Эта повесть написана в конце прошлого века и имела некоторую известность среди тогдашних графоманов-любителей.
События, описанные в тексте большей частью имели место в действительности и воспроизведены либо почти документально, либо с долей вымысла и несколько в иной интерпретации. Кое-какие факты повествования на момент написания являлись вымыслом, но позже нечто похожее действительно произошло. Таким образом, хотите верьте, хотите нет- чистого вымысла в повести не больше 20-15%. Что именно - не имеет значения.
Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Перед тобой сидит... Сафо
Наш бедственный мир мучителен, отвратителен,
порою мне не хочется больше жить…
Ах, убежать бы далеко-далеко! Но если в такие
минуты попадется мне в руки белая красивая
бумага, хорошая кисть…- вот я и утешилась. Я
уже согласна жить дальше.
Сэй-Сенагон
Время
(маленький пролог)
Хорошо ли сочетаются розовый и черный цвета? Скорее всего, неважно. Но сейчас на мне надето именно такое платье: ярко-розовое, как клубничная жевательная резинка, с тоненьким черным кантом. Зачем я его надела? Вообще-то оно очень модное. По крайней мере, было таким совсем недавно. Его мне привез один мой знакомый из Вены. Но сейчас я его надела совсем не потому, что оно модное. Просто оно достаточно свободное и хорошо скрывает изменения моей фигуры. Да, за последние восемь месяцев я очень изменилась. Неужели уже прошло целых восемь месяцев? Даже немногим больше. Как быстро летит время! Кажется, что все это было совсем недавно.
Когда я прохожу мимо этих часов, обыкновенных уличных часов, привешенных к фонарному столбу, они показывают одно и то же время. Моя жизнь точна и размерена по минутам. Но все же часы лгут мне. Я знаю, что время идет гораздо быстрее, чем передвигаются стрелки. Кто сказал, что время идет быстро только для стариков, и что молодым вчерашний день кажется уже далеким прошлым? Это неправда. Лично я заметила быстролетность времени, когда мне не исполнилось и двенадцати. И вот уже почти десять лет я не успеваю за временем. Я живу так медленно, что наверняка мое время кончится прежде, чем я успею сделать все, что мне положено. Как ни стараюсь я поспеть за ним, мои попытки безуспешны. Но все-таки я буду стараться. Ведь нельзя же всю жизнь тащиться позади своего времени.
Я возвращаюсь из института. Сегодня я иду одна: никто из моих немногочисленных подруг сегодня не был на занятиях, а остальным до меня нет дела. Теперь и я сама редко посещаю институт, но сегодняшнюю защиту я не могла пропустить: все равно пришлось бы когда-нибудь, но мне бы уже было гораздо труднее. А сегодня оказалось совсем просто: как только наш преподаватель кинул взгляд на мою располневшую фигуру, ему сразу стало ясно, что от меня толку не добьешься, и, вздыхая, он подписал мою работу, не осмелившись задать мне даже самого пустякового вопроса. И хотя все обошлось так хорошо, все же мне было очень тоскливо одной сегодня.
Я устала; ноги еле передвигаются, несмотря на то, что я сегодня надела отвратительные тряпочные туфли на низких широких каблуках, немодные, похожие на старушечьи тапки. Всегда ходила на высоченных «шпильках» и терпеть не могла туфли без каблуков, но, что поделаешь, иначе я не доплелась бы до института. Мне остается пройти еще только несколько шагов до дверей метро, потом я спущусь по лестнице, войду в вагон, ну а там кто-нибудь обязательно уступит мне место, при этом я непременно покраснею и сяду, поджав ноги, тихо, как мышка, стесняясь своей безобразной внешности.
Я останавливаюсь и роюсь в сумке в поисках монетки; кошелек, как назло, оказывается на самом дне; мне приходится вынуть книгу, чтобы добраться до него. Наконец, я, щелкнув замочком, зажимаю в руке холодную монетку и поднимаю глаза...
Я вздрагиваю против воли, но неожиданность слишком велика, чтобы я смогла сдержать себя. Передо мной стоит человек. На вид ему лет пятьдесят, но я-то знаю точно, что ему сорок шесть лет. В его взгляде я вижу удивление, смешанное с едва заметным чувством плохо осознанной вины. Но я не верю этим глазам. Слишком хорошо я знаю их обладателя. Этот человек мой хороший знакомый, хотя в данном определении слово «хороший» означает только то, что я его давно знаю, и ничего больше.
Я отворачиваюсь и делаю шаг в сторону, но он касается моего локтя и тихо говорит:
- Здравствуй, Делия.
- Что вам угодно?
О нет, я вовсе не грублю ему и не хочу нарываться на грубость, просто я не желаю с ним разговаривать и спокойно даю ему это понять.
- Мы давно с тобой не виделись,- продолжает он, не выпуская моего локтя.
- Неужели ты настолько наивен, вернее, наоборот, настолько нагло самоуверен, что полагаешь, будто я буду разговаривать с тобой после того, что ты сделал?
Я поднимаю на него гневно-насмешливый взгляд, но чувствую, что выгляжу вовсе не так, как мне хочется, а устало и жалко.
Он не удостаивает ответом мои слова и продолжает грустным, соболезнующим тоном:
Мы не виделись с тобой больше, чем полгода. Почему же ты мне ничего не сказала?
Что не сказала?
Об этом,- он делает какой-то неопределенный жест рукой, показывая на мою фигуру, и я с ужасом вспоминаю, что на мне надето дурацкое розовое платье, то самое, что мне подарил этот негодяй.
А почему я должна была говорить тебе об этом?
Я проклинаю свою медлительность. Если бы я не тащилась, как черепаха, в этих прекрасных и устойчивых, по мнению моей матери, туфлях, я бы не встретила его; если бы я заранее подготовила деньги и не копалась бы в сумке, как бестолковая растрепа, мне не нужно было бы сейчас разговаривать с этим бесконечно ненавистным мне человеком.
- Ну как же,- говорит он,- я бы помог. Я, как честный человек не откажусь...
- Честный человек?- переспрашиваю я без улыбки.
- Я женюсь на тебе!- вдруг заявляет он решительным театральным тоном.
- Благодарю, я уже замужем,- сообщаю я, не глядя на него.
Он смотрит на мою правую руку. Обручального кольца у меня нет.
Я думаю о том, что мне следует высвободить свой локоть и направиться к разменным автоматам; я совсем не желаю разговаривать с этим человеком; он мне совершенно противен; но в глубине бьется слабое, но настойчивое желание отомстить ему, хоть чем-нибудь, хотя бы маленьким острым словом, разбить его наглую уверенность. Да как он вообще посмел говорить со мной после всего, что произошло!
- Да причем тут ты?- я говорю это с гримасой нескрываемого презрения.- Неужто ты и впрямь вообразил, будто ты отец моего будущего ребенка? Как я ни глупа, но у меня всегда хватило бы ума избавиться от ребенка, принадлежащего тебе! Да я просто не допустила бы до этого? Жалкий ничтожный вор! Я никогда не стала бы матерью сына вора и негодяя!
Он тупо смотрит на меня, и ни тени мысли я не вижу на его еще красивом, но помятом, усталом лице. Наконец, он что-то соображает:
- Так значит у тебя... Вместе со мной.., - шипит он, и его пальцы впиваются в мой локоть.
Я вырываюсь и быстро направляюсь к автоматам.
- Шлюха! - доносится мне вслед.
Я не оборачиваюсь.
1. Беатрикс
Мое знакомство с Беатрикс началось со лжи.
Впервые я увидела ее, когда пришла в институт подавать документы после окончания средней общей школы.
Все дело в том, что я терпеть не могу очереди. Когда я вижу их, у меня пропадает всякое желание добиваться того результата, какого дожидаются все стоящие в ней люди. Бывает, что я мечтаю о чем-то долгие месяцы, но стоит мне узнать, что для осуществления моей мечты требуется (всего лишь!) постоять в приличной очереди, мое желание исчезает, как дым.
Когда я явилась в институт, огорчение не замедлило меня охватить, ибо я увидела перед собой огромную, длинную, как змея, очередь громкоголосых абитуриентов и визгливых абитуриенток. Стиснув зубы, я пристроилась в самом ее конце, моля небо, чтобы очередь двигалась как можно быстрее. Но мои горячие мольбы не были услышаны. Усталая и злая, простоявшая уже около четырех часов, я мысленно начала изыскивать способ достижения своей цели, при котором можно было бы избежать дальнейшего утомительного ожидания. О чем я думала? Конечно, лучше всего было бы пролезть без очереди, но не было никакой гарантии, что не менее злые, чем я сама, мои измученные соперники милостиво отнесутся к моим нахальным попыткам. Еще я думала о том, что мой отец, главный инженер одного из крупных научно-исследовательских предприятий, в эти самые минуты находится в самолете, возвращающемся из далекой экзотической страны. Быть может, он уже дома? Я умирала от любопытства. Мне не терпелось увидеть привезенные им подарки и услышать рассказ о необычном путешествии. Меня охватила неожиданная решимость. Уверенным шагом я двинулась к самому началу бесконечной очереди.
Эти две девушки показались мне подходящими. Одна из них была довольно миловидная и бойкая; вторая - спокойная и молчаливая, даже угрюмая.
- Извините, девушка,- обратилась я к бойкой подружке, не забыв мило улыбнуться,- может быть, вы разрешите мне к вам пристроиться. Я стою вон там,- я показала рукой,- но у меня совсем мало времени. Я должна срочно ехать в аэропорт, чтобы встретить своего отца. Мне никак нельзя опоздать.
Видимо, девушка была так поражена моей простодушной ложью, что даже не попыталась мне возразить и сразу же согласно кивнула:
- Хорошо.
Я уже не помню, как звали ту девушку. Мы с ней разговорились, стали рассказывать друг другу про недавно окончившиеся выпускные экзамены. Я вспомнила один случай, как молодой человек из нашего класса, придя на экзамен по национальной литературе, стал вдруг отвечать на вопрос по истории. Дело было в том, что вопросы по всем предметам были записаны в одной книжечке, и он по ошибке открыл не ту страницу. Ну а о том, какой предмет нужно было сдавать, он и понятия не имел. Это был буквально анекдотичный случай, над которым потешалась вся школа. И моя новая знакомая, когда узнала об этом, тоже долго смеялась. Однако ее мрачная подруга не разделяла нашего веселья. Она недобро поглядывала в мою сторону, и было совершенно ясно, что мое непрошеное вторжение ей очень не по душе. Впрочем, она молчала и не высказывала своего недовольства вслух. Вскоре подошла наша очередь, причем я была даже пропущена вперед. Я сдала документы, и даже не попрощавшись с моими благодетельницами, спешно покинула стены этого чересчур многолюдного учебного заведения.
Я успешно сдала вступительные экзамены и была зачислена на первый курс.
В первый день занятий я познакомилась с некоторыми моими сокурсниками, которые показались мне совсем неплохими ребятами. Однако, подруги, что называется «собственной», я еще не успела приобрести.
На следующий день я пришла на занятия задолго до начала. Но я была не первой. У закрытых дверей аудитории стояла высокая девушка в скромной ситцевой кофточке и коричневой юбке. Я решила с ней познакомиться.
- Вы из третьей группы?- осведомилась я, подходя к ней.
- Да,- тихо отозвалась она, глядя на меня во все глаза.
- Значит, мы будем учиться вместе,- заключила я и объявила:- Меня зовут Делия. А вас?
- Беатрикс.
Она замолчала. Видимо, она была не из разговорчивых.
Сама я тоже не отличалась способностями к болтовне, но, желая поддержать разговор хоть как-нибудь, я начала вспоминать школу и, между прочим, рассказала ей ту историю о бестолковом парне, перепутавшем экзамены.
Кажется, я это уже где-то слышала,- робко заметила Беатрикс.
Как! Не может быть!- удивилась я.
Я взглянула на нее повнимательней и вдруг узнала ее, мысленно сетуя на свою дырявую память. Это была та самая девушка, которая стояла со мной в очереди, когда я подавала документы. Та самая, которая все время молчала и недоброжелательно глядела на меня. Надо же! А я сразу и не заметила этого.
Так мне стало известно о существовании Беатрикс.
Мы не стали подругами, как мне того хотелось. Беатрикс общалась с другими девушками, у меня тоже нашлись собеседницы. Возможно, что мы так и остались бы просто сокурсницами, но все же случилось так, что я все чаще стала проводить перерывы между лекциями в обществе Беатрикс и ее подруги Глории. Это произошло само собой, как-то непроизвольно, без всякого стремления с моей стороны. Вскоре мы стали дружить все вместе, втроем. Нас все так и знали как неразлучную тройку; всюду мы были вместе. Но в начале третьего года наша тройка распалась: Глорию отчислили из института за неуспеваемость.
И я осталась наедине с Беатрикс. Видимо, судьба не могла допустить, чтобы я лишилась возможности хотя бы попытаться постичь странный и удивительный характер этой девушки.
Беатрикс стала совсем иной. Тогда, когда вместе с нами была Глория, Беатрикс все же не казалась мне такой сложной. Но, оставшись только со мной, она вдруг стала открываться мне все с новых и новых сторон, о которых я и не подозревала.
Кажется, я никогда не смогу объективно оценить и охарактеризовать Беатрикс как человека. Мне не приходилось встречать таких людей раньше. Правда, мне не так много лет, и, естественно, людей я видела тоже не так уж много. Но я могу с уверенностью сказать, что такого человека, как Беатрикс, мне уже никогда не встретить.
Особенности ее психики для меня загадка. Впрочем, мне все же удалось приблизиться к ней гораздо ближе, чем кому-либо из окружающих, не исключая и ее собственную мать. С матерью у Беатрикс довольно натянутые отношения. Ругаются они постоянно, и часто причины их ссор настолько ничтожны, что другие люди на их месте, просто не придавали бы им значения. У обеих очень тяжелый характер, но я, когда Беатрикс рассказывает мне об очередной размолвке, все же всегда поддерживаю сторону ее матери. Она, в основном, справедлива, хотя и резка, а Беатрикс просто упряма и своевольна.
Отец и мать Беатрикс разошлись, когда она была еще совсем маленькой. Мать так и не вышла замуж. У меня всегда вызывают сочувствие такие женщины. Конечно, они многого лишены, и с этим нельзя не считаться Отец Беатрикс по национальности наполовину грек. Значит, сама Беатрикс на четверть гречанка, но у нее с детства непримиримая ненависть к грекам и, вообще, ко всем южным народностям. Она просто выходит из себя, когда ей как-либо напоминают о ее греческом происхождении.
Странный характер Беатрикс заметен сразу, но не всем. Теперь, когда я вспоминаю события прошедших двух-трех лет, я ощущаю в себе впечатление, как от непоследовательного, сверхнепонятного кинофильма или романа с таинственным и мудрым подтекстом, который я до сих пор тщетно силюсь разгадать. Я не стану делать преждевременных выводов. Последовательная цепь событий должна будет сама собой найти свое заключение, опротестовывать и возражать против которого я не буду, потому что просто не имею на это права.
Итак, хотя я знала Беатрикс уже более двух лет до того, как уход Глории нарушил дружбу нашей тройки, настоящее знакомство и последующее сближение с ней состоялось именно тогда, когда мы остались один на один.
2. Кристиан
Я вхожу в гулкий прохладный вестибюль и оглядываюсь вокруг себя. Ко мне вдруг пришло волнение, и сердце мое лихорадочно забилось торопливыми толчками. Странно, но до этого момента я совсем не волновалась, а теперь вдруг проявилось все волнение, скопившееся во мне, хотя внезапно появившейся причины для того я не вижу.
Я не знаю, куда мне следует обратиться, но и всякое желание обращаться к кому бы то ни было за разъяснениями, которые мне так необходимы, пропало абсолютно, и я, уже жалея о своей дерзкой попытке, медленно поворачиваюсь обратно к двери, через которую только что вошла.
- Взгляни-ка, какое прелестное создание!
Это я слышу откуда-то сбоку. Мягкий спокойный голос, одновременно тревожно усиленный гулким эхом. Я не принимаю этих слов на свой счет; это мне и в голову не приходит.
Сквозь дрожь, внезапно меня охватившую, я чувствую, что вокруг меня что-то меняется, и я абсолютно бессознательно, скорее инстинктивно, скашиваю глаза в сторону приближающихся шагов.
Из длинного темного коридора, который уходит резко вправо и выглядит неприветливо и угнетающе, прямо на меня выходят двое мужчин. Я не различаю их лиц, но вижу, что один из них вдруг поворачивается к выходу, в то время как второй продолжает идти по направлению ко мне.
Видимо, на меня напал столбняк. Я не в силах поднять голову и хотя бы взглянуть на этого человека. Я продолжаю нелепо стоять на месте, будто только его и, дожидаясь, и, как ни странно, в голове у меня нет ни одной мысли, кроме одной: какой должно быть странный вид я имею, если взглянуть на меня со стороны.
- Здравствуйте,- говорит он, вплотную подходя ко мне.
Я поднимаю на него тяжелый испуганный взгляд.
Это мужчина средних лет, довольно красивый, но на лице его явственно проступают следы прожитой жизни, без сомнения, не отличавшейся чрезмерным аскетизмом. В правой руке он держит солидный строгий «дипломат» с блестящими замками, в левой -прикуренную сигарету, которая светится ядовитым рыжим огоньком.
Боже мой, да почему же здесь так темно! О, эта экономия электричества! Все помещение освещается тусклым настенным светильником «под старину» - металлический литой подсвечник с удлиненными электролампочками, имитирующими свечи.
Однако, несмотря на тьму, я замечаю, как он смотрит на меня прищуренными близорукими глазами и чуть-чуть, совсем легко, улыбается.
- Здравствуйте,- наконец еле слышно лепечу я и киваю головой, изобразив на лице своем жалкую боязливую улыбку, которая выдает меня с головой.
- Вы меня не знаете?- продолжает он и тут же представлятся:- Мое имя Кристиан Рейнберг, неужели не знаете? - он с надеждой ждет, что я сейчас радостно закиваю головой и подтвержу свою осведомленность.
Я подсознательно улавливаю что-то знакомое в этом сочетании имени и фамилии, но вспомнить не могу, и лишь смущенно пожимаю плечами.
- Ну, как же,- укоризненно тянет он.- Вы куда пришли? Вы же знаете, где находитесь?
Я вдруг пугаюсь этих его неожиданно резких вопросов, а он между тем продолжает:
- Я постоянно печатаюсь в «Топазе». Вы ведь читаете «Топаз»?
- Да,- облегченно киваю я, так как я действительно его вспомнила, и добавляю откровенно и наивно: - Иногда.
- Ну вот!- вздыхает он, берет меня под руку и ведет к выходу.
Я иду, не сопротивляясь, хотя про себя думаю, что цель моего прихода так и осталась не достигнутой, причем даже без всяких попыток с моей стороны достичь все же этой цели. Стало быть, и жалеть не о чем, я ведь все равно собиралась уйти.
- А вас как зовут, разрешите узнать? – он прижимает мой локоть и наклоняет ко мне голову.
- Делия.
- Очень приятно, милая Делли,- заключает он.
Я что, с ума сошла? Куда это я иду? Знакомлюсь с каким-то престарелым ловеласом, намерения которого настолько очевидны, что не вызывают ни малейшего сомнения. Да что это со мной сегодня? Стоило мне переступить порог этой злополучной редакции, как я потеряла всякую способность хоть что-нибудь соображать. Дура! Какой черт понес тебя сюда? Попытка пробиться в знаменитости со своей жалкой макулатурой, разумеется, обречена на позорный провал. Первый шаг нужно делать вовсе не в этом направлении. Прежде, чем лезть в редакцию, нужно заручиться чьей-нибудь поддержкой. Новичков всегда гонят прочь, даже если у них и впрямь получается недурно, но нет солидного покровителя. И в самом деле? Зачем нужны эти новые писатели, когда полным-полно старых? Тем более что для них это хлеб насущный, в отличие от дилетантов-любителей, к коим я и принадлежу.
В моей голове будто что-то щелкнуло, и я очнулась от охватившего меня так некстати сильнейшего припадка беспробудной тупости. Как будто тугая скрученная пружина стала во мне настойчиво распрямляться. Я начала думать.
Да, мои страхи и опасения относительно талантливости моей рукописи были действительно велики. Временами мне казалось, что я написала сущий бред, в котором даже я сама не нахожу и малой доли смысла; каждое слово представлялось мне пудовым камнем, из которых я нагромоздила нелепейшее сооружение, ознакомление с которым не может вызвать ничего, кроме возмущения скептика или, в лучшем случае, откровенного и снисходительного смеха. Но иногда, перечитывая страницы, вышедшие из-под моей руки, я невольно увлекалась написанным настолько, что даже забывала о том, что я сама автор этих строк, боясь и не смея приписать себе авторство интереснейших мыслей, которые все же были моими.
Я не могу не писать. Пишу давно, хотя и написала очень мало. Бросаю, не окончив и едва начав; рву неудачные попытки и начинаю снова и снова. Моя машинка строчит, как хороший пулемет, каждую свободную минуту. К сожалению, их становится все меньше и меньше. Интересно, какой была бы моя жизнь, если бы я не могла писать? Наверное, я тогда вообще не жила, это было бы невозможно. Потому я пишу, зная, что так будет всегда.
Любой человек, хоть когда-нибудь обращавшийся к творчеству, в случае успеха неизменно испытывал желание поделиться своим творением с окружающими. Не всякие осуществляют это желание, но то, что оно приходит к каждому, не подлежит сомнению. Так случилось и со мной, когда я написала свой первый роман и перечитывала его, производя редакцию. Желание пришло, потом исчезло, изгнанное потоком сомнений, потом явилось опять и продолжало мучить меня, пока я все же не решилась показать свой роман в редакции популярного журнала «Топаз», благо она находилась неподалеку от моего института. Однако работники этого уважаемого учреждения так и не ознакомились с моим литературным трудом, как во время первого моего визита, так и позднее. Возможно, что я повторила бы свою попытку, не явись мне в тот день удача в лице Кристиана Рейнберга, которая натолкнула меня на совершенно иное решение.
Итак, Кристиан Рейнберг. Писатель. Да, я читала пару его романов все в том же «Топазе». Ничего особенного. Стереотип, нет даже своеобразия стиля. То, что называется «дорожный роман», который читают обычно, чтобы заполнить время ожидания. Но тогда я будто забыла о сомнительном качестве его литературных работ. Да это было и не столь важно. В конце концов, Рейнберг был действительно весьма известным писателем, и я сразу сообразила, что знакомство с ним вышло очень кстати.
Надо укрепить это знакомство. Главное, ничего не испортить. Не действовать слишком резко и не отпускать слишком слабо. Неужели я с этим не справлюсь? Нужно попробовать. Ничего я от этого не потеряю. Надо же, наконец, проявить самостоятельность и решительность, это необходимо, если хочешь чего-то добиться.
- А что вы собственно делали тут, в «Топазе»?- спрашивает Кристиан, неожиданно остановившись. - Вы, наверное, кого-нибудь ждали, а я вам помешал.
- Да нет,- я робко пожимаю плечами, но теперь уже намеренно, а не бессознательно, как раньше, и застенчиво поясняю:- Я хотела показать свою рукопись.
- О, так значит, я имею дело с коллегой,- оживляется Кристиан.- Что же вы написали? Стихи? Рассказ? Может быть даже повесть?
Глаза его искрятся весельем и легкой необидной насмешкой. Что ж, он вполне имеет на это право.
- Роман,- говорю я твердо, делая вид, что меня задевает его снисходительность.
- Роман?- переспрашивает он, присвистнув,- Ого! Это серьезно. И что же сказали вам в редакции?
- Я туда не дошла. Мне показалось...
- Испугались?- перебивает он.- Впрочем, не жалейте. Вам повезло, что вы встретили меня. Я помогу вам пропихнуть сей труд. Могу обещать, что уже в этом году вы увидите его напечатанным.
- Как же вы можете обещать такое, когда даже не читали мой роман? Вдруг это настоящая галиматья, и никто не возьмется ее печатать.
- Делли, я не верю, что такие ручки,- он берет меня за руку,- могли написать галиматью,- он целует мне руку.
Мне очень нравится его улыбка, такая мягкая и доброжелательная. Я недоверчива, но мне очень хочется верить, что он мне действительно поможет, тем более что мой роман и в самом деле не такая уж чушь. Таково мое последнее о нем мнение.
- Знаете, Делли, все это очень серьезно, и я считаю, что нам нужно хорошенько все обговорить. Может быть, пообедаем вместе?
Я охотно соглашаюсь, и мы с ним идем через улицу в кафе напротив редакции. Видимо, все работники редакции обедают здесь, потому что Кристиана окликают со всех сторон, а на мою долю достается пара комплиментов и множество оценивающих взглядов.
- Так вот,- продолжает Кристиан, отхлебывая из фужера белое вино,- вы ведь согласитесь предоставить мне вашу рукопись, ну, скажем, на неделю?
Неделя кажется для меня слишком долго. Мне жаль отдавать рукопись в чужие руки на целую неделю. Она у меня в единственном экземпляре. Правда, есть еще черновик, на котором не отразились некоторые редакционные поправки, но все же... Но Кристиан занятой человек. Он ведь и сам пишет. Наверное, у него есть еще какие-нибудь дела. Писателей всегда просят где-нибудь выступать, что-нибудь рассказывать. Не будет же он беспрерывно читать мой роман. И неделя - это в действительности очень мало. В редакции "Топаза наверняка продержали бы рукопись не меньше двух месяцев. Туда-то мне не жалко было ее отдавать. Решено, отдам. Пусть читает. Будь, что будет.
- Конечно,- соглашаюсь я и тут же заботливо осведомляюсь:- А вам не мало будет недели? Ведь у вас, конечно, масса дел. Вы читайте так, как вам будет удобно, я могу и подождать.
- Вот что, Делли,- говорит Кристиан.- Дайте мне номер вашего телефона. Когда я прочту рукопись, я вас извещу.
Я вовсе не хочу давать Кристиану номер телефона. Мои родители вообще не должны знать о его существовании. Еще не хватало! Придется тогда объяснять им, зачем мне понадобился этот старикан. Нет, нет. Телефонного номера давать никак нельзя.
- У нас нет телефона,- лгу я, глядя на него простодушным, как мне кажется, взглядом.
- Странно,- удивляется он,- сейчас у всех есть телефоны.
Ну вот, сейчас он примет меня за провинциальную дурочку, приехавшую из пригорода.
- Просто мы недавно переехали в новую квартиру,- изворачиваюсь я. – Телефон обещали поставить через месяц.
- Ах, вот как,- тянет он и вдруг лукаво мне подмигивает.- Будем надеяться.
Он достает из внутреннего кармана внушительный кожаный бумажник и вынимает из него аккуратную, белую с золотом, визитную карточку.
- У меня есть телефон,- заявляет он и кладет ее передо мной.
Он смотрит на меня очень добро, и его приятная улыбка кажется мне многообещающей.
3.Беатрикс
- Знаешь, кто самая красивая девушка на свете?
Так однажды спросила меня Беатрикс, но я только улыбнулась, не зная, разумеется, как отвечать на этот, не имеющий ответа вопрос, и выжидательно посмотрела на нее, надеясь услышать ее объяснение, которое она, бесспорно, была намерена высказать. Надо сказать, что я уже догадывалась о том, какое слово сейчас услышу, и потому не была поражена, когда меня коснулось тихое и серьезное:
Ты.
Да. Беатрикс любит меня, любит уже давно, еще со времен Глории. Уже тогда я слабо ощущала ее тревожное внимание, которое, хотя и вносило в мою жизнь легкое беспокойство, но все же весьма мне льстило и доставляло удовольствие. Как любит меня Беатрикс? Боюсь, что я не смогу достаточно подробно и точно описать это явление. Вероятно, я сама не совсем хорошо понимаю его сущность, и потому могу лишь описать некоторые факты с ним связанные.
На втором курсе моего обучения в институте я имела простительную глупость (но отнюдь не несчастье) влюбиться в одного из наших преподавателей. Это был невысокий темноволосый субъект с довольно привлекательными чертами лица и неизвестной биографией. Видимо, мое увлечение все же не было столь серьезным, или же я просто была очень легкомысленной, так как нисколько не скрывала своей склонности от однокурсников, и буквально все были достаточно хорошо о ней осведомлены. Правда, сам объект моего внимания в этот секрет посвящен не был, хотя я и допускаю, что у него могли возникнуть некоторые предположения. Неизвестная биография этого господина возбуждала интерес и моих подруг, которые спешили выложить мне все, что иногда удавалось о нем разузнать. В основном это были сведения из сомнительных источников, весьма напоминающие обыкновенные приукрашенные сплетни. Например, удалось установить, что этот таинственный мужчина имеет малолетнего сына, в то время как не было никаких признаков того, что у него имеется еще и жена. Наличие ребенка при отсутствии жены, согласитесь, явление довольно редкое, и заставляет предположить либо серьезную трагедию, либо трагикомический сюжет на тему «подкидыш». Разговоры на эту увлекательную тему служили развлечением для моих однокурсниц в течение нескольким месяцев.
В другой раз Глории случайно удалось услышать, как он звонил по телефону некой даме по имени Ирена, с которой позволил себе легкий и непринужденный тон беседы. Загадочная Ирена, представлявшаяся мне неведомой и опасной соперницей, заставило обостриться мое, в то время уже слабеющее без результатов, чувство. Так или иначе, догадывался ли он, или нет о моих желаниях, но сам он не проявлял по отношению ко мне ровным счетом никаких положительных эмоций, за исключением разве некоторых пристальных взглядов, скользящих улыбок и нескольких слабых острот, сказанных по поводу заданий, которые я приносила ему на проверку. Впрочем, он не отличался веселым нравом и обилием эмоций вообще. Надо сказать, что Глория, девушка миловидная и достаточно самоуверенная, любила слегка уколоть меня, сообщая о том, что и ей были оказаны с его стороны знаки внимания схожие по содержанию с вышеупомянутыми. Видимо, ей так же не давали покоя его загадочная биография и мужественные черты лица киногероя.
Любовь моя, не имеющая пищи, угасала. Постепенно меня стали все больше раздражать грязные, засаленные воротнички его рубашек, которые я раньше, как и другие, оправдывала его холостяцким образом жизни, и вид его стал вызывать во мне ощущения все более неприятные, напоминающие пренебрежение и порой доходящие до брезгливости.
Возраст его нам также был неизвестен, но на вид ему было не более 28-30 лет. При таком мнении мы оставались довольно долгое время, пока одна из девушек случайно не увидела каких-то его документов, что-то вроде учетной карточки или анкеты, хранившихся в бухгалтерии, из которых следовало, что нашему таинственному красавцу, ни много, ни мало, 40 лет. Это сообщение повергло нас в смятение и поначалу было воспринято как дезинформация. Но с течением времени нам стало казаться, что такое вполне возможно, и мы смирились с таким неожиданно солидным возрастом предмета нашего интереса. Теперь, когда мне напоминали о моем увлечении, я лишь отшучивалась, не испытывая в душе и доли смятения, которое вызывали во мне раньше даже упоминания его имени, хотя внешне я и старалась быть беспечной и веселой.
Отношение Беатрикс ко всей этой истории было никаким. Просто я не помню, как она относилась ко всему этому вначале. Конечно, я, она и Глория часто говорили о нем, но о том, что у нее могут быть какие-то чувства кроме любопытства, я не могла и думать. Хотя, уже тогда я чувствовала в Беатрикс некоторые признаки ревности, которые относились, правда, скорее ко мне, чем к нему. Я чувствовала, что Беатрикс задевает, что я уделяю ему столько внимания. Постепенно, мне становилось все яснее, что Беатрикс относится ко всему этому неожиданно серьезно, да так серьезно, как не относилась даже я сама, хотя и была влюблена не на шутку. Серьезность эта озадачила меня своей силой, когда Беатрикс однажды сказала мне, отведя глаза в сторону и проглотив в горле комок:
- Знаешь, Делли. Мне бы так хотелось, чтобы ты была счастлива с Фрэнком. Мне почему-то кажется, что вы обязательно поженитесь, и будете очень любить друг друга.
Я была поражена и лишь рассмеялась от неожиданности. Я сказала ей, что люблю его вовсе не так сильно, чтобы выходить за него замуж, и что все это такая ерунда, что, разумеется, никогда ничего из этого не выйдет, и просто смешно говорить об этом.
Беатрикс снились сны, в которых принимали участие она сама, я и Фрэнк, причем, мы с Фрэнком неизменно были любовниками, которые традиционно целовались то в красной лакированной машине с откидным верхом, то на пляже какого-нибудь фешенебельного курорта, однажды даже на балу, происходившем, по выражению Беатрикс в «шекспировские времена». Беатрикс в этих снах доставалась роль либо содействующей подруги, либо стороннего наблюдателя, так сказать, личности «от автора».
Сама же я, как мне того ни хотелось, не видела ни одного сна с участием моего желанного Франка.
Только однажды во мне шевельнулось подозрение о том, о чем я узнала позже с совершеннейшим недоумением. Беатрикс сказала, обращаясь к стоящим вокруг подругам и указывая на меня (тогда мы как раз говорили о Фрэнке):
- Когда Делия входит к нему в аудиторию с распущенными волосами и в своей белой шубе, думаю, что вот он сейчас посмотрит на нее, такую красивую, и вдруг влюбится.
Я не помню, какие у нее были тогда глаза, какое вообще выражение лица, но слова эти почему-то запомнились.
Бедная Беатрикс! Она сама любила его, любила ничуть не меньше, чем я, пожалуй, даже больше, а я совсем не замечала этого, может быть потому, что сама была влюблена? Но вот в чем дело, в чем вся сложность ее необычного положения: она любила его, да, но еще больше, теперь-то я это отлично понимаю, она любила меня, ибо именно мне, а не себе, желала она счастья. Мне и ему, двум любимым ею людям она желала счастья, наивно надеясь, что все будет так, как ей хочется. Ей нравилось, вероятно, видеть и себя в благородном воплощении самопожертвования, и все это в то время, когда ни я, ни тем более Фрэнк, может быть что-то и подозревающий, но ничего не предпринимающий, и не помышляли о столь далеко идущей перспективе нашей будущности.
- Ты любила его?- переспросила я Беатрикс, услышав от нее где-то года через полтора после этих событий столь неожиданное для меня признание. - А я и не знала, мне казалось, что только я его любила.
Да, я так сказала. Я была уверена, что только я имела такое право любить его, желать его и претендовать на него. Я носилась со своей страстью, как с какой-то заслугой и афишировала ее при каждом удобном случае. Я и только я! Шпильки Глории? Они задевали меня, но лишь слегка. Ложь, наивная и детская. Он улыбнулся ей? Какая чепуха! Она говорит так о любом. По ее словам, все знакомые и незнакомые мужчины просто сходят с ума от ее красоты. А Фрэнк - только для меня! Другие могут уделять ему внимание лишь постольку поскольку. Но серьезно - только я! Неизвестная Ирена вскоре стала для меня существом нематериальным. Я никого не видела вокруг себя. Я упивалась собой, я любила, когда говорили обо мне, ободряли меня, поддерживали, этого мне было достаточно, мне и не нужно было большего. Я и не делала сколько нибудь серьезных попыток привлечь его внимание. Но Беатрикс! Беатрикс...
Теперь я знаю, если бы я не любила его, Беатрикс не удостоила бы его даже долей того внимания, какое уделяла ему. Она полюбила его вслед моей любви, именно потому, что я обратила на него внимание, а она любила меня.
