исправить положение по её предметам в их бесценных классах. «Интересно, с кем я? Одна, что ли?» - думала Федина, видя, что коллеги недовольны её политикой.
Но она продолжала стоять на своём, временами ощущая себя на передовой невидимого фронта. Глаза её ввалились, румянец начисто сошёл с лица, оно приобрело меловой оттенок, пропал аппетит, а кошмары стали являться только после снотворного.
Наверное, сил у Марины Викторовны всё же не хватило, и на последние дни перед новогодними каникулами «упал туман», сопровождавшийся тупой головной болью и апатией. Были какие-то проблески, и перед глазами вставали уже ненавистные лица учеников и требующие – классруков.
Она исправляла оценки в журнале, виновато улыбаясь, с чувством тяжести на душе. Что-то потом возражала на педсовете, от чего покраснела и чуть не заплакала, но всё прошло, отхлынуло. Наступили долгожданные каникулы…



4



Об её щит бьются волны океана. Грязные, в которых плавают щепки и сор, они временами перехлёстывают через кусок металла и окатывают её с головы до ног. От этого одежда противно липнет к телу, а мокрые волосы кажутся водорослями.
Вокруг неё крепкие скалы; о них тоже бьётся вода, но им всё равно. Они поросли ракушками, растрескались, и всё также равнодушны. Особенно сильные волны толкают женщину на них, и камни врезаются ей в спину. Она болтается между океаном и скалами.
И никто ей не поможет. Унылый берег теряется в мареве полудня. Под её ногами хрустят то ли камешки, то ли чьи-то кости.
А рядом бродят люди с зонтиками и в купальниках, щурятся на солнце, кидают камешки, загорают, не замечая несчастную. И океан для них спокоен, а когда волны вдруг выхлёстывают пену на берег, они только досадно отплёвываются, отползая подальше.
А она так нелепо уже из последних сил держит щит.
День клонится к закату. Пыль поднимает ветер, небо сереет. Люди одеваются и уходят прочь, оставляя пустые бутылки. А она не может уйти: океан не отпускает. И жестоко валит с ног.
Женщина уже стоит на коленях, шепча какие-то имена и даты в виде молитвы, и обречённо упирается в щит. Вокруг всё темнеет, страх перед холодной водой нарастает.
Начинают полыхать молнии. Она зажмуривается от одной из них и на миг выпускает из рук щит, первая же волна вырывает его и накрывает её с головой.
Когда та отхлынула, Федина видит… Она навсегда запомнила эту картину: громадные чёрно-зелёные волны, заслоняя полнеба, больше похожего на кипящий свинец, медленно идут на берег; скалы у неё за спиной, казавшиеся до этого неприступными, превращаются в груды камешков под ногами…
Она беззащитна и один на один с разбушевавшимся океаном. Ощущение того, что через секунду будешь раздавлен тоннами холодной воды, вмиг перехватывает дыхание. И самое безрассудное толкает её в спину – женщина бежит навстречу волнам. Она не хочет ждать и прятаться – скорее раствориться во всепоглощающей воде и отделаться от ощущения ничтожности и одиночества. Она думает, делая глубокий вдох, что последний раз глотает солёный воздух, но… Шаг, ещё прыжок, а до воды, вернее, до стены воды ещё несколько метров. Море отступает…
Океан превращается в дождь: на неё обрушиваются потоки ливня; по колено в бурлящей воде, освещаемая молниями, она то бредёт, то бросается в воду, пытаясь достать до исполинского гребня, но тщетно… Снова по колено – не утопиться.
Надо ждать, идти за бесконечно отступающим океаном, не желающим принять её в жертву, либо сдерживать его натиск.
Вглядываясь в уже далёкие грозные валы и понимая это, она заплакала.
Гроза быстро прошла: сплошная пелена туч превратилась в клочья, и вот-вот выглянет солнце на самом краешке горизонта.
Она, безнадёжно махнув рукой, оборачивается назад и устало бредёт к берегу. Но идти назад всё труднее: отлив теперь против, он тянет обратно в океан…
Вот уже обнажается костлявый берег, и теперь он её вожделенная цель, но течение океана намного сильнее, и женщина против воли тащится обратно – в глубь водного мира.
Она кричит, бьёт по воде, проклиная всё что можно, но отдаляется от берега. Вода сильна и безжалостна. Вода мертва и холодна.
Нет! Не так она хотела утонуть – не тогда, когда утихла буря и вышло солнце, не униженно пытаясь выбраться на берег… Нет!
Не-эт!! Но вода уже ей по грудь, и дно уходит из-под ног…
Хотя женщина умеет плавать (инстинкт подсказал ей) и сможет продержаться часа два…
И она плывёт, молча, стиснув зубы, цепляясь за жизнь. И ничего не может с собой сделать – руки и ноги сами спасают её.
Она барахтается, а берег всё дальше: вот уже его очертания размывает дымка. С дальних гор на берег спускается туман, а в ближнем городе мерцают огоньки…
Она плывёт обречённо, борясь за ненужную жизнь.
- Дорогая, уже семь часов! – говорит кто-то рядом.
Она плывёт деловито, не реагируя.
- Соня, ну, вставай же, а то опоздаешь! – Кто-то целует её. – Что, не можешь оторваться?
Она нехотя открывает глаза и через силу улыбается.



