Deadline. Неоконченный рассказ

 Мне все равно – полное отсутствие, ноль, пустота, шизня…
 АК

 Хочешь - спой, а хочешь – выпей, результат всегда один…
 АС/АК


….Он сидел в кафе в цокольном этаже. Вообще-то правильнее было бы назвать это подвалом – идешь, вдоль стен какие-то трубы, где-то в отдалении обязательно слышен звук капающей воды, окна – под потолком, да и что в них разглядишь... Здесь находился гардероб, какие-то неясные вспомогательные помещения с традиционным «Вход воспрещен!» на дверях, обитых железом, да и вот – это кафе. Странно, что оно еще было живо – посетителей здесь почти не водилось – дело даже не в том, что кормили скверно или дорого…Просто повсюду витал какой-то неистребимый общепитовский дух, неискоренимая смесь казенной безликости и убогости, нагоняющий такое уныние, что даже есть уже не хотелось. Но ему здесь нравилось – это было единственное место в университете, где варили настоящий кофе, а не подавали растворимый, в пакетиках. Впрочем, качество кофе, как видно, не являлось определяющим фактором для остальных – сегодня, как и почти всегда, он был единственным посетителем. Он сидел, глядя как медленно оседает пена в чашке. Слушал свой голос, гремевший из колонок старенького музыкального центра, стоявшего на краю стойки. Песня была старой, он написал ее еще тогда, до того как…Здесь всегда играл только его диск – видимо, девчонка, работающая здесь (он никогда не видел за стойкой вместо нее кого-нибудь другого) была большой поклонницей его творчества. Он не спрашивал себя – почему, не думал о том, как к ней попал этот диск – и девчонку эту он не знал, да мало ли… Он был хорошо известен в стенах университета, да и в кое-где за его пределами – тоже, спасибо Ване, продвигавшему их с Саней творчество… Тем не менее, так сложилось, что популярность его песен была как-то сама по себе, если можно так сказать. А он – вроде как сам по себе. Да он никогда особенно не задумывался об этом – это как-то все само писалось, просто вдруг строчки складывались в слова, появлялся мотив – остальное было делом техники…Когда кто-нибудь восхищался его текстами, он как правило отмахивался, говоря: «А, написал за пять минут в туалете..» - и это почти всегда было правдой, он говорил так не из желания порисоваться. И многие из тех, кому нравились его песни даже не знали, как он выглядит. Вот и девчонка за стойкой, видимо, тоже была из их числа – во всяком случае, она явно не отождествляла исполнителя со странноватым парнем, сидевшим за столиком за третьей чашкой кофе. Нет, конечно, - когда он первый раз услышал здесь себя, ему захотелось подойти к ней, сказать, что вот мол, знаешь – это ведь я пою… Но потом передумал. Зачем? Это все равно ничего не меняет.
…Он не помнил, с чего это началось. Когда он вдруг понял, что ничего ничего не меняет. Он сидел, повторяя про себя эти четыре слова, как заклинание : «Ничего. Ничего. Не. Меняет». И с тех пор все стало ему казаться таким ненужным, ненастоящим и глупым. Все, что его окружало. Все – вообще. Он помнил, как сидя здесь же, пару месяцев назад, еще осенью, достал из кармана телефон, чтобы ответить на сообщение девушки, с которой встречался. Встречался – пошлое слово, но как сказать иначе? Как правило, с людьми он именно встречался. Он стал набирать текст, почти не думая о том, что пишет, -традиционное «Привет, Малыш..», но не успел дописать финальное «ш», как вдруг его собственные слова, написанные вполне искренне, вдруг показались ему ужасающе фальшивыми, такими фальшивыми, что его замутило. Перед глазами поплыли разноцветные круги, радужные, как бензиновые пятна. Он закрыл глаза, пережидая приступ дурноты. Потом открыл, удалил «Привет, Малыш» и выключил все сигналы в телефоне. Все до одного. Как будто и мелодия звонка, и сигнал о сообщении, и даже вибровызов также таили в себе оттенок лицемерия. С тех пор прошло два месяца. Сигналы в телефоне оставались выключенными. Иногда он вообще отключал телефон.