Однако сама Беатрикс утверждает, что все было наоборот. Сначала - его. Потом - меня, За то, что я любила того, кого так сильно любила она.
* * *
Я открываю дверь и невежливо прохожу вперед, оставляя ее позади себя. Оборачиваюсь и приглашаю ее рукой:
- Ну что же ты, проходи.
Она медленно входит и с любопытством осматривается вокруг себя. Любая вещь, любая мелочь, к которым я так давно привыкла, что даже порой абсолютно их не замечаю, привлекает ее свежий взгляд и неуемное внимание. Осмотрев прихожую, она останавливается перед зеркалом и достает из сумочки косметичку и щетку. Сначала она причесывается, то опустив голову вниз, то запрокинув ее назад, и щетка, прорываясь сквозь ее неестественно густые волосы, издает неописуемо противный, громкий скрежет. Потом она выворачивает из футляра темно-коричневую, толстую, как сигара, помаду и жирно подводит губы. Потом тщательно пудрится из простенькой дешевой пудреницы.
- Зачем ты красишься. Бета? Ведь кроме нас двоих в квартире никого нет,- спрашиваю я, подойдя к ней поближе по окончании процедуры.
Беатрикс терпеть не может, когда я, именно я, смотрю на нее в тот момент, когда она занимается косметикой, другие взгляды она почему-то выносит, но стоит на нее взглянуть мне, как она тут же прекращает свое занятие и начинает умолять меня
отойти или, на худой конец, хотя бы отвернуться.
- Ну ладно,- отмахивается Беатрикс и пытается оправдаться: - Ты же красишься, когда идешь в гости.
- Но ведь мы с тобой подруги,- возражаю я.- Дома же ты не красишься.
- Ну, так надо,- не очень уверенно спорит она и проходит в комнату, ясно давая понять, что не желает продолжать разговор на эту тему.
Я иду вслед за ней. Она уже подошла к самому окну, туда, где стоит низенький полированный журнальный столик, покрытый толстой плетеной циновкой. На столике стоит пластмассовая коробка для ниток и иголок, радио и большой прямоугольный ящик с матовой черной крышкой. Именно этот ящик представляет сейчас наибольший интерес для моей Беатрикс. Это магнитофон.
- Ну включи же, включи его,- просит Беатрикс, глядя на меня нетерпеливым взглядом.
И я снимаю с него пыльную крышку и нажимаю кнопку...
* * *
Музыка слишком поздно вошла в жизнь Беатрикс так сильно, как она обычно действует на людей молодых. Разумеется, речь идет о современной эстрадной музыке. В музыке вообще Беатрикс разбирается довольно неплохо: в детстве ее учили играть на фортепиано, музыкальной грамоте, сольфеджио и прочим элементарным познаниям. Но вот истинное, больное пристрастие к модной музыке впервые пришло к ней тогда, когда мы уже были знакомы.
Так же, как всякий человек, которому долгое время было неизвестно что-то удивительное, а потом вдруг это неизвестное неожиданно открылось для него, Беатрикс бросилась в эту музыку, забыв обо всем на свете. Иногда она походила на одержимую наркоманку, и наркотиком для нее была музыка. Она не могла жить без этого. Явление музыки повлекло за собой ее хрупкую натуру, и возобладало над ней настолько, что все мысли ее, все разговоры вращались только вокруг этой темы. А еще Беатрикс стала петь. Она тихонько напевала почти всегда, даже во время лекций. Напевала мелодии популярных песен, которые нравились очень многим из нас, в том числе и мне самой, но никого они не доводили до такого состояния, как Беатрикс. Если на лекциях Беатрикс пела потихоньку, то между ними, стоя где-нибудь в туалете или на боковой лестнице с неизменной сигаретой в пожелтевших до безобразия пальцах, она пела уже во весь голос, почти не смущаясь присутствия посторонних. Голос у нее был сильный, неплохой слух, но пела она неумело, впрочем, иногда у нее выходило очень похоже на тех популярных исполнителей, чьи песни она пыталась воспроизвести.
Пение это увлекло ее надолго. Она очень переживала, что курит, считая, что от этого может испортиться голос. Но бросить не могла, курила по-прежнему. Курила и пела. Она мечтала быть солисткой в каком-нибудь ансамбле. Но из-за робости своей так и не сделала ни одной попытки попасть в какой-нибудь из наших институтских ансамблей. Правда, однажды она все-таки стала такой солисткой. Случайно познакомившись на улице с одним молодым человеком, она была введена им в состав ансамбля при каком-то молодежном клубе. Судя по ее рассказам, у нее выходило неплохо, и я уже надеялась вскоре увидеть ее на сцене, но что-то случилось между ней и этими ребятами, они поссорились, и Беатрикс ушла из ансамбля, ушла от своей давнишней мечты, так и не добившись ее осуществления. Однако мечта эта к тому времени уже заметно ослабла, ибо Беатрикс уже давно не пела как на лекциях, так и на переменах.
Итак, петь она перестала, по крайней мере, на людях, но любовь к музыке, ставшая к тому времени уже более умеренной, осталась. И всякая встреча с любимой мелодией была для нее настоящим праздником. У нее не было магнитофона, и услышать их она могла только у кого-нибудь из знакомых. Если же по радио или ТВ передавали какую-нибудь эстрадную программу, можно было, не сомневаясь сказать, что Беатрикс ее не пропустит, и на следующий день будет только и разговоров, что об этой передаче.
* * *
Донна Саммер. Ну конечно, я даже не спрашиваю Беатрикс, что именно она хочет послушать. Конечно, Донна. Сколько уже раз она слышала эту запись? Десять? Двадцать? Может быть больше? Но никогда Беатрикс не слышала ее здесь, у меня. Сегодня Беатрикс пришла ко мне в первый раз. Она улыбается, услышав знакомую музыку, начинает подпевать и пританцовывать на месте, но Донна сегодня – это лишь фон, дополнение к тем новым впечатлениям, которых не избежать Беатрикс и которые заставляют ее поворачивать голову из стороны в сторону, оглядывая незнакомые предметы, ее окружающие. Донна для Беатрикс настоящий, беспрекословный кумир. Она никогда ей не надоедает, и Беатрикс может слушать ее бесконечно. Более того, Донна - для нее образец. Именно ей подражала Беатрикс в своем пении, именно ее песни она хотела петь тогда, когда еще репетировала в ансамбле, хотя ей так и не удалось сделать так, как она хотела.
Она, радуясь любимой музыке, спрашивает меня про каждую вещь, и я объясняю, что большая розовая раковина в виде рыбы, которая лежит на полке, привезена из Вьетнама одним из друзей отца; что вот это необычное нагромождение из блестящих крупинчатых пластин, немного напоминающее пышный цветок называется «роза Сахары» и привезена из Алжира. Беатрикс удивляется, она еще раз гладит рукой песчаные лепестки «розы», потом снимает с полки какую-то книгу, начинает рассматривать.
Я ухожу на кухню. Там я смешиваю в двух высоких стаканах с наклеенными собачьими мордочками немного светлого рома, вишневого компота и еще чего-то из красивых заграничных бутылок с яркими наклейками и, опустив в каждый стакан по соломинке, вношу их в комнату к Беатрикс.
Она в восторге. Ей все нравится. Слегка опьянев от коктейля, она выглядит веселой и вполне довольной.
Между прочим, мы пришли ко мне вовсе не потому, что нам нечего делать, мы пришли заниматься. Коктейль, затуманивший наши беспечные головки всего лишь на какие-то полчаса, быстро теряет свою силу, и мы, внезапно одумавшись, садимся за учебники. Так мы сидим час, сидим два. За стенкой, наверное, уже раз в пятый, надрывается бедная Донна, и мне приходит мысль, что уже пора выключать магнитофон, не то он обязательно перегреется.
- Я выключу,- говорю я, решительно поднимаясь.- Пускай немного отдохнет.
- Пускай,- соглашается Беатрикс.
Я выключаю магнитофон, а Беатрикс счетную электронную машинку, которая перегрелась не меньше магнитофона и вместо верных результатов выдает разного рода комбинации из непрерывно мигающих светящихся точек.
И сразу нам становится скучно. Внезапная тишина действует невыносимо угнетающе. Беатрикс уже ко всему присмотрелась, и осмотренные вещи не вызывают более ее любопытства. Она уныло сидит на диване, глядя в пол. Я отчаянно придумываю, как бы ее развлечь. Из ящиков моего солидного письменного стола о двух тумбах извлекаются журналы мод двухлетней давности. Беатрикс оживляется, но ненадолго. Вскоре журналы скучно откладываются в сторону. И тогда я, не зная, что мне придумать еще, предлагаю:
Хочешь посмотреть мои рисунки?
* * *
Редко какому студенту не приходилось присутствовать на таких лекциях. Держу пари, что, вряд ли найдется хотя бы десяток из более чем восьмидесяти присутствующих здесь слушателей, которые по-настоящему слушают то, что говорит этот дергающийся крикливый человечек, подскакивающий, точно марионетка, неистово жестикулирующий, но ни на йоту не озабоченный тем, насколько велико внимание, уделяемое ему аудиторией. На нем куцый выцветший пиджачок; брюки его имеют длину, чуть ли не неприличную: они продолжаются ниже колен не больше, чем на 20-25 сантиметров. Худая рука его с потрескавшейся кожей и обгрызенными ногтями с бешеной скоростью запечатлевает на доске сложнейшие формулы механики. Причем каждая буква и каждая цифра, оставленная на черном блестящем фоне, с трудом различима даже с первых рядов аудитории, а начертание ее может с успехом соперничать по сложности с начертанием китайских иероглифов или арабской вязи. Но прежде, чем острый глаз самого настырного и прилежного из студентов успеет разобраться, какой именно знак хотел изобразить сей достойный представитель просвещения, другая его рука, точно такая, как и первая, но держащая истекающую влагой, грязную, замусоленную тряпку, сметет начертанное со скоростью не менее бешеной, оставляя на доске грязные подтеки.
Впрочем, преподаватель может быть и не таким. Он может быть и хорошо одетым, и не столь беспокойным и непоседливым по натуре. Он может чинно стоять за кафедрой и медленно и монотонно, невнятным голосом, что заставляет думать, будто рот его набит кашей или еще какой-нибудь чертовщиной, и в то же время чуть ли не по слогам зачитывать лекцию, писать которую начинают почти все, но с каждым словом число усердствующих резко сокращается, и внимать дальнейшей части проповеди способны лишь наиболее стойкие ко сну. Остальные либо откровенно дремлют, положив отяжелевшие головы на недописанные конспекты, либо читают принесенные с собой для такого случая детективные романы. Некоторые предпочитают разнообразные игры умственного характера, как, например, пресловутый «морской бой»; игры в слова и т.п. Кое-кто, не теряя времени даром, начинает производить расчеты в недоделанной курсовой работе, прячась за спинами впереди сидящих и опасливо нажимая на клавиши электронного калькулятора.
Боже мой, как же невыносимо присутствовать на подобных лекциях! Как велико желание как можно скорее покинуть душное помещение и вырваться на свободу! Но тяжелое слово «проверка» связывает нашу решимость и печалит наши мысли. Да, да. Обязательно минут за пять до долгожданного освободительного звонка наш мучитель, поправив очки на мясистом носу, поднесет к глазам групповой журнал и, перевирая фамилии, начнет перекличку. Как благосклонны и, безусловно, мудры те из ученых мужей, кто производит проверки в начале лекций, и да будут славны те, кто их вовсе избегает. Студенты сами знают, что им следует, а чего не следует делать. И если лекции действительно того стоят, студенты будут посещать их и без принуждений подобного рода.
Чем же занимаются наши друзья, и мы с Беатрикс, когда нам необходимо убить полтора часа такой лекции? Разумеется, что все вышеперечисленные занятия в той или иной степени скрашивают нашу тоску. Но у меня лично есть свое занятие, и, хотя я не претендую на исключительность, оно дается далеко не всем. Иногда я занимаюсь этим даже тогда, когда пишу лекцию, конечно, если ее читают не слишком быстро, и есть возможность отрываться от конспекта на три-пять минут. Если взять тетрадь с моими конспектами, то нетрудно понять что именно я имею в виду. В конце почти любой моей тетради имеется два или три листочка, не имеющие никакого отношения к предмету лекций. Они принадлежат иному миру. На них - мои рисунки.
Что я рисую? Часто это какие-то абстрактные образы, содержание которых раскрывается непосредственно в процессе их создания. Я начинаю, еще не зная, к чему приведет мое старание. Иногда оно не приводит ни к чему, и неудача с досадой зачеркивается шариковой ручкой так, «чтобы и следа не осталось». Но иногда бывают и находки, и в течение некоторого времени я любуюсь делом рук своих. В тетрадь заглядывает Беатрикс и тоже начинает разглядывать мои творения, после чего просит:
Не выбрасывай. Дай мне!
Но чаще всего я рисую героев прочитанных книг или книг не прочитанных, но написанных. Написанных мною. Правда, их не так уж много. Гораздо больше ненаписанных, тех, которые только еще формируются, зарождаются в моем сознании, и которые находят выход в рисунке задолго до того, когда им суждено воплотиться в слове.
Беатрикс давно заметила, что я рисую. Мои рисунки ей понравились, и вскоре... О, нет! Это сейчас все кажется таким быстрым, а на самом деле прошло довольно много времени, прежде чем Беатрикс в первый раз попросила у меня мои рисунки. Разумеется, я отдала их. Зачем они мне? Все равно листы эти безжалостно выдираются из конспекта и, скомканные, оказываются в корзине для мусора. В самом деле, не буду же я во время зачета предъявлять преподавателю конспект, рискуя привлечь его внимание нарисованными рожами на последней странице!
* * *
- Да, конечно,- обрадованно и удивленно произносит Беатрикс, и глаза ее загораются ожиданием чуда.
Эти рисунки совсем не такие, которые начирканы шариковой ручкой во время лекций. В основном это портреты, выполненные в карандаше на плотной шероховатой бумаге. Я кладу перед Беатрикс папку, и она робко, но в то же время с явным нетерпением прикасается к ней рукой. Папка раскрывается...
Первое, что лежит в ней - мой автопортрет в итальянском средневековом костюме, и мне интересно, догадается ли Беатрикс, что это я. Не могу сказать, что сходство велико, однако мне кажется, что кое-что мне все же удалось.
- Это ты?- спрашивает Беатрикс.
- Да,- я в восторге от собственного мастерства.- Что, похоже?
- Не очень,- признается Беатрикс.
Но, тем не менее, она меня узнала, а это главное.
Далее следуют сюжеты самые разнообразные: Орфей и Эвридика; Юдифь, стоящая на коленях и прижимающая к груди короткий блестящий меч ; Амур и Психея на легком облаке в развевающихся прозрачных одеждах; Святой Себастьян, весь усыпанный стрелами, равнодушно взирающий куда-то поверх взгляда зрителя; Клеопатра, моделью для которой мне послужила красивая манекенщица из французского журнала мод ; голова Иисуса, которого я, по воле своего желания сделала ярким блондином со смуглым лицом, и который был срисован с автопортрета Альбрехта Нюрнбергского и многое другое .
О, я ничуть не заблуждаюсь, относительно ценности моих рисунков. Мастерство мое даже нельзя назвать таковым. Рисование мое в основном заключается в воплощении моих представлений, а если моей фантазии оказывается недостаточно, я просто прибегаю к подражанию или срисовыванию известных картин, фотографий из журналов и т.п. Однако большинство моих рисунков красивы и производят впечатление на тех, кто не умеет даже этого.
Беатрикс не высказывает явно своего мнения, но мне-то отлично видно, как ей нравятся мои рисунки. После жалких конспектных набросков они и впрямь кажутся исполненными необычайного мастерства.
- Может, ты что-нибудь мне подаришь,- просит Беатрикс.
Мне жалко дарить ей даже самый плохой из рисунков. Их у меня не так уж много, и мне хочется, чтобы количество их становилось все более внушительным. В конце концов, они не так уж легко мне даются. И к вящему огорчению Беатрикс, я наотрез отказываюсь выполнить ее просьбу.
О, Беатрикс, Беатрикс! Я еще совсем не знаю тебя. Разве могла я предположить, что впечатление, оказанное на тебя, моей жалкой мазней окажется столь сильным! Разве могла я подумать, что это окажется продолжением истории с Фрэнсисом, хотя и совершенно иного характера, но по сути своей, которую мне удалось понять уже значительно позже, абсолютно таким же.
4.Кристиан
Как не люблю я позднюю осень или раннюю весну, что для меня одно и то же! Мокрый, грязный снег хлюпает под ногами; мои часы опять показывают все то же время, но вокруг уже темно, лишь тусклые фонари кое-где прорезывают тьму мертвенным холодным светом. Я опять не верю часам: они отстают. Ветер, жесткий и пронизывающий, забирается за воротник, проникает в рукава, и мы с Беатрикс невольно ускоряем шаг, чтобы быстрее дойти до дверей метро, откуда вырывается грохот поездов и желанное, спасительное тепло.
Я смотрю на Беатрикс и улыбаюсь. Она похожа на маленького замерзшего зверька; кончик ее длинного носа становится ярко-красным; она топает ногами, стряхивая налипший снег, который мгновенно тает, образовывая грязные лужи.
Нам с Беатрикс нужно ехать в разные стороны, но Беатрикс вдруг идет вместе со мной, а когда, я вопросительно оборачиваюсь на нее, говорит:
- Так не хочется идти домой. Мне нужно заехать в магазин, может быть, ты составишь мне компанию?
Я вздрагиваю, но это совсем незаметно под моей большой и пушистой белой шубой. Именно сейчас я никак не могу отправиться с Беатрикс.
- Очень не хочется,- говорю я, морща лицо в недовольную гримаску.- Посмотри, какая отвратительная погода, идти-то совсем никуда не хочется.
- Да-а,- огорченно тянет Беатрикс.- А может быть, все-таки пойдешь? Ведь все равно нечего делать. Ты ведь сейчас домой?
- Да, конечно,- киваю я.
Ну вот. У тебя разве есть какие-нибудь дела?
Если я сейчас скажу, что не могу с ней пойти, она сразу спросит, почему. Если я скажу, что не хочу, она обидится. Действительно, я не могу сказать ей ничего такого, что бы оправдало для нее мой отказ.
Я смотрю на часы. Время у меня еще есть. Конечно же, часы вовсе не отстают, отстает лишь мое время, а другим это совсем незаметно, поэтому я решаю согласиться.
- Ну ладно. Только не долго, а то я совсем замерзну.
- В шубе-то?- удивляется Беатрикс, но обрадованная моим согласием тут же забывает об ограничении .
Мы молча стоим в углу вагона, и нас равномерно качает из стороны в сторону. Вроде бы и говорить нам не о чем. За сегодняшний день мы успели обсудить все новости, ведь мы с Беатрикс видимся почти каждый день, поэтому успеваем слегка, надоесть друг другу к его концу. Но я вижу, как не хочет Беатрикс расставаться со мною, оттого-то она и придумала этот магазин, а могла придумать и кино, и бар, но, слава богу, она этого не придумала, потому что сегодня я действительно никак не могу задерживаться. Мне тоже не хочется расставаться с Беатрикс, но более интересная и необходимая перспектива вечера не подлежит отмене.
Вот уже больше двух месяцев я встречаюсь с Кристианом Рейнбергом.
* * *
Я позвонила ему через две недели после того, как вверила ему свою рукопись. Когда я набирала телефонный номер, у меня дрожала рука, а сердце, просто как бешеное, готово было выпрыгнуть от волнения. Кристиан сразу узнал меня, мне не пришлось даже называть себя.
- Делли, Делли ,- протянул он с укоризной, и я представила себе, как он в этот момент покачал головой,- ну куда же вы исчезли? Я целыми днями сижу дома и жду, когда вы мне позвоните. Совсем вы про меня забыли.
И ни слова о рукописи, и далее в таком же духе - полушутливые жалобы и упреки.
Я потеряла терпение и решилась напомнить о главном:
- Что моя рукопись? Вы прочли ее?
Боже, неужели все так плохо! Какой стыд! Просто с ума сошла, давать читать такое постороннему человеку. Он даже говорить об этом не хочет. А может быть, он и не читал ее? Скорее всего, так оно и есть. Сейчас начнет оправдываться, ссылаться на занятость. Надо бросить эту затею! Забрать у него рукопись!
- Ну конечно, Делия. Я сразу же прочел ее, вы могли бы позвонить мне уже через день. Поздравляю вас, вы написали очень неплохую вещь. Честно говоря, я даже не ожидал от вас такого. Очень, очень неплохо. Нам обязательно нужно встретиться, чтобы все это хорошенько обговорить. Вы согласны?
Неужели? Ему понравилось! Странно. Впрочем, что же здесь странного? Моя вещь и впрямь не так уж дурна для начинающей писательницы. Ему понравилось? Прекрасно! Не этого ли я хотела? Не на это разве надеялась? Так значит нужно действовать! Проявлять инициативу. Направлять течение событий туда, куда нужно мне. Пробиваться, пробиваться, во что бы то ни стало! Именно так нужно поступать, иначе ничего не будет. Не будет интересной жизни и воплощенных ожиданий. Не будет новых встреч и выгодных знакомств. Скука, одна скука и одиночество. Ведь у меня нет ничего и никого, кроме моей несчастной Беатрикс! Да, она мила, меня очень трогает ее привязанность, но не может же она заменить мне все! Выпал и мне, наконец, счастливый шанс, и просто глупо не использовать его на все сто!
- Делли! Вы слышите меня?- спросил Кристиан, обеспокоенный моим молчанием,- Я спрашиваю, когда мы встретимся, чтобы обо всем поговорить?
- Да, да, я слышу. Я не знаю. Когда вам удобно? Я могу почти в любой день после занятий в институте . Так что...
- Тогда завтра же, хорошо? Зачем откладывать надолго. Завтра в пять часов вы сможете?
- Да, конечно. Очень хорошо, но где же мы встретимся?
- Что за разговор, деловые беседы нужно проводить в деловой обстановке. Разумеется, вы приедете ко мне. Это будет наиболее удобно. Ведь так?
- Пожалуй.
- Тогда договорились? Адрес помните? Он написан на карточке, которую я вам дал. Вы ее не потеряли?
- Нет, не беспокойтесь, все в порядке.
- Ну, тогда до завтра. Я вас жду.
И он повесил трубку.
Ехать к нему? Я как-то не думала об этом, а ведь с самого начала было ясно, что этим кончится. Но, в самом деле, где же еще? Не в ресторане же говорить обо всем этом? А что, если он и не касался моего романа? Я сама дала ему в руки превосходный предлог. Я его интересую, это ясно. Иначе, зачем он вообще подошел ко мне тогда в редакции. Честно ли он будет играть? Удастся ли мне выиграть? Оказывается, все не так уж просто, как мне показалось на первый взгляд. Ну что же, как бы там ни было, ехать все равно придется. Я должна использовать шанс, ну а если он сгорит, что ж, я просто успокоюсь и начну все с начала. Может быть.
Так я думала после этого, очень серьезного для меня телефонного разговора. Меня одолевали жестокие сомнения, из-за них я промучилась всю ночь и утром встала совсем разбитая.
- Может, не пойдешь сегодня на занятия?- спросила мама, наливая мне кофе.- Ты что-то плохо выглядишь. Измерь-ка температуру.
И она с обеспокоенным видом прикоснулась теплой сухой ладонью к моему лбу.
- Нет, нет!- испуганно вскричала я, но тут же опомнилась и, чтобы оправдать свой резкий отказ, незамедлительно солгала:- У нас сегодня сдача курсовой.
- Ну раз так, тогда конечно,- согласилась мама и больше уже ни о чем меня не спрашивала.
Весь день я сидела как на иголках. Беатрикс заметила мое волнение и спросила, что случилось. Я сказала ей, что плохо себя чувствую. Она, как всегда, мне посочувствовала, так, как сочувствуют лишь настоящие друзья, от всего сердца. Даже посоветовала пойти домой и предложила переписать мне лекции. Милая Беатрикс! Мне даже на мгновенье захотелось рассказать ей обо всем, но разум мой вовремя спохватился, и я не совершила этой ошибки. Ни в коем случае Беатрикс не должна знать о существовании Рейнберга. Вообще, лучше ничего не говорить, ведь еще ничего не известно, и можно только все испортить.
Я простилась с Беатрикс, и почувствовала себя совсем одинокой. Она была частицей моего привычного мира, который составляли институт, дом, родные и сокурсники. А я входила в совсем новый и незнакомый мир, и входила туда совсем одна. Никто из моего прошлого не сопровождал меня туда. Нет, я не должна смешивать эти два мира. Они могут соприкасаться только в одной точке, во мне самой, по крайней мере, сейчас, в самом начале этого контакта. Но разве я не справлюсь? Я верила, что сумею поступить, как того потребует здравый смысл. В себе я была уверена.
Дом был очень красивый. Новый, современный в 16 высоких этажей, с лоджиями. Я нашла его сразу: он стоял прямо перед автобусной остановкой, и мне не пришлось задавать вопросов прохожим.
Дверь, обитую узорчатым дерматином с блестящей табличкой: «К. Рейнберг, писатель, член Академии литературы и искусства», открыла женщина, простая на вид. Волосы ее были гладко зачесаны, на лице никакой косметики, только глаза чуть-чуть подведены черным карандашом так, как это было модно лет десять назад, что известно мне по старым фильмам. Женщине можно было дать лет 35-40. Она посмотрела на меня недобро и сухим скрипучим голосом спросила:
- Вам что?
Я могла поспорить, что это не жена Кристиана Рейнберга. Мне не было известно, женат ли он вообще, но в том, что у него не может быть такой жены, я была абсолютно уверена. Поэтому я не стала особенно церемониться и сделала шаг вперед со словами:
- Меня ждут. Мне назначено как раз на пять часов, видите?
И я показала на старинные часы в деревянном резном корпусе с ленивым золоченым маятником, видным сквозь стекло. Часы висели за ее спиной.
- Вам назначено..,- повторила она, не взглянув на часы и поджав губы.- Проклятый..,- и она неожиданно для меня тихо выругалась.
Признаюсь, мне было очень неприятно находиться в обществе этой особы, и я уже хотела, попросить ее, чтобы она позвала самого хозяина, как вдруг дверь направо открылась, и появился Кристиан, который, увидев меня, улыбнулся так обаятельно, что я невольно улыбнулась сама.
- Делия! Боже мой, я сегодня целый день мучаюсь в ожидании. Здравствуйте!
Он помог мне снять плащ и повесил его на вешалку. Женщина по-прежнему стояла рядом и тупо смотрела на нас.
- Можно вас попросить, Линда,- обратился к ней Кристиан,- приготовьте нам, пожалуйста, кофе.
Она отвернулась, кивнув головой, видимо, в знак согласия.
Мы с Кристианом вошли в большую комнату, оклеенную темными, но не мрачными обоями, которые придавали ей какой-то своеобразный уют. Стена направо была сплошь завешена подвесными полками, на которых теснилось множество книг. Вперемежку с книгами на полках этих можно было заметить целое собрание разнообразных безделушек и сувениров. Мне понравился красивый бронзовый подсвечник, сделанный в виде дракона с двумя сиреневыми витыми свечками по обе стороны от фигурки. Еще там была кукла в японском кимоно с красивым раскрашенным личиком; и букет из цветного стекла, очень изящный, в тонкой стеклянной
вазочке; и забавная собачка, лохматая, маленькая, величиной со спичечный коробок; и еще какие-то статуэтки, плакетки и, бог знает какая еще всякая всячина. Я чувствовала себя, наверное, так же, как Беатрикс в моей собственной квартире, хотя, конечно не было сравнения по количеству и разнообразию сувениров между нашими собраниями.
Мебель, в отличие от моей собственной квартиры, в которой стоит современный гарнитур со стенкой и сервантом, полным хрусталя, согласно моде, была старая, не «под старину», а действительно старинная, кое-где побитая, с поцарапанным лаком, но еще довольно приличная. На столе была постелена бордовая плюшевая скатерть с длинной бахромой по краю и стояла небольшая хрустальная вазочка, в которой красовались три пластмассовые гвоздики: красная и две белые, сделанные, впрочем, весьма искусно.
- Я очень рад, что вы пришли,- сказал Кристиан, показывая рукой на диван:- Садитесь, пожалуйста. Сейчас нам принесут кофе.
Я не могла удержаться, к тому же я не считала нужным сдерживать свое любопытство, и потому спросила :
- А кто эта женщина?- и кивнула в сторону закрытой двери, через которую мы вошли, и в направлении которой, по-видимому, и должна была находиться интересующая меня особа.
- Эта?- переспросил Кристиан, пожимая плечами и усмехаясь.- Это моя домработница.
Она не очень-то приветлива,- заметила я.
- Что делать,- вздохнул Кристиан.- Сейчас трудно найти домработницу, а Линда добросовестна и не привередлива.
Я еще раз посмотрела вокруг себя, потом на Кристиана, сидящего рядом со мной на диване, покрытом слегка потрепанным уже полотнищем темно-коричневого искусственного меха. Мне понравилось, что Кристиан одет как-то по молодежному: в спортивного типа свитере с орнаментом на груди и в джинсах. Теперь он казался мне даже моложе, чем в первый раз.
- А знаете, Делли,- сказал Кристиан, давайте говорить друг другу «ты». По-моему, мы уже достаточно хорошо с вами знакомы. Я прочитал ваш роман, а это значит, что я уже неплохо вас знаю. Да и вы, кажется, читали мои работы?
- Да, я читала, правда боюсь, что далеко не все, но...
- Так вы согласны?- он взял меня за руку.
- Хорошо.
- Вот и прекрасно.
Вошла Линда, катя перед собой столик, на котором дымились две чашечки с черным кофе, и стояла тарелка с куском какого-то пирога, нарезанного тонкими ломтиками. Линда постелила прямо на плюшевую скатерть льняные вышитые салфетки, на которые и расставила все что принесла. Уже направляясь к двери, она вдруг взглянула на меня, закусила, губу и вышла, плотно закрыв за собой дверь.
Я и Кристиан сели за стол, и он обратился ко мне, положив обе руки перед собой:
- Тебе нравится, как я пишу?
Я улыбнулась. Ответ на такой вопрос был заранее предопределен. На месте Кристиана я не стала бы его задавать. Но мне вдруг захотелось обмануть его ожидания.
- Да,- я пожала плечами,- нравится. Только ваши романы...
- «Твои» романы, мы же договорились,- перебивает он с улыбкой.
- Да, да, твои романы,- смущенно поправляюсь я,- твои романы все очень похожи. Такое впечатление, что достаточно прочесть лишь один из них, чтобы, начав следующий, подумать, будто уже читал и его.
Кристиан на мгновение помрачнел. Зачем я это сказала? Глупая девчонка, сейчас он рассердится!
Но складка на его лбу разгладилась, и он вновь улыбнулся мне.
- Тебе еще не понять этого, Делли. В сущности уже обо всем давно написано. Очень трудно, почти невозможно придумать что-нибудь совершенно новое. И каждый писатель выбирает свою тему, ту, которая ему больше по вкусу, и именно в ней совершенствуется, именно ее разрабатывает и углубляет всем своим творчеством. Ты написала только один роман, и, может быть, у тебя больше не появится желание писать, а если и появится, то, вспомни мои слова, у тебя получится то же самое. Тебе лишь будет казаться, что пишешь совсем новое, другое, но это будет лишь повторением, в лучшем случае углублением уже написанного, и как бы ты не стремилась свернуть с этого пути, вряд ли тебе это удастся. Даже не всяким гениям это удавалось.
Кристиан говорил назидательным тоном, с полным сознанием своей руководящей роли, и оттого он показался мне опять старым, и симпатия моя к нему меркнет, и даже обаятельная его улыбка уже не кажется мне столь приятной.
Но Кристиан отнюдь не глуп, он живо чувствует мою перемену. С необычайным умением он поворачивает разговор и именно туда, куда мне нужно. Конечно же, мне хотелось поскорее расспросить его о моем собственном романе. Обсуждать же его творения у меня не было ни малейшего желания. И я в удовлетворенном волнении услышала следующие его слова:
- Не думай, Делли, что я тебя поучаю. В конце концов, для тебя и для таких, как ты я пишу свои книги, и именно твое мнение соответствует истине. Если они не нравятся тебе, значит, мне вообще не следует писать.
Он поднял руку и покачал ею из стороны в сторону, предупреждая готовые сорваться с моих губ вполне понятные возражения.
- К чему я это говорю? Тебя, конечно, интересует мое мнение о романе? Я уже сказал, что мне он показался весьма любопытным. Но более точную, я бы сказал профессиональную оценку, я не могу дать. Это не моя тема. Тебе известно, о чем я пишу. Да, да. Житейские драмы, интриги творческих работников, борьба за место под солнцем. Бытовой, прозаический сюжет. А у тебя... Твое, прямо скажем, что-то непонятное. Я понял там далеко не все, говорю это, положа на сердце руку. Ты мне объяснишь, что к чему? Какая-то сплошная философия, но, впрочем, форма, в которой ты все это преподнесла, очень привлекательна. Эти приключения так заманчивы, что я с сожалением отрывался от чтения, когда этого требовали мои дела. Кстати, а почему у твоего романа такое странное название "Четвертый"? По-моему, в сюжете это никак не объясняется.
- «Четвертый»? - я пожала плечами.- Как бы тебе объяснить...
Однако телефонный звонок избавил меня от ответа на этот очень сложный для меня вопрос. Кристиан вышел из комнаты.
Едва за ним закрылась дверь кабинета, как другая дверь, ведущая в прихожую, медленно приоткрылась, и я увидела неприятное лицо домработницы Линды. Да, ее лицо было по-прежнему неприятно для меня, но я не могла не признать, что эта Линда была все же довольно красивой женщиной. На этот раз губы ее были подкрашены малиновой блестящей помадой, что делало ее более привлекательной. Она вошла в комнату, поджав губы и прищурясь, посмотрела на меня.
- Где Крис?- спросила она, склонив голову набок.
- В кабинете, говорит по телефону.
- Скажите ему, что я ушла.
Линда, стуча высокими, но немодными, толстыми каблуками, направилась к выходу. В дверях она обернулась.
- Послушайте,- она нервно дернула плечами,- вы совсем девочка. Не верьте Крису. И лучше вам вообще не приходить сюда. Знаю, сейчас вы скажете, что вовсе и не думаете об этом, что пришли к нему по делу. Но это ерунда. Послушайте меня, я все же и старше, и лучше знаю Криса.
Еще раз, напоследок дернув плечами, она опять очень тщательно прикрыла за собой дверь.
Кристиан вернулся минут через пять.
- Ну как, ты не очень скучала? - осведомился он, закуривая сигарету из только что распечатанной новой пачки.
- Я говорила с твоей Линдой. Она просила передать, что ушла.
- Больше она ничего не сказала?
- Нет, ничего.
- Ну, хватит о ней. На чем мы остановились? Ах да, я хотел сказать, что мне кажется, что следует показать твой роман специалисту в этой теме. У меня много таких знакомых. Что ты думаешь о Радоевиче?
- Радоевич? А кто это?
- Ты не знаешь Радоевича? Что ты? Он очень популярен. Фантастика с философским уклоном, как раз то, что нам нужно. Уж он-то даст совершенно верную оценку и поможет с редакцией. А? Что ты на это скажешь?
- Что ж, если ты так считаешь... Я, конечно, не против. Если ты считаешь нужным...