5




Промозглый осенний день. Временами выходит солнце, разрывая пелену туч, но всё равно холодно. Грязный школьный двор засыпан опавшей листвой.
Маленькие мальчики с головами-одуванчиками весело резвятся перед ней. Ледяной ветер задувает с угла школы, но дети как будто не замечают его. Сама она кутается в длинный кожаный плащ, который ничуть не греет; на ногах у неё сапоги с тяжёлыми окованными подошвами, а на поясе висит плётка.
Беготня малышни начинает раздражать, да и к тому же видно, как синеют их пальцы от холода. Она сердито кричит на них, трясёт за плечи, при этом с голов слетают волосики, пушистые и невесомые, а плеть бьёт её по ногам. Женщина запихивает их куда-то за деревья, в кусты, чтоб не надоедали, сама же идёт посмотреть на старших.
А те курят с жадностью, выпучив глаза и качаясь от ветра.
Плеть щёлкает по асфальту. Они вздрагивают, роняют сигареты, мелко крестятся. Она хватает их за уши, с остервенением треплет, толкает, бьёт плёткой. Подростки валятся с ног. Она, удовлетворённая, отходит и краем глаза видит, как те тычутся в грязи, ища сигареты.
Ветер шумит кронами сумрачного леса. Здание школы в мрачных грязно-бурых цветах с чёрными провалами окон. Какой-то панк, в пёстрой меховой куртчонке, скособочившись, выводит что-то на стене баллончиком. Она тихонько подкрадывается к нему, видя, как мелко дрожит затылок со свалявшимся «ирокезом», и с наслаждением вытягивает плетью тощую спину. Куртка лопается и обнажается бледная прыщавая кожа парня. Она ещё бьёт его головой о стену, кроша сырые кирпичи.
Чёрный плащ, что ли, так действует?..
Девчонки целой стаей выходят из-за угла, стуча каблуками. Все сильно накрашенные, с яркими волосами, в обтягивающих джинсиках, мини-юбках, полурасстёгнутых блузках.
- Вот я вас, вертихвостки поганые! – кричит в экстазе она, набрасываясь на самую высокую из них и срывая её огромные серьги. Девчонки визжат, отбиваются сумочками, пытаются убежать, скользя по грязи, падают, ревут. В сторону летят с остервенением порванные джинсы, топики, оторванные каблуки; мелькают голые задницы, истязаемые её плетью. Она кричит что-то про секс вообще и бесстыдную Америку в частности и таскает девок за волосы. Ощущения Инквизитора, судьи и матери преобладают у Фединой в этот момент.
Когда экзекуция закончена, она велит убраться им прочь и начинает счищать грязь с сапог.
Потом видит себя идущей по школе, полутёмной и обшарпанной. Дёргает ручку одного из кабинетов и врывается с криком: «Ага, попались!»
Это кабинет информатики, превращённый в клуб компьютерманов.
Грохаются об пол дорогущие компьютеры, вышвыривается за волосы тощий лаборант. Плеть, свистя, ищет спины очкастых игроков. Комментирует всё это Федина словами «я разорю обитель порока»…
Выместив злость и восстановив, по её мнению, справедливость, по осколкам очков и мониторов она уходит из разгромленного зала и направляется искать малышей.
Федина долго спускается по лестницам, всё больше распаляясь; ищет выход, чуть не просыпается… но находит, наконец, их в спортзале. Мальчишки весело бегают с мячом и матерятся… Да, а тогда просто бегали… И плеть как-то сама поднимается вверх, но она почему-то сдерживается и пока просто орёт:
- А ну, перестаньте сейчас же ругаться!
В ответ они загибают разные матерные конструкции, лихо показывая перевод.
Она столбенеет и выпускает ручку плётки. Плащ как-то сильно обтягивает или в спортзале жарко…
Федина гоняется за ними, сначала пуская в ход нецензурные вспомогательные элементы речи (ну, от растерянности ничего другого на язык не идёт), а потом и обычные слова:
- Э-э… Да когда вы успели, а? Проклятые, да как вы смеете… Вы же ненормальные, я вас в психушке сгною…
Ярость её нарастает от того, что такие маленькие и юркие не даются в руки…
Федина валится с ног от усталости на первую попавшуюся скамью. Они останавливаются в отдалении и начинают травить «жареные» анекдоты.
Женщина тупо смотрит в их чистые лица и долго думает, что делать дальше. Наконец вспоминает про конфеты в карманах пиджака. Они ей кажутся приманкой.
Трясущимися от нетерпения руками, срывает плащ, шарит по карманам и вдруг слышит их крики:
- Мама, мама! Прости нас…
Гром и молния. Бог милосердный…
Мальчики льнут к ней и даже не заикаются про конфеты. На чистом русском языке признаются в том, что кто-то подрался или разбил горшок, или упал… Федина пристально смотрит на скомканный у ног плащ из чёрной кожи. Очень долго и недоумевая.
Плащ начинает шевелиться, и вот уже различимы лимонные кошачьи глаза. И против воли открывается рот от судорожного хрипа, а бывший плащ выгибается дугой.
Федина просыпается от собственного крика и долго потом объясняет мужу, что надо бояться кожаных плащей…