Странно, раньше он всегда боялся одиночества. Старался занять какую-то нишу в чьей-то жизни. Ему казалось это важным. А теперь…Нет, он не стал избегать людей. Правильнее сказать, он просто перестал искать их общества. Если кто-то хотел общения с ним – он не отказывался. Но сам особенно не стремился. Дошло до того, что порой, собираясь позвонить своей подруге, он спрашивал себя – « а изменит ли это что-нибудь?». И - не звонил…День не звонил, два…И не писал. Потом были сцены – глаза, полные слез, заломанные руки, укоризненный взгляд …Он чувствовал себя виноватым. И вместе с тем – его не покидало ощущение, что и это – не взаправду. Однажды он сказал ей: «Я ведь не нужен тебе. Просто если я не звоню, твое самолюбие оказывается задетым. Только и всего». Она промолчала. Он не обиделся. Ведь и это тоже ничего не меняло.
Иногда он думал – вот если бы нашлось что-то, что могло бы придать какой-нибудь смысл. Вдруг оказалось, что не осталось ничего, что могло бы принести ему радость. Нет, дело было не в пресыщении – не так уж многие вещи были ему доступны. Просто теперь он почему-то знал, что все, в конце концов, обесценивается.
Он сидел в кафе, слушая свой голос в колонках, помешивая уже поостывший кофе. Девчонка за стойкой читала книжку. Назойливо стрекотала лампа дневного света. Гудел вентилятор. Хотелось спать. До конца пары оставалось около сорока минут. Он прогуливал. Пойди он на пару или нет - это тоже ничего бы не изменило. Над выходом, прямо напротив него, ритмично мигала маленькая красная точка - лампочка сигнализации, вызывая смутное чувство тревоги – подобно тому, которое может вызвать телефонный звонок глубокой ночью. Он любил смотреть на эту лампочку – ему нравилось это неясное тревожное чувство – вроде как предвестие чего-то, что может вдруг произойти, и все вдруг изменится. Как будто вдруг кто-то подаст ему знак, он стряхнет с себя это ощущение невсамделишности, и начнет, наконец, жить. Появится что-то настоящее. Такое, по-настоящему настоящее. Неколебимо настоящее. Вроде абсолютной истины. Он знал, что это иллюзия – что может произойти? Да если даже и может – все равно любое событие со временем превратится в обыденность. И по большому счету все останется таким же, как и было. Он опять вернется к своему «ничего ничего не меняет». Но лампочка вспыхивала и гасла. И он не уставал смотреть.

….Конечно, она знала, кто он. Нет, сначала она, само собой, услышала песни – Пашка с Ленкой тогда просидели здесь весь вечер, а потом еще и Женька подошел, было весело, курить в кафе не разрешалось, но все вдруг разом закурили, обалдев от собственной наглости, много и громко смеялись, а потом сбегали, купили пива у метро, и окончательно распоясались, врубили музыку на полную, благо администрация располагалась двумя этажами выше, – у Пашки был с собой диск, вот они и включили. Не радио же слушать, в самом деле. А Пашка сказал – «у меня тут диск есть, Игорь дал, один паренек поет, вроде с третьего курса…Ниичаво песенки». Все согласились, и поначалу вслушивались, проникались, а потом заспорили о чем-то, отвлеклись, и лишь она сидела, зачарованно вслушиваясь в глуховатый негромкий голос, застыв на своей табуретке, глядя перед собой широко раскрытыми невидящими глазами. «Слушай, - спросила она тогда Пашку, - а ты знаешь этого парня? Ну вот, поет который?». «Да нее, - ответил Пашка, - вроде Игорь знает, ты его спроси». Игорь был их старостой. Она училась на вечернем. Жила в общаге. А днем работала в здешнем кафе. А иногда – и вечером, безбожно прогуливая занятия. Потом ей показали этого парня – он стоял на первом этаже, возле лифтов, разговаривал с кем-то. Со своего места она видела его довольно плохо … Распрощавшись с собеседником, он прошел совсем близко от нее - едва не задев рукавом. Потом однажды