У меня не было особого выбора. Не согласиться значило поставить точку, отказаться. Разве я не хотела увидеть свой роман напечатанным? И если для этого нужно, чтобы его читал какой-то Радоевич, пусть так. Мне не жалко. В конце концов, роман для того и существует, чтобы его кто-нибудь читал.
Кристиан пару раз прошелся по комнате. От окна до стены с книгами и диковинками. И обратно. Потом он резко повернулся ко мне.
- Только вот что,- начал он решительно, опершись рукой о стол.- Несмотря на то, что ты его не знаешь, Радоевич очень известен. Он, конечно, мой хороший знакомый и все такое. Но если я скажу ему, что роман написала ты, он не станет его читать. Дело в том, что он терпеть не может дилетантов. Тем более женщин. Такой он странный тип, этот Радоевич. Но, согласись, у каждого таланта свои причуды. Он не допускает, что человек, занимающийся литературой от случая к случаю, в свободное от работы время, способен создать что-нибудь стоящее. Поэтому мне пришла в голову одна мысль. Ты подожди, не возражай, а только подумай. Я хочу сказать ему, что роман написал я. Подожди, подожди? Роман, бесспорно, неплох, и я почти уверен, что он, в основном его одобрит, разве только внесет кое-какие поправки. А когда он выскажет это одобрение, тогда-то я и скажу ему о тебе. Он уже не сможет повернуть назад. Ну а эту маленькую хитрость, конечно, простит. Он человек не злопамятный.
У меня не было особого выбора. Не согласиться - значило поставить точку.
- Ну, хорошо,- я немного помолчала, потом все же решила спросить:- Неужели этот Радоевич действительно так известен? Нет ли у тебя каких-нибудь его вещей?
- Да, да, конечно?- Кристиан как будто обрадовался. Он стремительно подошел к полкам и снял с одной из них довольно объемистую книгу.
- Вот, взгляни, можешь взять ее с собой. Прочти, на мой взгляд, это очень интересно.
«Герман Радоевич. Озеро Предателей». Да, заманчиво.
Я открыла обложку и увидела размашистую дарственную надпись синим фломастером: «Крису Рейнбергу. Другу и коллеге. Твое мнение – дорого. Г.Радоевич».
- Спасибо, прочту,- я положила книгу на стол перед собой.
Интересно знать, что будет дальше? И эта странная Линда не идет у меня из головы. Пожалуй, пора прощаться, я встала из-за стола.
- Я пойду. Уже поздно.
- Делли, как жаль! А, может быть, еще посидишь? Хочешь, я включу магнитофон. У меня есть самые новые записи. Побудь еще, с тобой так приятно разговаривать.
- Нет, нет. Я обещала маме, что сегодня вернусь не поздно.
Кристиан более не настаивал. Он проводил меня до двери, помог надеть плащ. Я уже повернулась к двери, когда он взял мою руку и поднес ее к губам:
- До свидания. Но неужели мы с тобой опять так долго не увидимся? Когда ты мне теперь позвонишь?
Я посмотрела в пол и пожала плечами.
- А ты бы пошла со мной в театр?- вдруг спросил Кристиан.
- В театр? А когда?
- Завтра. Сможешь?
- Да, смогу.
И мы договорились встретиться на следующий день у Современного драматического театра. Почему бы и нет? Попасть в этот театр весьма непросто, и упускать такую возможность было бы глупо.
Так прошла моя вторая встреча с Кристианом Рейнбергом.
Я уже не могла остановиться. Не могла, потому что не хотела. За этой третьей встречей, подарившей мне прекрасный спектакль и замечательного собеседника, каким оказался Кристиан, последовало еще много и много встреч, интервалы между которыми становились все менее и менее продолжительными. Да, Кристиан был мне интересен. С ним действительно можно было очень хорошо поговорить о самых разных вещах: литературе, живописи, политике. Мои доселе пустые дни заполнились встречами. Мы с ним бывали на популярных и труднодоступных спектаклях, творческих вечерах, кинопремьерах и тому подобных престижных мероприятиях. Он не стеснялся бывать со мной в таких многолюдных местах, где часто встречались люди из числа его знакомых. Из этого я заключила, что жены у него нет. Я долго его об этом не спрашивала, но спустя некоторое время, уже не считая нужным сдерживать свое любопытство, я спросила, между прочим, удачно ввернув свой вопрос в подходящую тему, на которую мы беседовали. Так оно и оказалось. С женой он был в разводе. И это была его вторая жена. С первой он, разумеется, также развелся. Из детей у него был один сын 24-х лет от первой жены. О нет, я вовсе и не помышляла, даже и в далекой перспективе стать когда-либо г-жой Рейнберг. Это было простое и невинное женское любопытство. Ведь молоденькой незамужней женщине всегда хочется узнать про абсолютно любого мужчину, будь он молод и хорош собой или же стар и уродлив, женат ли он.
Однажды Кристиан, наконец, добрался до того, чего я давно ожидала, но, как мне казалось, совсем не желала. Он шел к этому очень осторожно, со знанием дела. Он видел, что я из себя представляю, и не лез напролом, а доводил меня, скромную и интеллигентную девушку, до нужного ему состояния.
Все его маневры мне были хорошо понятны, поскольку я все же не была абсолютной дурочкой, принимающей каждое слово за чистую монету. Но мне было интересно, отчасти как писательнице, хотя и начинающей, что из этого выйдет. Как известно, писатели очень любят наблюдать за тем, что происходит вокруг них, да и не только вокруг них.
Кристиан не смог все же скрыть некоторой своей неловкости, когда задал мне этот вопрос. Немного замявшись и не глядя на меня в полумраке комнаты (Мы были у него. Линда также присутствовала, как обычно - за стеной), Кристиан спросил меня прямо и вместе с тем просто:
- У тебя был кто-нибудь?
Я не знала наверняка, о чем именно он говорит, о невинных романах или о сексе, и потому, желая, чтобы он поставил свой вопрос более конкретно, я уточнила, быть может, проявив простительную наивность:
- Что ты имеешь в виду?
Кристиан воспринял мои утонченный вопрос, как наивность самую грубую, и потому переспросил не менее наивно, быть может, еще и от волнения:
- Я имею в виду мальчиков.
Мальчиков? Ну, разумеется, кого же еще? Таким образом, он задал тот же вопрос, с той же степенью глубины, только по-другому его выразив. Раз он счел меня наивной до такой степени, то и я отвечу ему на том же уровне. Разумеется, у меня были мальчики, с которыми я ходила в кино, в парк и позволяла целовать себя под темными деревьями. Были даже такие, с которыми я лежала рядом в постели, правда, в полуодетом виде. Но не больше. Любовников у меня еще не было. Да и мальчиков-то этих можно было пересчитать по пальцам. Я никогда не пользовалась популярностью у мужчин, хотя не могу пожаловаться на свою внешность. Должно быть, я просто не очень общительная, не «простая», что им и не нравится.
Тем не менее, я ответила Кристиану:
- Разумеется,- и при этом недоуменно пожала плечами, дескать, что за вопрос, у такой красотки, как я…
Я сделала это совершенно осознанно. Понимая, что лучше бы мне этого не делать. Но у меня не было никого, никого! Я так устала быть одна. Правда, Беатрикс... Но она же не может заменить мне мужское общество. В конце концов, должна же я, наконец, узнать, что же это такое! В моем возрасте остается совсем немного таких девушек, как я. Я дала понять Кристиану, что согласна. И когда мы пришли однажды к нему домой, в квартире никого не было. Линда исчезла. Кстати сказать, навсегда. Больше я ее никогда не видела. Видимо, она была его любовницей, эта Линда. Ну а теперь любовницей стала я. Я заставила себя. Я специально выпила два бокала шампанского и приличную рюмку джина. Я знала, что в абсолютно трезвом состоянии я не смогу этого сделать. А Кристиан, вероятно, вообразил, что это он так ловко сумел подпоить меня. Ну что же, он добился того, чего желал, а я - того, чего не желала, но хотела. Вот так противоречивы бывают порой наши мысли. И, кроме того, я убеждала саму себя, что это необходимо сделать ради моего дела. Ради того, чтобы достичь, нужно использовать любые средства. Цель моя была большой, и она должна была оправдать эти средства. Я, так сказать, совместила приятное с полезным. Правда, приятного, как в первый, так и в последующие разы, я не находила особенно много, зато полезного должно было хватить с избытком. Вскоре я привыкла к своему положению, и даже была весьма довольна тем, что и у меня, наконец, есть любовник.
Мы не имели возможности встречаться каждый день. Обычно я заходила к нему раза два в неделю после занятий в институте. Пробыв у него часа три или меньше, я ехала домой. Наверняка у него были и другие женщины; было бы наивно думать, что ему хватает этих двух раз в неделю. Но мне хватало вполне, и возможное наличие соперниц нисколько меня не интересовало.
* * *
Мы с Беатрикс ходим по этажам Центрального универмага и глазеем на выставленные товары. Я бросаю взгляд на часы: время еще есть. Обычно, когда я прихожу, Кристиан еще не возвращается. Я открываю дверь своим ключом и дожидаюсь его около получаса. Ну а сегодня пускай он подождет меня.
- Стой, Бета,- говорю я и останавливаю ее рукой. Мое внимание привлек набор цветных мелков для рисования, выставленный в отделе канцелярских товаров рядом с детскими карандашными точилками и дешевыми акварельными красками.
- Я куплю это,- говорю я Беатрикс и встаю в конец очереди в кассу.
- А что это, рисовать?- спрашивает Беатрикс.- А хорошо? Ты уже пробовала?
- Не знаю. Хочу посмотреть, что это такое,- поясняю я, роясь в сумке в поисках кошелька.
- И мне возьми,- вдруг говорит Беатрикс и протягивает мне деньги.
- А тебе-то зачем?- искренне удивляюсь я,- Ты разве тоже рисуешь?
- Надо,- уклончиво говорит она.
Сделав это приобретение, мы продолжаем свою прогулку. Скоро праздник, и мне нужно сделать Кристиану какой-нибудь подарок. Я постоянно думаю об этом, и меня невольно заносит в отделы, где продаются товары для мужчин. Это просто инерция. Все равно я никогда не куплю ничего при Беатрикс, даже если сейчас увижу самую замечательную вещь, самый идеальный подарок, какой только можно себе вообразить. Однако Беатрикс замечает мой интерес, и это ее весьма раздражает.
- Ну что тебе здесь нужно?- недовольно тянет она и буквально оттягивает меня от секции мужских рубашек.- Ну, пойдем же, мне надоело.
- Мне нужно купить рубашку своему любовнику,- говорю я.
Мне хочется высказаться, и я не боюсь. Я знаю, что Беатрикс мне не поверит. Она вообще считает меня не способной на такое легкомыслие. Она и вообразить себе не может, что я могу иметь любовника.
- В самом деле?- спрашивает она, полагая, что поддерживает не серьезный разговор, но игру,- интересно. И кто же он?
- Он писатель,- я раскрываю все карты перед слепой Беатрикс.- довольно известный, может быть, ты даже его читала.
- Да? А как его зовут?
- Ну, уж этого-то я тебе не могу сказать.
- И давно ты живешь с ним?
- Почти месяц.
- Ну и как?
- Нормально.
Беатрикс задумывается. Она допускает, что я могу говорить о каком-то конкретном лице, так как я без замешательства и вполне уверенно отвечаю еще на некоторые ее вопросы. Но она все же не сомневается, что моя связь с кем бы то ни было - абсурд.
Я не могу сказать ей, что все это правда. Я говорю ей правду, потому что знаю, что она не воспримет ее как таковую. Беатрикс любит меня. Я знаю, что это ее убьет. Нет, я не преувеличиваю своего значения в жизни Беатрикс. Может быть, и сама Беатрикс еще не совсем понимает степени этой значимости. Но я давно ощущаю ее глобальные масштабы.
Когда я прихожу, Кристиан уже дома. Он недоволен моим опозданием и делает вид, будто хочет это скрыть. Я же задаю ему традиционный вопрос, о котором никогда не забываю, не смею забывать. Он вошел в привычку:
- Что Радоевич? Нет новостей? Когда же тайна, наконец, будет раскрыта, и я смогу с ним встретиться?
- Ты будешь кофе?- спрашивает Кристиан, не отвечая сразу на мой вопрос.
Я киваю, и он ставит передо мной чашку с мелкими золотыми цветочками. Такая чашка у него одна. Это моя чашка. Но крайней мере, я так думаю. А, может быть, эта чашка принадлежит всем его любовницам?
Я смотри, как Кристиан варит кофе.
- Еще рано,- говорит он после значительного молчания.- Герман еще не прочитал рукопись до конца. Но он уже сказал, что в ней что-то есть.
- И это все? Все, что он мог сказать за два месяца? Когда же он соизволит, наконец, добраться до конца? Неужели у него нет времени, чтобы ознакомиться с творением своего близкого друга? Я поняла бы еще, если бы такие сроки были связаны с открытием моего авторства. Но ведь он, я полагаю, до сих пор ничего обо мне не знает?
- Радоевич ездил в Японию. На две недели. У него просто не было времени. Он занят куда больше, чем я. Кстати, он привез тебе подарок.
- Мне?
- Ну да. Я попросил его привезти что-нибудь для женщины. Для тебя то есть. Он и привез.
- И что же он привез?
- Секрет. Он находится в спальне. Сейчас ты его увидишь. А о романе не беспокойся. Я понимаю твое волнение, но, уверяю тебя, можешь на меня положиться. Если я обещал, то все устрою, как надо.
Он говорит твердо, поджимая губы, что свидетельствует о его крайнем недовольстве, даже обиде, моим недоверием и поспешностью. Впрочем, такое выражение его лица всегда кажется мне каким-то искусственным, будто Кристиан играет передо мной, как плохой артист. Но именно потому, что эта игра кажется мне плохой, я в большинстве случаев ей верю, так как считаю, что такой человек, как Кристиан, играет именно тогда, когда я этого не замечаю.
Я знаю, что стоит нам войти в спальню, как все его недовольства и обиды, деланные или настоящие, рассеются как мираж.
Занятия любовью с Кристианом для меня что-то вроде продолжения институтских занятий. Как какой-то необходимый но скучный урок, который не вызывает во мне никаких чувств, кроме досады. Если в самом начале они доставляли мне хоть какое-то удовлетворение, то теперь около Кристиана меня удерживает исключительно мой роман. И я заставляю себя подчиняться ради этой большой цели.
Я натягиваю свитер: на часах уже около семи. Мне пора уходить. Кристиан задерживает меня в дверях спальни и еще раз целует, крепко и долго - на прощание. Я помню об обещанном подарке, но напоминать о нем мне не хочется. Однако Кристиан вспоминает о нем сам:
- А подарок! Мы же совсем забыли! Он торопливо подходит к шкафу, дверь со скрипом откидывается; с верхней полки он достает что-то в прозрачном шуршащем пакете, и это что-то падает на постель.
Это - розовое. Или голубое. Атласно-блестящее и необычно красивое. Я никак не пойму, что это может быть. Я смотрю на это, так и не двинувшись от двери. Мне очень хочется кинуться к этому и, вытряхнув его из пакета, расправить и рассмотреть во всей красе. Но я чувствую, что не могу сделать и шага.
- Ну что же ты!- говорит Кристиан.- Возьми, это - тебе!
Я вижу, как он доволен произведенным эффектом.
Этого я не позволю. Не позволю ему радоваться. Вероятно, он думает, что я и правда, могу оцепенеть при виде красивой тряпки. Это вовсе не так. Растянув губы в легкой искусственной улыбке, подхожу к постели и, взяв пакет в руки, вынимаю эту вещь, которая как живая вытекает и струится по моим рукам, быстро, как вода, хотя ткань и не назовешь тонкой и легкой. И я все еще не могу понять, что это такое.
- Это кимоно,- объясняет Кристиан и помогает мне его расправить.
- Кимоно?- удивляюсь я.- Но как же? Ведь это очень дорого. Я слышала, что кимоно стоит иногда целое состояние.
Кристиан усмехается.
- Не буду тебя обольщать, это кимоно не совсем настоящее. Для туристов. И оно не такое дорогое, как ты думаешь,- и оговаривается:- Но и не такое дешевое. Ведь оно очень похоже на настоящее.
- Спасибо,- улыбаюсь я, вспомнив, что его еще нужно поцеловать в благодарность.
Делаю к нему шаг, но потом вдруг замираю и говорю, вопреки своему желанию, бесцветно:
- Большое спасибо, Кристиан. Это настоящее чудо.
Кристиан, ничего не заметив, а, может быть, только делая вид, что ничего не заметил, складывает кимоно и убирает его обратно в пакет, после чего протягивает мне его со словами:
- Очень хотелось бы взглянуть, какая ты в нем.
- Но уже нет времени,- возражаю я.- Мне пора домой.
- Знаю,- соглашается он,- потому и не прошу. Но надеюсь, что ты когда-нибудь наденешь его для меня.
- Разумеется,- говорю я,- хотя бы и в следующий раз. Ведь оно останется у тебя. Я не могу взять его с собой.
- Почему?- удивляется Кристиан.
- А что я скажу родителям? Откуда у меня оно? Не могу же я опять говорить им, что купила его в нашем универмаге, как тогда, когда ты подарил мне английский пуловер. Он был, конечно, очень красивый, таких у нас никогда не продавали, но все же пуловер - вещь обыкновенная, и можно допустить, что я ее действительно купила, но кимоно... Нет, я не могу его взять.
- О, боже! Опять эти твои родители! Господи, как они нам мешают. Именно из-за них ты не можешь оставаться у меня, и все наши свидания напоминают какие-то отрезанные, украденные куски времени!
- Не могу с тобой согласиться,- говорю я с ехидцей в голосе.- Для меня мои родители вовсе не лишние. Они мне не мешают даже тогда, когда приходится ради них жертвовать минутами любовных свиданий. Эти люди, представь себе, мне очень дороги. И странно, что тебе это не понятно.
- Прости,- говорит Кристиан.- Конечно, ты еще так молода, твои родители беспокоятся о твоей судьбе, это вполне естественно. Ты еще не совсем самостоятельна и действительно не можешь делать все, что тебе хочется, открыто, ни от кого не скрываясь. Конечно, мы пока должны с этим считаться. Кимоно останется у меня, ты права. Но имей в виду: ты можешь забрать его, когда тебе вздумается и делать с ним все, что тебе угодно. Оно - твое.
- Спасибо,- еще раз говорю я.- Я рада, что ты все так хорошо понимаешь.
Мы выходим в прихожую, я надеваю шубу, сапоги, шапку, и, обернувшись в дверях, говорю, держась за дверной косяк:
- До свидания, Кристиан. Я тебе позвоню.
Я всегда называю его только так: «Кристиан», полным именем. Я не могу назвать его даже просто «Крис», так, как его зовут все. Мне кажется, что он предпочел бы, чтобы я называла его как-нибудь изысканно-нежно, вроде «мой котик» или «зайчик» . Именно так называют своих клиентов профессиональные девицы. Как они могут заставлять себя произносить такую пошлость? Но, пожалуй, в этом есть смысл: имена не запоминаются, и их можно спутать. А я не хочу заставлять себя говорить такое. Я и так слишком одного чего заставляю себя делать. Во, всяком случае, я чувствую, что Кристиану мое официальное обращение не совсем нравится, но он никогда не высказывал своего недовольства по этому поводу, и я не собираюсь ничего менять.
Я выхожу из переполненного автобуса; меня просто выталкивают из него, и я сразу оказываюсь на промозглом ветру; мокрый, противный снег летит прямо в лицо. Я боюсь, что у меня сейчас размокнет и потечет тушь на ресницах, оставляя под глазами черные круги. Но дом мой, к счастью, всего в трех минутах хода от автобусной остановки; я уже вижу, как светятся окна нашей квартиры, значит, родители уже пришли.
Мама открывает мне дверь и улыбается.
- Делли пришла!- кричит она вглубь квартиры, обращаясь к отцу.
Я снимаю мокрую шубу, встряхиваю ее, а мама спрашивает:
- Что так поздно? В кино ходили? С Бетой? Я возмущенно пожимаю плечами:
- Какое кино! Как будто у меня нет никаких дел. У нас было четыре пары, потом еще сидели в читальном зале. Мне же надо заниматься!
Я говорю это без малейшего замешательства, и не краснея.
5. Беатрикс
Звенит звонок, и мы выходим на перемену. Я, Мирей и Беатрикс. Мирей - это наша подруга, в последнее время приблизившаяся к нам почти настолько, насколько близка была в свое время Глория. Кстати, Глория теперь снова учится, на курс младше нас, и мы иногда встречаемся с ней в длинных и мрачных институтских коридорах. Где мы бываем во время перемен между лекциями? Чаще всего в курительной комнате, где курит Беатрикс, а мы с Мирей стоим просто так и болтаем. Нам скучно без Беатрикс. Но все же мне лично часто очень не хочется следовать а ней, хотя отказываюсь я от этого только иногда. Я иду с Беатрикс, которая, кстати, этого очень хочет и всегда просит меня об этом, и вновь завожу уже надоевший нам обеим разговор «о вреде курения», нудный и бесполезный. Я брюзжу, как старуха, но ничего не могу с собой поделать. А Беатрикс это просто выводит из себя.
- Змея!- цедит она в мой адрес, это ее любимое обращение ко мне.
Ругать Беатрикс за каждый случайный промах и порицать по поводу каждого ее поступка стало для меня привычкой. А Беатрикс очень часто попадает в неловкие ситуации. Видимо, это одно из свойств ее богатой неожиданностями натуры. Она никогда не думает перед тем, как что-нибудь сказать, и, полагая, что изрекает Фразу остроумную и блестящую, говорит что-нибудь, по меньшей мере, глупое, а иногда попросту неприличное, что ставит окружающих в тупик, и создает вместо ожидаемого смеха напряженное молчание. Потом она и сама понимает свою ошибку, но я усугубляю ее неловкость, начиная втолковывать ей, как она глупа и нетактична.
- Змея ты, змея!- кричит Беатрикс, и добавляет с искренним отчаянием в голосе:- Ты меня ненавидишь!
К моим нападкам она относится особенно болезненно. Мирей тоже часто задевает ее, но эти шутки и воспринимаются Беатрикс как шутки, в то время как мои замечания, по существу своему тоже несерьезные, я чувствую, сильно ее ранят.
Мои отношения с Беатрикс если и не рана, то, по крайней мере, постоянно кровоточащая, свежая царапина. Иногда она затягивается тонкой розовой кожицей, нарушить которую ничего не стоит не то, что словом, взглядом. Порой Беатрикс обижается на меня по причинам совсем уж несерьезным; я даже не могу сразу понять, на что именно она обиделась. Я почти всегда раскаиваюсь в своей несправедливости по отношению к ней. Когда я чувствую, что она очень обиделась, то, как кошка, начинаю к ней ластиться и заверять в своей любви. И я не лгу ей в этом. Я действительно ее по-своему люблю, просто проявляю это не так, как она.
Я часто бываю у нее в гостях. Обычно это выходит само собой, заранее не предусмотрено. Например, мы можем собраться в кино, и чтобы выждать время до сеанса и пообедать, заходим к ней. Мне знакомы все предметы в комнате у Беатрикс, но некоторые из них особенно мне дороги. Они дороги мне потому, что они дороги Беатрикс. Это - рисунок, мой рисунок, который я ей подарила, сделанный теми самыми мелками, которые мы купили вместе, и который Беатрикс вставила в стеклянную рамку. Деревянная доска, расписанная мною гуашью под японскую гравюру и покрытая лаком. Кроме этих двух украшений на стене, существует папка, где лежит пачка специальной бумаги для рисования, которую Беатрикс купила после того, как увидела на какой именно бумаге сделаны мои лучшие рисунки. В этой папке лежат мои наброски, начирканные на лекциях, подаренные мною по ее просьбе. Однако почти все листы чистые, лишь несколько старательно разрисованы карандашом. Это творчество самой Беатрикс. Для человека постороннего рисунки Беатрикс не представят ничего интересного. Да, они многим хуже моих, но что-то неуловимо близкое скользит в неровных карандашных штрихах. Вот линия. Она такая правильная, привычно изогнутая по движению моей руки, что кажется, будто это я провела ее сквозь рисунок Беатрикс. Глаза на портрете. Они несколько увеличенные, не совсем правильные по форме, но стиль... Но стилю - это мой рисунок. Рисунки Беатрикс похожи на мои. Надо сказать, что до знакомства со мной, до того, как она узнала, что я рисую, она вообще не брала в руки карандаш. А когда взяла сразу после увиденного, первые попытки ее были жалки и по-детски беспомощны. Раньше я была уверена в том, что Беатрикс не умеет рисовать. Теперь я не могу этого утверждать.
В папке этой лежат неровно отрезанные куски бумаги с фрагментами так и не увиденного мною рисунка. На одном из них - большие печальные глаза, взгляд их, отдельно существующих, проникает до сердца: на другом - тонкие пальцы с длинными ногтями, перебирающие пушистые легкие пряди волос, это остатки от портрета, который нарисовала Беатрикс. Это был мой портрет. Так сказала мне Беатрикс. По ее словам, я вышла на портрете хотя и не похожей абсолютно, но похожей тем, что лицо на портрете было очень красивым. Беатрикс убила этот портрет, считая его несовершенным, и, стесняясь показывать его такому, по ее мнению, большому мастеру, как я.
- Мы с тобой, как Моцарт и Сальери,- сказала Беатрикс.
В этом проявилось все ее мнение о нашем творчестве. Она никогда не высказывает своего восхищения моими рисунками, но это восхищение наполняет ее, сквозит в ее блестящем взгляде, и ошибиться невозможно. Разве не видно этого только по одной этой фразе? Но Беатрикс не погубит меня, как Сальери Моцарта, ибо, пусть даже она и Сальери, но я, это объективность, с которой глупо спорить, я-то не Моцарт! Я не живу одним лишь искусством, веря в непогрешимую красоту мира. Я наблюдаю за миром и делаю это просто от скуки. Более возвышенных причин у меня нет. Поэтому, скорее Беатрикс погибнет сама...
Да, я не Моцарт для всего человечества, но я - Моцарт для Беатрикс. Уже одно это – невообразимое счастье. Как поймет меня всякий талант, имевший или имеющий хотя бы одного поклонника! Одно сосредоточенное молчание Беатрикс, склонившейся над моими рисунками стоит того, чтобы ради него продолжать работу. Мне не нужно большего.
Не нужно? Конечно, я опять лгу. А мой роман? Видимо, я забыла о нем. О том, о чем забывать невозможно. Забыть о том, ради чего я продолжаю свою связь с человеком, окончательно меня разочаровавшем и наскучившим мне. А Беатрикс ничего об этом не знает. Она не должна этого знать. Я хочу оставаться идеалом во всех отношениях.
Беатрикс любит мои рисунки не за их собственные качества. Не сами по себе они кажутся ей превосходными. Они кажутся ей такими, потому что это мои рисунки, а она любит меня.
У Мирей есть замечательный стереомагнитофон и самые модные записи. У меня, хотя и есть магнитофон, правда, не стерео, но записей нет. А откуда мне их взять? Хотя, я и не проявляю особого усердия для их поисков. Бывают люди просто больные этим, как раньше Беатрикс. Они жить не могут без того, чтобы не раздобыть, как и где угодно последние новинки. Они бегают по магазинам и стоят в длинных очередях за модными записями. Они покупают за бешеные деньги импортные диски у спекулянтов. Они носятся по знакомым, таская с собой, тяжелый ящик магнитофона, чтобы переписать у них то, что тем удалось достать. Я так не делаю. У меня нет таких знакомых, я не больна музыкой и беру только то, что попадает под руку. Например, если мне кто-то сам предложит что-нибудь записать, что бывает редко, или, что чаше, я записываю то, что передают по радио или по ТВ. Этого мне почти хватает.
И мы идем к Мирей. Чтобы послушать ее хорошие записи. Мы едем в метро, разговариваем, все вместе, и я знаю, что Беатрикс счастлива, что я тоже еду. А я ведь могла и не поехать! Тогда для Беатрикс было бы спокойнее, но и тоскливей.
- Проходите,- говорит Мирей, открывая перед нами дверь.
Она раздает нам тапочки, сама уходит на кухню разогревать обед.
Беатрикс стоит перед зеркалом и, по обыкновению, красится. Красится, потому что здесь я. Нет, я не слишком самонадеянна, это действительно так, что и подтверждает Мирей, вышедшая из кухни и с удивлением взирающая на манипуляции Беатрикс.
- Ты что, с ума сошла?- не очень вежливо спрашивает она.
Беатрикс часто была у Мирей без меня, но такое ее поведение для Мирей явно в новинку.
Мы проходим в комнату Мирей, где стоит большая стерео радиола с двумя колонками по сторонам; между колонками метра два, не больше. На одной из них стоит магнитофонная приставка. Мирей ставит катушку с лентой и включает.
Комната Мирей очень уютная и своей обстановкой располагает к покою. В ней чувствуешь себя как-то по-домашнему. Шторы опущены, и комната освещена лишь слабой оранжевой лампочкой. На стене - несколько стеклянных полок с книгами; рядом же, за стеклом - целая батарея косметики: помада в сломанных футлярчиках; лак неопределенных цветов в старых флаконах; должно быть уже не раз смешанный и разбавленный ацетоном; тени для век разнообразных фирм в разнообразных упаковках. Светлый полированный секретер набит учебниками, точно такими, какие и у меня дома стоят на полке. Сверху, на секретере навалена гора игрушек, - вместе со старыми, вероятно, со времен детства, облезлым медведем и белокурой куклой в кружевной шляпе и с облупившимся носом, здесь можно увидеть и совсем новые, купленные самой Мирей или подаренные ей друзьями. У нее много друзей, у Мирей. Пожалуй, в этом я ей завидую, ведь у меня нет никого, кроме моей ненормальной Беатрикс и... Кристиана.
Мы уже пообедали и вновь вернулись в комнату Мирей. И вновь звучит музыка. Я слушаю ее внимательно и сосредоточенно, пытаясь понять, насколько она мне нравится. Дело в том, что Мирей предложила мне записать у своих знакомых то, что мне понравится, вот я и пытаюсь выяснить, каков будет мой заказ.
Музыка бьется и дышит, вплывая сквозь меня и, разжигая меня изнутри; вызывает мысли приятные и больные. Мне думается о Кристиане. У меня перед глазами проходят разные, запомнившиеся мне, моменты из нашей истории. Ведь почти все они сопровождались музыкой, хотя Кристиан далеко не мальчик, но он довольно современен в этом отношении. У него тоже есть стерео магнитофон, и его записи отстают от записей Мирей примерно на год, что вовсе неплохо. Я забываю о Мирей и о Беатрикс, находящихся тут же в комнате. Я вижу только себя и Кристиана, человека из иного мира, который неизвестен моим подругам. Я вижу, вспоминая, как сплетаются наши руки и смешиваются наши дыхания; и это вдруг кажется мне бесконечно упоительным, точно никогда не уходила я с досадой из прибежища нашей любви, а, впрочем, вовсе и не любви, а только желания, да и то отчасти вымученного. Точно и не было моей печали, а было только восхитительное блаженство, какое можно познать только в мечте, да, пожалуй, так оно и есть. Кристиан лишь издали настолько мил мне, а появись он сейчас здесь, я вынуждена была бы скрывать за фальшивой улыбкой гримасу недовольства, в которую готово было бы преобразиться мое напряженное лицо.
- 'Тебе не нравится музыка?- спрашивает обеспокоенная Мирей.- Ты такая грустная.
Я улыбаюсь. Не нравится? Что за ерунда! Как благодарна я Мирей за эту музыку!
- Ну что ты,- возражаю я,- Просто я слушаю.
- А я не могу просто так сидеть и слушать,-говорит Мирей.- Мне нужно обязательно что-нибудь делать. Я занимаюсь только под музыку.
- Но что же мне сейчас делать?- недоумеваю я.
Мирей вроде бы хочет что-то сказать, но звонит телефон, она поднимает трубку и приглушает музыку.
Телефон у Мирей звонит бесконечно. За эти полчаса, что мы сидим у нее, он отвлекал внимание Мирей уже четыре раза. Как много у нее знакомых! А мой телефон молчит. Он всегда нем для меня. И даже Кристиан не знает, как пробудить его к жизни. Я не должна давать ему номер, и я не делаю того, чего делать не должна.
Беатрикс, притихшая в углу дивана, внимательно следит за мной. В руках она тискает игрушку: мягкого резинового котенка с полки Мирей. Потом она улыбается и кидает мне этого котенка. Милая Беатрикс! Я смотрю на котенка, держа его в правой руке, а левой поправляю волосы, которые упали мне на лицо оттого, что я наклонила голову.
Мои волосы имеют темно-пепельный цвет.
Это неправда. Я опять лгу, хотя о том, что это ложь, всем хорошо известно. Я крашу волосы в черный цвет импортной краской в оранжевых тюбиках. Чтобы волосы не становились совсем черными, я держу краску всего несколько минут, а потом, почти вся она смывается теплой водой с уксусом. Остается только легкий слой, который и придает тот серовато-пепельный оттенок, который мне очень идет. Этот цвет нравится всем моим подругам. И Беатрикс. Она от него в восторге. Он настолько ей понравился, что она решила покрасить волосы точно так же. Она все просила, чтобы я купила ей краску. Сама она боялась купить что-нибудь не то. Но я все не покупала эту краску, снедаемая чувством обыкновенного женского эгоизма, женщины в самой природе своей не могут терпеть, когда у их подруг что-нибудь такое же, как и у них самих. Но как-то Беатрикс пришла ко мне домой, и краска попалась ей на глаза. Она лежала на полочке в ванной. И я уже не могла ей отказать . И Беатрикс покрасила свои волосы этой краской. Боже мой, у нее были длинные волосы, отращенные ею, глядя на меня, опять-таки на меня! Но эти длинные волосы от неестественной густоты и жесткости не спадали плавными волнами, а стояли жесткой метлой, как шапка из дешевого искусственного меха. И выкрашенные в черный, иссиня-черный густой цвет, хотя я и посвятила Беатрикс в тайны своей технологии, они выглядели, по меньшей мере, своеобразно. Беатрикс была в отчаянии. На черном фоне копны ее волос, все восточные черты лица ее проявились столь явно, что теперь она могла сойти за свою не только в компании греков, а также армян, арабов и евреев. Я утешала ее, как могла; говорила, что краска скоро сойдет, и все будет так, как раньше.
Подражание Беатрикс в этом пустяке было для меня почему-то наиболее трогательно, как не было даже в случае с рисованием. Пытаясь быть хоть в чем-нибудь похожей на меня внешне, она так изуродовала себя, что было жалко смотреть. Но печаль, к счастью, была кратковременной. Вскоре от черной, как смола, краски не осталось и следа, а волосы Беатрикс, по моему совету, постригла коротко, так, как носила раньше. К ней вернулся ее первозданный облик, самобытный, сочетающий восточные черты и каштановые волосы; удивительные оттенки ее облика заиграли, как отблески драгоценностей.
Да, это я испортила Беатрикс, но я же ее и исправила.
Мирей и Беатрикс имеют сходство в характерах. Сейчас, слыша звуки модной ритмичной музыки, обе они не могут усидеть и вскакивают с места. Они любят иногда, что называется, "побеситься", поозорничать. Со мной же это случается очень редко, даже в детстве я не была склонна к подобным шумным играм. Что же теперь удивляться? Не восполнять же мне эти пробелы при приближении старости. Поэтому мне вовсе не хочется к ним присоединяться, я знаю, что часто своим мрачным видом порчу настроение остальным, поэтому меня не любят в компаниях.