6


Трудно плыть против течения, но она плывёт.
Жаркое белесое небо, его заслоняют собственные мокрые пряди, но некогда скинуть их со лба. Течение сильно, оно где-то внизу, под дном нелепой высокой лодки; вода туга и тягуча, как серый мышиный металл.
Трудно плыть против течения, но надо.
Вёсла иногда просто скользят по упругой поверхности, и лодку сносит назад. Нельзя. Женщина напрягает тощие руки, выворачивая вёсла. Хрип вырывается из почти чужой груди, и становится стыдно.
Позади сидят её неродившиеся дети и плачут. Она знает их: маленький мальчик с редкими белыми ресницами и слабым сердечком и девочка в очках. Странное ощущение того, что, вроде бы, не было, а вот где-то есть. И она плывёт, задыхаясь от зноя.
Вода, если можно назвать ЭТО водой, спокойна, даже безмолвна и темна, но реагирует на каждое твоё усилие волнами злости.
Силы стали верёвками, которые перетираются под мышками. В мозгу на разные лады: сколько? сколько ещё? не доплыву, невозможно…
Трудно плыть против течения, очень трудно…
Вязко и мерзко, временами больно, иногда страшно от усиления течения и непонятного скрежета по дну посудины. Одиноко. И ощущение такое, как будто скрываешься от всех. Дети чувствуют это и, несмышлёные, просят остановить.
А разве можно? Можно перестать двигать лопатками и просто бросить истёртые плети рук?
Стараясь не думать об этом, она плывёт. И это не то, что борьба с океаном, нет, - тут особый механизм, а не исступлённое противостояние. И кажется, что определённое количество рывков вёслами – день, прожитый в том, обычном мире. Поэтому надо плыть.
Но почему не привыкаешь, всё время, за полсекунды перед рывком мучительно пересиливая себя?
Некогда отвечать – надо плыть.
А ведь берега-то вовсе и не полоски суши, а корабли, причём плывущие по течению. Их очень много, вот только людей не видно или просто не различишь…
А кто-нибудь ещё плывёт, как и она? Не видно. Блеск слепит усталые глаза, и тяжёлые веки кажутся шторами. Или это и правда шторы, и она уже в своей комнате, а кто-то шепчет на ухо так ласково, вкрадчиво: «Брось, перестань, отдохни…» Такие желанные слова и мягкий приглушённый свет. Это её муж. Он уговаривает Марину Викторовну, закрывая мягкими ладонями глаза, уводит куда-то…
А лодка стоит, мучительно, как будто само время тебя ждёт.
Надо плыть!
«Но почему я? – Хлещет поток ливня её обнажённый мозг. В лодке по колено воды, а небо ослепительно пылает. – Почему моё тело должно истираться в этой постоянной работе?»
Она вспоминает про душу, волю и тому подобные железные вещи, которые скрепляют верёвки её тела. Но вот дети, которые должны родиться…
Или не должны?
Рывок, ещё рывок, с хлюпом и мерзким чавканьем… Грязь там уже, что ли?..
Да ведь им некогда родиться от этой изматывающей борьбы… И они просят её, правда, немо, но до боли понятно.
Нет! Она продолжает ворочать вёслами, впиваясь зубами себе в губы. Если не я, то кто? Это моя работа, слышите, вы, глупцы и слабаки!
А течение-то всё сильнее, может, даже река идёт в гору…
И силы быстро тают, истоньшаются, а никто не поможет. Они стоят на тех кораблях и недоумённо улыбаются: зачем, дескать, так себя уродовать, ради чего? Всё и так будет нормально, ведь жизнь – хорошая штука.
Да, с каждой секундой всё нелепее её борьба, с каждым днём всё сильнее течение – оттого что все бросили плыть и болтают ногами в воде…
Всё произошло быстро – наверно, какой-то трос перетёрся, и руки безвольно упали куда-то вниз. Лодка тут же развернулась и быстро поплыла назад.
Но легче не стало. Плыть назад – это жить или нет? Это ощущать себя в медленно погружающейся лодке… Чувствовать, как растворяешься в том, против чего боролся… Кричать, не слыша своего крика, ведь на тебя уже не обращают внимания…
Кричать, кричать, хватая руками ускользающих так и не родившихся мальчика с белыми редкими ресницами и важную девочку в очках…
Кричать, кричать… Почему все кошмары заканчиваются криком?
Федина проснулась молча и долго ждала, что муж опять ей деликатно напомнит про крики во сне. Но он, видно, уже привык…