вдруг зашел в кафе – она вскочила с табуретки, сердце разом заколотилось, срывающимся голосом спросила «Что-нибудь будете?». «Кофе» - ответил он. Она стала сыпать кофе в кофеварку, руки дрожали, кофе сыпался мимо, с досады она закусила губу, взглянула на него искоса – но он на нее не смотрел, разглядывал ассортимент на полках: пакетики с чипсами, шоколадки, коробки конфет и печенье. «Что-нибудь еще?» - спросила она. Он отрицательно мотнул головой, расплатился, сел за столик. Музыкальный центр проигрывал его диск, и она подумала, что наверно он скажет, что это он поет. Но он молчал. Она была огорчена. Он выпил свой кофе и ушел. Потом он стал бывать здесь достаточно часто – она все надеялась, что из-за нее. Он почти никогда не улыбался, просил сварить кофе и всегда садился за столик напротив выхода, спиной к окну. Все время, пока он был в кафе, она находилась в диком напряжении, сидела, уставившись в книгу, с сильно бьющимся сердцем, боясь – вдруг он что-нибудь спросит, а она не найдется, что ответить, или скажет какую-нибудь глупость. Иногда украдкой взглядывала на него поверх страниц. Она поразительно глупела в его присутствии. Порой ей хотелось заговорить первой, сказать, что она знает, - кто он, что ей нравится то, что он делает. Но она не решалась. А он молчал. Правда, теперь, заходя, он, кивнув, бросал короткое «привет», а, уходя, - «до свидания», и в этом она усматривала доброе предзнаменование.
….Он сам придумал это понятие - «deadline». В его представлении это было что-то сродни некой критической линии, перешагнув которую лишаешь себя какой-либо возможности вернуться. За которой– может быть все, что угодно. Но обратного пути уже нет. И вот теперь он оказался за своей собственной deadline. Он почти перестал писать стихи, песни – все, что раньше казалось таким нужным, значительным, все, что доставляло ему столько ни с чем не сравнимого кайфа, - вдруг как-то в один момент обесценилось, потеряло смысл. Да нет, он мог бы написать. Но просто…Почему-то не хотелось. Было еще кое-что… Он вдруг начал понимать поступки людей. То есть, видеть их истинные намерения. За красивыми словами, многозначительными взглядами он отчетливо и безошибочно различал мотивы и цели. Это было ужасно - все равно, что научиться читать мысли… Он не задумывался, зачем приходит сюда. Просто, - тихое место. Хороший кофе. Есть возможность посидеть в тепле. А свои песни в последнее время совсем перестали его волновать.. Он еще был в них – тот, прежний. Но их в нем уже не было. Свои, чужие – какая разница. Он был даже благодарен девчонке за стойкой – за то, что она никогда ничего не говорила, ни о чем не спрашивала. Сидела тихо, как мышь. Однажды он, расплачиваясь, сказал ей, кивнув на ее высокие, с квадратными носами, грубоватой формы ботинки: «Mилитэр…?». Она вскинула на него такой перепуганный взгляд, что он чуть не рассмеялся - «Что?». «Милитэр…стиль такой, знаешь? Милитари?»…Она отрицательно помотала головой. Он сунул в карман сдачу и, сев за столик, произнес про себя еще раз - «Militaire», и память услужливо выхватила из своих захламленных закоулков треугольное личико, волосы, завязанные в «хвостик» - девчонку, от которой он впервые услышал это словечко, произнесенное именно так, с ноткой насмешливого шика. Она носила высокие шнурованные ботинки на грубой подошве, а с ними - из тончайшего шелка юбки, отделанные оборками и кружевами. На ней это смотрелось гармонично. Иногда, вспоминая о ней, он думал, что, расскажи ей о том, что с ним происходит, - она бы поняла его. Не раз он начинал писать ей письмо, но, что бы ни писал, все казалось, каким-то мелким, не заслуживающим внимания. Ненастоящим. Потом он оставил это занятие. Тем более, напиши он ей, или нет – в конечном счете это все равно ничего бы не изменило.