Мирей и Беатрикс танцуют. Я сижу в кресле и разглядываю иностранные журналы. Когда последний лист оказывается перевернутым, мне ничего не остается, как просто закрыть глаза. Со стороны может показаться, что я жестоко страдаю от скуки. Но это вовсе не так. Скука- мое обычное состояние. Я от нее не страдаю.
Я опять углубляюсь в таинства мира, где музыка, я и Кристиан. По что-то вдруг мешает мне, отвлекает мой закрытый взгляд от картин, представляемых мне воспоминаниями и воображением, я тревожно открываю глаза: передо мной, совсем близко, лицо Беатрикс. Она хотела поцеловать меня, но я вовремя очнулась. Я не люблю, когда меня целуют женщины, а Беатрикс, я знаю, доставляет большое удовольствие целовать меня. Ей удалось проделать это несколько раз, все время против моей воли.
- Мне уйти?- шутливо спрашивает Мирей. Она довольно хорошо осведомлена о наших отношениях с Беатрикс, но понимает их сущность многим меньше, чем мы сами.
- Нет, нет!- с притворным испугом возражаю я, взмахивая рукой.
- Нет, нет,- говорит Беатрикс почти одновременно со мной и слегка смущенно.
Все продолжается своим ходом. Мирей и Беатрикс «бесятся», танцуют «по-старому», вспоминают, как было раньше. Беатрикс играет: изображает то «развязного парня», то сентиментальную «принцессу» . Я, немного посмотрев спектакль, вновь закрываю глаза. Но через минуту влажное прикосновение теплых губ Беатрикс, которое я ощущаю на своих губах, заставляет меня вновь пробудиться от мыслей. Все-таки добилась своего! Мне немного неприятно. Я чувствую, что вся нежность Беатрикс ко мне носит несколько противоестественный характер, и все же я не могу не признать, что эта нежность нужна мне. Как-то Беатрикс сказала мне:
- Если бы я была мужчиной, мы с тобой обязательно поженились бы.
Ах, почему она не мужчина! Более счастливой женщины, чем я, трудно было бы и вообразить себе. Я не могу в полной мере любить Беатрикс, потому что она женщина. Я не могу любить Кристиана, потому что он меня не любит. Ему нужна во мне только женщина, молодая и красивая. Он такой, как и большинство мужчин, и я не упрекаю его. Я упрекаю себя. Упрекаю в эгоизме. Я страшная эгоистка, ибо я могу истинно полюбить только того, кто будет любить меня. Ах, почему Беатрикс не мужчина! Но, возможно, будь она мужчиной, она бы и не любила меня столь страстно и нежно.
Утомившись, Беатрикс падает рядом со мной на софу; Мирей опускается в кресло. Беатрикс хватает с полки секретера циркуль и начинает вертеть его в руках. Острая игла его блестит в свете. Я лишь на мгновение поражаюсь тревогой: острые предметы в руках Беатрикс всегда представляются мне опасными. Такое у меня ощущение. Но вновь мои прежние мысли обрушиваются на меня глухим занавесом, и я забываю про блестящий острый циркуль в руках Беатрикс. Она опускает мне на плечо свою взлохмаченную голову, и это мне неприятно. Но я не хочу ее обидеть. Так мы сидим довольно долго, не глядя друг на друга.
- Боже мой, что ты сделала!- это кричу я, увидев руку Беатрикс. Мирей в это время в комнате нет.
На запястье левой руки Беатрикс нацарапана большая буква «N». Она жжет мне взгляд своим воспаленным контуром. Ты что, с ума сошла! Зачем ты это сделала?
Это уже не первый раз. Уже давно, около года назад подобный же случай имел место. Тогда Беатрикс очень переживала свой разрыв с одним молодым человеком, который, право, не обладал сколько-нибудь выдающимися достоинствами. Он стоял многим ниже Беатрикс, которая даже собиралась одно время выйти за него замуж. Я была очень против этого решения, и Беатрикс не могла меня не послушать. Это я развела их, хотя были и другие обстоятельства, которые сыграли свою роль, но все же мое влияние было решающим. Тогда Беатрикс и нацарапала у себя на руке густую сетку, следы от которой не сходили долгие месяцы.
- Зачем ты это сделала?
- А тебе какое дело?- с вызовом произносит она, глядя сквозь челку, упавшую на глаза.
- Как это, какое мне дело? дурочка ты, дурочка,- говорю уже спокойно и с укоризной покачиваю головой. - Разве можно так? Ведь как чувствовала, хотела отнять у тебя циркуль. Ведь это ты им нацарапала?
- Им,- подтверждает Беатрикс.
- Зачем, боже мой?
- Это снимает нервное напряжение,- поясняет она с чертовской улыбкой.
- Ты просто псих,- заявляю я грубовато,- Тебе уже давно пора в лечебницу.
- А я знаю,- неожиданно серьезно откликается она.
Меня охватывает зло на эту безумную идиотку. Эта выходка далеко не единственная; я могу привести еще десятки доказательств того, что Беатрикс - человек с расстроенной и болезненной психикой. Я знаю, что мне нужно считаться с этим, щадить ее, но я до безобразия жестока. Вот и сейчас я заявляю ей с нескрываемым пренебрежением и злобой:
- Сейчас войдет Мирей, и я все ей расскажу. Пускай видит, какая ты безумная. Беатрикс пожимает плечами:
- Говори, мне все равно.
Но я знаю, что ей не все равно. Она всем сердцем не хочет, чтобы кто-то еще знал о ее безумии.
Безумная. Я иногда называю ее «Безумной Гретой», как героиню картины Брейгеля Старшего. Она относится к этому внешне легко, принимая это за шутку, но кому, как не мне, знать, что в душе она переживает даже из-за этого нелепого и непостоянного, эпизодического прозвища, ибо ей отлично известно, что в нем есть немалая доля истины.
Разве можно быть такой жестокой? Я не могу, не могу притворяться! Хотя мне хочется быть с ней ласковой и нежной, я не могу быть такой. Я жестока, но я люблю ее, люблю мою Беатрикс! Но не так, как она меня. Я - для нее Моцарт! Она - источник любви, за которую я и люблю ее. Я люблю ее именно за то, что она несчастна в своей любви ко мне. Для нее даже боль, которую причинила я - дорога. Как-то она в своем очередном приступе безумия (или любви, не знаю, как это назвать), попросила меня ударить ее по лицу. Я отказалась. Тогда она начала говорить гадости. Начала ругать некоторых, очень дорогих мне людей, самыми последними словами. Так она бесновалась, а я все говорила ей:
Перестань, немедленно перестань! Дрянь, дура, идиотка!
Ударь, тогда перестану.
И я ударила ее. Хладнокровно продумав: «Ударю, если просит», а вовсе не потому, что была очень уж разгневана. Просто хотелось хоть как-то заткнуть ей рот. И когда звонкий хлопок пощечины пробудил ее от безумия, она заплакала. Слезы катились по ее покрасневшему от удара лицу, а губы шептали:
- Как же ты могла? Я думала, что, как бы я ни просила, ты никогда, никогда не поднимешь на меня руку...
И я стала жалеть ее. Я обнимала ее за дрожащие плечи, я целовала ее мокрое от слез лицо в страшном потрясении сделанного открытия: все это она придумала именно для того, чтобы вызвать во мне жалость, чтобы я вот так ласково пожалела ее, стала шептать ей слова раскаяния. Ей хотелось, унизив себя, унизить и своего Моцарта, ибо груз, который она несла, был ей не по силам. Восхищаться истинной бездарностью, – что может быть более тяжелым для чуткого сердца. По праву «гений и злодейство» - несовместимы. А я - страшная злодейка, что само собой исключает всякие признаки гениальности.
- Смотри, что она наделала,- говорю я вошедшей Мирей.
Мирей в ужасе смотрит на кровавый вензель.
- Ты что!- ее глаза округляются.- Бета, что с тобой? Вот ненормальная!
- Это она только что сделала вот этим циркулем,- спокойно объясняю я, демонстрируя орудие самоистязания пораженной Мирей.- И это уже не в первый раз.
Мирей в растерянности дергает плечами, не зная, как ей поступить, ибо случай, действительно, очень тонкий. Она лишь тихо приговаривает:
- Да как же... Зачем? Вот чудачка...
Вдруг Беатрикс срывается. Она вскакивает и кричит:
- Какое вам дело! Что хочу, то и делаю!
- Какое нам дело?- повторяю я твердо, глядя ей прямо в глаза.- Ты полагаешь, что нам нет никакого дела! Нет, для нас это очень важное дело! Не смей! Если я еще раз увижу... Не смей!
Я выговариваю ей серьезно и уверенно, не сомневаясь в своей правоте, но и не сомневаясь в несоизмеримости своей жестокости. Беатрикс затихает в кресле. Только потом, когда Мирей вновь выходит из комнаты на призывы телефонного звонка, я решаюсь взглянуть на Беатрикс. Она не смотрит на меня. В глазах ее стоят неподвижные блестящие слезы.
Здравый смысл. Что это? Я бьюсь над этим вопросом уже много лет, но так и не могу найти ответа. Но всегда мне было известно одно: нужно поступать, как того требует этот «Bon sens». И только Беатрикс заронила в мое сердце сомнение. Кому нужен этот мой хваленый «Bon sens», если от него плохо таким людям, как Беатрикс? Несчастные безумцы. Они слабы только в том, что не имеют воли. Как много таких людей! Искренних и одухотворенных. Непохожих на всех остальных, деловых и практичных, таких, какой хочу быть я. Как мало таких людей. И надо же мне было встретить на своем пути такую Беатрикс! Но не встреть я ее, как бедна бы была моя пустая жизнь. Что было бы у меня вместо нее? Чем смогла бы я заменить изменчивое море души ее, переливающееся в бесконечных приливах и отливах? Или вовсе обошлась бы без этого?
Беатрикс изо всех сил сопротивляется постигшему ее несчастью любить меня. Она старается не дать увлечь себя сильной тяге к подражательству и поклонению. Она упрекает себя за слабоволие. И протестует. Часто, почти всегда, протест ее выливается в бессмысленные, безумные поступки, с помощь которых она пытается самоутвердиться. Но часто из-за этого она попадает в трудные ситуации, выпутаться из которых ей удается опять-таки не без моего участия. Но мне вспоминается случай, происшедший на моих глазах и произведший на меня, привыкшую к выходкам Беатрикс, незабываемое впечатление.
Мы вышли из кинотеатра. Душный летний воздух, смешанный с выхлопными газами горячо ударил нам в лицо. Кинотеатр был расположен у въезда на широкий каменный мост, и дорога в этом месте была такой же ширины, метров 50, не меньше. И через мост беспрерывным потоком мчались автомобили.
- Знаешь, что, Бета,- сказала я.- Здесь нет перехода, пожалуй, нам стоит сесть на троллейбус и проехать две остановки назад. Там есть хорошие магазины. Кстати, я все равно хотела туда зайти. А уже оттуда поедем обратно.
Я сказала это законодательным тоном, не допускающим возражений. Правда, тогда я этого не заметила. Беатрикс молчала.
Мы подошли к остановке и остановились в ожидании троллейбуса. Я нетерпеливо смотрела налево, тщетно стараясь увидеть приближающийся синий вагон. Потеряв терпение, я обернулась к Беатрикс, желая поделиться своей досадой. Но Беатрикс уже не было рядом со мной. В удивлении я оглянулась вокруг и вдруг увидела ее. Она шла через мост сквозь непрерывный поток машин, то и дело останавливаясь, но неуклонно и твердо, будто там, впереди, ее ждала какая-то вожделенная цель. Не скрою, я поначалу очень испугалась. Как перепуганная курица, я выскочила на дорогу, не решаясь, впрочем, удалиться от тротуара более чем на два метра, и стала кричать ей вслед:
- Бета! Бета, вернись!
Люди, стоящие на остановке с тревожным интересом глядели то на удаляющуюся фигуру Беатрикс, то на меня, растерянную и беспомощную. Беатрикс даже не оглянулась. Тогда я, видя бесполезность своих криков, вернулась на тротуар, и плотно сжав губы, стала смотреть на Беатрикс. К счастью, на светофоре, перед мостом, зажегся красный, запрещающий сигнал, пропуская поток, двигающийся перед мостом перпендикулярно, поэтому, когда Беатрикс уже совершала вторую половину своего перехода, лишь две или три машины пересекли ее путь. Убедившись, что Беатрикс благополучно достигла противоположной стороны, и, проследив, как она завернула за угол ближайшего здания на набережную, я потеряла ее из виду. Тут подошел мой троллейбус; я вошла в него, и когда он переезжал через реку, я увидела Беатрикс, бредущую по набережной прочь от моста.
«Ненормальная, псих»,- думала я, отчаянно ругая Беатрикс за ее безумный поступок. Меня все еще не оставляла какая-то цепкая, холодная дрожь, так сильно испугалась я за Беатрикс. Я сама успокаивала себя, говорила себе, что эта дурочка не стоит таких переживаний, но успокоиться мне удалось не так-то скоро.
Побывав в магазинах и кое-что купив, я решила зайти еще и в книжный магазин, который находился вблизи от следующей остановки. Следовательно, я совершенно случайно приняла решение пройти на остановку вперед, то есть по направлению к мосту. Я и не думала о Беатрикс, уверенная в том, что больше я ее не увижу в этот день. Однако, когда я уже стояла в ожидании троллейбуса на той, следующей остановке, на которую, повторяю, попала совершенно случайно, я увидела Беатрикс. Она шла со стороны моста и, как ни в чем ни бывало, остановилась рядом.
- Я думала, что ты ушла,- сказала я,- А мы могли бы не встретиться, я обычно сажусь на троллейбус на другой остановке. И потом я видела, как ты уходила по набережной.
- Я знала, что я тебя встречу,- заявила Беатрикс с уверенностью, не подлежащей сомнению.
-Зачем ты это сделала?
- Не знаю,- она вполне искренне пожала плечами.- Просто ты сказала, что там нельзя перейти, и мне вдруг захотелось попробовать.
- Но ведь это было опасно. Там никто не ходит. И такое движение. Я кричала тебе, почему ты даже не оглянулась?
- Разве? Я не слышала.
- Я очень волновалась.
- Правда? Да что я такого сделала. Пустяки.
Она ничего не сделала, только сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди, когда я увидела, как в нескольких сантиметрах от нее, на полной скорости проносятся машины. Она ничего не сделала, но заставила меня переживать за нее. Она сделала наперекор мне и для меня, да так, что и для себя, и наперекор себе.
- Я сначала очень испугалась,- призналась она мне позже.
Но она была удовлетворена, так как смогла привлечь мое внимание, а это было для нее главным.
6. Александр
- Тебе обязательно стоит сходить на эту выставку,- сказала мне мама за завтраком.
Моя мама - художница. Правда, не совсем такая, какими представляют себе художников вообще люди неосведомленные. Она оформляет различные технические выставки. Хотя сама она давно уже не пишет маслом и акварелью, у нее, как у профессионала, большой интерес к живописи и графике. Ей даже положены специальные «выставочные дни» для посещения выставок. Поэтому мама всегда в курсе всех выставочных новинок. На этот раз речь шла о выставке Цорна.
- Акварели просто прекрасны,- продолжала мама.- Такое мастерство! Превосходная техника. Сходи обязательно вместе с твоей Беатрикс.
Я согласно кивнула, решив обязательно зайти на эту выставку. Я ведь сама рисую, поэтому такие выставки представляют для меня определенный интерес.
В институте я рассказала Беатрикс о выставке. Она сразу же загорелась. Мои интересы с легкостью передаются ей. Она всегда пытается заинтересоваться тем, что интересно мне. И, надо сказать, что в большинстве случаев ей это удается. Действительно, мои интересы становятся для нее не просто подражательством, но интересами собственными. Но, конечно, у нее есть и свои, не имеющие ко мне никакого отношения, интересы. Беатрикс вовсе не отраженный свет, она сама может иметь отражения.
- Да, да, конечно!- вскричала она.- Обязательно пойду!- она очень любит, когда я предлагаю ей пойти куда-нибудь вместе.- А когда мы пойдем?- спрашивает она.
- Я думаю, что не стоит именно сегодня. Завтра ведь у нас свободный день. Пойдем часов в 11. Хорошо? Это ведь не рано? Ты успеешь выспаться.
- Да,- рассеянно кивает Беатрикс, и глаза ее вдруг загораются невысказанной еще мыслью, которая вот-вот готова сорваться с ее губ. - А потом, можно мы пойдем к тебе? - Я так давно не была у тебя. И не видела твоих рисунков. И не слышала Донну и Аманду Лир (новый кумир Беатрикс, не затмившая, впрочем, первую).
Вот это да. Я в растерянности. Я никак не могу выполнить желание Беатрикс. Вечером я должна быть у Кристиана. Когда я позвонила ему, он сказал, что у него есть новости. Я должна быть у него в три часа. Времени у меня хватит как раз на выставку и только. Мне очень не хочется огорчать Беатрикс, но приходится.
- Нет,- заявляю я твердо.- Завтра мы не пойдем ко мне.
- Почему?- удивляется Беатрикс, и в глазах ее появляется грустный блеск.
- Я не смогу.
- А что такое? У тебя дела?
- Ну да. Нужно кое-что сделать по дому. Я не хотела занимать завтрашний день полностью. Только на выставку - и все.
- Жаль,- Беатрикс опускает голову.
- Ну как, ты не передумала? Идем?
- Да, все же соглашается она, но от былого энтузиазма нет и следа.
На следующий день я долго и безуспешно пытаюсь дозвониться Беатрикс, чтобы условиться о месте и точном времени встречи. Трубка отвечает долгими, скучными гудками. Беатрикс нет дома. Я уже одетая и подкрашенная, как обычно, в растерянности сижу на диване в течение нескольких минут. Я не люблю ходить куда-нибудь одна. Не с кем поделиться впечатлениями. Как-то пусто и одиноко. Не радует даже самая радостная радость. Но я уже настроилась. Если я твердо решила что-то сделать, то сбить меня очень трудно. Время, отмеренное мной на посещение выставки, не может быть занято чем-то другим, тем более что мне и нечем его занять. Оно будет биться и мучиться в своей бесполезности пока не умрет, то есть не кончится.
В последний раз набираю номер Беатрикс и, убедившись в совершенном отсутствии ее желания разделить мою компанию, я решительно покидаю квартиру.
Большое стеклянное здание Центрального Выставочного зала сверкает издали уже при выходе из метро. Нужно только перейти по мосту реку, и сразу окажешься среди уже зеленеющих лужаек и клумб, обрамленных асфальтом, ведущим к входу. Яркие рекламные плакаты встречают меня уже метров за 500 до входа. Оказывается здесь не одна выставка. Кроме Цорна, мне кажутся интересными, судя по названиям, выставка современных финских художников и набор абстракций какого-то болгарина. И я убыстряю шаг.
- Агнес! Наконец-то! - вдруг восклицает чей-то глухой баритон, и я смотрю впереди себя.
Перед собой я вижу трех молодых людей. Все они относятся к числу так называемых «фирменных мальчиков», одетых в джинсы (двое в простых, синих, третий - в вельветовых, болотного цвета) и модные импортные куртки. Все мальчики недурны собой, прямо сказать, очень симпатичные и молодые, лет 20, не больше). Я замечаю, что все они смотрят на меня, не отрывая глаз. В стекло, ограждающее первый этаж здания, мне отлично видно, что вокруг меня в радиусе пятидесяти метров нет ни одной живой души. Следовательно, надо понимать, что эти возгласы обращены ко мне. Что бы это значило?
- Ну что же ты, Агнес?- с укором говорит один из мальчиков в синих джинсах и быстро подходит ко мне. - Мы тебя ждем, ждем.
Все ясно. Это розыгрыш. Наверное, они на что-то поспорили; хотят посмотреть, как я буду вести себя. Наверное, ждут, что я сейчас буду отпираться: «Вы ошиблись, меня зовут вовсе не Агнес.» А они будут настаивать, сдерживая смех: «Как же не Агнес? Мы ведь только вчера расстались, и ты нам кое-что обещала, да, да, не отказывайся!»
Моему характеру такая черта, как склонность к авантюризму не свойственна. Вернее, никто и никогда не имел повода сказать, что я такую черту имею. В самом деле, каждый мой поступок отмечен печатью осмотрительности, боязни осуждения. Кем бы то ни было. Но иногда в душе моей так остро встает желание сделать что-нибудь, пусть безумное и совершенно невозможное, что ошеломит моих знакомых и меня саму; что-то новое, необычное для меня; то, что смогло бы хоть что-нибудь изменить в моей жизни, прорвать скучный и однообразный ее круг и вывести меня из него. И сейчас такой случай представился. Если я и попаду в неловкое положение, об этом никто не узнает, никто не осудит меня и не ткнет в меня пальцем. Так было и есть с Кристианом. Может, сейчас мне повезет больше?
Посмотрим, кто кого удачнее разыграет.
- Разве я опоздала?- восклицаю я, пустив в ход одну из самых своих «боевых» улыбок, из тех, что так нравятся Беатрикс.- Извините.
Мальчик, который говорил, уже совсем рядом, и прежде, чем я успеваю что-то сообразить, целует меня куда-то в висок, около уха, и при этом торопливо шепчет:
- Спасибо. Вы все поняли. Меня зовут Александр. Затем он еще раз целует меня, на сей раз уже в губы.
- Здравствуйте, Агнес,- говорят его приятели.- Мы столько слышали о вас и так хотели вас увидеть. Боялись, что вы не придете.
- Ну что вы,- со смехом возражаю я и беру Александра под руку,- если я обещала, значит обязательно приду. Мне пришлось задержаться по очень важным причинам.
- Меня зовут Виктор,- представляется один.
- А я - Эдуард,- говорит другой. Я мило улыбаюсь им в ответ, еще не совсем сообразив, как мне следует себя вести.
- Сначала пойдем на Цорна?- предлагает Александр.
- Да, конечно,- соглашаюсь я.- Мне не терпится увидеть его акварели. Говорят, это что-то бесподобное.
- Лука тоже нам советовал обратить на них внимание. Помнишь, Алек?- обращается к Александру Виктор.
- А кто это, Лука?- спрашиваю я, но тут же закусываю губу, подумав о том, что, должно быть, совершила ошибку: ведь настоящая Агнес могла быть знакома с этим субъектом.
Но Виктор освобождает меня от опасений своим искренним удивлением:
- Как! Разве Алек ничего не говорил вам о нашем Луке?
- Нет.
- Ты просто забыла, крошка. Я говорил тебе о Луке. Это наш руководитель в театре. А Эд и Вик танцуют вместе со мной в одной группе.
- Вот как? Да, кажется, я вспоминаю. Боже мой, какая я стала рассеянная.
На этом разговор о неведомом Луке исчерпан, и мы уже поднимаемся по лестнице на второй этаж, где нам и предстоит увидеть все те выставки, о которых вещала столь привлекательная реклама. Оказывается, ребята давно уже купили билеты, в том числе и на
мою долю. Я принимаю это как должное.
В зале Цорна мы, к счастью, разбредаемся. То есть, Виктор и Эдуард не стоят с нами, как приклеенные, а начинают осмотр с другого конца зала. И я остаюсь с Александром.
В зале всего три акварели; я уже вижу их издали: они привлекают к себе взгляд необычной четкостью и яркостью. Остальные картины - масло. Мы с Александром смотрим на картину, изображающую двух пышнотелых девушек в бане. Картина неплохая. Александр наклоняется ко мне:
- А как тебя зовут?
- А что все это значит?- в тон ему спрашиваю я.
- Видишь ли, в чем дело,- начинает он.- Моя девушка не пришла сегодня. И, кажется, я догадываюсь, почему. Я не хотел бы, чтобы ребята знали, что она меня обманула.
- А если она все-таки придет,- с улыбкой предполагаю я,- и мы вот сейчас, здесь, ее встретим. Что ты будешь делать?
- Она не придет,- вздыхает Александр.
- А не проще было бы вообще не говорить друзьям об этой девушке, если ты знал, что она может не прийти?
- В том-то и дело, что я не знал,- неубедительно оправдывается Александр и почему-то краснеет.
- Интересно! А на что ты надеялся, когда столь бесцеремонно ко мне обратился? Ведь я могла, да и должна была сказать, что я тебя вовсе не знаю, и что я никакая не Агнес!
- Я думал, что успею подойти к тебе и попросить выручить меня, сыграть эту роль. Но ты вдруг сама поняла, что мне нужно. Я даже растерялся сначала, так был поражен твоим внезапным согласием.
- Но я могла и не согласиться.
- А мне почему-то показалось, что ты обязательно согласишься. Мы ведь пропустили мимо много девушек, уже после того, как мне пришла в голову эта, теперь я понимаю, действительно несколько странная и безнадежная мысль. Но обратился я именно к тебе, сам не знаю, почему. Наверное, это какая-то внутренняя сила, интуиция, что ли?
- Ну, хорошо. Хотя, конечно, в этой истории слишком много невероятных совпадений и странностей. Ну а как же ты собираешься потом представлять друзьям настоящую Агнес?
- Скорее всего, мне уже не придется ее представлять.- Он задумался на минуту,- Так как тебя зовут?
- Агнес, ты же знаешь,- улыбаюсь я.
- Ну ладно, я же серьезно.
- А зачем? На сегодня я Агнес.
- А ты не хотела бы еще встретиться со мной? - Он внимательно посмотрел мне прямо в глаза.
Какой у него серьезный взгляд. Темные брови напряженно сдвинуты. Черты лица, хотя и несколько крупноваты, но, в целом, он очень симпатичный мальчик. И его друзья ничуть не хуже. Эдуарда, пожалуй, можно даже назвать красавцем. И Виктор тоже довольно интересен. Но Александр... К нему я чувствую особенную симпатию. В конце концов, я ничего не теряю. Почему бы мне и не познакомиться с этим милым мальчиком? Интересно, сколько ему лет? Мне кажется, что он мой ровесник, или даже немного младше.
- Меня зовут Делия,- говорю я.
- Ты очень красивая, Делия,- вдруг говорит Александр.
Мне кажется, что он сказал это просто так, из вежливости, но все равно, мне очень приятно, и я вспоминаю, что действительно красива.
Мы смотрим на акварель "Цыганская кузница". Я совсем близко наклоняюсь над картиной, стараясь разглядеть ловкий мазок художника, искусно изображающий дыру на старом платье смуглой молодой цыганки с плутовскими глазками, стоящей у входа
в кузницу. Мне как художнице очень интересно рассмотреть поближе всю технику акварели. Я изучаю ее детально, хотя и не очень понятливым взглядом дилетанта, но взглядом пытливым и старательным.
- Тебе нравится?- спрашиваю я у Александра.
- Да,- соглашается он,- здорово. Хотя я мало что в этом смыслю. Вот Эд, тот немного рисует. Я оборачиваюсь на Эдуарда. Он точно так же, как я минуту назад, приблизив лицо к другой акварели на противоположной стене, шарит по ней глазами .
- А где вы все работаете?- спрашиваю я, вспоминая, что ребята говорили про какой-то театр, но, подумав, что это, возможно, только увлечение и имея в виду юный возраст мальчиков, добавляю: - Или учитесь?
- Нет, мы работаем,- говорит Александр,- Уже второй год. Мы работаем в театре Балета. В труппе Луки Гронского. Это современный балет. У нас еще есть труппа классического, но современный нам как-то ближе. А ты никогда не была в нашем театре?
- Нет,- я смущенно пожимаю плечами. Я вообще не знала, что у нас в городе есть такой театр.
- Ты обязательно должна посмотреть хотя бы один наш спектакль!- почему-то обрадованно и горячо восклицает Александр.- Я могу провести тебя в любой день, когда захочешь. Тебе понравится, я знаю. Наш Лука просто гений! Он и балетмейстер, и художник! а танцует как! У нас все танцовщики хотят танцевать так, как он. Ему всего только 30 лет, а он уже руководитель можно сказать целого театра, потому что мы совсем не зависим от труппы «классиков».
- А тебе сколько лет?- спрашиваю я вскользь.
- Мне?- он как-то неловко улыбается и дергает плечами.- Мне - двадцать.
Как я и думала, он почти на два года младше меня.
К нам подходят Эдуард и Виктор. Они уже посмотрели все картины в зале Цорна.
- Ну как, вам понравилось?- спрашивает Эдуард, обращаясь главным образом ко мне.
- Да, действительно, эти акварели замечательны. А ты, я слышала, тоже художник?
- Да где там!- красавец Эдуард машет рукой.- Так, помаленьку, извожу бумагу.
- Я тоже немного рисую,- говорю я,- Только у меня не очень получается, я нигде не училась. Теперь жалею об этом. В детстве меня учили музыке, а теперь я все равно даже не подхожу к роялю. Лучше бы меня учили рисовать.
- Я тоже не учился,- говорит Эдуард. - Мне немного помогает Лука. Вот он отлично рисует. Он все делает отлично. Но, конечно, лучше всего он в танце. Он сам их составляет. Тебе надо обязательно посмотреть, как танцует Лука. Приходи к нам, когда хочешь, на любой спектакль. Они у нас через день. День – «классики», день - мы. Сейчас мы как раз кончаем работу над одной вещью. Должно выйти неплохо. Мы скажем тебе, когда будет премьера. Все это - творение Луки. А композитор, тоже очень хороший, но ты, наверное, о нем не слышала, - Дэвис Чебер. Он еще учится. На последнем курсе в консерватории. Это брат жены Луки, Нины Чебер. Она тоже танцует у нас. Превосходная балерина. Алек! - Эдуард поворачивается к Александру,- ты непременно должен показать Агнес наш театр. Можно даже сходить на репетиции. Правда, Лука не очень любит, когда на репетициях посторонние, но можно устроить так, что он и не заметит. Он всегда поглощен работой и редко отвлекается.
- Вы так интересно рассказываете,- говорю я,- что мне очень захотелось увидеть и ваш театр, и взглянуть на вашего удивительного Луку.
В самом деле, что за замечательная встреча! Какие чудесные ребята! Так вежливо разговаривают и так хорошо держатся. Я ловлю себя на мысли, что если бы Беатрикс пошла со мной сегодня, я бы никогда не познакомилась с ними. Ведь тогда Александр не окликнул бы меня!
Мы еще долго смотрим картины и ходим по залам. Теперь уже мы ходим вместе, обсуждаем живопись и говорим о театре. Мне так интересно с ними. Никогда я не встречала людей, столь близких мне по духу. Только Беатрикс...
У выхода Виктор и Эдуард вдруг заторопились. Я чувствую, что это не входило в их планы, вероятно, ранее предполагалось пойти куда-нибудь всем вместе, но, должно быть, Александр успел сказать им, что хочет остаться со мной. Ведь я - не Агнес, и ему, наверное, хочется поближе со мной познакомиться. Мы прощаемся с ребятами; они садятся в подошедший автобус, а мы с Александром идем к метро.
У входа в метро висят большие часы, и я в волнении замечаю, что до трех остается только полчаса. Но мне так не хочется расставаться с Александром. Что же делать? Но ведь Кристиан никуда не денется! Разве у меня не может быть никаких неотложных дел? Я позвоню ему, только попозже. Все равно он еще не вернулся домой. Он говорил мне, что с утра будет в издательстве.
- Ты куда-нибудь спешишь?- спрашивает Александр, видимо, приняв во внимание мой обеспокоенный раздумьями вид.
- Нет, что ты,- возражаю я беспечно, отрезая себе пути к отступлению.
Сегодня Кристиан будет без меня.
И мы с Александром идем в парк, который - тут же, стоит лишь перейти через мост. Это самый большой парк в нашем городе. Кругом полно людей, и все они веселые. Со стороны уже работающих аттракционов слышится смех и женский визг. Но ни мне, ни Александру не хочется сейчас кататься. И мы, не сговариваясь, разом подходим к свободной скамейке и садимся рядом.
- А ты где работаешь?- спрашивает Александр.
- Я учусь,- объясняю я,- в институте. Буду проектировать аэропорты.
- Аэропорты!- оживляется Александр. Видимо он из тех, кому слово «аэропорт» кажется овеянным какой-то суперсовременной романтикой; впечатление, сложившееся не без влияния популярного романа Хейли.
- Интересно, наверное?- спрашивает он.
- Как тебе сказать? Нравится далеко не всем. Это - работа. Но меня она устраивает. Хотя, она, конечно, совсем не так привлекательна на первый взгляд, как твоя.
- Но моя работа очень трудная,- возражает Александр.
- Знаю. У меня никогда не было заблуждений на этот счет.
- Да, но в моей работе совмещаются и труд, и увлечение. Я пока еще не достиг каких-то особенных результатов. У меня не было даже ни одного сольного номера, но, все равно, танец для меня - не только средство к существованию. Если бы это было так, я, скорее всего, просто бросил бы кто дело.
- Ты прав,- соглашаюсь я,- Но, вероятно, я просто не такая увлекающаяся натура, как ты. Моя работа не обладает особыми притягательными свойствами, но она нравится мне как работа. Однако без увлечения, конечно, я тоже не могла бы обойтись. Но для меня необязательно совмещать эти два дела. У меня есть увлечение, но оно не имеет абсолютно никакого отношения к моей будущей профессии.
- И что же это?
- Я пишу. Может это покажется тебе странным, но мне это нравится.
Вопреки ожиданию, Александр вовсе не удивлен моим заявлением. Оно не производит на него никакого впечатления. Я слегка разочарована. Мне-то казалось, что любой человек, услышавший о моем необычном хобби, должен был несказанно поразиться и засыпать меня градом вопросов. И, тем более что Александр, этот мальчик, кажется, даже слегка скептически воспринимает мои слова, я ясно ощущаю преждевременность и даже неуместность своего, не скрою, рассчитанного на сенсацию, признания.
- В самом деле? - наконец произносит он и спрашивает, я чувствую, лишь из вежливости:- И о чем же ты пишешь?
И приходится продолжать разговор, хотя мне уже совсем этого не хочется:
- Я писала много. Начинала писать четыре романа, но закончила только последний, четвертый. Он так и называется «Четвертый». Пока. Наверное, я дам ему другое название. А написан он об одной необычной женщине.
- А что, действительно была такая женщина?
- Не совсем. Конечно, как таковой ее не было, но все же…
- Значит, ты просто выдумываешь то, чего в жизни не случалось?- пренебрежительно перебивает Александр.
- А ты считаешь, что писатели просто описывают то, что когда-то случилось с ними или с их знакомыми?
- Ну нет, конечно,- он пожимает плечами, оставаясь, однако, при своем мнении.
Я очень хочу выбраться из этого, оказавшегося таким неприятным для меня разговора, но, не зная, как это сделать, просто замолкаю. Наступает напряженная тишина.
- Может быть, ты хочешь покататься,- спрашивает Александр, указывая в сторону аттракционов.
Я отрицательно покачиваю головой. Действительно, мой характер опять дает себя знать, и я, как обычно, снова произвожу впечатление мрачного и унылого человека.
Но все же нам удается забыть тему, надломившую легкий ход нашего знакомства, и весь этот день до конца - мы вместе, и опять говорим о театре (в основном он). Я слушаю и с досадой понимаю, что не могу сказать ничего такого, что могло бы показаться ему интересным. Пример тому - моя попытка.
Беатрикс не говорит мне ни слова в оправдание вчерашнего своего отсутствия. И ведет себя так, будто никогда и не было нашего разговора о выставке и договоренности пойти туда вместе. И тогда я понимаю, что она, несомненно, была дома в то время, когда я так долго и безуспешно пыталась ей дозвониться. Просто она не поднимала трубку.