III



Во время каникул, в тяжком безвременье первых дней нового года Федина пыталась не думать о школе. Но куда от неё денешься? Все мысли сами собой зацикливались на этой теме. «Терпи, приспосабливайся… А зачем?! – с недоумением и усталостью думала она, понимая, что втянута в каждодневную борьбу за образование будущего. – Я сама выбрала этот путь, ведь мечтала о такой благородной работе. Но она больше похожа на каторгу. За что? Неужели потому что я кроткая?» Тут вспоминалась Виолетта Карповна, полная, властная учительница химии, которую боялись все ученики, и она начинала убеждаться в том, что, действительно, все беды от её кротости.
«Но я не могу быть другой, вернее, могу, но это приносит сомнительные плоды и страдания. И это становится просто невыносимо. Быть может, надо уйти?» – Даже вздрогнула Федина. Конечно, это будет нелепо и покажет всем, какая Марина Викторовна слабая на самом деле. Да что всем! Самое главное, что мечты её, которые уже стали воплощаться, вдруг (такова жизнь!) обернулись сущим адом. А после ухода останется одна грязь праздной жизни. Разве можно, не дожив до тридцати лет, в неё погрузиться?
Но чем дальше она плела паутину невесёлых дум и вспоминала сюжеты недавних кошмаров, тем больше убеждалась в своём намерении. Уход из школы ей стал вдруг казаться чуть ли не знаком протеста, заманчивым выходом из тупика: дескать, а что вы хотели, если там невозможно работать? И уже виделись подруги, которые с пониманием кивают на это и прячут глаза. А она стоит и справедливо негодует. Ага, а в руках авоська с картошкой и счёт за квартиру. И день, каких будут тысячи, - ветреный и невыносимо серый.
Долго Федина не вытерпела и, улучшив момент, заявила мужу, как пробное окончательное решение:
- Знаешь, что, Андрей? А я, наверно, уйду из школы. Просто невыносимо… Кругом пошлость, дрянь, матерщина; невозможно работать, чтобы не унижаться… Я даже в страшном сне не могла представить…
- А что делать будешь? – оказался прозаичным муж. – Дома сидеть?
- Ну, у нас же будут дети… Я, вот, и буду с ними заниматься, - жалко протянула она и покраснела. Как-то все доводы разом надоели, и в горле осталась одна горечь невыплаканных слёз, ведь её дети были в кошмарах, а не наяву… Андрей, увидев такую растерянность и вспомнив про крики во сне, стал неумело успокаивать жену, не представляя, однако, чего она так боялась: школа для него была чем-то игрушечным, наивным и светлым. Федина досадно отдалась его объятьям.
В понедельник она, мучительно выбирая план действий, всё же открыла дверь школы и вошла, кротко глянув на дежурного. Тот отвернулся. Прошла дальше. Никто не поздоровался. Стало стыдно, и она сама прошептала: «Здрасьте».
Надо уходить!
Но вот уже привычная учительская и приветливые после пройденной четверти лица коллег. Здесь её знают и хоть как-то, но понимают.
Куда идти?
А ощущение неуверенности и даже страха перед входом в класс? А противный матерный шёпот и грубый смех в ответ на порывы души?
Сколько это можно терпеть?
Так весь день Марина Викторовна и гадала: решиться или нет.
Чаши весов колебались; она рассеянно спрашивала, то «какой сегодня день», то «сколько осталось до конца урока». Вывело её из состояния тягостного томления приглашение к директору. «Ну вот, - подумала Федина, - раз вызвали – значит скажу об уходе…» Но пока она шла до кабинета, всё никак не могла придумать веский повод к принятию столь радикальной меры, а, увидев приветливость в глазах директрисы, совсем растерялась. Общий смысл довольно длинного монолога этой дамы можно было свести к тому, что-де самое тяжёлое позади и нельзя унывать и замыкаться в себе. Марина Викторовна, рассматривая интерьер, поддакивала, а когда услышала про предложение о классном руководстве в восьмом «Б» классе, как-то само слетело с языка «я давно мечтала об этом». Уже выйдя из кабинета, она поняла, что крепко «влипла», но нашла оправдание в том, что «а может, оно и к лучшему»…
Стоит ли говорить, что классное руководство принесло Марине Викторовне одни хлопоты, однако, заставившие забыть тягостные думы. К тому же стали по-другому относиться к молодой женщине её коллеги: они уже советовали, подсказывали, улыбаясь, подбадривали, - словом, помогали…
И Федина тоже отводила душу, успокаивалась, чувствуя себя равной со всеми, в учительской.
Но раз за разом вопрос в этом кабинете стал вставать о её уже родном классе, и она с неудовольствием слышала, что кто-то не рассказал параграф и получил «два», кто-то ушёл с урока без уведомления или нахамил и отказался от работы, кого-то поймали с сигаретой. «Марина Викторовна, вы принимайте меры, - полушутливо стали говорить ей коллеги, - а то, глядишь, ваш класс и что-нибудь серьёзное натворит… - Потом уже с недовольством и даже обидой: - Совсем этот восьмой «Б» от рук отбился! Оставила их на минуту, прихожу – шкаф сломан, ручка оторвана, мел по полу разбросан, какие-то дурацкие крики… Иверцев этот, дурачок, Господи прости…» - «Ну, не надо уж так слишком. Марина Викторовна сама разберётся…»
А как разбираться-то?
Ну, ей объяснили, что надо проводить воспитательную работу на экстренно созываемых классных часах, где клеймить позором лодырей и хулиганов и воздавать хвалы примерным ученикам. Да, вести себя построже, но не на деле, как до этого, а на словах, потому что на деле это ущемление прав ребёнка и даже насилие… Так, поорать, поугрожать… И дёшево и сердито.
На деле первый же классный час, посвящённый организационным мероприятиям, то есть выборам старосты, его заместителя, учебной комиссии и других ответственных лиц оказался, мягко говоря, напряжённым. Однако не прошло и часа, как после долгих препирательств, недостойного поведения одних и откровенного бойкота других, на должность старосты выбрали-таки какую-то девчонку, которая, сколько могла, отнекивалась, но всё же уступила. Фединой показалось, что это не самая достойная кандидатура, а, наоборот, даже опасно лояльная и робкая, но заставить пересмотреть это решение не удалось. С грехом пополам, охрипнув от попыток навести порядок и ужасаясь всеобщей вольности, услышав даже несколько матов «в эфире», Марина Викторовна всё же довела классный час до конца; при этом выбрали всех, кроме учебной комиссии. Все пытались отстраниться и рьяно открещивались от этой роли, и Федина, еле держась на ногах от головной боли, назначила, кого попало под горячую руку; кстати, те, «кто попал», открыто и с присовокуплением непечатных слов заявили, что не намерены быть «козлами отпущения». И ей стало ясно, что уже сейчас надо менять выбранную тактику, брать инициативу на себя, орать, доказывать, перевоспитывать. Но прошедшие семь уроков вытянули все силы. «А мне это надо?» - Федина впервые задала себе этот, можно сказать, поворотный вопрос и, подавленная, поплелась домой.
В последующем всё явственней встала проблема контакта с коллективом, поиска «проводников» в среде подростков вверенного ей класса. Но налаживание отношений затруднялось тем, что Федина не желала идти на сближение с учениками, ведь надо было приноравливаться к их грубой и, подчас, непечатной речи, вникать в мелкие, пошлые проблемы переходного возраста, погружаться в униженные заботы, словом, приспосабливаться к более низкому уровню морального и духовного развития, который она и должна была поднимать. Опыт конфронтации тут совсем не подходил – надо было идти на компромисс, вживаясь в доверие.
Неотвратимо приближался конец года, а с ним и все серьёзные проблемы. Ученики восьмого «Б» не шли на диалог, и напряжение только нарастало. Федина мучительно ощущала близость нервного срыва.