….Когда он ушел, она шумно вздохнула, стряхивая оцепенение. Потом отложила книгу, достала из сумочки маленькое зеркальце и стала придирчиво рассматривать свое отражение – кусочек лба, глаза и нос – то, что умещалось. Потом, оставшись недовольной увиденным, убрала зеркало обратно. Что она ему – она видела его с такими девчонками…Одну она запомнила особенно хорошо, - вся в черном, высокая, даже чуть выше него, шла рядом с ним с видом королевы. Она вздохнула. И чуть не расплакалась – судьба давала ей такой шанс поговорить с ним, когда он сказал что-то про ее ботинки, а она…Нет, чтобы сказать в ответ что-нибудь эффектное, запоминающееся, что могло бы зацепить, заинтересовать его…Так нет – «чего?»…Она чувствовала себя неуклюжей и косноязычной, и злилась на себя. Теперь он уверится в том, что она – никчемная, жалкая деревня. И больше ничего никогда не скажет. А может, и вообще больше никогда не придет. А вдруг и правда – не придет? Эта мысль ужаснула ее – ведь что она знала о нем – ни адреса, ни номера его телефона у нее не было, она не знала, на каком он курсе, в какой группе, перестань он приходить в это кафе – и она потеряет единственную ведущую к нему ниточку. Она вдруг поняла, что нужно срочно что-то предпринять, как-то найти способ связаться с ним, поговорить. Она позвонила Игорю. Тот долго не отвечал, и она в нетерпении барабанила пальцами по стойке. Наконец дождалась ответа, и, не теряя время на всякие «Как дела?», боясь, что ее покинет приступ смелости, выговорила отчаянной скороговоркой, без пауз и запятых: «Привет, ты не дашь мне телефон того парня, помнишь, Пашка диск приносил, он говорил, ты знаешь..». «Ты что, влюбилась, что ли? – хмыкнул Игорь, - Телефон – ладно, скину сейчас. Но он приезжих ненавидит, имей в виду…». «Пока» - упавшим голосом ответила она. Значит, он не любит иногородних… она представила, как он говорит, с неодобрением кивая в ее сторону кому-нибудь из своих знакомых, например, той девчонке в черном: «Понаехали тут..», а та презрительно щурится на ее простенькие брюки и свитер... Кафе закрывалось. Она оделась, понуро попрощалась с уборщицей – все остальные уже давно ушли домой. Потом долго ждала автобуса, разглядывая присланный Игорем номер телефона – как будто в этих одиннадцати цифрах мог заключаться какой-нибудь ответ на какой-нибудь вопрос. Или если их трехкратное повторение могло гарантировать вечное блаженство. Придя в общежитие, долго собиралась с духом, прежде чем решиться позвонить. «Привет, - скажет она ему, - я та девчонка из кафе, помнишь? Мне очень нравятся твои песни. Не подскажешь, где можно будет увидеть твое выступление?». Поначалу ей казалось, в этих словах нет ничего особенного - подумаешь, человек хочет сходить на его концерт, что нельзя что ли? Но потом она вдруг подумала, что в этой фразе есть что-то неестественное, какая-то подозрительная фальшивая нотка. Честнее было бы просто позвонить и сказать, что ей хотелось бы поговорить с ним, спросить о разных вещах, узнать, что он думает о том и о сем, а, быть может, погулять вместе с ним по вечернему зимнему городу. Что ж, он, возможно, откажется. Но стоит попытаться, не век же ей сидеть за стойкой с книжкой и мечтами. И, уверив себя в том, что так будет правильнее, она нажала кнопку вызова…
…Вернувшись домой, он стал печатать курсовую, почти не думая о смысле – он знал, стоит включить в текст побольше «было обусловлено», «служит предпосылкой» и «в данном аспекте», как это произведет магическое действие, окружив любой бессмысленный текст ореолом научности. Еще ему нравилась подкупающая весомость слова «безусловно». День заканчивался. Что бы ни происходило в каждом из дней его жизни, все они, в конце концов, обретали какой-то сероватый оттенок одинаковости. В общем-то, ночь не слишком отделяла их друг от друга. Скорее, его персональная deadline. С каждым днем он все больше и больше отдалялся от себя самого. При этом, в силу какой-то странной противоречивости, все продолжал надеяться, что вот-вот, еще немного, и что-нибудь обязательно изменится. И он снова научиться верить, обманываться, и снова верить, смеяться, плакать, ждать – иными словами, - просто жить. Допечатав, он опустил голову на скрещенные на столе руки, закрыл глаза и не увидел, как на дисплее обеззвученного телефона, вспыхивает и гаснет подсветка, сигналящая о входящем звонке – ритмично и тревожно, как лампочка сигнализации в кафе…