- Почему ты вчера не подходила к телефону?- напрямик спрашиваю я, не боясь ошибиться в своих предположениях. И не ошибаюсь.
Конечно, она обиделась. Ей хотелось пойти ко мне в гости. Но, в конце концов, набиваясь в гости по собственному желанию, получить отказ вовсе не оскорбительно. Все это я подробно, спокойным голосом втолковываю Беатрикс, и она будто бы соглашается со мной, рассеянно кивая, понимая, что поступила глупо, по-детски, поддавшись неуправляемому явлению обиды.
Постепенно конфликт исчерпывается.
Еще остается Кристиан. К нему я захожу после занятий. Он открывает мне дверь, какой-то усталый, лохматый, с помятым лицом. Вчера, по телефону, он, конечно, выразил свою досаду. Но, кажется, не был огорчен особенно сильно. Конечно, после моего звонка он и не подумал впадать в одинокое уныние. Наверняка он неплохо повеселился в какой-нибудь компании, о чем свидетельствует его утомленный вид.
- Что это ты так на меня смотришь? - говорит он хрипло и недовольно.- Почему это ты не могла вчера прийти, а?
Я уже давно заготовила оправдательную речь, вполне правдоподобную, но грубый тон Кристиана отбивает у меня всякую охоту оправдываться.
- Почему ты так со мной разговариваешь? – я принимаю оскорбленную позу.- Ты , пожалуй, пьян?
- Пьян я был вчера,- возражает Кристиан уже более спокойно, понимая, что перегнул палку. - Я-то так хотел тебя обрадовать. Ты ведь еще не знаешь, что Герман согласился помочь с редакцией. Он в полном восторге. Говорит, что есть много корявых мест, но в целом просто прелестно. Да, да, он так и сказал: «Просто прелестно!» Ты довольна?
- Наконец-то!- вздыхаю я.- Много же потребовалось времени, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Но я понимаю так, что ты еще не говорил ему обо мне. Когда же это будет? Да и вообще, что будет дальше? Сколько еще ждать? Год? Может два?
- Конечно, Делли, твое нетерпение оправдано, но, прошу тебя, подожди еще совсем немного. Радоевич обещал закончить через месяц.
- Ну, хорошо. Просто я никак не могу понять, почему какой-то посторонний человек будет копаться в моей рукописи и исправлять ее по своему усмотрению, подобно цензору. Почему я не могу сделать эту редакцию сама, просто воспользовавшись его советами?
- Делли, никто тебе не будет навязывать своего мнения, после редакции ты прочтешь рукопись; мы с тобой вместе прочтем, и может быть, еще что-нибудь исправим. А как ты думала, девочка моя? Чтобы пропихнуть уже написанный роман в издательство, приходится порядком повозиться. Нам еще придется сокращать и изменять после того, как он пройдет редакцию в издательстве. Так что, наберись терпения. Помни, что я сказал тебе еще в самый первый день нашего знакомства: «Уже в этом году вы увидишь свою вещь напечатанной». И я не отказываюсь от своего обещания. Ну, улыбнись же! Тебе не идет такое злое выражение лица. Иди ко мне, прелесть моя!
И я улыбаюсь, потому что ему опять удалось возродить в моем сердце надежду. Я представляю себе, как будет замечательно, когда я открою новый, пахнущий краской, номер журнала и увижу вдруг свою фамилию и свою фотографию. И все увидят, какая молодая и красивая эта талантливая писательница, никому ранее неизвестная, а теперь - модная и знаменитая. А потом... Я мечтаю уже дальше, о том, о чем никому не известно. Цель моя, та самая конечная цель, ради которой я столько мучаюсь и достижения которой жду всем сердцем, заключается в том, чтобы оживить мой роман. Вдруг какой-нибудь известный кинорежиссер заинтересуется моей книгой и захочет ее экранизировать! Вот это будет настоящая победа! И конечно я буду играть главную роль, ведь ни одна актриса не сможет верно воплотить образ моей героини. Никто не знает, какая она должна быть на самом деле. Никто кроме меня! И тогда все узнают, на что я способна! И Беатрикс... Как она будет счастлива. Ведь она всегда, всегда верила в меня! И я не обману ее ожиданий. Ее вера помогала мне в творчестве. И мои родители... Они будут гордиться, что у них такая талантливая и знаменитая дочь. И все мои знакомые.. И Александр... Этот мальчишка, который не читал и строчки, написанной мною, и не скрывший всего своего пренебрежения к неизвестному ему предмету. Тогда-то он убедится, что я настоящая писательница! Хотя и написала о том, чего никогда не было. Но разве в этом главное? Ведь это могло быть! Главное- не событие, а проявляющийся через него человеческий характер.
И в эти минуты я люблю Кристиана...
Я не делаю над собой никаких усилий. Мне приятно и легко уступать ему. Он для меня спаситель, верный бескорыстный друг, которому я бесконечно благодарна. Не знаю, почему так получается, я осознаю всю неожиданность такой перемены своих чувств, но не могу этому противиться. Да, Кристиан знает, как ему поступать со мной. И я благодарю, благодарю его, пока за зашторенными окнами не начинает смеркаться.
7.Июнь
И я встречаюсь с Беатрикс около газетного киоска на вокзальной площади. Я не видела ее целых две недели! Занятия в институте кончились как раз две недели назад, и Беатрикс решила на это время съездить к морю. Она поехала, а я так и осталась сидеть на месте, не пытаясь сбросить с себя хотя бы часть забот и переживаний. Мне было очень одиноко все это время. И не было часа, когда бы я не думала о своем новом знакомом - Александре. Я все ждала, когда же он позвонит мне и предложит пойти куда-нибудь, и тогда я снова его увижу! Как же я хотела увидеть его милое юное лицо, обрамленное светлыми мягкими волосами; в воспоминаниях он казался мне чуть ли ни идеалом. И я была почти уверена, что люблю его, что жить не смогу, если больше никогда его не увижу.
Но он не звонил. Тогда я сама, потеряв всякое терпение, позвонила и к нему домой и в театр. Я утешала себя мыслью, что если он дал мне номера своих телефонов, значит, действительно хотел встречаться со мной. Но в первый раз какая-то девушка объявила мне, что Александра нет, и она не знает, когда он будет дома. Тон ее был явно недоброжелательным. А в театре к телефону подошла, судя по тоненькому детскому голоску, совсем молоденькая девчонка, должно быть, какая-нибудь балеринка, и крикнув, отвернувшись от телефонной трубки, куда-то вглубь: «Алека к телефону!», и услышав неясный для меня ответ, донесшийся издалека, повторила мне его беззаботно и легко: «Его сегодня не будет!»- и быстро бросила трубку.
Я приучала себя к мысли, я лечила себя, внушая долго и настойчиво: «Я его больше не увижу». Но мне было так трудно верить этому!
Чтобы не оставаться совсем одной и не думать об Александре я целые дни проводила у Кристиана, чему он, кажется, был весьма рад. Работал он немного, а я в это время читала книги из его библиотеки - собрания обширного и разнообразного. Потом мы обедали, потом гуляли где-нибудь, а вечером опять возвращались к нему, но вскоре я обычно уходила, чтобы прийти домой раньше родителей. Только четыре раза я возвращалась поздно. Два раза мы ходили в театр; раз - в гости к одному интересному человеку, но он был вовсе не из творческого круга, а просто геодезист, только что вернувшийся из длительной и далекой командировки; и один раз мы были на вечере в доме литераторов, на котором чествовали какого-то маститого поэта.
Такой долгий период частого общения с Кристианом заставил меня почти забыть об Александре, со времени встречи с которым, прошел уже целый месяц. Напротив, я вдруг очень привязалась к Кристиану, я привыкла, к нему, и оттого он стал мне ближе, и общение с ним более приятным. Но вскоре этому должен был наступить конец, так как свободное время в три недели уже истекало, а за ним меня ожидали два месяца производственной практики в нашем базовом проектном институте, где нам предстояло ближе ознакомиться с тонкостями нашей будущей специальности. Такая практика не была для нас в новинку. В прошлом году мы уже отработали в институте по месяцу, и в этом году каждый из нас вновь должен был прийти на уже знакомое место.
И вот Беатрикс возвратилась из своей поездки, а Кристиан вдруг объявил мне буквально накануне, что на неделю уезжает в Вену, чтобы по заданию какого-то журнала написать серию очерков о международном музыкальном конкурсе. Кристиан не пренебрегал и такой, чисто репортерской работой. И я, нисколько не сожалея о его отъезде, проводила его в аэропорту. Да и к чему мне было огорчаться - ведь вернулась Беатрикс!
Я увидела ее еще издали. Она стоит около газетного киоска в открытом розовом сарафанчике, и прохожие оборачиваются, глядя на ее чересчур смуглые, загоревшие под южным солнцем, руки, плечи и лицо. В руках у нее увесистая спортивная сумка. Дело в том, что я предложила ей оставшиеся перед началом практики несколько дней провести на нашей загородной даче, в сорока километрах от города. В городе стоит жара, редкой в наших местах силы, раскаляющая воздух и плавящая асфальт. От духоты невозможно дышать, весь город оголился до пределов, приличных в обычных условиях, пожалуй, лишь на пляже. Но муки горожан, тем не менее, невыносимы. Обливаясь потом, стоит нетерпеливая очередь к прилавку, торгующему пепси-колой, как раз рядом с киоском, около которого дожидается меня Беатрикс. Вот, наконец, и она замечает меня и машет мне загорелой рукой.
- Здравствуй, Бета!- говорю я.
- Здравствуй, здравствуй!- радуется она и прижимается своей влажной щекой к моей щеке. На ее фоне я выгляжу примерно так, как выглядит сметана на фоне шоколада. И я осознаю, что такое соседство вовсе не в мою пользу.
Мы проходим в здание вокзала и покупаем билеты на электропоезд. Ждать приходится недолго: минут через пять к платформе подходит электричка, мы входим в полупустой вагон и садимся друг напротив друга у окна. Многим сейчас хотелось бы покинуть город, подобный адовому котлу, но дела держат, и немногочисленные счастливцы, вроде нас с Беатрикс, не страдают от переполненности вагонов, которая обычно неизбежна в дни воскресные.
Я с завистью смотрю на загорелое лицо Беатрикс:
Как ты отлично загорела! Ну, рассказывай. Как там было, хорошо?
Беатрикс заводит разговор о море; подругах, с которыми жила в одной комнате; знакомых мужчинах и прелестях местных баров и кафе; ценах на рынках, погоде – все так, как обычно бывает в таких случаях.
- Ну а ты как?- в свою очередь интересуется Беатрикс. – Что ты тут без меня делала?- Наверное, целыми днями торчала на пляже вместе с Мирей?
В ее вопросе чувствуется легкий оттенок ревнивых опасений.
- Мирей уехала,- говорю я, успокаивая ее.- Мать достала ей путевку. Уехала через день после тебя. Я же писала тебе об этом.
- Я не получала письма,- Беатрикс пожимает плечами.
Должно быть, письмо долго шло.
- Так что же ты делала?
- Ничего.
И впрямь, я ничего не делала. Так глупо и бездарно провести время! А сколько можно было бы сделать, написать! Я с печалью осознаю, что это мое обычное прежде желание, моя насущная потребность вот уже так долго не напоминает о себе. Две недели провести у Кристиана! Варить ему кофе, разогревать готовые финские бифштексы, упакованные в фольгу, закупленные предварительно мною же в соседнем гастрономе. А между этими, столь важными, делами просто так сидеть на балконе, иногда с книгой в руках, и дожидаться, когда он освободится, и мы пойдем гулять в остывающий уже вечерний город. После чего опять возвращаться, проводить с ним в постели от двух до трех часов, и спешить домой, стараясь опередить родителей. И ведь мне было вовсе не скучно! Мне было хорошо. Только я, пожалуй, все же слишком часто вспоминала о юном танцовщике, так недолго хранившем свое обещание. Но это только в самом начале. Потом Кристиан целиком завладел мной, и образ Александра почти совсем стерся из моей памяти.
Но ни слова обо всем этом я не говорю Беатрикс. А она, кажется, что-то опять рассказывает мне?
- Его зовут Александр,- говорит Беатрикс. – Он чем-то напомнил мне д’Артаньяна: такие тонкие черты и изящные усики. Он бы тебе понравился. Хочешь, я вас познакомлю?
Услышав имя «Александр», я чуть ли ни вздрагиваю, но, конечно, Александр Беатрикс не имеет никакого отношения к тому Александру. Это ведь очень распространенное имя.
Он звонил мне вчера,- продолжает Беатрикс.- Он тоже живет в нашем городе, где-то в западных районах. Я ему сказала, что еду к подруге на дачу, и он попросился со мной. Может, надо было его взять?- Беатрикс лукаво смеется.
- Зачем?- возражаю я, прекрасно зная, что она лишь шутит.- Что бы мы с ним делали?
- Ну,- продолжает Беатрикс в том же тоне,- если бы он тебе не понравился, я бы оставила его себе. Он – лучшее, что было у меня за эти две недели.
- А сколько было всего?
Беатрикс выжидает паузу, будто подсчитывает:
- Шесть!
- Ого! Ты, я вижу, даром времени не теряла!
- Ну что ты,- оправдывается Беатрикс,- все это так, несерьезно. Только Александр…
- Что, «Александр»?
- Только он был моим любовником.
Никакая сила не убедит меня в том, что это правда. Я абсолютно уверена в том, что Беатрикс девственна. Рассказы о любовниках появляются время от времени в ее речах, но спустя некоторое время она сама опровергает их с выражением не подлежащей сомнению искренности. Все же, едва заметное опасение слабой дрожью шевелится где-то внутри: «Неужели?». Но нет, кажется, и на этот раз Беатрикс сочиняет. Сама не знаю, почему это меня так волнует. Может быть оттого, что я не могу равнодушно видеть, как Беатрикс во лжи своей, сама того не зная, опять подражает мне. Она рассказывает о себе как о порочной, разбитной девице, но не знает она, что такая вот действительно порочная девица сидит рядом с ней. Это та, кого она, воображая себя искушённой, деланно-пренебрежительно и покровительственно-нежно называет «девственницей». Смешно? Зачем я скрываю от нее все это? Разве молчание не та же ложь? Но, с другой стороны, зачем рассказывать? Есть такие женщины, которым просто необходимо поделиться своими переживаниями, и они не стесняются высказывать своим подругам самые интимные подробности жизни. У меня нет такой потребности. А если так, то зачем мне выставлять наружу то, что у меня есть, пусть даже перед самой близкой - Беатрикс. Нет! Все-таки я проговорилась однажды! Я говорила ей, что у меня есть любовник-писатель. Но она-то уверена, что все это не более истинно, чем ее собственные рассказы. Даже менее истинно. Ведь наверняка никакого писателя вообще нет. Это так маловероятно! А ее Александр и прочие «любовники» лица вполне реальные. И действительно она допускала их до некоторой близости, не позволяя, впрочем, все это надлежащим образом закончить.
- Ну и продолжай в том же духе, мне он ни к чему,- я великодушно отказываюсь от щедрого дара Беатрикс.
- И все же мне очень хочется познакомить вас,- настаивает Беатрикс.
* * *
Дачный домик совсем небольшой, двухэтажный, обшитый когда-то совсем новыми, некрашеными, только проолифленными досками, окружен со всех сторон бледной от жары зеленью старых корявых яблонь. Теперь он уже потемнел, но все же выгодно отличается от оляповато-ярких домов соседей, выкрашенных в ядовитые зеленые и голубые тона, благородным цветом хорошего дерева.
Мы с Беатрикс проходим за скрипучую калитку, покрытую кусочками облупившейся краски, и оказываемся в прохладном тенистом садике, которому предстоит в течение почти целой недели служить нам надежным прибежищем от жары и вообще от всего окружающего мира.
Я не люблю бывать на даче. Когда-то в детстве я проводила здесь каждое лето под присмотром дедушки и бабушки. У нас была целая компания - человек двадцать мальчишек и девчонок разного возраста. Я была самая младшая и многого не умела. Не умела лазать по деревьям, играть в индейцев, плавать. Оттого меня часто не принимали играть, да я и сама не любила шумные игры, а предпочитала сидеть в стороне и смотреть на игру других, как зритель в театре. Мы часто ссорились, но вмешательство наших бабушек, особенно часто моей, возобновляло наше общение. Так было в детстве. Но с годами многое изменилось. Компания наша стала распадаться. Ребята взрослели, уходили в армию, поступали в институты, женились,- все они были лет на пять старше нас, девчонок. И теперь уже лето не собирало прежний сплоченный круг - у всех появились свои дела и заботы. Подруги мои, ставшие взрослыми, предпочитали проводить лето на море, а некоторые вообще не имели возможности отдыхать летом; они работали, а отпуск не всегда приходится на лето.
Родители мои приезжают сюда вовсе не затем, чтобы отдыхать. У них всегда находится уйма работы в саду и по дому. В этих делах я им не помощница. Я не люблю, да и не умею копаться в земле, а от перебирания старой рухляди, хранящейся в бездонных чуланах, у меня напрягается внимание и нервы: я опасаюсь найти что-нибудь ужасное, вроде паука, дохлой мыши или личинок моли. И лишь иногда я уступаю просьбам родителей и еду с ними на эту дачу, чтобы, пока они будут возиться в саду, приготовить им обед. Это единственное, на что я способна.
Приехав сюда, я тут же начинаю думать, скоро ли мы поедем обратно. И часто я, не дожидаясь родителей, и пренебрегая возможностью добраться до дома в автомобиле, сама иду на станцию и, давясь в душной переполненной электричке, еду в город.
В последние годы мне удавалось увидеть своих дачных подруг всего раза по два за каждое лето. Это обычно бывало на ночных кострах, которые разжигают наши ребята по субботам и иногда по пятницам, в лесу, недалеко от дороги. Сюда на огонек обычно приходят все, кто приехал. И сразу можно увидеть, кто на этот раз решил по каким-либо причинам покинуть городские квартиры на выходные.
Так что, единственное развлечение для меня - это костры, но и они уже недостаточно привлекают меня. За долгие перерывы я успела отойти от своих знакомых, и теперь стала для них совсем чужой. Часто они говорят на темы, мне неизвестные, и я с горечью сознаю, что мне и вовсе не стоило приходить. Короче, здесь не осталось ничего, что еще могло бы меня привлекать. Иногда мне приходит мысль, что очень неплохо было бы провести здесь неделю-другую, но, разумеется, не с родителями, а с кем-нибудь, чье общество было бы мне особенно приятно. Но нет такого человека...
И я восполняю его отсутствие Беатрикс. Тем более что в городе все равно оставаться невозможно. Жара душит зажатых в бетоне людей, и нет никакой другой возможности облегчить свое положение.
- О! Здесь даже балкон есть!- кричит Беатрикс и выбегает на балкон с резным ограждением, покрытый досками потемневшими и подгнившими от сырости.
Беатрикс тут же принимается курить. Она обожает курить на воздухе; я смотрю, как она радуется, и оттого радуюсь сама. Все-таки я хорошо придумала поехать сюда с Беатрикс.
Целый день мы сидим в шезлонгах и блаженствуем от сладостного безделья. Беатрикс, и так черная, кажется, загорела еще больше, а я так и осталась незагорелой.
Потом мы обедаем, наскоро почистив картошки и приготовив салат из огурцов и помидоров, добавив к ним немногочисленную, мелкую, как горох, редиску, собранную на запущенной грядке, причем, готовить все это вызывается Беатрикс, и я, слабо выразив свой протест хозяйки, уступаю, зная, что спорить бесполезно. Я знаю, что делать что-то для меня, доставляет ей своеобразное удовольствие.
- А когда мы пойдем на кладбище?- спрашивает Беатрикс, облизывая ложку, которую она извлекла из банки с майонезом.
Я не раз говорила Беатрикс, что на нашем сельском кладбище похоронен один известный авиатор, которому полагалось бы лежать среди людей столь же выдающихся на привилегированном городском кладбище, а вовсе не в такой глуши. Но такова была воля покойного, и ее исполнили, обогатив это обыкновенное кладбище, а заодно и окружающую местность, достопримечательностью.
У меня нет никакого желания тащиться на кладбище, и я говорю, отмахиваясь: «Потом, потом», не задумываясь над желаниями Беатрикс.
- А где оно, это ваше кладбище:- спрашивает Беатрикс.
Пожав плечами, я равнодушно объясняю ей: сначала нужно повернуть направо, потом - налево, выйти в поле, и окажешься прямо перед кладбищем, которое почему-то находится прямо посередине пахоты, и представляет собой небольшое темный лесок. Только разноцветные витые оградки выдают мрачное предназначение этого места.
На том разговор о кладбище закончен, и мы идем смотреть телевизор.
Она исчезла. Я тщательно обыскала весь дом и весь сад, окликая ее по имени, но даже если бы она просто не откликалась, но пряталась бы поблизости, я все равно нашла бы ее. Но ее нет.
Уже вечер. Дневная жара, вдруг сменилась резкой прохладой, и без шерстяной кофты, которую я накинула поверх маечки на бретельках, мне было бы холодно. А Беатрикс в одном ситцевом сарафане. Я смотрю из окна на улицу, но ее нет там. С другой кофтой в руках я выбегаю из дома, и, пробежав через калитку, поворачиваю направо. Я знаю, что Беатрикс на кладбище, и что мне приходится полеживать очередную ее выходку. Я быстро иду к могиле Авиатора; навстречу мне попадаются подозрительного вида мужчины, которых часто можно встретить на кладбище. Без сомнения, это алкоголики, об особом отношении которых к кладбищам поется в известной песне. Присутствие алкоголиков, хотя они и не обращают на меня никакого внимания, почему-то усиливает волнение, против воли, охватившее меня. Но, слава богу, розовый сарафан Беатрикс маячит у одной из могил по соседству с могилой Авиатора, увенчанной высокой гранитной стелой.
Я протискиваюсь сквозь узкий проход между оградами и оказываюсь рядом с Беатрикс.
- Что случилось, Бета? Почему ты убежала?
- Я никуда не убегала,- говорит она, как ни в чем ни бывало,- просто я хотела взглянуть на могилу Авиатора. А какое тебе, собственно, дело?- она поворачивается ко мне и смотрит на меня недобро прищуренными глазами.- Что ты мне, мать, что ли? Я не нуждаюсь в няньках!
- Надень кофту,- говорю я, стараясь не обращать внимания на ее тон.- Холодно.
Я знаю, что она не послушает меня.
- Мне вовсе не холодно,- упрямо возражает она,- и тебе не следовало приходить сюда.
Ну и черт с тобой! Сколько можно трепать мне нервы! Ненормальное создание, и к тому же упрямое, как осел. Я знаю, о чем она думает. Ей приятно, что я побежала, за ней, принесла ей эту кофту, но она и вида не подаст, будет делать все наоборот, назло и себе и мне. Да кому это нужно! Не хочет, и не надо! Я еще буду просить и умолять! Не дождется, пусть хоть совсем тут замерзнет!
Я снова протискиваюсь через узкий проход и иду прочь. Я чувствую, как она смотрит мне вслед, но остановить меня, по-видимому, не собирается.
О, Беатрикс! Загадочная, как Джоконда; простая и наивная, как ребенок. Неужели ты не веришь, что можешь заставить меня беспокоиться о тебе? Или ты просто боишься в это верить? Да, я часто груба с тобой не по праву; я обижаю тебя, пользуясь твоей любовью ко мне, такой необыкновенной любовью... И ты в отместку причиняешь мне боль. Зачем? Может быть для того, чтобы доказать себе, что и я люблю тебя? Иногда мне кажется, что это так. Но часто я допускаю в мыслях, что могла бы, пусть не с легкостью, но все же могла бы, даже предать тебя! Может быть, я вообще не умею любить? Даже тех, кто любит меня... Фальшивый, золоченый образец! Гений без гениальности! Красавица без красоты! Внешнее благородство, продавшееся ради выгоды! Кого ты выбрала, Беатрикс? Ту, которая всю жизнь лжет тебе? С первого дня и по настоящее время! Но что, должно быть, ужасно, я не осуждаю себя. Так и нужно жить, как я живу; так живет большинство. Без этого просто не прожить. Такие, как Беатрикс, погибнут, мне просто жаль ее!
Уже совсем темно, а Беатрикс все нет. Что же случилось? Может быть, она вообще вернулась в город? Но у нее нет денег. У нее вообще ничего нет. Все ее вещи остались здесь, может быть, заблудилась?
И я опять хватаю проклятую кофту и почти бегом, захлебываясь в прохладном, но душном, воздухе, направляюсь к могиле Авиатора.
Но ее нет там. Я спрашиваю у тепло одетых редких прохожих, не встречали ли они девушку в розовом сарафане. Но они лишь пожимают плечами и с рассеянным любопытством смотрят на меня, как на одержимую.
Я, спотыкаясь, бегу по давно вспаханной высохшей земле. Кофта, перекинутая через руку, волочится, собирая серую пыль.
- Делли, привет!
Кто это? А... Сегодня же пятница! И я вижу перед собой мою знакомую Ольгу. Она и еще один мой приятель, Павел, стоят по колено, утопая в бледной зелени слабого, не созревшего гороха, и, срывая маленькие плоские стручки, выбирают из них ранние горошины, похожие на пилюли от кашля.
- А... Привет,- говорю я рассеянно.
И Павла, и Ольгу я не видела более года. Но прежде, чем узнавать новости, которые, естественно, накопились за столь долгий срок, я все же, скорее для очистки собственной совести, спрашиваю:
- Вы не видели тут девушку? Такую со стрижкой, в розовом сарафане?
Ольга и Павел пожимают плечами. Они ее не видели. Странно они смотрятся вместе: высокая красивая блондинка с отличной фигурой манекенщицы и низенький толстоватый 26-летний мужчина-холостяк, кудрявый, с лицом еврейского типа, не вызывающий ни малейшего чувства симпатии. Но, тем не менее, в нашем дачном кругу Павла считают хорошим парнем, хотя не могу сказать, на чем, собственно, основано такое мнение. Должно быть, это просто привычка.
- Это моя подружка,- объясняю я, видя, что они ждут этих объяснений,- Пошла погулять и, наверное, заблудилась. Уже холодно, вот, взяла для нее кофту, но никак не могу найти.
-А что, она сама пошла гулять, одна?- удивленно спрашивает Ольга.
- Да,- отвечаю я и при этом чувствую себя очень виноватой, как будто меня разоблачили в каком-нибудь неприглядном поступке.- Она очень самостоятельная.
- Странная,- бесцеремонно заключает Ольга.
Я, не забывая о Беатрикс, все же не двигаюсь с места и начинаю машинально щипать окружающие меня усики гороха и срывать стручки, которые все до одного оказываются пустыми; горошины в них находятся лишь в самом зачаточном состоянии и не больше спичечной головки.
- Мы здесь уже все ободрали,- рассудительно замечает Павел.
Мы переходим на новое место, где хилые ростки еще не примяты, и продолжаем свое занятие. Одновременно мы говорим. Обмениваемся новостями. Конечно, мне нечего им рассказывать, лишь с Павлом мы обмениваемся воспоминаниями об институте), учился у нас же, только на другом факультете). Остальное говорит Ольга, сообщая новости о наших подругах и друзьях, и через несколько минут я узнаю, что Руфь вторично вышла замуж, несмотря на то, что имеет двухлетнюю дочку от первого брака; что Лена со своим мужем-артистом ездила во Францию; что женится мой сосед через дом, Игорь, бывший раньше слабым на вид очкариком. Я не видела его так давно, что мне теперь трудно представить, как это такой как он, может жениться. Что женился еще один парень, Стив, красавец Стив, который нравился всем нам, и я сама, еще совсем девчонкой, лет в 14-15 мечтала о нем как о мужчине. Но никому из нас не удалось привлечь внимание Стива даже на короткий срок. Мы были значительно младше него, поэтому ему и в голову не приходило относиться к нам хоть сколько-нибудь серьезно.
Все эти и другие новости мне, разумеется, очень интересны, но мысль о Беатрикс не дает мне покоя. Но прежде чем продолжить поиски, я спрашиваю :
- А костер будет сегодня?
Павел пожимает плечами:
- Возможно, если приедут Игорь, Энди и другие. Если хочешь, мы зайдем за тобой.
- Конечно, конечно зайдите,- киваю я.- Я обязательно пойду. Ну, пока. Пойду опять искать свою Беатрикс,- я машу рукой, в которой зажата кофта для Беатрикс.
- Ее зовут Беатрикс?- спрашивает Ольга.
- Да, Беатрикс, Бета. Скажите ей, если увидите, что я ее жду.
Беатрикс приходит сама, когда уже совсем темно, и мое волнение достигает предела.
- Я заблудилась,- оправдывается она и рассказывает, как забрела в какой-то неизвестный дачный поселок, где безуспешно пыталась найти нашу улицу, сообщая встречным ее название.
- Я все вокруг обегала!- я не могу сдержаться.- Я не знала, что и думать. И такой холод! Ты, наверное, замерзла?
- Немного, признается Беатрикс.- Она уже не дуется на меня, наоборот, выглядит виноватой, чувствуя справедливость моих обвинений.
Признаюсь, я начинаю жалеть обо всей этой затее. Не стоило мне приглашать на дачу Беатрикс. Она мне еще потреплет нервы! Но если бы не она, то мне не удалось бы покинуть город. Не жить же здесь одной. А в городе находиться просто невыносимо. Это здесь по вечерам прохладно, в городе же жара, накопленная бетонными стенами, выходит по ночам и согревает холодный воздух, отчего делается не менее жарко, чем днем. А эта загородная прохлада даже приятна. Ночь, черная и крупнозвездная, не спеша, охватывает наш старый сад.
Я и Беатрикс стоим на балконе, опершись на перила, и смотрим на ночь. О чем думает Беатрикс? Я не знаю этого и только смотрю, как ярко разгорается на ветру кончик ее сигареты. А я думаю о том, как было бы хорошо оказаться здесь с каким-нибудь человеком, которого я могла бы любить. Нет, не Кристиан! Ему не удалось бы сделать эту прекрасную ночь приятной для меня. Но я знаю, что если бы был такой человек, то мне было бы здесь так хорошо, как нигде не бывало. И даже работа на огороде и в саду, ненавистная мне работа, была бы мне в радость, если бы он был рядом со мной. В этом все дело. И я не могу не вспомнить красивое и молодое лицо однажды мелькнувшего передо мной юноши, такого, о котором я мечтала когда-то. Хотя, встретив его, я и была немного разочарована. Но теперь, когда он ушел, ушел, должно быть, безвозвратно, этот мальчик с волшебной профессией танцовщика кажется мне лучшим, чего я только могла бы пожелать. Если бы сейчас со мной был Александр!
Мое сердце охватывает жгучее желание любви, но я прерываю безжалостно и сурово свои бесплодные мечты о недоступном мне счастье и только говорю Беатрикс, которая и не подозревает о том, что творится у меня на душе:
- Пойдем спать, Бета!
О, как бы я хотела сказать эти слова, обращаясь к Александру!
Наутро я иду в магазин одна, без Беатрикс. Она выразила желание подольше поспать, это значит, что она еще хранит против меня остаток своей необъяснимой обиды. Иначе она с радостью составила бы мне компанию. Я иду по пыльной дороге с затвердевшими автомобильными колеями, и солнце, рано поднявшееся, с силой бьет мне в лицо. Сожалею о том, что не надела темные очки, но утешаю себя мыслью, что загорит лицо, пусть даже и немного. Справа от меня расположилось вчерашнее гороховое поле и темный кладбищенский лесок, скрывающий своей зеленью гранитную стелу Авиатора, которая находится на другой его стороне. Вокруг меня – ни души, только через поле наискосок к станции идут две женщины в ярких платьях, должно быть, как и я - в магазин. Однако вскоре я замечаю, что навстречу мне едет какой-то парень на велосипеде. Он приближается, и я вижу, что он в очках, у него довольно густая кудрявая шевелюра, и что он вообще недурен собой. И что-то знакомое я нахожу в его чертах. Черт побери! Это же Игорь! 'Гот самый, про которого Ольга говорила мне вчера, что он женится. Тот самый, которого я запомнила слабеньким невзрачным очкариком и которого не видела лет пять. Но как же он изменился! Нет, конечно, он не стал красавцем и не приобрел атлетическое сложение, но все же, по сравнению с тем, что было...
- Делия! Я тебя и не узнал сразу!- восклицает Игорь; очки спасли его от близорукости, и он заметил меня как раз с такого расстояния, что успел узнать и остановиться как раз передо мной.
Я чувствую, что он смотрит на меня, явно любуясь, и мне это приятно, как, наверное, было бы приятно любой женщине.
- Здравствуй,- улыбаюсь я, щурясь от солнца. Я тебя тоже не сразу узнала, столько лет прошло.
Да, да, не удивляйтесь люди, лица которых покрыты морщинами. Для нас, пока еще молодых, пять лет то же самое, что для вас все двадцать, и все же это было вчера. Время - мгновенно.
Меня радует эта утренняя встреча с Игорем. Мы никогда не были с ним в какой-то особой дружбе, просто были членами одной компании, но тут встретились, будто старые друзья. После традиционных вопросов о том, кто и чем в настоящее время занимается, Игорь говорит:
- Мы сегодня поедем на реку, может, ты - с нами?
Как бы я хотела к ним присоединиться! Но Беатрикс!
- Не могу,- сожалею я.- Ко мне приехала подруга.
- Ну так с подругой!- весело настаивает Игорь
- Хорошо, мы подумаем.
И мы расходимся с Игорем, который напоследок успевает пригласить меня еще и на ночной костер. Да, сегодня будет костер! И я увижу своих старых знакомых, хотя уже и не могу называть их друзьями, но все же мне интересно с ними встретиться. И в превосходном настроении я продолжаю свой обыденный путь.
На реку мы не поехали. Я сказала Беатрикс о приглашении, но она пожала плечами. К тому же у нас не было приличных купальников. Но нам не пришлось особенно огорчаться; вскоре погода испортилась, поднялся сильный ветер, а на реке, наверное, было бы совсем холодно.
Зато вечером... Я готовлюсь к нему за час до назначенного времени. Надеваю старые джинсы, куртку и сижу наготове. Для Беатрикс я подыскала свои спортивные брюки и сапоги (в лесу обычно сыро!) и мамину куртку. Но ждали мы не напрасно: за нами заходит целая компания. Здесь и Павел, и Игорь, и Энди, только что вернувшийся из армии, симпатичный двадцатилетний парень, то и дело отпускающий наивно-остроумные фразы. Я вижу своих подруг: Ольгу, Гвен, Лену, но не ту, у которой муж – актер, а другую, мою соседку. Все они очень мне рады, засыпают меня вопросами, рассказывают новости. И я так довольна этим вниманием. Пусть Беатрикс посмотрит, как меня здесь любят и встречают. А она-то думает, что у меня кроме нее никого нет! Жалкая самонадеянная глупышка. Вон у меня сколько знакомых!
Я иду рядом с Гвен; она рассказывает мне про себя. Жалуется, недовольна работой, и мне почему-то приятно выслушивать ее жалобы и чувствовать себя в роли исповедника, облегчающего душу. А Беатрикс плетется где-то сзади, до нее никому нет дела. И мне, кажется, тоже.
Мы приходим на наше место. Павел освещает окрестности фонариком. Вокруг нас поваленные бревна, на которых обычно располагается наша компания. В центре - черный обугленный круг - след еженедельного маленького пожарища. Все девушки садятся на бревна, продолжая разговаривать. Я - рядом с Беатрикс, которая тут же принимается курить, единственная из всех девушек.