7



Тяжёлое красное солнце в морозной дымке. Под ногами звонко хрустит лёд, и настроение у неё боевое. Всю волю надо собрать в кулак и дать им решительный бой. Она мстительно улыбается.
День досадно длинный, и предвкушение расправы постепенно тускнеет. «Ничего, я сильная, злая и беспощадная», - подбадривается она, ощущая себя маленькой ядовитой пчёлкой. А кругом гудит их жестокий нестройный улей, который надо упорядочить и покорить. Она стреляет глазами, сыплет колкостями, обещает серьёзный разговор.
Наконец прозвенел звонок с шестого урока и раздался радостный топот бегущих в раздевалку. Пересиливая холодок в груди, она властно объявила:
- Никуда не расходимся, все – в класс!
И как-то потом очнулась: а сколько можно ждать? Она уже минут десять сидела в тихом и гулком классе, приготавливаясь. Кровь ударила в голову: ну, я им сейчас задам!
Она радостно толкала несознательных, забывшись, даже стала раздавать оплеухи – от этого отворачивались к стене и безумно хохотали девушки, а юноши (они всё-таки погрубее) шёпотом матюкались и валили вину друг на друга. Федина опять очнулась: сколько можно возиться и терять драгоценное время?!
- Итак, восьмой «Б», - поспешно начала она, но продолжила наводить порядок: - Дима… Юра, садимся, присаживаемся… Серьёзный разговор… Артём, мне трудно говорить, садись уже!
Что за просительный тон? Опять не выходит, как надо…
- В общем, я вас сегодня собрала вот по какому поводу… - Подступило непрошенное волнение, и она запнулась. Всё было брошено на карту. Всё стало важным и одновременно отошло на второй план. Она справилась с собой под хихиканье из дальнего угла и продолжила:
- Значит, в учительской всё чаще и чаще стали говорить, что наш класс стал неуправляем. Все вы знаете историю с Аллой Тимофеевной, с массовыми прогулами химии, «завалом» по физике. Мне надоело с вами сюсюкаться и упрашивать (неправильная фраза, - чётко подумалось ей, - но чёрт с ним!)… Хватит вас выгораживать, пора отвечать за свои поступки. Я сейчас скажу фамилии, и эти товарищи выйдут сюда и ответят за всё…
В зале что-то уже началось, но он в её глазах расплылся в одно пёстрое пятно. Надо было торопиться. Бумажка дрожала в руках, но она твёрдо провозгласила:
- Болотцев… Тридцать пять пропусков, три двойки по химии, две по физике, четыре по алгебре… Иверцев. Тридцать девять пропусков, шесть двоек по физике, пять по химии… Выходи сюда!..
- Чё-о?! Сколько по физике?! Да она дура, она чё, вообще уже…
Федина не хотела услышать окончание фразы, но услышала его и даже растерялась. В первый момент было желание «броситься в омут головой»: вышвырнуть наглеца своими руками, но оно быстро прошло. В зале поднялся гул, началось брожение. Кровь прилила к лицу, в висках застучало. Всё сорвалось и полетело куда-то вниз: терпеть или не терпеть, а если терпеть, то сколько? Федина, плохо себя ощущая, собралась с силами, чтобы крикнуть, но вдруг Иверцев вырвал листок из её рук и, кривляясь, стал читать вслух далее. Она снова растерялась, правда, ненадолго, схватила бумажку, порвав её надвое, и гневно взглянула на «оппонента»; лихорадочно подыскивая мысли, слова, хоть что-нибудь, широко раскрыла глаза, как вдруг поняла, что нужный список с обличительной информацией разорван и лежит сейчас на грязном полу. А этот стоит и ухмыляется…
Что-то резануло её по глазам и показалось, что всё вокруг померкло. Потом она, покачнувшись, уцепилась Иверцеву в олимпийку и, вращая белками глаз, забыла всё на свете от злобы и возмущения. Ещё через секунду Ирина Викторовна заорала во всю мочь, плохо подбирая слова:
- Ах, ты, мерзавец, подлец, хам, ушлёпок… Да как ты посмел, мразь, сволочь, выродок?!
В классе раздался дикий взрыв хохота, от которого, казалось, раскололось мироздание. У неё затряслись поджилки и резко похолодели колени. Иверцев вырвался и демонстративно вышел. «Так я для них клоун. Ужас… Значит я жалкая, нелепая, бессильная… Боже мой!» - пылало в её мозгу. Не найдя ничего лучшего, Федина, стараясь выплеснуть всю свою злобу, продолжила орать:
- Ну, всё, восьмой «Б»! Это уже слишком. Вы меня достали! Ваши дебильные замашки перешли все грани разумного! Я иду к завучу, директору… и ставлю вопрос об исключении некоторых товарищей, которые вконец обнаглели и не понимают, где находятся… Я вам покажу, я напишу докладную…
И так далее, всё больше распаляясь, женщина предрекала, какие невзгоды будут ждать проклятый восьмой «Б» и кого первым выгонят из школы. Сначала все притихли и с интересом слушали, а потом стали высказываться, что-де не боятся ничего такого, ибо не виновны. На их лицах была написана такая твёрдая уверенность и наглое спокойствие… Она оторопела и захлебнулась от мысли, что это и есть самое страшное, что только может быть.
И нечто стальное, что пружиной сидело в ней, вдруг обмякло. Стало понятно, что впереди непробиваемая стена; ноги как-то разом ослабли, а в глазах защипало… Она тяжело опустилась на стул и, обхватив руками пылающий лоб, расплакалась в голос, вздрагивая и сотрясаясь от рыданий, душащих горло.
Кто-то подобострастно подбежал к ней и стал лживо успокаивать; она только отмахивалась и растирала слёзы по вспухшему лицу. Но с каждой секундой становилось всё противнее, и женщина, не вытерпев этого последнего издевательства, схватилась со стула и яростно крикнула с мольбою в глазах:
- Вон!!! Слышите вы все, вон!! Вон из класса! Чтобы духу вашего здесь не было! Вон, я сказала!
И снова залилась слезами, ощущая, что всё рассыпалось прахом и теперь уже всё равно, ли ж бы не ударили сзади по спине. В тот момент такое нападение казалось реальным, ведь оно должно было довершить позор и унижение, испытанное сегодня.
Она сидела и молча плакала, и всё время казалось, что в классе ещё кто-то остался и смотрит на неё…
И не проснуться от этого, не вздохнуть с облегчением, открывая глаза. Это был не кошмар, вернее, кошмар, но уже в реальности.


