Гири хайку

Час тигра. Океан. Корабль таранит встречный ветер теплый и влажный от запахов унесенных с неведомых островов. Тяжелая волна белая на изломе почти достигает верхней палубы. Авианосец, переваливаясь через гребень рубит ее на пласты. Так мясник в деревенской лавке кромсает вдоль хребта коровью тушу вздрагивая в такт взмахам топора складками излишней кожей. На палубе пусто. У кромки левого борта рядом с укатившейся под горизонт звездой застыл огонек сигареты. Вахтенный курит в ладонь. Он так близко к губам прячет окурок, что его лицо становится тусклым красным фонариком.
Кажется он улыбается. И там где звезды скрываются за лентами пустоты, белесыми призраками маячат буруны эсминцев.
Ночь почти истекла. Она переполнила все вокруг. Можно почувствовать как каплей черной туши истончившейся на ладони вдруг появятся тени, цвет пересохнет, изменит существо и объем.
Тепло. Что-то собирается в кончиках пальцев, ощущением металла, течением воздуха в раскрытых ладонях в одежде сворачиваются его узлы. Вахтенный кланяется в темноте летному комбинезону. Сигарета погасла и он совершенно невидим. Близится утро.

Утро. Плавная до горизонта волна. Звуки относит далеко за корму. Разрываясь в крике рты выплевывают ровный механический гул. Глаза набиты красным. Солнце, на четверть съеденное островком надстройки, топит палубу в розовом. Редкие облака. Механики прогревают двигатели, расправляют крылья истребителей, их число кажется избыточным, движения причудливы, тени капризны. Ветер сбивает с ног, вжимает голову в плечи. Он смял в трубу и выгнул к горизонту кильватерный шлейф дыма, он бьет наотмашь в зеркальные диски винтов, скрадывает отражения, разматывает связки линий не выспавшихся лиц заостряет скулы высекает одинаковые улубки. Двадцать четыре человека встречают его согнутыми спинами. «Тенно Хэйку Банзай.» Никто не в состоянии это услышать. Слова вылетают со скоростью ветра навстречу скрученному в черно-золотой жгут адмиралу. Зацепившись мыслью за то что день будет слепяще-ярким и рассыплется на пригоршни осколков в остекление боевой рубки, адмирал тает на самой верхней тончайшей пленке сознанья от забытого на берегу и придуманного заново прикосновения внука в акварельной рамке цветущего Нагасаки.
 Последняя чашка саке. На фарфоровых стенках чашек выметенных ветром за мгновенье до прикосновения губ синими полосами просвечиваются пальцы. Скулы горят огнем. Первая эскадрилья получает сигнал на вылет.
 Сегодня великий день останавливаясь, чтобы заглянуть за свои девятнадцать туда где не было еще ощущения тела в память детских игрушек и незнакомых слов, черепичного козырька над аркой ворот, можно сойти с ума от его важности. Где-то далеко навстречу движению еще летит время в шелухе событий, еще тянет в сон и ломит сведенные против воли зубы, а здесь уже тишина захлопнулась фонарем кабины над головой и лицо механика слепленное розовым лишь глупая театральная маска. Словно закрылась дверь в кабинет врача, взрослые остались в коридоре, дальше чем в другом городе и глаза в плену незнакомых предметов путают любопытство со страхом, так словно случайно вскочил на подножку токийского трамвая господина Акутагавы и едешь мимо остановок пустынными и чужими улицами города призраков.
Людей больше нет только передние машины, рыская на рулежке слепо и так неуверенно словно никогда прежде не летали, разбегаются и срываются вниз.

Солнце. Почти вровень с глазами, если довернуть штурвал влево можно вогнать его диск в окружность прицела, расплавить черное перекрестье и утонуть в оставшемся свете. Осколками разной величины на выпуклых стеклах фонаря ломаются шальные лучи и кабины машин идущих в нижнем эшелоне горят пробитые ими навылет, море облито блеском заправлено как дорогая пастель синим, тончайшим шелком, его расшивали и красили, оставляя место для миллиона золотых нитей. Море разлито так, что его край переходя в небо почти не меняется только драгоценный цвет становится глубже и там где под плоскостью левого крыла рассыпано зеленое, цвета смешиваясь и дробясь зернами в оттенках белого становятся классической акварелью. Все, каждый оттенок цвета, даже гул, заполнивший объем пространства и пустоты тела, источает капли, восторга тончайшего источенного на острой кромке страха. Большего чем, суеверный и прочий всех пород и запахов ужас творящегося в потоке совершенной красоты, как блик на смертоносной кромке занесенного меча. Небо наполнено им до краев и море непробиваемая твердь до самого дна заселенное чудовищными тайнами всевозможных смертей, прячется за слепыми перламутровыми веками. Ему более не принадлежит палуба, сошедшая в зыбкий мир теней, корабль захлебнувшийся в чужих заботах. Никто не сумеет его найти, никто не вернется назад.
В поход с собою надлежит
Брать меч и колобок из сои
Не тяжело.
(Гири хайку)