Ребята таскают хворост и толстые поленья, потом все это складывается и поджигается по правилам бывалых туристов, и костер разгорается ясным светом, видным на многие метры вокруг. Я знаю, всем, кто вздумает сюда прийти, сразу будет заметен этот путеводный знак, мелькающий между деревьями, и каждый не избежит его манящего призыва и не обойдет стороной веселой на вид полянки.
И в самом деле, вскоре собирается сколько народу, что всем не хватает мест на бревнах. Многих я не знаю, это люди либо старше нас, им уже более тридцати, и они принадлежат к старшей компании; некоторые, наоборот, примкнули гораздо позже и неизвестны даже моим подругам. Появилось много неизвестных женщин. Раньше девушки из нашей компании - Руфь, Ольга, Гвен, Лена, еще одна Лена и я – были неизменным и единственным контингентом. Незнакомые лица мне не нравятся, но они здесь гораздо более «свои», чем я. Но для нашей компании они чужие. Если ребята еще перебрасываются между собой парой слов, то девчонки вообще молчат, и как те, так и другие недобро друг друга оглядывают.
Игорь, подбросив в костер охапку сухих еловых веток, садится рядом со мной.
- Да. Так сколько же мы не виделись?- улыбается он.
И мы опять, как старые друзья после долгой разлуки. Почему-то мне очень приятно говорить с ним.
Мы тихо разговариваем о прошлом и настоящем, пока Гвен, подошедшая сзади, не дергает меня за рукав:
- Мы отойдем на минутку!
- Почему?- удивляюсь я.
Гвен морщит лицо в недовольной гримасе:
- Да ну, набежало столько чужих,- и оглядывается.
И в самом деле, незнакомые парни уже открывают бутылки, обнимают хохочущих девиц и не выбирают выражения. Я смотрю на Беатрикс. Она не отрывает глаз от огня, как зачарованная. Вот так уйти? Ведь Беатрикс так хотела увидеть этот костер! Но все вышло не так, как я ей рассказывала; не так, как было когда-то.
Я знаю, что Беатрикс уйти не захочет, и говорю Гвен:
- Мы еще немного посидим.
Гвен, Ольга и другие наши скрываются между деревьями. Только Игорь самоотверженно остается с нами. Но мы уже не разговариваем. Мы остались одни в этой чужой, оказывается не только для меня, компании. Я понимаю, что уходить придется. Наклоняюсь к Беатрикс:
- Пойдем, уже никого из наших не осталось.
- Я никуда не пойду,- слышу я в ответ.
Что ж, этого следовало ожидать. Очередная выходка Беатрикс настигает меня, когда я еще не совсем оправилась от предыдущей. Я не уступлю ей! Но все же еще раз, напоследок, когда мы с Игорем уже поднялись с бревен и сделали два шага в сторону, я прошу ее:
- Пойдем же, Бета!
- Идите, идите,- она, как ни в чем ни бывало, машет рукой,- я здесь посижу.
И мы уходим. Я ухожу, оставляя Беатрикс совсем одну.
Я беру Игоря под руку, чтобы не упасть в темном лесу, споткнувшись о корягу, а он замечает:
- Что это она осталась? Какая странная.
- Да, она такая,- говорю я.- Спорить с ней бесполезно. Лучше уступить.
- Павел рассказал мне, как ты ее искала вчера,- продолжает Игорь.- Он тоже сказал, что она странная,
- Да,- соглашаюсь я, улыбаясь в темноте,- Немного этого в ней есть.
Все же я спотыкаюсь, и Игорь подхватывает меня, задержав на несколько секунд в своих объятиях. И лицо его оказывается близко-близко от моего.
Да, мы оба изменились. Мы знаем о мыслях друг друга и потому молчим, не говоря ни слова до тех пор, пока не выходим из леса на улицу, освещенную тусклыми фонарями. Вдалеке мы замечаем силуэты девчонок и ребят из нашей компании. Вероятно, они решили просто прогуляться, раз уж их выжили с костра. Мы с Игорем догоняем их. Это не составляет труда, так как они еле передвигают ноги. Куда спешить, в самом деле?
- А вот и вы!- улыбается Энди, первый обернувшийся на наши шаги.
- А где твоя подруга?- спрашивает Гвен.
- Она захотела остаться, - объясняю я.
- Да, да,- поддерживает меня Игорь. - Мы ее звали, но она отказалась пойти, такая странная.
Он меня оправдывает. А я бросила ее. Оставила одну с незнакомыми людьми посреди леса. А она ведь ничего вокруг не знает. Захочет уйти - не сможет. Я бросила ее. Я не имела на это права. А Игорь, и вот теперь Павел, который стал рассказывать о моих вчерашних поисках, оправдывают мое предательство. Неужто они и впрямь считают ее странной? А ведь она ничуть не странная. Она нормальная. Почему она отказалась пойти со мной? Да потому, что она, человек тонкой души и острых восприятий, отлично понимает, что лишняя здесь, где у меня есть свой, хотя и не очень близкий и не очень прочный круг. Что здесь даже Игорь, которого я встретила спустя пять лет, ближе мне, чем она, та, которую я вижу ежедневно.
Мы опять говорим с Гвен; в общем разговоре я не участвую, так как в большинстве случаев не знаю, о чем идет речь. Я спрашиваю об этом Гвен, которая осведомлена гораздо лучше, чем я, однако и она заметно отдалилась от этого круга.
Но мысль о Беатрикс не может оставить меня и тяжелым нервным комком дергается где-то внутри.
Обойдя вокруг нашего небольшого поселка, все решают, что пора идти домой. И я чувствую свою вину особенно остро, так как и этим людям я доставляю лишние неудобства: всем приходится возвращаться к лесу, чтобы зайти за оставшейся Беатрикс. Девчонки и Энди остаются ждать под фонарем, а я с Игорем и Павлом опять вхожу в темный лес, чтобы вернуть Беатрикс. Представляю себе, как она сейчас сидит: одинокая, где-нибудь в углу, с неизменной сигаретой в пожелтевших пальцах и не сводит глаз с огня – в точно такой же позе, в какой я ее оставила.
Но что это? Я отодвигаю еловую ветку, заслоняющую мне дорогу. Беатрикс сидит в окружении каких-то незнакомых мне молодых людей и непринужденно с ними беседует.
- Пойдем, Бета. Уже пора,- я бросаю быстрый взгляд на ее невзрачных на вид, но бойких собеседников.
Я опасаюсь, что она и на, этот раз откажется идти, и тогда мне тоже придется остаться. Уж теперь-то я ее не брошу. Стоило мне отойти, как она уже успела ввязаться в очередное, неприятное для меня, знакомство. Но Беатрикс поднимается с бревна и прощается с этими типами.
- Ну куда же вы,- тянут они.- Останьтесь. Беатрикс отрицательно качает головой, я беру ее под руку, и мы идем прочь. Однако я успеваю заметить, что эти ребята тоже поднялись со своих мест и следуют за нами, правда, на расстоянии, так как они убеждаются в присутствии Игоря и Павла. Под ногами у нас хрустят сухие ветки.
Все мы выходим на дорогу, те двое - тоже; и начинаются провожания. Сначала мы идем провожать Ольгу. Беатрикс отстает от меня, и я не стараюсь к ней липнуть. Те двое к ней не подходят, но, тем не менее, идут за нами.
- Кто это?- спрашивает у меня Гвен и сама же предполагает:- Какие-то деревенские. Ну и подружка у тебя! А мы-то боялись, что она осталась одна.
Однако деревенские вскоре отстают.
Нет, в самом деле, в чем я виновата? Не нужно было идти на костер и вести туда Беатрикс? Но она сама этого так хотела! Не нужно было разговаривать с друзьями? Но это невозможно. Зачем же тогда было вообще идти? А Беатрикс не такая, чтобы сразу, без помех, влезть в незнакомую компанию со своими сложившимися привычками. Даже я чувствовала себя в ней не совсем «своей», хотя каждого знаю с детства. Кто же виноват в случившемся конфликте? Ей не хотелось снова мешать мне, чувствовать себя лишней, плестись где-то сзади, либо оттягивать на себя мое внимание, отвлекая меня от друзей. Но ведь иначе быть не могло. Ни один из возможных вариантов не устраивал ее; и она пошла на невозможный, зарекомендовав себя в кругу моих друзей, как «странная». Но, надеюсь, никто не понял, зачем она это сделала. А если кто-нибудь понял, то, как мне должно быть стыдно от своего неизбежного предательства. Но я не знала, как мне поступить! Я не виновата. Не виновата и Беатрикс.
8. Двадцатый
Анни уже здесь. Она всегда приходит задолго до начала. А я врываюсь за две минуты до звонка и быстро со всеми здороваюсь. Все - это обычно только Анни; остальные, хотя и пришли, тут же разбредаются по своим знакомым из других отделов. Я сажусь на свое место и начинаю прихорашиваться: причесываюсь, пудрюсь и крашу губы. Анни – милая 25-летняя старая дева со светлыми короткими волосами. Она тоже училась на нашем же факультете и работает здесь уже около двух лет. Она на мгновение отрывается от книжки, которую читает, и говорит мне что-то мало существенное, а я ей отвечаю. Входит Макс. Макс - это начальник нашей группы.
- Ага!- кричит он, завидев, как я подношу к губам помаду.- Последний штрих! Ха-ха!- он смеется странным тонким женским смешком и повторяет еще раз:- Последний штрих! - будто в чем-то уличает меня неловкой шуткой.
Макс некрасивый, среднего роста с широким добродушным лицом и редкими кудрями. Это неунывающий балагур и весельчак, постоянно рассказывающий неправдоподобные истории якобы из собственной жизни или жизни своих знакомых. Слегка приврать для него просто необходимо, дабы придать своим байкам особую прелесть. Сначала эта его склонность радовала меня, с ним не было скучно; потом, однако, он стал повторяться, и его вечно улыбающаяся физиономия теперь часто приводит меня в раздражение. Макс тоже закончил наш факультет; большинство инженеров этого НИИ - наши выпускники. Он часто рассказывает мне и Беатрикс о том, как было у нас в институте во времена его обучения. Максу 30 лет, он женат и имеет прелестную семилетнюю дочку, школьницу и круглую отличницу. О дочери он всегда говорит с любовью, а вот с женой у него, видимо, не все в порядке, об этом ходят какие-то сплетни. В самом начале он пытался за мной поухаживать, но я отнеслась к этому вежливо-безразлично, и он, поняв, что у меня нет никакого желания принимать эти ухаживания, оставил свои попытки. Однако простые дружеские шутки и замечания по-прежнему летят в мой адрес, да и не только в мой. Макс не может без этого.
- Жаль, что ты не сплетница,- заявил он однажды, заливаясь своим ненормальным, несоответствующим его облику, смехом,- тогда бы я с полным основанием мог называть тебя «Делли Ньюс». Вышло бы почти как «Daily news». Жаль,- еще раз сожалеет он, однако, все равно прозвище это так ему нравится, что он зовет меня только так: «Делли Ньюс».
Кто еще работает со мной в нашем двадцатом отделе? Перечислять всех, пожалуй, не стоит, это не столь интересно. В двадцатом я работала и в прошлом году, только в другой группе. Теперь я почти не разговариваю с прошлогодними своими коллегами. Только Лена, язвительная и недобрая, иной раз спросит что-нибудь. -я ее чем-то интересую. Может быть, своими нарядами, которые в большинстве своем весьма модные (многие - подарки Кристиана). Беатрикс сказала мне, что Лена как-то расспрашивала ее обо мне: интересовалась, кто мои родители, есть ли у меня парень и т.д. Но Беатрикс ловко вывернулась, не удостоив ее ответами. Впрочем, меня нисколько не интересует мнение Лены обо мне.
В нашей группе кроме Анни, Макса и еще одной девушки, Ольги, которые мне хорошо знакомы еще с прошлого года, работают: г-жа Порш, самая старшая по возрасту (ей около 40 лет); еще один мой старый знакомый, Эрик и, появившийся только в этом году Олег, который, тем не менее, был отлично всем известен как сын начальника нашего НИИ. Олег также закончил наш факультет.
Олег редко сидит на своем рабочем месте: обычно его можно найти у девушек, которые сидят этажом выше, из 15-го отдела или в 17-м, где также много молодых и красивых сотрудниц. Впрочем, сам Олег не отличается красотой. Он краснолицый, толстый и низенький, напоминающий шарик, катящийся по коридору. Несмотря на то, что ему всего 22 года, он почти совсем лысый, лишь слабый островок бесцветных волос венчает его круглую блестящую голову. Пухлое лицо его украшает светлая рыжеватая бородка. Однако его появление обычно приветствуется возгласами шутливого восторга, так как он не уступает Максу в умении говорить разнообразные остроты, пусть не всегда отличающиеся тонким юмором и пристойностью, но, все равно, пользующихся признанием у скучающих девочек. Правда, сейчас, когда я работаю в одной с ним комнате и выполняю, собственно, именно его работу, он, по словам Анни и Макса, уже гораздо реже покидает рабочее место. Но это не значит, что он стал более серьезно относиться к своей работе. Причина другая: и мне, и всем давно известно, что Олег влюблен в меня. Он даже в шутку сделал мне предложение, но моя неприязнь к нему столь велика, что я даже в шутку не могла дать согласие. И, несмотря на всю несерьезность этого эпизода, Олегу не удалось скрыть обескураженности моим отказом.
Конечно, не все рабочее время проходит в праздных беседах и разгадывании кроссвордов, которые ежедневно приносит Олег в утренних газетах. Кроме всех этих занятий мы успеваем еще и работать. Работа аэродромщика-теоретика вполне меня устраивает. Сейчас, в числе многих заданий, нашему 20-му отделу приходится изучать и разрабатывать перспективы развития авиационного узла нашего города. И Макс дал мне задание: я определяю эффективность устройства в наших аэропортах так называемых предстартовых площадок. Такие площадки нужны для запуска авиадвигателей перед взлетом. А до этих площадок самолеты доставляются при помощи тягачей. Данное мероприятие экономит ценное авиатопливо, что очень важно в условиях разразившегося энергетического кризиса. Как видите, мне поручили достаточно серьезную задачу. Работа нетрудная. Это несложные арифметические расчеты по готовому алгоритму, работа с заранее составленными графиками и таблицами, что меня совсем не утомляет. К тому же, от меня как от практикантки не требуют особой срочности и прилежности. И я, не спеша, часто прерываясь для бесед с Беатрикс и другими знакомыми, стучу пальцем по клавишам калькулятора; записываю в расчерченные графы высвечивающиеся цифры; остро отточенным карандашом по линейке черчу очертания знакомых мне контуров наших аэродромов: вот это главная ВПП;, от нее ответвляются под разными углами дорожки скоростного схода; это - перрон, охвативший разомкнутым кольцом прекрасное новое здание аэровокзала в виде буквы «С», из которого, точно щупальца морской звезды, вытянуты модные телетрапы, пока еще не действующие.
Когда я поступала в институт, я не имела ни малейшего представления о своей будущей профессии. Аэродром я, тогда еще ни разу не летавшая на самолетах, представляла в виде некоего поля, ровного, как стол, сплошь залитого асфальтом. Как я потом удивлялась, убеждаясь в наивности своих детских представлений! Теперь же мне не трудно разобраться в паутине линий на схемах генеральных планов. Я сразу отделю аэродром от СТТ;, и мне приятно сознавать, что я умею это, пусть даже и такую малость. Я люблю аэропорты холодной любовью профессионала, не отдавая им ни капли души, но отдавая значительную часть своего ума. Да, так бывает. И это далеко не самое худшее.
Беатрикс работает в другом отделе, этажом ниже, и я то к дело спускаюсь к ней, чтобы поболтать, хотя «болтать» нам, собственно, не о чем. У Беатрикс строгий шеф, она его побаивается, но часто выходит покурить в специальную комнатку, расположенную через коридор, внутри которой стенки, выложенные кое-где облупившимся, пожелтевшим кафелем, сплошь оклеены коробками из-под сигарет, самыми разными, какие только можно вообразить. Мне все время хочется, чтобы мы были с Беатрикс только вдвоем, но к нам вечно кто-нибудь присоединяется: то девчонки из ее отдела, то Макс, который вдруг взял за обыкновение курить именно в этом месте. Теперь он, это очевидно, решил взяться за Беатрикс, что мне, хотя я и сама его отвергла, несколько неприятно. Мне он абсолютно не нужен, но я ни в коем случае не хочу, чтобы он стал нужен Беатрикс.
Макс только что вернулся из командировки в один из аэропортов на Крайнем Севере, и теперь, по обыкновению привирая, делится своими впечатлениями. Сейчас у нас обеденный перерыв, и мы с Беатрикс вышли на улицу. Макс, как обычно, увязался за нами. Он опять покупает нам мороженое, ни под каким видом не желая принимать от нас деньги. Беатрикс что-то отвечает ему, улыбается, щурится от дыма только что прикуренной сигареты из пачки, купленной Максом, а мне невообразимо скучно слушать всю эту болтовню. Я уже терпеть не могу Макса и с нетерпением жду, когда же, наконец, кончится перерыв. Но перерыв все не кончается, а мои муки еще более усугубляются, так как к нам подходит ухмыляющийся Олег, только что из магазина, набравший полную сумку пива в бутылках. Он немедленно усаживается возле меня, и уже оба они, Макс и Олег вместе, перебивая друг друга, рассказывают что-то, и я, хотя уже не могу этого выносить, все еще продолжаю улыбаться резиновой улыбкой плохой актрисы.
Мои родители уехали в отпуск на море, и теперь я осталась совсем одна. Конечно, я могла бы уже без помех оставаться у Кристиана, но у меня нет на то ни малейшего желания. Мы вообще теперь редко видимся. Мой рабочий день поздно кончается, а мне еще нужно купить что-нибудь на ужин, поэтому я не могу заходить к нему среди недели. А в выходные чаще всего занят он. Поэтому я ему просто звоню, примерно через день. Он не знает, что мои родители уехали.
Я прихожу вечерами домой очень уставшая, не в силах ничего делать. Только необходимость, или скорее какая-то инерция, привычка, заставляет меня готовить ужин, мыть посуду, после чего я устраиваюсь в кресле у телевизора, которое не покидаю до тех пор, пока не кончатся все передачи. Но, наверное, это странно, когда я прихожу домой, мне почему-то очень хочется обратно на работу, почти так же, как на работе хочется домой. Может быть оттого, что мне слишком тяжело быть одной, а там все-таки люди, хоть и надоевшие до невозможности. Но не только одни неудачи окружают меня со всех сторон Я все же очень счастлива сейчас, потому что вдруг сумела вернуться к своему занятию, тогда, как я думала, что у меня больше совсем ничего не получится - я снова начала писать! Мой новый роман – весь у меня в голове. Я разговариваю, дышу им, живу жизнью созданных мною героев. Мой роман развивается, растет и так и рвется на бумагу, но вот тогда-то и начинается самое трудное. Писать очень интересно, но и безумно тяжело. На это нужно много сил. Поэтому я, как того ни желаю, не могу писать в будние дни, для этого я слишком устаю. Но зато у меня есть теперь, чем заполнять пустые ранее выходные. Я – пишу! Значит - все нормально.
Уже около десяти вечера, а как светло! Я стою на балконе и смотрю вниз. Маленькие девочки все еще прыгают по расчерченным на асфальте квадратам. Ведь им давно пора спать. О чем только думают их матери!
Какая я стала зануда. Какое мне до них дело? Ведь это - лето. Лето. И я не должна ни о чем думать, кроме того, как хорошо летом. Год имеет для меня два времени: лето и нелето. И только летом я на самом деле чувствую, что живу. Хотя, если сравнить мою однообразную жизнь с чьей-нибудь еще, этого, пожалуй, не скажешь. Но... я не люблю жаловаться. Я люблю - лето.
Кажется, это телефон? Должно быть Беатрикс. Хотя, для нее поздновато. А больше мне и звонить некому, Кристиан так и не знает моего номера. Кто же это?
- Делия? Это ты?
Я не раз читала в романах, как нервные женщины, услышав неожиданное и важное известие, падали без чувств, не выдержав потрясения. Я этому не верила. Но сейчас я ясно ощущаю, что падаю, хотя и не теряя сознания. Причем весьма удачно, прямо на диван, и при этом чувствую, что не могу произнести ни слова, точно меня охватил странный приступ немоты. А может быть, я просто не знаю, что сказать? Я плотно закрываю глаза, тут же открывало их; встряхиваю головой, стиснув зубы, и, смахнув, выкатившуюся из правого глаза, ненужную слезу, вновь обретаю дар речи:
- Александр? Это, в самом деле, ты? Неужели?
- Конечно я. Ты меня еще помнишь?
- А я ведь тебе звонила,- вдруг признаюсь я, хотя ни за что не хотела бы говорить об этом,- На работу и домой.
-Мне не передавали,- недоумевает Александр и продолжает:- я, конечно, очень виноват перед тобой. Наобещал, что покажу тебе наш театр. Видишь ли какое дело, я болел. Довольно долго. И не мог тебе позвонить.
Да. Традиционное оправдание и примитивная ложь. Позвонить можно всегда. Как бы он ни был болен, он не умирал. Ну что ж, сказка вполне простительная для такого юнца. Да! А кто я, собственно, такая, чтобы звонить мне? Какая-то знакомая! Что, у него мало таких знакомых? Радуйся вообще, что он еще вспомнил о тебе, ты ведь так хотела этого! Радуйся, радуйся, жалкая, никому не нужная, старая дева!
- Ты сможешь встретиться со мной в пятницу? - спрашивает Александр.
- В пятницу? Да. Только вечером. У меня поздно заканчивается работа.
- Какая работа?- удивляется он.- Ты же учишься.
- Это практика,- поспешно объясняю я, боясь, что он может подумать, будто я солгала ему,- На два месяца.
- А-а. Понятно. Ну так вот. В пятницу мы можем с тобой пойти на спектакль.
- В самом деле? - я не верю своему счастью.
- Ну конечно.
Сердце мое бьется от необычайного волнения, как у пятнадцатилетней девчонки перед первым свиданием. Александр уже опустил трубку, я слышу короткие гудки, но все еще держу в руке эту последнюю, как мне кажется, связывающую меня с ним ниточку, и боюсь, что когда я ее выпушу, все это окажется лишь сном, плодом моего воображения, фантазией.
Значит, я все же нужна ему? Пусть прошло столько времени, но он вспомнил обо мне. Он бы не стал этого делать, если бы я была совсем ему безразлична. Но... Не смей верить, Делли! Не смей впадать в собственные желания! Не обнадеживай себя! Тебе следует более спокойно воспринимать события. Что значит это посещение театра? Не более чем посещение театра, и не смей воображать себе что-нибудь серьезное! Он просто выполняет свое обещание. За этим ничего не последует. Ты старше его, не забывай! И там, в театре, есть так много прелестных девушек, стройных и нежных балерин, которые и красивее и моложе тебя.
Но я не хочу внимать голосу собственного разума. Я опьянена радостью. Я уже представляю, как это будет: я вместе с Александром буду смотреть на прекрасный, фантастический танец; я увижу этого легендарного Луку Гронского и буду убеждать Александра в том, что мне никогда не приходилось видеть ничего более замечательного. Потом он познакомит меня со своими друзьями, и это будет уже моя компания, общество, которого мне так не хватает, и какое общество! Разговоры об искусстве, во время совместных встреч, поездок. Боже мой, как я хочу этого! Все молоды, примерно моего возраста, конечно же, я постараюсь войти в этот круг. Мне это удастся, я уверена. Я так давно мечтала о таком круге. Я думала, что он появится в моей жизни благодаря Кристиану. Но, так или иначе, большинство моих надежд, связанных с Кристианом, не оправдалось. Но здесь-то! Здесь обязательно должно получиться! Иначе я не выдержу. Просто сойду с ума от досады. Ну должно же мне хоть когда-нибудь повезти!
Теперь я живу надеждой и ожиданием. Я жду пятницы, как самого большого праздника. Но ни слова Беатрикс! Хотя теперь-то мне очень хочется, чтобы она не считала меня совсем уж одинокой. Не считала себя единственным моим утешением. Но, все равно, что бы я ей ни говорила об Александре, она не поверит. Она не поверит, пока не увидит его собственными глазами, а этому не бывать! И я продолжаю молчать, хотя это так тяжело для меня. И по-прежнему у меня чувство, что мое молчание - ложь. Я не умею жить иначе, я живу ложью. Ведь даже сейчас, когда я пишу эти строки, я лгу. Точнее, не совсем сейчас, а немного раньше, когда объясняла причины своего молчания относительно Кристиана. Скорее всего, потому я молчу, что связь с Кристианом действительно не заслуживает одобрения. Это порочная в корне своем связь. Зачем же говорить о своих пороках? Вот так. Но и Беатрикс, конечно, тоже. Ведь она любит меня по-настоящему. А, может быть, я молчу об Александре, потому что еще ничего не ясно? Потому что боюсь спугнуть этот сон? Пожалуй, я и сама ничего не могу объяснить.
* * *
- А я вчера была в баре с Максом,- говорит мне Беатрикс наутро.
Она с ума сошла. Беатрикс - неразумный ребенок, который мне обычно безропотно подчиняется, и я должна использовать свое влияние. Нет большей глупости, чем связаться с женатым. Конечно, посещение бара ни к чему не обязывает, но Макс не мальчик, он не может удовлетвориться такой малостью. Но я чувствую, что не вправе вмешиваться. Пусть делает, что хочет, в конце концов, она не обязана слушать меня. Но, как ни стараюсь я изобразить полное равнодушие к этому известию, ревнивые вопросы срываются с моих губ, а Беатрикс, сначала отнекиваясь, рассказывает, как они решили пойти туда после работы, как просидели до позднего вечера, много выпили, как потом ей было плохо от выпитого, но это, правда, уже дома. Как, забыв себя, целовались прямо в общем зале у всех на виду. И каждая подробность царапает мне сердце. Кого из них я ревную? Макса? Да, я сама от него отказалась, но мне, как и любой женщине, не очень-то приятно узнавать, что он неплохо себя чувствует и с моей подругой. Но все же, предложи мне Макс сейчас свою любовь, я вздрогну от отвращения. Боже, как могла Беатрикс целовать его неприятное, толстое и круглое лицо с массивным носом и отвислыми щеками!
Беатрикс! Вот о ком моя настоящая тревога. Я ревную ее, потому что она нужна мне. И при этом я думаю лишь о себе. Я никогда не задумываюсь о том, что я нужна ей гораздо больше, чем она мне. Я всегда думаю наоборот.
9. Александр
- Ну что, Делли Ньюс, как дела!- выкрикивает входящий Макс с обычным дурацким смешком и, изображая восторг, оглядывает меня с головы до ног:- Ого! Какая ты сегодня!
Восторги вызваны тем, что на мне сегодня действительно очень красивое платье из блестящего светло-зеленого шелка, усыпанного прелестными маленькими рыбками. Платье я сшила сама, только юбку для него плиссировали в ателье. А ткань подарил Кристиан. Он уже вернулся из Вены и привез мне множество разных разностей: розовое платье с черной окантовкой - предмет тайной зависти заносчивой модницы Лены и явно высказанной - Анни; кроме этого, ворох всякой бижутерии, белье и несколько альбомов с репродукциями из европейских музеев. Книгам очень обрадовалась моя мама, страстная их коллекционерка. Разумеется, я сказала, что купила их совершенно случайно в городском Доме книги. Но, заметив изобилие побрякушек, которые я меняю, чуть ли не каждый день, она сделала мне выговор, недовольная тем, что я трачу деньги на всякую ерунду. Ну и, зная о том, что я хорошо шью, этот зеленый шелк Кристиан тоже привез из Вены.
Получив информацию от вездесущей Анни, на меня прибегают посмотреть девчонки из сектора на первом этаже. Они тщательно разглядывают мое платье и решают сшить точно такие же. Беатрикс тоже нравится мое платье, но, более равнодушная к нарядам, чем остальные, она не высказывает своих восторгов столь явно.
Я довольна тем, что хорошо выгляжу, ведь это нарядное платье я надела не случайно: сегодня я, наконец, иду с Александром в Театр Балета. Правда, он предупредил, что сам выступать не будет, однако, Луку Гронского я увижу обязательно. Он исполнитель главной партии. Балет называется «Солярис» и, в общем, повторяет сюжет популярного романа Станислава Лема. С нетерпением жду окончания рабочего дня. И, простившись с Беатрикс и Максом в темном подземном переходе около метро, я сбегаю по ступенькам легко, несмотря на усталость и высоченные и тончайшие каблуки впервые надетых, новеньких зеленых босоножек. Александр встречает меня у метро, и тут же я с удовольствием выслушиваю набор комплиментов. Я беру его под руку; мы идем вниз по узкой улице, обрамленной старинными облупившимися зданиями с лепкой и узорными решетками, одно из которых и есть театр. Я бы никогда не подумала, что театр может находиться в таком небольшом и невзрачном здании, но толпа перед входом воодушевляет меня. Мне приятно сознавать, что я сейчас попаду туда, куда так мечтают попасть все эти люди, которые тщетно просят у проходящих «лишние билетики». Гордость и самодовольство мое возрастают, так как Александр ведет меня не к общему входу, а к маленькой двери, несколько в стороне, с суровой табличкой «Служебный вход». И на виду у всех мы входим в эту дверь. За обыкновенным светло-желтым конторским столом у входа сидит вахтерша, но не обычная в таких случаях старушенция с седыми буклями, выбивающимися из-под косынки, и с неизменным вязанием на коленях. Эта вахтерша - девчонка лет восемнадцати, склонившаяся над учебником физики, сосредоточенно уперев локти в стол. « Привет»,- весело бросает ей Александр, и она, рассеянно ответив ему кивком, с интересом провожает нас взглядом.Видимо и на нее произвело впечатление мое новое венское платье.
Мы идем по узкому коридору, в стенах которого множество дверей, из которых то и дело кто-нибудь выходит или, наоборот, заходит. Многие перебрасываются несколькими словами с Александром; ничуть не стесняясь, отпускают кое-какие реплики на мой счет, не обращаясь ко мне и не изъявляя желания быть мне представленными. Внимание ко мне ограничивается восклицаниями типа: «Где это ты достал такую красотку!», и не более. Будто речь идет о неодушевленной вещице. Но меня не очень задевает такое пренебрежение. Я не привыкла быть предметом восхищения, тем более что глупо надеяться на то, что произведешь сразу неотразимое впечатление в обществе совсем незнакомом. Коридор приводит нас в небольшое круглое помещение, переходящее в лестничную площадку. Здесь стоит потертый старый диван, рядом с которым на стенке висит телефон-автомат, который, правда, как я узнала позже, работает без жетона.
- Алек! Алек! - раздается сзади; мы оборачиваемся и видим, как нас догоняет худенькая светловолосая девушка в потертых джинсах и трикотажной маечке, плотно обтягивающей ее совсем маленькие и плоские грудки. Через плечо у нее висит холщевая сумка с трафаретным рисунком. Такие сумки и считаю просто неприемлемыми, слишком неаккуратно и неприлично они выглядят и подходят разве что для хиппи. Девушка подбегает к нам. Бросив на меня короткий взгляд, она обращается к Алеку:
- Можно тебя на минуточку?
Ну что там еще?- недовольно тянет Александр, отпуская мою руку.
Ну, ненадолго, очень важно,- просит девушка с умоляющим выражением лица.
Вздохнув, Александр оборачивается ко мне:
Извини. Посиди тут недолго, ладно? – он кивает на потертый диван. - Я сейчас вернусь.
И он уходит с этой девушкой, которая берет его под руку.
Я опускаюсь на диван и начинаю блуждать рассеянным взглядом по салатовым стенам и грязно-белому потолку с лепным бордюром. Смотрю на людей, которые ходят по коридору и не обращают на меня никакого внимания. Театр. Я никогда раньше не была за кулисами, и представляла себе все немного иначе. А здесь все так, как в обыкновенном учреждении или конторе: обыкновенный коридор, обыкновенные люди, только почти все очень молодые. И ничего - чудесного. Мне становится все более скучно, и я чувствую себя здесь все более неуместной.
- Кто это?- я слышу чей-то раздраженный вопрос, произнесённый четким, красивым голосом радиодиктора.Голос этот принадлежит человеку в серебристом балетном трико, плотно обтягивающем его так, что каждый мускул крепкого сильного и красивого тела рельефно посверкивает при тусклом желтоватом освещении коридора.
Этот человек - первое мое удивление здесь. У него некрасивое, но необычайно интересное лицо. Тонкий горбоносый профиль и длинные, до плеч, темные волосы придают ему сходство с Паганини. Его спутник, пожав плечами и не ответив на вопрос, исчезает в одной из бесчисленных коридорных дверей, а он сам приближается ко мне, ступая тихо и вкрадчиво. Он садится на диван, на противоположный его край, и закуривает сигарету. Пламя на миг ярко освещает его лицо и глаза, выпуклые и блестящие, отражающие красные отблески.
- Что вы тут делаете?- недовольно, с сознанием собственной власти, спрашивает он, выпустив тонкую струю дыма. Я молчу. Какое ему дело? Почему это я должна отвечать ему, столь бесцеремонно меня допрашивающему. Черт побери, где же Александр?
- Ну, что вы молчите? - продолжает он своим красивым дикторским голосом.- Насколько мне известно, вы у нас не работаете.- Он оглядывает меня с головы до ног.
- К кому вы пришли?
Мимо нас вдруг проходит молоденькая вахтерша, которая, конечно, слышала обращенные ко мне и оставшиеся без ответа суровые вопросы незнакомца,
- Ну, перестань же ты, Лука,- улыбаясь, говорит она, махнув рукой. - Что ты пристал к девушке? Она тебя, наверное, испугалась. Это Александр привел ее.
- Крайнов?
- Ну да.
- Так я и знал,- вдруг объявляет он с какой-то облегченной усмешкой и откидывается на спинку дивана .Посидев так некоторое время молча, он спрашивает:
- А как вас зовут?
Мне несколько странно слышать от него такой вопрос, но, видимо, он чересчур уж любит задавать вопросы.
- А вы и есть Гронский? - спрашиваю я, сообразив, по словам вахтерши, с кем имею дело.
- Да,- вдруг улыбается он. От былой грозности и надменности нет и следа.- Так как же вас зовут? Случайно, не Делия?
- Делия,- спокойно признаюсь я, изо всех сил стараясь скрыть свое удивление.
- Алек говорил мне о вас. Вам нужно было сразу сказать, что вы Делия, тогда бы я не стал говорить с вами так сурово. Я просто не люблю, когда у нас тут болтаются посторонние. А где же сам Алек?
- Не знаю,- я пожимаю плечами.- Его позвали. Он сказал, что скоро вернется.
- Не очень-то вежливо с его стороны оставлять вас в одиночестве,- замечает Лука.
Посмотрев на круглый циферблат настенных часов, он говорит:
- Скоро начало, через пять минут. Пойдемте, я сам провожу вас на место,- он резко поднимается со скрипящего дивана.
- А Александр?- спрашиваю я в нерешительности.
- Ерунда, он сам найдет вас.
- Ну, хорошо,- соглашаюсь я.
Я думаю о том, что Александр, пожалуй, может обидеться на то, что я не дождалась его. Но, в конце концов, он сам виноват. Он не имел права бросать меня, даже не доведя до места. Его пренебрежение ко мне начинает меня беспокоить. Но, должно быть он пользуется немалой популярностью у женщин, а я просто одна из них. Что ж, терпи, дорогая, раз у тебя хватило ума связаться с ветреным артистом.