* * *




«… Однако как ты бледна, - сказал Марине Викторовне муж сразу, с порога, как только открыл дверь. «Да, голова болит… Наверно, заболела. Налей мне горячую ванну», - ответила бедная слабым голосом, снимая отяжелевшее пальто. Ночью температура у неё поднялась до сорока градусов, и доктор сказал, что это сильный грипп.
Провалялась в постели Федина девять дней, в течение которых её не оставляла ломота во всём теле и жаркая головная боль. Кошмаров не было, если не считать ими удушающую Сахару и заволакивающие всё красные барханы. Она лежала в этом колком песке и думала, что не выдержит. Но так как требовалось только дышать и пить, и спасительное забытьё всё же накрывало… В общем, она выкарабкалась и на десятый день встала с постели.
А потом ей овладела такая апатия, что стало всё равно, что в школе, что дома. Ничего не хотелось, и тело на автомате выполняло обычные команды дремлющего мозга. Ученики просили прощения, надоедали своей показухой, но видела ли она их? Все решили, что Марина Викторовна их простила. Отходила она от чёрной тоски медленно – до конца третьей четверти. Но именно так и выработался некий иммунитет: наконец-то она перестала слышать шёпотом сказанные матерные слова, ухмылки и дебильные шутки. Для неё оставались только тема урока, журнал и домашнее задание.
На традиционном педсовете восьмой «Б» всё же объявили худшим классом второй ступени, но Федину, пожурив, быстро оставили в покое: видимо, подействовал слишком вымученный вид. Однако никто не видел, как затвердела она в душе и как стабильно себя чувствовала!
«Я выдержала, я прошла через это, - постоянно звучало в её мозгу. – Всё остальное неважно. Я закалилась – теперь мне не страшна эта рутина. Осталось только работать, жить каждым днём без дурацких шатаний и неопределённости, продолжая, продолжая… Какое точное слово!»
И работать в четвёртой четверти стало намного легче: на уроках, за редким исключением, царило поверхностное спокойствие и иллюзия повиновения. А всё потому, что ученики приспособились к характеру Марины Викторовны, привыкли к её манере вести урок, и каждый теперь знал своё место: прилежные занимаются делом, тоже используя свои уловки; неприлежные и хулиганистые делают вид, скрываются под маской покорности. А в глазах учителя это выглядело хоть и неустойчивым, но равновесием, законностью. Федина сразу свыклась с таким положением дел и ощутила удовлетворение от некоего признания своих заслуг. Получив такую награду, женщина вдруг поняла, что после борьбы пришёл долгожданный отдых, а как тут не пойти на уступки? Конечно, она шла, чем вызывала только одобрение: свой человек облегчает жизнь ученикам. Иногда, правда, плодом таких послаблений становилось смещение шаткого равновесия в сторону беспредела, особенно после физкультуры или в другие «критические» дни. Тогда ей снова становилось противно находиться в классе, и наплывали тяжёлые мысли, но выход находился: Федина шла в учительскую якобы за журналом, а оставалась там чуть ли не до звонка, в мягких креслах наслаждаясь тишиной. «Это им надо, а не мне. А если им не надо – то мне тем более. Будут самостоятельно всё делать. Как они ко мне, так и я к ним», - успокаивала себя она этими тезисами, которые стали для многих учительским кредо. Что поделаешь? Сам попробуй…
Федина, которая до этого шла сквозь серые дождливые утренники, переносила ненавистный ветер, мороз, снег, гололёд, зимнюю распутицу, шагала по хрустящему ледку и снова продиралась сквозь грязь и промозглый туман, оступалась, страдала головной болью и бессонницей, мучительными размышлениями из-за конфликтов, в изматывающей беготне и упрашиваниях забывала о главном и вечном, предаваясь терпению и смиряясь с унижениями, вдруг распахнула окно в ослепительно яркую, ласково-тёплую долгожданную весну.
Она уже ничего не требовала, а только просила. Не находя ответа, не обижалась, а, наоборот, шутила, игриво спорила с недавними врагами дисциплины. Она уже не страшилась пошлости, и только если слышала особенную мерзость, то обращала на неё внимание и орала, а всё остальное пропускала мимо ушей. У неё было почти всегда хорошее настроение, которое подогревалось мечтами о скором лете. Обычными стали бесцельные, формальные уроки, массовые прогуливания на улице, сокращение занятий…
Счастье ударило запахом прелых листьев и сочной молодой зелени, дурманящим ароматом цветущих абрикосов. И тут она окончательно забыла про всё, что до этого её мучило, досадно сдав с таким трудом завоёванные позиции.
Но это только днём при свете солнца.
А вот ночью… Там были свои законы.
Тёмный осадок не хотел растворяться…