Мы с Лукой поднимаемся по лестнице, навстречу нам сбегает женщина в легком балетном платье и пуантах.
- Гронский!- восклицает она.- Ну, где ты ходишь! Я везде ищу тебя. Сейчас начинаем.
- Иду, иду,- кивает Лука,- а это,- он вдруг легонько подталкивает меня сзади по голой спине, отчего я вздрагиваю,- Делия. Помнишь, Алек Крайнов говорил нам о ней?
До чего же он бесцеремонен, этот Лука! Должно быть, все артисты такие, недаром же они с давних пор славятся своим распутным образом жизни. Хотя, чем лучше их, например, писатели?
- Нина Чебер, - представляется балерина.
- Моя жена,- считает нужным пояснить Лука.
Нина - типичная балерина. Лицо у нее худое, с резко выдающимися скулами. Ключицы, обтянутые тонкой кожей, выпирают, как у скелета. Грудь совсем плоская; руки с длинными костлявыми пальцами; волосы какого-то неопределенного, не то каштанового, не то темно-русого оттенка, сухие, как пакля, рассыпанные по плечам, спускаются, чуть ли ни до пояса. Только ноги, некрасивые, как у всех танцовщиц или балерин, с крепкими, мускулистыми икрами, выглядят чужими, по сравнению со всей ее хрупкой фигурой. Она очень невысокая, на пол головы ниже меня, а своему мужу достает лишь до плеча. Конечно, в танце, на пуантах, она значительно выше, но и тогда, наверное, она остается ниже Луки. На вид ей лет тридцать. Она кажется мне очень некрасивой.
Театральный зал оказывается небольшим. Он отделан так, как это было принято раньше: с бархатными зелеными сиденьями в боковых ложах и такими же занавесками. На расписном потолке красуется огромная хрустальная люстра с длинными подвесками. Зал уже полон. Я обращаю внимание на то, что зрители в основном - молодежь, причем они не спешат занимать свои места, а толпами стоят в проходах и разговаривают между собой, что свидетельствует о том, что театр давно имеет постоянный и прочный контингент поклонников, образовавших сплоченную организацию
.- Ну, вот здесь и располагайтесь, - говорит Лука. – Мне пора, а Алек скоро придет.
Лука выходит из ложи, откинув рукой бархатную портьеру, и я остаюсь одна. Я сажусь на один из стульев первого ряда, поставив локти на широкую поверхность массивного золоченого балконного ограждения.Звенит третий, последний, звонок, и свет хрустальной люстры медленно тает, а зрители поспешно и суетливо заполняют бархатные сиденья. Я слышу за спиной мягкий шорох и оборачиваюсь.
-Извини,- виновато улыбается Александр,- Так нехорошо получилось. Значит, это Лука привел тебя сюда?
- Да,- киваю я,- ваш знаменитый Лука. Я с ним, наконец, познакомилась.
Александр опять улыбается, но ничего не говорит и мне кажется, что он не совсем доволен таким моим знакомством с Лукой. Может быть, он хотел сам представить нас друг другу?
Этот балет мне не понравился, однако, я не испытала слишком большого разочарования. По моему мнению, причина неудачи была в музыке. Я терпеть не могу современные симфонические какофонии, а эта музыка была именно такова, и за два с лишним часа она меня порядком утомила. Конечно, на фоне такой музыки и движения танцоров смотрелись не очень-то эффектно. Это был типичный современный балет с множеством акробатических трюков, которые, надо отдать должное, исполнялись с большим мастерством. Центром балета, конечно, были Лука и Нина, которая успела собрать свои паклеобразные волосы в какой-то невероятный прилизанный парик, чудом державшийся у нее на голове во время ее немыслимых вращении и переворотов.
Впрочем, это только мое личное мнение. По окончании все зрители, как один, вскакивают со своих мест и долго и громко аплодируют, а Нина и Лука выходят из-за тяжелого занавеса и кланяются. Многие подносят им цветы. К счастью, сам Александр не кричит и не хлопает, и мне не нужно изображать деланный восторг.
- Ну, как тебе?- спрашивает Александр без особого энтузиазма.
- Неплохо,- вежливо отвечаю я.- Наверное, нужно зайти к ним?- с сомнением интересуюсь я. – Все-таки мы теперь знакомые.
- Обойдутся ,- отрезает Александр.- Тебе ведь не понравилось. Так?
Я не считаю нужным это скрывать:- Не понравилось.
- Это я виноват. Я как профессионал смотрю на спектакль в основном только с точки зрения техники. А здесь все безупречно. Но ты как зритель смотришь все в целом. А такая музыка, конечно, на любителя. На очень редкого любителя. Такого, как Лука. Он обожает эту музыку. А тебе нужно было показать что-нибудь другое. Ну ладно,- он усмехается,- ты еще успеешь увидеть кое-что получше.
Успею увидеть? Значит, он рассчитывает на продолжительное знакомство?
Меня снова охватывает радостное волнение и разнообразные предчувствия. А вдруг он сейчас пригласит меня к себе? Надо сказать, что с того самого момента, когда он позвонил мне в первый раз, я, где-то в самой глубине, надеюсь на это и очень этого хочу. Что же будет дальше? Пожалуй, если он не сделает этого, я сама наберусь смелости и приглашу его к себе. Хотя мне будет непросто на это решиться, я еще никогда не принимала мужчин у себя дома.
Мы выходим из театра уже не через служебный вход, а смешавшись с толпой зрителей, и попадаем в душный, шуршащий шинами и грохочущий моторами, ночной освещенный город. Я чувствую на своей талии теплую, чуть-чуть влажную ладонь Александра. Мне очень не нравится так ходить по улицам с молодыми людьми. Это как-то неловко смотрится со стороны, да и свои собственные руки мне некуда деть. Куда охотнее я взяла бы его под руку. Но я ничего не говорю и не делаю, не желая его обидеть. Все же в наших отношениях нет простоты, и неизменно присутствует необъяснимая скованность с обеих сторон. Мы по-прежнему чужие друг другу, и я так и не могу понять, как же относится ко мне Александр.
Мы входим в метро. Александр останавливается, поворачивается ко мне, берет меня обеими руками за плечи, и вдруг угол рта у него дергается, лицо принимает страдальческое выражение. Глядя на меня большими, неожиданно детскими, глазами, он спрашивает почти шепотом:
- Ты не хотела бы поехать ко мне?
Наконец-то! Я все же не ошиблась, дождалась. Но как-то странно он себя ведет. Он казался мне гораздо смелее. Я думала, что и эти слова он произнесет вполне непринужденным тоном. Может он просто играет? Как-никак артист. Строит из себя невинного скромника. А может и не играет, ведь он все же еще очень молод, совсем мальчик. Но когда я спокойно отвечаю: «Да, конечно», он улыбается и крепко прижимает меня к себе.
ЯI так боялся, что ты не согласишься,- тут же шепчет он мне на ухо.
В квартире Александра две комнаты. Одна – его собственная. В другой спят родители, она же и столовая, и гостиная. Мы в нее не заходим и сразу оказываемся в комнате Александра.
- А где же твои родители?- спрашиваю я.
- Они уехали в гости на выходные,- объясняет Александр.- Не вернутся раньше воскресенья.
Теперь все понятно. Понятно, почему мне пришлось побывать на неинтересном спектакле. Александр, конечно, знал, что это представление не из лучших, но у него не было выбора. Хороший балет мог быть в другой день, но тогда, возможно, он уже не смог бы пригласить меня к себе.
Александр включает маленький кассетный магнитофон, стоящий на журнальном столике, и по комнате разливается тихая приятная музыка.
- Ты посиди здесь пока,- говорит Александр,- я сейчас,- и выходит из комнаты.
Я сижу на диване, покрытом когда-то шикарным, а теперь уже старым, выгоревшем покрывалом. Рядом с собой замечаю дырку с жёлтыми обгоревшими краями. Должно быть, на это покрывало когда-то упала непогашенная сигарета. Около окна - письменный стол; рядом, на стене, открытые полки с книгами, точно такие, как и в моей собственной комнате. Ну, что еще? Журнальный столик, платяной шкаф и, пожалуй, все. И мне нечего было бы больше разглядывать здесь, если бы ни стена. Такие стены обязательно есть в комнатах 16-20-ти летних мальчишек, а то и у холостяков более солидного возрасте. Я имею в виду разнообразные пестрые журнальные вырезки, которые очень любят наклеивать на стены многие молодые мужчины. Часто это фотографии современных заграничных автомобилей с портретами знаменитых автогонщиков; иногда - длинноволосые рок-звезды, но, конечно, чаще всего это - женщины, женщины - красавицы, нередко в непристойном виде, в каких-нибудь чересчур экстравагантных купальниках или без них, вырезанные из «Плейбоя», журналов мод и кинообозрений. Манекенщицы без имени и знаменитые кинозвезды. Когда смотришь на такие фотографии, кажется, что все женщины мира - красавицы. Как их много! И одна лучше другой. Их много, но каждая из них - единственная. У каждой из них есть своя жизнь, своя судьба. Как, например, имя этой хорошенькой блондинки с узкими зеленоватыми глазами, упругую, высокую грудь которой стягивает розовый кружевной бюстгальтер? Почему она стала манекенщицей и рекламирует нижнее белье? Она сама хотела этого, или, может быть, ее заставили обстоятельства? Счастлива ли она? Ведь она не кукла, не безликая картинка из журнала, а живой человек. И сейчас, в эту самую минуту, когда я смотрю на нее, она, должно быть, что-то делает, с кем-то говорит, может быть смеется, а может быть плачет. Ведь, в самом деле, не умерла же она? Она живет, так же, как и я. И я ничего не знаю о ней. А она - обо мне.
Я смотрю на портреты женщин и думаю о них. Я не знаю их, но они все очень близки мне. Разве не могло выйти так, что и я бы прославилась, когда бы мое красивое лицо было выставлено на коробке из-под одеколона или туалетного мыла. Но, к счастью, у меня есть иной способ прославиться. И я все еще верю в него.
Внезапно знакомое лицо глянуло на меня среди всего этого яркого многообразия красоты. Да, да, я помню имя этой женщины. Это актриса. Она не очень известна у нас, но по телевидению показывали фильм с ее участием, тогда-то я и отметила ее. Она мне очень понравилась. Да, без сомненья, я вижу перед собой портрет французской актрисы Коринн ле Пулен. Я ничего не знаю о ней, но мне кажется, что она театральная актриса и снялась в кино только раз и именно в роли бальзаковской Торпиль. Очень вероятно, что это совсем не так, но мне трудно вообразить ее в какой-нибудь другой роли. Литературный образ Эстер Гобсек и реальная Коринн ле Пулен стали для меня неразделимы. Эта актриса так же, как и мне, очень понравилась Беатрикс. И ей почему-то кажется, будто я на нее похожа. И даже иногда Беатрикс так и называет меня «Эстер». Но я не обольщаюсь, я знаю, что ни капли не похожа на Коринн ле Пулен, как бы ни хотелось того Беатрикс.
Входит Александр. Оказывается, он смешал пару коктейлей, и я принимаю предложенный мне фужер. Коктейль очень приятный; наверное, следовало бы похвалить его, но я по-прежнему чувствую неловкость, с которой не могу справиться. Поэтому, не говоря ни слова, я снова смотрю на Коринн ле Пулен, которой так идут и прическа, и платье бедной Эстер.
- Куда ты смотришь?- спрашивает Александр, подходя ко мне сзади, и обхватывает меня так, что пальцы его рук сплетаются у меня на груди.
И мне тут же становится неприятно от его бесцеремонности, хотя, собственно, он тут ни при чем. Я сама согласилась, да вроде бы и я сама этого очень хотела, разве не так?
- А-а! - он перехватывает мой взгляд,- это Эстер. Помнишь, показывали многосерийный фильм. Ты наверняка смотрела.
- Да, я помню. Мне очень нравится эта актриса. А где ты ее достал?
- Не помню,- он пожимает плечами.- Кажется, какой-то журнал типа «Экрана», не то польский, не то немецкий.
Ему явно не терпится, он спускает бретельку от моего платья и целует меня в плечо. Конечно, чего же ждать? Не разговаривать же со мной? В этом нет никакого интереса. Я нужна ему только как женщина, всего лишь.
А разве такие женщины, как я, заслуживают иного обращения? Чем я лучше куртизанки Торпиль, на которую я действительно, как оказалось, похожа. Я хочу, чтобы меня любили. Но что бы ни говорили умные герои умных книг, любовь вовсе не бескорыстна. Я хочу, чтобы меня любили, но заслуживаю ли я этого ? Что я сделала для того, чтобы меня полюбили?
Я чувствую, как по моему лицу скатывается слеза и впитывается в подушку. Хорошо, что я успела смыть тушь с ресниц, а то пришлось бы вставать утром с черными кругами под глазами. То-то Алек был бы разочарован! Александр. Боже, зачем он мне нужен? Знать его не хочу. Я достигла цели и осуществила свое желание; теперь мне совсем не хочется продолжать это знакомство. И Александр не кажется мне уже таким симпатичным, каким казался раньше…
Неправда! Есть бескорыстная любовь! Это любовь Беатрикс. О, если бы Беатрикс была мужчиной! Но она не мужчина и не может мне их заменить. Что же мне теперь делать со всеми моими мужчинами? Кристиан и Александр. Александр и Кристиан. Нетрудно и запутаться. Впрочем, с Кристианом пора заканчивать. Пора, наконец, разобраться, что там происходит с моей рукописью. Я ее совсем забросила. Завтра же займусь этим. Итак, Александр.
Я действительно не могу любить первая. Я не могу любить того, кто не любит меня. Но это же эгоизм чистейшей воды! Что, если попробовать. Попробовать заставить себя любить, любить так, как любила та же Эстер. Правда, Люсьен тоже вроде бы любил ее. Однако это не мешало ему изменять ей. Так что, возможно, что его отношение к Эстер было не лучше отношения Александра ко мне. Я сделаю из себя такую Эстер. Тогда посмотрим, что из этого выйдет. По крайней мере, я пойму, можно ли чего-нибудь достичь таким способом. Я буду каждый миг давать ему чувствовать, как я люблю его. Ведь он все же еще совсем мальчик. Это не то, что потрепанный годами Кристиан Рейнберг. Здесь я, возможно, смогу чего-то добиться .
Воистину, ложь - способ существования. И теперь я буду лгать еще и Александру. Буду лгать, мучая себя, но почему бы и нет, если мне этого хочется? Это необходимо для меня, должна же я убедиться в своих возможностях. А вдруг, я их действительно не имею, и причина моего одиночества кроется не во мне?
10. Беатрикс
Опять телефон! Как надоели мне эти бесконечные звонки? Уже несколько дней они не дают мне покоя. Ну кто это может быть?
Я в ужасе замечаю, как рука Александра, сидящего в кресле с газетой, механически тянется к телефону.
Алек! Ты с ума сошел!- кричу я.
Он морщится от моего крика.
- Прости, вечно забываю. Мне все время кажется, что я у себя дома.
Я укоризненно качаю головой и снимаю трубку.
Да.
Молчание.
- Я слушаю. Говорите.
Но это бесполезно. Кому-то очень нравится трепать мне нервы. Впрочем, почему кому-то? Я отлично знаю, кто это. Это - Беатрикс.
Вчера Беатрикс сказала, когда мы возвращались с работы:
- Пригласи меня в гости. Ведь твои родители уехали. Я так давно не слушала Донну Саммер.
Ну, хорошо. Давай, скажем, в субботу, а?
Я не могу ей отказать.
- А сейчас?
- Сейчас? Зачем сейчас? Уже поздно, завтра на работу...
Ну и что,- обрывает она.- Я переночую у тебя.
Нет, она вовсе не нахалка. Мы с ней подруги, и ее претензии, в общем-то, можно считать допустимыми. И я, возможно, пригласила бы ее, но сделать этого не могу.
- Нет,- решительно заявляю я,- Сегодня нельзя.
- А почему? Разве ты сейчас едешь не домой?
- Домой, но...
- Не хочешь?!- говорит она резко, будто обвиняет меня в измене.
- Не хочу,- отвечаю я в таком же тоне.
- Ну ладно,- наконец успокаивается она, но понятно, что она всерьез обиделась.
Я не оставляю Александру ключи от квартиры, настолько моя любовь к нему распространяться не может. Но в этом и нет особой необходимости. Когда у него спектакли, он все равно приходит поздно вечером. А когда их нет, он после репетиции едет домой, а уж оттуда ко мне, или же мы встречаемся где-нибудь в городе. Но вполне можно сказать, что он теперь живет у меня. Его родители, видимо, люди не строгих правил, и не вникают в личную жизнь своего сына. Им достаточно, что он иногда, раз в три-четыре дня, звонит им, напоминая о своем благополучном существовании. И мне теперь он вроде как муж. Хотя конечно, и я, и он понимаем, что все это скоро кончится, так как мои родители уже звонили и сообщали, что скоро возвращаются. Но я не боюсь внезапного приезда и, как следствия, разоблачения. Я знаю, что родители поедут прямо на дачу, и только после того, как они позвонят мне оттуда, мне нужно будет поехать туда и увидеться с ними. А если будет такая же хорошая погода, то я и Александр сможем продолжить свою семейную жизнь, потому что мои папа и мама, скорее всего, так и останутся жить на даче. Это было бы лучше всего.
Кажется, Александр вполне доволен нашими отношениями. Мне удалось достичь немало. Он все больше привыкает ко мне, привязывается, и я чувствую, что становлюсь для него все более необходимой. Это доставляет мне удовлетворение: значит, я еще кое-что могу! Совсем неплохо. Уметь привязывать к себе, а не надоедать, это очень неплохо!
Дома я надеваю свое блестящее, голубое с розовыми цветами кимоно - подарок Кристиана. Я сама съездила за ним к Кристиану, когда его не было дома. В отличие от меня, Кристиан более беспечен, и у меня есть все три ключа от его квартиры. Я не видела Кристиана довольно давно, хотя и не забываю ему позванивать. При каждом звонке он просит меня приехать, но меня так увлек эксперимент с Александром, что я на время опять забыла о своей рукописи. Однако все же приехать нужно. О! А Беатрикс? Я же договорилась с ней на субботу и воскресенье! Опять придется отложить. Но, довольно об этом...
Когда Александр впервые увидел меня в этом кимоно, он пришел в неописуемый восторг.
- О! Какая же ты красивая!- вскричал он к моему большому удовольствию.- Ты даже немного похожа на японку. Будто сошла с картинки из цветного настенного календаря. Тебе не хватает только японской прически.
- Ну, уж..,- я развела руками, давая понять, что это не в моих силах.
- Ерунда!- заявил он уверенно.- Сейчас я сделаю из тебя настоящую гейшу. Дай-ка мне твою щетку!
- Ты что,- удивилась я,- будешь меня причесывать? Ты умеешь делать дамские прически? Вот бы не подумала,- и я рассмеялась.
- Нечего смеяться,- серьезно заявил Александр, но при этом в глазах у него прыгали игривые змейки - Сейчас увидишь, на что я способен. Нужны еще какие-нибудь гребешки или заколки, наверняка у тебя есть что-нибудь такое?
Я открыла ящик трюмо и достала коробку с разными красивыми гребешками, которые все равно лежали без дела, потому что я их никогда не носила. Александр осмотрел их и остался доволен.
Через какие-то двадцать минут прическа, в общем, была готова. Конечно, у меня не такие уж густые и длинные волосы, какие требуются для такой пышной и сложной прически, но всё же Александру удалось соорудить на моей голове нечто весьма похожее на японский пучок. Он кинул на прическу последний взгляд мастера и мечтательно произнес:
- Вот если бы у тебя еще были такие длинные японские шпильки...
Я тут же вспомнила про мамины вязальные спицы с красивыми перламутровыми наконечниками. Через минуту спицы были воткнуты мне в прическу, и Александр, любуясь делом рук своих, отошел от меня на несколько шагов. У него был взгляд ребенка, смотрящего на собранный своими руками подъемный кран из деталек детского конструктора.
- А откуда у тебя это кимоно?- наконец спросил он.
- Это привез мне один… родственник,- не моргнув глазом, солгала я,- дядя, брат матери.
- А кем он работает?- заинтересовался Александр.
Я уже не знала, что мне придумывать дальше, да и не хотела углубляться в эту ложь и поэтому постаралась выпутаться:
- Это даже не родной ее брат. Кажется, двоюродный или что-то в этом роде. А кем он работает… Даже не знаю. Мы с ним не очень-то часто видимся. А этот подарок так, случайно. Просто он был у нас однажды.
Вся эта возня с моей прической, напоминавшая игру, признаюсь, очень меня тронула. Мне было приятно чувствовать, как его пальцы перебирают мои волосы, и я сидела, затаив дыхание и ожидая невероятного. И оно случилось, это невероятное.
Как это хорошо, что у тебя длинные волосы,- сказал Александр.
А потом я вдруг услышала, услышала впервые в своей жизни, обращенные ко мне нежные и искренние слова, произнесенные мужчиной:
- Я очень люблю тебя, Делли.
* * *
- Алек! Алек, ты слышишь?
Я появляюсь в комнате с ножом в руках и в фартуке. Александр смотрит телевизор.
- Что мне приготовить на ужин?- спрашиваю я.
- Что хочешь,- он не оборачивается, но все же предлагает: - Может, тебе помочь?
- Не стоит. Мы только будем мешать друг другу.
Я удаляюсь. Мне совсем не хочется возиться с ужином, но мне нравится заставлять себя делать это.
Ну что же, пожалуй, можно сказать, что я добилась своего. Я сумела влюбить в себя этого мальчика, но что толку? Я по-прежнему нисколько не люблю его. Должно быть, действительно невозможно заставить себя любить с помощью усилия воли. И сейчас мне даже лучше оттого, что его нет рядом со мной на кухне. Я чищу мелкую молодую картошку. Хуже этого занятия трудно себе вообразить. Но это убедительный повод. Для того, чтобы не сидеть рядом с ним.
- Телефон!- говорит входящий Александр.- Разве не слышишь? Иди, я дочищу,- и он берет из моих рук грязный овощной ножик.
Это снова Беатрикс, но на сей раз она уже не скрывается. Она что-то спрашивает, я ей отвечаю и не спешу бросать трубку. Беатрикс нужна мне.
- Ну, расскажи что-нибудь,- прошу я.
- Неужели! Ты хочешь говорить со мной?
- Конечно. Почему ты удивляешься? Я же люблю тебя.
- Любишь?
Она рассказывает мне что-то об одной своей подруге, потом о подругах и друзьях этой подруги, людях мне абсолютно незнакомых, но, тем не менее, мне почему-то интересно выслушивать все эти безликие сплетни. Наконец, Беатрикс замолкает.
- Все? Ну, пока,- нехотя говорю я.
- Как? Нет, нет! – теперь уже Беатрикс чуть ли не кричит в трубку.- У тебя разве какие-нибудь дела? Ты спешишь?
- Нет.
- А что ты делаешь?
- Ничего.
- Тогда дай мне послушать Донну Саммер.
Я подношу телефонную трубку к самому магнитофону и выполняю ее просьбу. Пока звучит песня, я все же считаю нужным зайти на кухню. Александр, как и всякий избалованный единственный ребенок, абсолютно не умеет чистить картошку. Трудно представить, но он делает это еще хуже меня. В результате чуть ли ни вся картошка оказывается в ведерке с очистками, а в кастрюле с водой плавают маленькие голые картофелины величиной от сливы до черешни. Но на лице Александра явственно проступает печать неподдельного старания, что меня чрезвычайно трогает.
- Хватит!- заявляю я.- Иди в комнату.
Александр покорно повинуется. Тем временем песня кончается, и я вновь прислушиваюсь к телефонной трубке.
- Теперь все? - спрашивает Беатрикс.
- Все,- подтверждаю я.
Но мы говорим еще почти полчаса, и Александр не выдерживает:
- Сколько можно болтать!- довольно громко восклицает он.
Беатрикс, конечно, услышала голос, хотя и не смогла разобрать слов.
- Кто там у тебя?- встревоженно спрашивает она.- Ты одна?
- Конечно, одна,- спокойно говорю я. - Это радио.
Только поговорив еще десять минут, мы, наконец, расстаемся.
- Кто это? -спрашивает Александр.
- Как кто? Беатрикс, конечно.
- Беатрикс?- переспрашивает он.- Это та самая, которой нравятся твои рисунки?
Он уже видел мои рисунки, и они не произвели на него никакого впечатления, что неудивительно. Не сомневаюсь, что ему приходилось видеть самодеятельность многим лучшую, возможно, того же Луки или Эдуарда. Я и не хотела показывать их, но он сам нашел мои папки с рисунками, когда искал закатившуюся под стол ручку. Папки эти лежат как раз под столом.
- Ужин готов,- объявляю я через час.
На столе уже стоит большая тарелка салата и жареная картошка с колбасой. И так сойдет. Не возиться же мне до ночи. Конечно, наедаться на ночь вредно, но ни я, ни Александр не обедаем на работе. Я обычно просто не хочу. А он не успевает. Так что нужно как-то наверстывать упущенное. Впрочем, мы поздно ложимся спать.
- Ты замечательная хозяйка,- хвалит Александр, набивая рот салатом.
На мой взгляд, для танцора он слишком много ест, хотя мне и неизвестно, какая именно норма считается у них допустимой.
Александр между тем продолжает свою мысль:
- Тебе обязательно нужно выйти замуж. И как можно быстрее.
Я отвечаю ему так, как на моем месте отвечала бы любая женщина:
- В самом деле? А за кого? Может, за тебя?
- Да,- кивает он.- За меня.
Что это? Просто шутка? Или в этом есть доля истины?
- Я не выйду замуж за артиста,- говорю я, заваривая кофе и ставя кофеварку на огонь.- Все артисты - развратные люди.
- Вот как!- смеется он.- И я тоже?
- А разве нет?
- Ну-у,- тянет он,- какой же это разврат? И вообще у тебя неверное представление об артистах.
- Не думаю.
- Ну, в таком случае, развратны далеко не одни только артисты. Можно перечислить еще уйму профессий, подходящих под это определение. Кстати,- он вдруг поворачивается ко мне,- ты опять варишь кофе. Я не могу пить на ночь кофе, мне нужно высыпаться.
- А ты его и не будешь пить. Для тебя есть компот, вон в той кастрюльке.
- А тебе, зачем кофе? Ты что, опять не собираешься спать? Что это за дурацкая манера, не спать по ночам!
- Не вмешивайся не в свое дело,- грубовато отвечаю я.
Александр хочет еще мне возразить, но я смотрю на него безразлично и свысока, и он опускает глаза, продолжая есть молча.
Я наливаю себе большую чашку крепкого черного кофе. Но это не все. Уже совсем перед сном я выпью еще одну такую же чашку, потом мы ляжем в постель, а когда Александр заснет, я тихонько выскользну из-под одеяла и уйду в другую комнату. Там я зажгу лампу и буду работать. Я – буду писать.
Мне нравится мучить себя. И я, подобно Бальзаку, напившись кофе, пишу, чуть ли не до трех часов ночи, а вставать нужно в семь. Мне нравится просыпаться с синими тенями под глазами. Мне нравится чувствовать себя усталой и разбитой. Да мне все это нравится. Можете мне не верить и думать, что и в этом я лгу, но на сей раз, я говорю истинную правду. А, может быть, я пишу ночью, потому что у меня теперь совсем нет иного времени на это? Но писать хочется с особой силой. Как я только могла так долго не работать? Да, я конечно, не профессионал и никогда не смогу им быть. И дело тут не только в литературном образовании. И даже не столько. Разница в том, что профессионал должен писать и может писать. Дилетант же - просто хочет. Разве не так?
Мне кажется, что машинка стучит слишком громко, и я затихаю на минуту. Но из соседней комнаты доносится ровное спокойное дыхание Александра. Ничего не скажешь, сон у него достаточно крепкий.
На следующий день мне приходится сказать Александру, чтобы на выходные он перебирался домой. Говоря ему все это, я усердно делаю вид, что мне очень не хочется расставаться с ним. Я сетую на назойливость Беатрикс, высказываю опасения насчет ее проницательности и подозрений, которые могут у нее возникнуть. Александр, не понимая, почему так необходимо скрывать наши отношения от подруги, конечно, огорчен потерей выходных, но во всем со мной соглашается. Он не знает, что я на самом деле очень хочу встретиться с Беатрикс. Он не знает, что я люблю ее гораздо больше, чем его.
После его ухода я навожу порядок в квартире, главным образом стараясь уничтожить все следы его пребывания здесь. Все свои вещи он оставил, нет ведь никакого смысла забирать их всего на два дня. Я прячу в шкаф его рубашки и оглядываюсь. Что еще? Да, вот какие-то его книги по хореографии и записи. Куда бы их деть? Только бы потом не забыть, куда я их положила, а то придется тратить уйму времени на поиски. Ладно, положу сверху на полку. Что еще? Все.
Но когда в пятницу приходит Беатрикс, я вдруг, уже слишком поздно, вспоминаю, что в ванной, перед зеркалом сразу бросаются в глаза две зубные щетки в пластмассовом стакане. Красная - моя, и его – сиреневая. Это может показаться странным. Щеток может быть либо три - моя и моих родителей, либо только одна - моя. Но их две, и я беспокоюсь, как бы Беатрикс не обратила на это внимание. Но, конечно, она этого не замечает; все проходит как нельзя лучше, и я смеюсь над своим излишним волнением: да кто заметит такие пустяки? Может быть, кто-нибудь, но не Беатрикс, для которой главное я, я и только я. Но это не так уж страшно. Это даже очень приятно и совсем не плохо. Страшно - другое. То, что и для меня главное - я.
11. Кристиан
Я сказала Александру, чтобы он не встречал меня после работы; он обычно ждет меня у метро в те дни, когда у него нет вечерних спектаклей. Я сказала ему, чтобы он сразу шел домой и ждал меня у самого дома, и что я немного задержусь, кажется, я даже придумала какую-то оправдательную причину, но какую именно, не имеет особого значения. И внимательно и спокойно выслушав меня, Александр, как обычно, ни в чем не возразил мне.
Получилось так, что в этот день я закончила работу раньше, чем всегда. Но это не было какой-то непредвиденной неожиданностью. Просто, с этого дня я работаю только до обеда, после чего совершенно свободна. Правда, денег мне платить уже не будут. Я сама захотела так устроить свою практику: месяц полной работы - за деньги, и месяц - по полдня и бесплатно, зато еще один выходной в неделю - пятница. Беатрикс же оформилась на должность на все два месяца, поэтому в этот день она еще оставалась на работе. Я возвращалась одна. Я шла к Кристиану.
У метро я позвонила ему, но никто не поднял трубки. Тем не менее, я решила, все же войти в квартиру, воспользовавшись своими ключами, и подождать его там, вместо того, чтобы торчать во дворе и привлекать к себе нежелательное внимание.
Я вхожу в знакомый подъезд, поднимаюсь на лифте на тот самый восьмой этаж и останавливаюсь перед дверью, которую не видела довольно продолжительное время, если учесть то, что раньше я видела ее почти ежедневно и по несколько раз в день.
Я поворачиваю, вернее, пытаюсь повернуть ключ в скважине, но он не поворачивается. Это ключ от второго, нижнего замка, который обычно не запирается, если кто-то есть дома. Дверь держится только на легком верхнем замке. Тогда я меняю ключ, настраиваясь на немедленную встречу с Кристианом, который, вероятно, опередил меня всего на несколько минут, и открываю замок.
Но вовсе не Кристиан встречает меня в прихожей, встревожась скрежетом ключей в замочных скважинах. Передо мной стоит какая-то женщина. Моя растерянность столь велика, что я в первый момент не знаю, как поступить и даже делаю шаг назад, точно меня уличили в неблаговидном поступке. А может быть эта женщина думает, что я воровка, забравшаяся в чужую квартиру? А может быть мне стоит так подумать о ней?
- А, это вы.., - тянет она несколько разочарованно, и с таким видом, будто она давно меня знает. Между тем, могу поспорить, что я-то вижу ее в первый раз. Странная тетка! Вид у нее очень уж самоуверенный. На голове, несмотря на жару, пепельный парик; а одета уж совсем сногсшибательно для своего возраста и комплекции: джинсы, ого! И к тому же открытая спортивная майка с надписью «adidas». Дама с серьезными претензиями на модность!
Я успокаиваюсь и, закрыв дверь, направляюсь в комнату.
- Я думала, что вернулся Крис,- говорит дама за моей спиной.- Я подожду его тут. Надеюсь, вы ничего не имеете против?
- Разумеется, нет. Почему это я должна быть против?
- Я подумала… А ведь это Линда меня впустила,- вдруг запоздало объясняет она, полагая, вероятно, что я ее об этом спрошу.
Неожиданно воскресшее имя Линды меня совсем не радует.
- Линда?- переспрашиваю я.- А что это она тут делала?
- Убиралась, наверное,- дама удивлена.- Она же домработница. А вы разве ее не знаете?
- Напротив,- возражаю я.- Отлично знаю.
Значит, Кристиан и не подумал расставаться с Линдой. Просто приложил все усилия, чтобы мы с ней не видели друг друга.
- А когда она ушла? - интересуюсь я.
Женщина пожимает своими пухлыми плечами; при этом дряблая уже, морщинистая кожа у нее на плечах и на руках вздрагивает:
- Да минут десять назад. Только что.
- Значит, когда вы пришли, она была дома?
Идиотский вопрос, ничего не скажешь.
Дама кивает.
Стало быть, мой телефонный звонок опоздал на 2-3 минуты после ухода Линды. А эта кукла просто не поднимала трубку, Все вышло, как нельзя лучше. Не знаю, как бы я себя чувствовала, если бы дверь открыла Линда, та самая Линда, что так странно вела себя и еще почти по-дружески предостерегала меня от Кристиана.
У меня нет ни малейшего желания оставаться в обществе дамы в «адидасовской» майке, и, ни слова не говоря, я прохожу в кабинет Кристиана.
Здесь царит обстановка, свидетельствующая об усердной работе. Из книжного шкафа вынуто множество книг, некоторые лежат на столе, некоторые - прямо на полу; машинка, его прекрасная пишущая машинка, электрическая, с широкой кареткой, стоит без футляра с заправленным листом, и рядом еще лежит целая пачка листов бумаги. Стол настолько загроможден, что настольная лампа чуть ли ни падает, опираясь лишь на стопку книг, и перевернув при своем сдвиге перекидной календарь, странички которого смялись от навалившейся на них тяжести. Я поправляю лампу, придав ей более устойчивое положение, беру календарь, и тщетно расправляя его листочки, стараюсь отыскать сегодняшнее число. Передо мной мелькают записи срочных дел, незнакомые фамилии, номера телефонов: «26-го: - 17.00 – Литературный вечер на заводе шарикоподшипников». Так, так. Похвально. Стало быть, искусство - в массы! Дальше: «27-го: «Зайти к Рольфу за журналом». Ну, это неинтересно. Я не знаю ни кто такой этот Рольф, ни какой именно журнал интересовал Кристиана. Ага! Вот! «30-го: « Позвонить Радоевичу». И номер телефона. Интересно, насчет чего? Уж не насчет ли моей рукописи? Хотя, странно. Неведомого Рольфа Кристиан называет по имени, а Германа Радоевича - по фамилии. И номера его телефона не помнит наизусть. А, по его словам, они такие друзья! И в последнее время, опять-таки, по словам Кристиана, они часто друг другу звонили и встречались. Можно было бы, и запомнить такой несложный номер.