8


Кругом на полу лужами стоит вода, в глаза лезут грязные разводы и клочья пены. Обои сыреют и кусками отходят от стен. Все столы сдвинуты безобразной свалкой в дальний угол. Летают тряпки. Идёт генеральная уборка.
Ощущение у неё самое противное, какое может быть: сырость, грязь, конец рабочей недели и четверти. И дом почему-то представляется погрязшим в ремонт: придёшь туда, уставшая и голодная, а в раковине немытая посуда, на полу – рулоны обоев и линолеума, балки, щепки; муж читает газету, а по телевизору футбол. Всё и сразу.
В общем, вечная катавасия, и как из неё выберешься? И когда будет солнце и «Скарлетт» по телевизору?
Ну, что они делают, а? Ты посмотри: швыряются грязными тряпками, обливаются мыльной водой, скользя, пинают по полу какие-то коробки… Федина упрашивает охрипшим голосом, который тает в общем гаме; её ноги что-то щиплет – она с ужасом различает маленьких злобных собачек, кусающих её голени частыми игольчатыми зубками. Женщина бегает, визжа, по скользкому, противному зелёному полу; на мгновение сон светлеет и поднимается из глубин, так что можно легко проснуться, но затем постепенно темнеет и погружается; Федина успевает подумать, что это всего лишь глупый сон и бояться нечего…
Ученики, какие-то расплывчатые фигуры, громко кричат грубыми радостными голосами. Высоко подпрыгивают, хлеща друг друга длинными мокрыми верёвками, смеясь, срывают с мокрой стены «экран успеваемости», кидают его в большое грязно-мыльное ведро. Другие деловито сыпят на пол белый порошок и растирают его ногами, но, толкаемые, падают в эту пену, беспомощно огрызаясь.
А ей мучительно нечего делать. Орать – что толку? Самой мыть, драить эти тусклые окна и проклятый зелёный пол? Собачки кусаются… Федина ходит, расталкивая детей, присматривается, что-то ищет за шкафами, в ящиках, под столами; одинокая такая, растворённая во всеобщей сырости и серости. Идеальной находкой ей кажется тугая резиновая трубка, но та превращается в змею и недовольно сворачивается в клубок. Так и её ненависть ко всей этой кутерьме.
Наконец-то женщина с трудом выдирает откуда-то толстую суковатую палку. Вот сейчас как огреть бы эту наглую спину!.. И мучительно медленно тянется время замаха, и уже не хочется опускать дубинку. Не то чтобы жалко, а так: почему-то кажется, что спина пластилиновая или глиняная – разрубишь, и стой потом, хлопая глазами…
Да, она так и стоит. Пусть веселятся – её не трогают! А стены с отлипшими обоями, грязный пол – чёрт с ними – они всё равно убоги и угнетают… Да, дети такие хрупкие (она нечаянно зацепила одну девочку дубинкой и та рассыпалась, а осколки превратились в маленьких злых собачек со смешными гривами) – они живые, как-никак… Пусть бесятся – это наше сокровище, их мало, ну, что поделаешь, такие забавы…
Всё это несерьёзно, мелко и пошло, особенно когда закроешь дверь в этот мирок и останешься наедине с гулким коридором. Вот можно уйти и успокоиться, оставить всё как есть. Ведь где-то взрослые, которые кажутся крупными рыбинами, лениво плавающими в гигантском котле…
Федина бредёт, долго бредёт по коридорам, лестницам и длинным залам, задумавшись. Но постепенно думы, такие возвышенные и умиротворённые, спускаются с небес в плоскость того, что ведь где-то выход: да, она покинула ту дурацкую уборку, но вокруг другие сырые стены, грязный пол, скрипучие двери… И никак не выберешься из этого комплекса. Приходится вспоминать какие-то пути, но все они расплывчаты и ведут не к выходу, а мысли одна грустнее другой: вот высвободишься к вечеру, и за весь день ничего не успеешь.
Тоскливо и страшно. Она всё бродит, не находя выхода. Мучительно медленно дыша от духоты идёт по одной дороге, как будто школа не отпускает, нельзя из неё выбраться…
Вот так безобидный утренний сон, из которого можно было вынырнуть, обернулся кошмаром с холодным паутинным страхом и тяжёлой мутью в глазах.
Хорошо, что есть будильник, который знает своё дело – он не раз уже избавлял от мук своей трелью.
Но плохо, что от него зависит твоё избавление.



9


Безбрежное поле в мягких сиреневатых тонах. Расплывчатый горизонт. Лёгкое низкое небо подобно полю над головой. И нет солнца, но отовсюду идёт равномерный мертвенный свет. Ветер гудит в ушах, и не по себе от постоянного этого гула, вечного чуждого пения и пугающей силы незнакомой природы.
Они идут далеко впереди, и от их крошечных фигурок исходит бледное сияние. Это дети, и их не остановить, не догнать, даже не приблизиться. Идти тяжело, хоть и мягка трава под ногами. Делаешь шаг, а они делают два. И небо давит своей пустотой, и кажется, ангелы бесплотными очертаниями кружатся там и смотрят на тебя.
Страх! От того, что они близко. Заповедное, недостижимое и главное – рядом – на таком низком перистом своде.
Страх. Боязнь высоты и одиночества, огромного пространства и чужих красок. Да, он стал главным из чувств, но…
Из-за этого быстро прошёл.
Взамен пришло любопытство. И главный вопрос, который всегда её мучил: можно управлять своим поведением во сне? Теперь-то настало время на него ответить?
Да. Эта реальность, это время, это пространство… Только здесь и сейчас. Всё в прошлом, ничего – в будущем.
Можно не идти?
Нет. Женщина против воли двигает ногами.
Можно не смотреть вперёд?
Да… Да?! Она смотрит назад: горизонт ближе и темнее от того, что на небе угадываются очертания туч, которые прошли….
Можно найти кого-нибудь в этой пустыне?
Нет… Пустота. Хотя вдруг чья-то сила поворачивает её тело… Вот уже и люди. Стоп. Светлое отчаяние от того, что самое важное промелькнуло. Откуда в только что бывшей пустыне появляются существа или предметы? Почему так происходит в снах? Из ничего, ниоткуда… Нет, она видела, это как 25-ый кадр или просто четырёхмерное пространство. А это люди или… Слишком много «или». Они казались людьми в первый момент. Но от камня, слагающего их тела, веет холодом. Они медленно бредут по пояс в сиреневатой мгле, тяжело дыша. На фоне лёгкого и пустого пространства просто невероятно это. Кто-то хватает её каменными лапами, притягивает к себе…
Почему нельзя видеть его лицо?
Почему нельзя вырваться?
Можно. Но… Всё уложилось в полсекунды: вспышка – яркий вид со стороны на свою одинокую фигуру, расплывающуюся в сиреневатой дымке.
Нет!
Они тащат за собой, сбивая её кожу своими рубцеватыми спинами. Боли не чувствуешь, только тревога за свою целостность, неповторимость…
Нарастает ощущение ущербности, никчёмности. Кажется, что идёшь в гигантском людском потоке, но люди спрятаны в камнях; некоторые разбили свой панцирь и ярко пылают, а другие вечно стоят глыбами и темнеют.
Нет. Мельчайшее изъявление её воли, и вот снова голая сиреневатая равнина, и кучка детей на горизонте.
Но страх на этот раз не проходит от предчувствия, что тот каменный поток идёт следом, вторгается в эти места.
Она бежит, задыхаясь от вязкого ветра, пытаясь догнать маленькие светлые фигурки. По пути ей попадаются мумии тех существ, то янтарные, то совсем фиолетовые, сморщенные, как куколки.
Нет, не догнать, и лёгкие уже полны чем-то. Но что-то толкает и толкает вперёд, а в голове стучит: «Это и есть мой предел?» Неужели всё так безнадёжно и не выбраться из этого кольца?
Да, ведь это кольцо чудовищных размеров: на одном его конце она мучительно бежит спасать пока ещё не затвердевший камень, а на другом монолитные ряды их, властелинов мира, чётким шагом, сотрясая землю, медленно наступают. И их не остановить…
И где между этих двух субстанций твой предел?
Она бежит всё быстрее, лёгкие уже горят, в глазах от напряжения всё расплывается.
«Нет, это ещё не предел! - упрямо шепчет она. – Ведь можно управлять своей волей». Можно бежать, а можно идти…
Да, но сколько бежать? Когда отталкиваешься от земли, тут же тянет обратно, и одиночество, боязнь близкого неба давят…
Нельзя остановиться… Она уже не может себя контролировать; да и раньше не могла, просто помнить что-то во сне очень трудно.
Нет, должен быть предел!
Невозможно – где он?
Нет предела!
Он одновременно и нужен, и страшен…
Да… Она тяжело бредёт не по своей воле: здесь свои законы, и тобой управляют… Не остановиться, и может произойти всё что угодно. Она как на ладони, и ни на чьей-то, а на безжизненной, чуждой, сжимающей кольцо.
Нет предела!
Идти, идти всё дальше. По кругу.
А ведь предел нужен: или чтобы отдохнуть или чтобы начать бороться…
НЕТ ПРЕДЕЛА…





 19 апреля – 7 мая 2005г.