- А вы не знаете, когда он придет? - кричу я в комнату.
- Мы договорились с ним на три часа,- отвечает дама, успевшая закурить сигарету и подошедшая к окну, вероятно для того, чтобы стряхивать пепел на головы прохожих, надеясь, что не весь он рассеется во время своего полета с восьмого этажа.- Сейчас уже четверть четвертого, но неудивительно, что Крис не торопится встретиться со мной.
Меня очень тянет спросить, кем она приходится Кристиану, но я не решаюсь, боясь попасть в неловкую ситуацию. Только бы ей не пришло в голову ни о чем меня спрашивать. Впрочем, ей, видимо, и так все ясно.
Я опять погружаюсь в собственную скуку, подхожу к темному облезлому креслу, заваленному книгами, убираю их с сиденья, положив прямо на пол, и усаживаюсь. Взгляд мой поневоле опять устремляется на письменный стол, а именно, на перекидной календарь с помятыми листками, который я так заботливо установила посередине стола. Даже отсюда мне отчетливо видна надпись, сделанная синим фломастером: «Позвонить Радоевичу», и телефонный номер под ней.
Внезапно меня охватывает жгучее желание самой поговорить с этим Радоевичем. Почему я, собственно, не имею на это права? В конце концов, рукопись моя, и я должна сама заниматься ею. Что все-таки происходит? Должна же я знать правду, наконец! Вот сейчас и позвоню ему, пока Кристиан не вернулся.
.Я встаю с кресла, и закрываю дверь. Телефон, безобразного, ярко-оранжевого цвета стоит на столе. Когда я спросила Кристиана, зачем ему такой яркий телефонный аппарат, он ответил: «У меня всегда такой беспорядок, а оранжевое сразу бросается в глаза. Так мне легче искать его. Вот и я теперь безошибочно нахожу его. Снимаю трубку...
Стоп! А не лучше ли сначала переговорить с Кристианом? Вдруг я и в самом деле все только испорчу. Лучше не вмешиваться. Но почему? Почему я не имею никакого авторского права? Я сама так легко отказалась от него, так почему я уверена, что обрету его когда-нибудь потом? Я должна знать всю правду, какой бы она ни была.
И я уверенно набираю этот очень простой для запоминания номер.
- Квартира Радоевича,- сообщил мне механический женский голос, и я пугаюсь, что разговариваю с магнитофонной записью, и что самого писателя нет дома.
- Могу я говорить с Германом Радоевичем?- осведомляюсь я.
- А вы по какому вопросу? Как мне сказать о вас?
Слава богу, это не автомат, и, кажется, Радоевич дома.
- Видите ли, я от Рейнберга...
- Так вы по поручению Кристиана Рейнберга? Вы можете сказать мне все. Я передам слово в слово.
- А лично с г-ном Радоевичем я не могу переговорить? - лепечу я с упавшим сердцем.
- Ну хорошо, я узнаю, может быть, он сможет уделить вам несколько минут. Как ваше имя?
- Но мое имя ему ничего не скажет.
- И все же...
Я называю себя.
- Подождите одну минуту.
Не будет, конечно, не будет. Не будет он говорить с какой-то неизвестной ему девицей. Будь она хоть трижды любовницей Кристиана Рейнберга. Он-то все равно этого не знает.
- У телефона Радоевич,- своеобразно представляется мне скрипучий старческий голос. Не ожидала такого.
- Здравствуйте, господин Радоевич. Я звоню вам от Рейнберга.
- Так, так. Слушаю.
Типичная старческая приговорка.
Я насчет рукописи. Не передавал ли вам Рейнберг для ознакомления некую рукопись под условным названием «Четвертый»?
- Какой еще «Четвертый»? Вы что-то путаете, крошка. Это Кристиан просил позвонить вас?
- Да, да. Он.
Должно быть от волнения мне в голову лезет какая-то необыкновенно идиотская легенда, и я повторяю всю эту ложь слово в слово:
- Господин Рейнберг просил узнать, не оставлял ли он у вас свою рукопись под названием «Четвертый», которую давал вам уже почти полгода назад для ознакомления? Видите ли, он никак не может найти ее.
- Да он что, с ума сошел, ваш Рейнберг?- визгливо восклицает старикашка.- Я его уже вообще год не видел и ничего о нем не знаю. Правда, он должен был позвонить мне насчет одной статьи. Вот это было дело действительно важное! Так он этого не сделал, пришлось мне самому выпутываться! А если он и потерял какое-нибудь из своих творений, то невелика потеря. Такой макулатуры он может настрочить сколько угодно! Да, да, так ему и передайте! И пусть не пристает ко мне с пустяками, да еще через подставных лиц! - и разгневанный старик бросил трубку.
Что же это такое? Кто же все-таки из нас действительно сошел с ума? Радоевич? Кристиан? Может быть, я сама? О чем это только что сказал мне этот нервный старик? А может он и не старик, просто голос у него, как у старика. Так что же? Что он ничего не знает о моей рукописи. Это что, Кристиан просил его так говорить? Но откуда мог знать Кристиан, что я могу как-то связаться с Радоевичем, если я сама еще пять минут назад этого не знала? Да и зачем это могло бы понадобиться? Скорее всего, Радоевич говорит правду. Он действительно никогда и в глаза не видел моей рукописи. А что это значит?
Это значит, что Кристиан лгал мне все то время, сколько мы знакомы, каждый час, каждый миг, ибо только в этой рукописи заключался для меня весь смысл нашего знакомства! Разве могла я даже предполагать, что окажусь столь жестоко обманутой! Что же делать теперь?
Слезы невольно застилают мне глаза, и я не в силах их сдерживать. Но даже и в этот момент я вспоминаю о том, что у меня накрашены ресницы, и, опомнившись, я запрокидываю голову и широко открыв глаза, несколько раз хлопаю ресницами, чтобы быстрее осушить следы слез.
В соседней комнате слышатся шаги и приглушенный разговор. Потом голоса приближаются, и я слышу, как говорит наконец-то пришедший Кристиан:
- Ну, и сколько тебе?- голос звучит грубо и недовольно.
Женщина говорит что-то настойчиво, но тихо, так, что не разобрать слов. Только ее присутствие удерживает меня от того, чтобы не броситься в комнату и не осыпать Кристиана оскорблениями и проклятиями, которые так и кипят у меня в горле. Так я сижу, затихшая и неподвижная, с сухими уже глазами, вцепившись обеими руками в кресло, до тех пор, пока дверь в кабинет ни распахивается, и на пороге ни возникает Кристиан. Женщины уже нет.
- Делли!- восклицает он и раскидывает руки.- Ну, наконец-то! Сто лет тебя не видел! Иди же ко мне, девочка моя!
- Кто она? - спрашиваю я спокойно, не обращая внимания на его руки, распахнутые для объятия.
- Она? - переспрашивает он, будто не понимает, о ком идет речь, и нахмурясь опускает руки.- Ах, ты о ней? - Это моя жена.
- Первая или вторая? - усмехаюсь я.
- Первая,- кивает он.- Впрочем, какая разница,- он делает шаг ко мне и снова улыбается. Жаль, что ты с ней встретилась. Я не знал, что ты придешь.
- В следующий раз буду предупреждать,- заверяю я.- А зачем она приходила? Она что-то просила у тебя?
- Ну, Делли,- недовольно тянет он.- Это тебя вовсе не касается. Что это ты будто допрашиваешь меня? Впрочем, это не секрет, я могу тебе сказать. Она приходила за деньгами. Сама подумай, что может быть нужно жене от мужа, тем более бывшего, кроме денег?
- Вот как,- упавшим голосам заключаю я, и мне уже ничего не хочется: ни кричать и обвинять Кристиана, ни плакать. И почему это я вдруг начала разговор с Кристианом расспросами о его жене? Ведь меня это нисколько не интересует.
Кристиан подходит, кладёт мне на плечи руки и целует меня. Я не отталкиваю его и только болезненно морщусь, делая это не специально, просто какая-то судорога на мгновение искажает мое лицо. Но Кристиан не замечает.
- Ты надолго сегодня?- спрашивает он,- Я целый вечер свободен. И почему ты так долго не приходила? Я так скучал без тебя.
Мне тут же хочется сказать что-нибудь насчет Линды, вроде: «Неужели даже Линда позволяла тебе скучать?», но я не произношу ни слова.
- Э-э! Да, ты какая-то недовольная,- замечает он, заглядывая мне в лицо,- Ну-ка, что случилось?
Я поднимало взгляд и вижу прямо перед собой его серые прищуренные глаза. Он глядит с участием и заботой. Как можно так лгать мне? Проклятый хамелеон!
И я вдруг заявляю с неуместной иронией:
- Зачем же ты так подвел старика Радоевича? Ему пришлось самому возиться со статьей, в которой ты должен был ему помочь. Разве так поступают настоящие друзья и коллеги?
Видимо, до Кристиана не сразу доходит смысл моих слов, он еще некоторое время продолжает улыбаться, шепчет ласково: «Какая еще статья?», но постепенно лицо его вытягивается и становится неожиданно суровым и безнадежно старым. Под глазами явственно проступают мешки, и резче становятся складки на щеках.
- Какая статья?- переспрашивает он зло и тревожно.
- Я хочу знать одно,- говорю я, изнутри закусывая губу и, стараясь сделать это незаметно,- где моя рукопись? Я хочу ее видеть.
- В чем дело? Что, наконец, случилось? Что ты несешь, можешь ты объяснить или нет!- он еще не кричит, но уже близок к этому.
- Перестань. Я знаю, что ты не давал Радоевичу читать мою рукопись. Я хочу знать, где она. Что же здесь ужасного?
- Что за бред? Кто тебе это сказал?
- Он сам.
- Ты лжешь!
- Да не говори ты ерунды. Зачем мне лгать? Чтобы проверить твои нервы? Я сама, полчаса назад, здесь, в этой комнате, говорила по телефону с Германом Радоевичем, и он сказал мне, что никогда в жизни не читал моей рукописи.
- Ты звонила Радоевичу? И он сказал тебе… Да ведь он не знает, что эта рукопись твоя!
Я больше не выдерживаю с трудом дававшегося мне спокойного тона и тоже перехожу на крик:
- Довольно! Хватит изворачиваться! Ты купил меня этой рукописью, и даже в этом не смог обойтись без лжи! Мне не нужно никаких объяснений и оправданий, я ничего не хочу слушать, я хочу и требую только одного: верни мне рукопись!
- А я и не собираюсь перед тобой оправдываться!- кричит Кристиан и разражается истерическим хохотом.- Да мне не в чем перед тобой оправдываться! То, что ты спала со мной, я сполна оплатил тряпками и деньгами! Разве не так? Или ты вообразила, что стоишь больше других?
- Верни мне рукопись!
- Ты, девчонка, возомнила себя гениальной писательницей! - продолжает неистовствовать Кристиан.- Тоже мне, Анна Радклиф! Жорж Санд! Агата Кристи! Бездарность, вот кто ты! Бред сумасшедшего, вот что твой роман!
- Верни мне рукопись,- говорю я снова, точно заведенная пластинка.
- Вернуть рукопись? Да? Ты и в самом деле этого хочешь? А что ты думала, когда несла ее в редакцию? Ты же наверняка знала об этом?
Он хватает со стола темно-серый номер «Топаза» и лихорадочно открывает его последнюю страницу прямо перед моим лицом:
- Это ты видела? Или ты совсем дурочка?
Его дрожащий палец тычет куда-то в содержание, в имя какого-то публициста и название его очерка, но я понимаю, что он имеет в виду. И точно огнем высечены, встают передо мной буквы: «рукописи не возвращаются».
- Но ведь ты не редакция! Зачем тебе моя рукопись?
Я напрягаю все свое сознание, силясь понять, зачем он тычет в эту фразу. Он не хочет отдавать мне рукопись, но почему? Если она так безнадежно бездарна, то не нужна никому, кроме меня. Да, все-таки мне она нужна. Она плод моих мыслей, моих трудов. Она - мое дитя, пусть и уродливое, но бесконечно мною любимое. Меня охватывает необычайный порыв возбуждения ; я готова бросится на Кристиана, избить его, убить, наконец, чтобы спасти свою рукопись. Но Кристиан внезапно остывает, овладевает собой, и это преображение отрезвляюще действует и на меня. Я смотрю на него раскрытыми до предела глазами, и он заявляет мне, вкладывая в каждое свое слово невообразимое презрение и пренебрежение, извечное пренебрежение профессионала к дилетанту, дерзнувшему заявить о себе в святая святых - его ремесле :
- Я не верну тебе рукопись. Это было бы вредно тебя. Ты написала эту вещицу, не малую по своему объему, но и не столь большую, чтобы претендовать на звание романа. Больше ты ничего не напишешь. Я в этом уверен. Ты писала на одном дыхании, одним порывом. Тебя увлек, созданный тобой сюжет, не спорю, интересный, но все же очень уж примитивный. Но даже такого второго сюжета тебе уже не придумать. Я спасаю тебя от иллюзии, которая, развившись, могла бы привести к очень неприятным последствиям. Сейчас ты не способна это понять. Но потом, когда-нибудь...
Я поворачиваюсь и медленно выхожу из комнаты. И он говорит мне об иллюзии и ее последствиях! Он! Тот, кто поддерживал эту иллюзию столь долго, чтобы обмануть неопытную молодую девушку, и хотя бы с помощью такого обмана удержать ее около себя, стареющего и, по существу, одинокого. Что ж, пусть. Пусть он оставит у себя эти листки, мой слабый и беспомощный труд. Я тоже не совсем потеряла его. У меня остались черновики, первоначальные варианты. Я еще смогла бы восстановить его и даже усовершенствовать. Но к чему? Я чувствую в себе неожиданную твердость, а к Кристиану у меня вдруг пробуждается слабое и жалкое сочувствие. Он сказал, что я никогда не буду писать больше! Глупец! Я ведь – пишу! И ему, погрязшему в своей профессиональности, для которого творчество сводится к подсчету печатных листов и прикидыванию сумм гонораров, ему не понять той наивной страсти дилетанта, который неумелым своим словом описывает невероятные картины собственных грез или, как в дневнике, фиксирует события, случившиеся с ним за прошедшую неделю. И ему не нужно ни гонораров, порой даже малейшего признания даже самых близких. Прощай, Кристиан! Ты теряешь меня, но только потом, может быть, поймешь, как велика эта потеря. Такой, как я, тебе больше не встретить. У тебя, конечно, будет еще много женщин. Их будет привлекать в тебе твоя известность, может быть, деньги, может быть даже и ты сам. Может быть, кто-нибудь из них, не в пример мне, даже полюбит тебя. Но такой, как я, не будет, и потому мне жаль тебя. Ты никогда не знал меня, и никогда не узнаешь, писатель. И все же, не скрою, мне очень больно, ибо всегда связаны с болью несбывшиеся надежды. Но никто не узнает об этой моей боли. Чтобы избавиться от нее, мне достаточно задуматься на несколько минут, потом улыбнуться и сначала тихо произнести, а потом и записать четырнадцать коротких строк, которые в поэзии обычно называют сонетом:
С меня вины не снять оков Друзьям своим я зло дарила И лишь неправду говорила В обмен на честность нежных слов. Я виновата, это так, Но почему мне мстят иные, Здоровые, а не больные, В несчастье обратив пустяк. И для чего руками злыми Меня захватывает в плен И обращает в прах и тлен Мечты, не ставшие живыми, Возмездья чуждого позор, А не друзей моих укор?
12. Лука
Теперь у меня остался только один знакомый мужчина. Не мужчина – в смысле только любовник, а вообще, знакомый. Конечно, есть еще всякие Максы, Олеги, Игори, которым известно обо мне - имя, как и мне - о них. Но они - незнакомые. Потому что я с ними не общаюсь. Наши встречи – на работе, на даче случайны или вызваны лишь необходимостью, а не нашими желаниями.
Только Александр. А круга нет по-прежнему. Я не вошла в него, наоборот, кажется: Александр из него вышел. Все свое свободное время он проводит со мной. Разговоров о театре - почти нет. И театр, и Лука, и Нина, не говоря уже о совсем далеких Викторе и Эдуарде, становятся сном, загадкой и нереальностью.
Но театр, несмотря на мое о нем незнание, живет и работает, как и раньше. И Александр, один из винтиков его рабочей машины, не может не спросить меня однажды:
- Как ты относишься к Данте?
К Данте? Странно, с чего бы это он вдруг заговорил о Данте, если раньше не говорил ни о чем, кроме заграничных тряпок, модных записей и, изредка, о неизменных театральных интригах.
Как я отношусь к Данте?
Земную жизнь, пройдя до половины...
Я могу читать дальше и припомню не меньше десяти терцин. И так во многих местах. Я Данте не обожаю и не преклоняюсь перед ним. Я его – вижу, значит, ценю и уважаю. Ценю творчество и уважаю человека. Сказать «любимый поэт» было бы неверно. Любимых много, он – единственный.
- А в чем дело?- я поворачиваюсь к Александру.
- Просто завтра,- он старается говорить серьезно, но радостная улыбка прорывается сквозь напряженную маску: - Завтра премьера!
«Божественная комедия» - балет! Это смешно? Может быть, абсурдно? Но, почему бы и нет? Философия, поднявшаяся на кончики балетных пуантов. Сцены не избежали ни «Анна Каренина», ни «Собор Парижской богоматери». Балетной сцены, разумеется.
- Надеюсь, это будет более интересно, чем ваш хваленый Лем?
- Да что ты! Никакого сравнения. Помнишь тот день, на выставке с ребятами? Мы тогда говорили об этом. Музыка совсем не то, что в «Солярисе». Ее написал Дэвис, брат Нины. Немного напоминает стиль Мишеля Жана Жара.
* * *
Я сижу в гримерной рядом с Александром. Он уже в костюме грешника: обнажен до пояса и блестяще-бежевое трико, ужас какой-то! Напряженно глядя в зеркало, он старательно накладывает себе на веки ярко-синие тени. Глаза вокруг обведены толстым черным контуром. Просто испугаться можно!
- Ну-ка, помоги,- просит он, так как от спешки никак не может сделать оба глаза одинаковыми по синеве.
И я собственноручно принимаю участие в столь необходимом обезображивании милого лица моего Александра.
Дверь открывается, и входит Гронский. Он также накрашен, но, в отличие от Александра и прочих, тени на его веках серебристые. С головы до ног его окутывает темно-серый плащ.
- Делли?- он кивает мне.- Счастье вас видеть. Вы у нас такая редкая гостья. Ходите только на премьеры.
Я вежливо улыбаюсь, а он поторапливает Александра и других, сидящих перед зеркалами.
- Смотрите налево,- вновь обращается ко мне Лука.- Как раз перед сценой с Фаринатой покажутся все грешники, и Алек будет четвертый слева.
- Это я уже знаю, но как я могу предвидеть, когда именно будет эта сцена?
Лука смеется:
- Я дам вам знать, махнув рукой.
И он удаляется, ужасно похожий на Паганини и на… Данте.
Александр сидит, как каменный, и тупо смотрит на себя в зеркало.
- Дошел,- вдруг цедит он сквозь зубы.- Грешник. Да еще четвертый слева.
- Что с тобой?- спрашиваю я обеспокоенно.
- Ничего. Тебе пора идти, если хочешь увидеть все сначала. Будет очень интересно: все три зверя, потом Вергилий…
- А кто танцует Вергилия?
- Эдуард.
- Эд? Тот самый?
Александр кивает, почему-то отвернувшись.
- Ну,- я стараюсь ободряюще улыбнуться,- удачи тебе! Ни пуха, ни пера.
- К черту!
Я обнимаю его и хочу поцеловать, но он почему-то прячет от меня лицо. С удивлением замечаю, что глаза его полны слез. Но я ничего не спрашиваю и, сделав вид, что ничего не заметила, выхожу, не оглянувшись в дверях.
Воистину божественна «Божественная комедия»! И талант Луки Гронского, замечательного, как я убеждаюсь, мастера своего дела, показывает мне мои любимые строки через движение, которое определило их смысл настолько точно, что добавить что-либо было бы весьма затруднительно. Музыка, танец и строки Данте, звучащие во мне – единый сплав, разрушить который теперь уже – невозможно.
Лука-Данте – прекрасен, как бог. И танец его, нет, полет, или, может быть, плавание в звуках удивительной музыки, сверхсовременной, электронной, но вместе с тем, я готова поклясться, что именно такие звуки слышал Алигьери в своем 1300-м году, стоящий перед огненной дверью.
Оставь надежду…
У Луки – надежду не оставляют, как бы не безнадежна ни была она.
… и огненные сполохи по всей сцене. Кипят адовы котлы, в муках корчатся несчастные грешники, и из-под ног у них вырываются клубы дыма. И Данте в ужасе внимает этой картине. В отчаянии он взмахивает рукой. Мой взгляд прикован только к нему, и я только потом соображаю, что именно этот сигнал имел в виду Лука. Но очередная партия грешников, все, как один, во всклокоченных париках и трико телесного цвета, уже вышла и смешалась, а я так и не успела заметить Александра, увлеченная Лукой, или нет, Данте. Обоими, ибо сейчас они – одно. Я совершенно забыла о своем, здесь мало что значащем, возлюбленном.
После вариации Фаринаты появляется, наконец, прозрачная тонкая фигура, в которой я узнаю Нину. Я знаю, что Нина, конечно, Беатриче, но она не могла отдать кому-то и прелестную партию Франчески да Римини. Нина, некрасивая и невыразительная в жизни, на сцене – красавица.
Любовь, любить велящая любимым…
Трагическая и поэтичная судьба Франчески раскрывается Ниной так просто и бесхитростно, что не поверить ей невозможно. Легкое платье окутывает ее фигуру, создавая впечатление бестелесности. Будто Нина и впрямь лишь легкая тень, бережно поддерживаемая Данте (Паоло стоит в стороне и не принимает активного участия в этом танце), она повествует о своих страданиях. А музыка, чудесная музыка ее брата, невероятная смесь из Баха, Вивальди, Палестрины и самого Дэвиса Чебера, то обгоняет, то замедляет движения Франчески, колеблясь, как пламя свечи.
И я упал, как падает мертвец.
И Лука действительно падает, как подкошенный, потрясенный рассказом об удивительной любви, закончившейся так печально. Нет, не закончившейся, а продолжающейся здесь, на втором адовом круге, несмотря на все муки, выпавшие на долю несчастных влюбленных и после смерти.
Я не могу не обратить свое внимание и на Вергилия. Это Эдуард в золотом венке поэта и в белоснежном плаще. Его танец, на мой взгляд, не имеет недостатков. Хотя я просто очарована мастерством Луки, я вижу, что красавец Эдуард превосходный танцовщик. Конечно, он еще очень молод, но, возможно, что к возрасту Луки он достигнет таких же успехов. Эдуард - великолепный Вергилий. Лучше мог бы быть только один человек - Лука. Лука был бы прекрасен и заметен в любой роли; мне кажется, что будь он не солистом, а простым грешником, одним из толпы, я бы все равно нашла и отличила его. Его манера настолько отличается от других, что спутать - невозможно.
Я смотрю в бинокль, тщетно стараясь отыскать утерянного мною Александра. Что же я скажу ему потом?
Но это - потом. Неужели я не смогу еще раз обмануть того, кто и так тысячу раз мною обманут?
Внимание мое вновь занимает Лука - Данте, уже оставленный Вергилием в Чистилище и встречаемый Беатриче:
В венке олив, под белым покрывалом,
Предстала женщина, облачена
В зеленый плащ и в платье огнеалом.
И Нина, уже совсем не та, что Франческа, но гордая и благородная Беатриче в красном платье и зеленом плаще. Появление ее встречается громом аплодисментов восхищенной публики. Это вызвано еще и тем, что Нина, прекрасная балерина, исполняющая центральную женскую партию, к тому же чуть ли ни единственная женщина во всем балете. Тем и отличается труппа Гронского от других, что в ее спектаклях в основном танцуют мужчины. Весь кордебалет состоит исключительно из одних мужчин, а если появляются балерины, то они непременно солируют, и никогда не танцует сразу более трех-четырех женщин.
Я удивляюсь, как Лука еще способен двигаться. Он как центральный персонаж почти не покидает сцены и не останавливается ни на минуту. Но балет близится к концу; Данте и Беатриче уже летят над огненной райской рекой, осыпаемые цветами (оригинальный оптический эффект), прямо к вершине своего путешествия – Высокому Свету:
Я увидал, объят Высоким Светом
И в ясную глубинность погружен
Три равноемких круга, разных цветом,
Один другим, казалось, отражен,
Как бы Ирида от Ириды встала,
А третий – пламень, и от них рожден…
И все так и было. Точь в точь, как сказано в этих строках. И еще я поняла, что именно балет и ни что иное, даже всеоживляющий и всеохватывающий кинематограф, именно балет способен был воплотить «Комедию» в плоть и кровь, сделать ее живой и зримой, что так необходимо многим и многим.
Я не отвела еще зачарованного взгляда от чудес, происходящих на сцене, когда ко мне в ложу явился Вергилий в золотом венке и белом одеянии. Он уселся рядом со мной и поздоровался, назвав меня по имени.
Я не могу страстно выражать свой восторг, даже если он действительно очень велик. Вообще, мне трудно хвалить за что-то очень хорошее, того, кто непосредственно принимал в этом участие. Но здесь промолчать невозможно, и Вергилий-Эдуард, ещё и не спросивший меня ни о чем, краснеет от удовольствия, слыша мои, по возможности сдержанные, но весьма лестные отзывы как о спектакле в целом, как о Луке и Нине, так и лично о нем, Эдуарде.
- Ну что ты,- скромничает он, но все же откровенно добавляет:- Да, пожалуй, это лучшее, что мы вообще сделали.
Но как я ни увлечена балетом и самим красавцем Вергилием, я не могу не заинтересоваться историей о раскрытии для него моего настоящего имени. Историей, столь непосредственно связанной с самим нашим знакомством, с Александром, который стал так много значить в моей жизни.
- Ты назвал меня Делией,- замечаю я позже.- Как же ты узнал? Когда Александр сказал тебе, как меня зовут?
- Разве ты не знаешь?- удивляется он. – Да в тот же день, еще тогда, на выставке. Неужели Алек не сказал тебе, что это было не более, чем розыгрыш. Просто мы от нечего делать решили поразвлечься. Это Алек придумал. Он специально купил лишний билет, и поспорил, что найдет ему применение. Сначала ему не везло: он обращался с той же фразой к двум или трем девушкам до тебя, но они, конечно, пожимали плечами и проходили мимо, впрочем, не сомневаюсь, что если бы он проявил настойчивость, какая-нибудь из них наверняка согласилась бы пойти с нами. Но Алеку все хотелось, чтобы девушка сама изъявила желание разделить нашу компанию. Но твое поведение было совсем уж неожиданным. Когда ты вдруг согласилась на имя Агнес, которое Алек выдумал буквально с ходу, мы от удивления так и остолбенели. Я, правда, подумал, что, может быть, это совпадение, и тебя действительно так зовут. Но потом, когда ты сделала вид, что знакома с Алеком, подыграла ему нечего не зная, ни о чем не договорившись заранее… Это было неожиданно…
- Да... Сама не знаю, как я сумела обо всем догадаться...
- Эдуард замолкает, вероятно, запоздало обдумывая свои слова. Он сообразил, что, если сам Александр ничего не говорил мне об этом, значит не хотел, чтобы истина была открыта, пусть даже я и сама догадывалась о ней. Но уже все сказано, впрочем, теперь уже все это имеет значение столь небольшое, что у Эдуарада не должно быть никаких причин для беспокойства.
- А ведь это Гронский попросил меня зайти к тебе,- вдруг вспоминает Эдуард.- Он боится, что ты сразу уйдешь, как в прошлый раз, и он сам не успеет пригласить тебя на наш небольшой ужин по поводу премьеры. После спектакля мы все едем к Луке. Ты ведь не откажешься поехать вместе с нами?
- Не знаю. Я ведь почти ни с кем не знакома.
- Ты знакома с Лукой, а это главное.
Зал взрывается. Вергилий, подхватив полы своего балахона и поправив на голове съехавший золотой венок, поспешно покидает меня, и уже через минуту я вижу, как он появляется вместе со всеми на сцене, держа за правую руку Луку. Слева от Луки – Нина. Все она раскланиваются, осыпаемые цветами, которые бросают зрители, цветами на сей раз настоящими, в отличие от эпизода с огненной рекой. Позади солистов – кодебалет, внушительная группа ангелов, танцами которых сопровождалось все путешествие по раю. Ангелы, они же бывшие грешники в аду, скромно ждут, когда солисты откланяются и на мгновение исчезнут за кулисами, чтобы дать возможность и им перехватить часть аплодисментов. Я снова пытаюсь найти в толпе ангелов Александра, но это невозможно; как ни стараюсь, я не могу отличить его от других. Тогда я решаю, что мне уже пора оставить зал и идти за кулисы, чтобы поздравить Луку, Нину и Эдуарда, увидеть, наконец, Александра, поздравить и его, и поподробнее узнать, что мне следует делать дальше.
Найти Александра мне удается не сразу. Нахожу же я его в гримерной, сидящим перед зеркалом в длинном махровом халате. Он только что вышел из душа, грим на лице отсутствует, и он придирчиво разглядывает себя в зеркале. Заметив меня, улыбается и кажется вполне довольным. Впрочем, мне приходится выйти, так как мое присутствие мешает остальным танцорам привести себя в порядок.
Я оказываюсь в знакомом мне по первому дню коридоре и вспоминаю о стареньком диванчике рядом с телефоном. На этом диванчике я поджидала тогда Александра и вдруг встретилась с Лукой Гронским. Я решаю, что вместо того, чтобы торчать под дверью гримерной, лучше, как тогда, подождать Александра там же. Тусклый желтый свет сопровождает мой путь до лестничной площадки. Я вижу тот самый диванчик, и будто повторяя мои воспоминания, на нем опять сидит курящий Лука, что-то уж чересчур возликовавший при моем появлении. Мне приходится сесть рядом, и Лука повторяет приглашение, переданное Эдуардом. Глаза его при этом странно блестят, и у меня возникает подозрение, что он уже слегка пьян.
- Ну конечно,- соглашаюсь я,- мне думается, что такой успех нужно непременно хорошо отметить.
- Ну сегодня это так, черновичок. Позже сделаем получше. А вам действительно понравилось?
- Очень,- говорю я спокойно.- Я вообще люблю Данте. И, на мой взгляд, именно искусство балета способно наиболее точно передавать поэзию в движении. Не только Данте, но и другие. Взять, например, кино. Экранизация вещь очень интересная; я люблю после прочтения хорошей книги посмотреть кино, и иногда так жалко, что нет возможности. Но попробуйте экранизировать стихи. Скорее всего, плохо получится. Например, «Евгений Онегин». Я говору о поэмах, не затрагивая, разумеется, драматургию. «Фауст», хоть и в стихах, создан для экранизации. Но поэму? Что, показывать действие и за кадром стихи читать? Скучно.
- Вы так думаете? Очень интересно, Пожалуй, даже вы в чем-то правы. По вашим словам, даже кино не все может, а балет - все. Это очень льстит нам, профессионалам. А вы действительно так любите балет?
- Вот здесь, боюсь, вам будет не очень лестно. Честно говоря, не очень. По сегодня - просто замечательно! Напрасно вы сегодняшний спектакль «черновичком» называете.
Лука вдруг рассмеялся.
- Да нет! Вы не поняли. Спектаклем и я в основном доволен. А «черновичком» я назвал нашу вечеринку. Сегодня все так, для своих. А потом сделаем по-настоящему, с прессой и все такое.
Я тоже смеюсь, почему-то нисколько не смущаясь своей ошибки.
- Ну, хорошо,- заключает Лука, поднимаясь.- Вы Алека ждете? Ну, когда он будет готов, выходите и ждите нас у служебного входа, мы с Ниной скоро. Договорились?
Я смотрю на его удаляющуюся фигуру, достойную самого искусного резца, и про себя осознаю, что Лука все больше и больше нравится мне. Но, понимая, что это увлечение, став серьезным, может намного осложнить мне жизнь, и без того достаточно запутанную, я гоню прочь не нужные мне желания.
* * *
Маленькая дочь Нины и Луки, видимо, привыкла к нарушениям режима, столь необходимого каждому ребенку. Стоило всей компании ввалиться в трехкомнатную квартиру на последнем, шестнадцатом этаже превосходного кооперативного дома как эта девчушка пяти лет, которая была дома, совершенно одна, оставленная матерью Нины, уложившей ее спать и отправившейся к себе домой, (дом через улицу), вскочила в своей длинной кружевной рубашонке навстречу гостям. Спать она, нисколько не хотела, напротив, возбужденная и веселая, она бросилась на шею своему отцу и заявила, что хочет оставаться со всеми. Многих друзей Нины и Луки девочка хорошо знала и тут же принялась с ними по-детски очаровательно кокетничать. Она обняла за пояс самого красивого - Эдуарда и попросила с невероятно лукавой для ее возраста улыбкой:
- Эдди! Ну, поцелуй же свою маленькую невесту!
При этом она капризно приподняла брови и смешно вытянула пухленькие розовые губки. Эдуард рассмеялся, взял ее на руки и довольно страстно поцеловал эту юную обольстительницу. Девочка действительно была очень хорошенькой и ничуть не походила ни на мать, ни на отца.
- Ну, нам нужно переодеться,- вмешалась Нина.- Не будем же мы сидеть в ночной рубашке за столом.- Она приняла дочку из рук Эдуарда и скрылась с ней в спальне.
- Как она тебя любит,- тихо сказала я Эдуарду.
Он только смущенно улыбнулся, а Александр прошептал мне на ухо:
- Крошка Лили любит все красивое. Мне кажется, что и ты ей понравишься.
- Неужели я так уж красива?
Александр ничего не сказал и только, повернувшись, окинул взглядом всех присутствующих, расположившихся в комнате. В основном это были мужчины, конечно, не вся труппа, а человек пятнадцать, не больше. Кроме Эдуарда я узнала здесь и Виктора, которого также не видела с той первой встречи. Он, видимо, не был расположен со мной беседовать, так как едва мы заметили друг друга, все его внимание ограничилось легким кивком. Женщин же, кроме меня и Нины, было всего две. Одна также мне знакома: это была та самая балеринка, которая отвлекла Александра при первом моем посещении театра. Ни та, ни другая, не говоря уже о Нине, конечно, не были красивее меня.
Постепенно заполнялся стол. «Черновичок» выходил вовсе не таким уж скромным, и меня поразило изобилие блюд. Я удивилась, как это они, танцоры, обязанные следить за своим весом, позволяют себе подобные пиры.
Лука отлично справлялся и без Нины, правда, ему помогали Эдуард и еще два парня. Александр тоже было вызвался помочь, но от его услуг вежливо отказались. Словом, когда появились Нина с дочерью, обе в одинаковых голубых платьях, что меня несколько шокировало, все было готово.
Александр не ошибся: Лили заметила меня, подошла и, тряхнув головкой с ангельскими белокурыми локонами, уперлась своими крепкими ладошками мне в колени, после чего довольно бесцеремонно спросила:
- Ты кто? Ты не балерина. Ты в кино снимаешься, да?
Вот уж не знала, что ей сказать. Нина попыталась прийти мне на помощь:
- Ну-ка иди сюда! Помоги мне и не приставай к Делии!
- Делия?- переспросила девочка.- Тебя так зовут? А я знаю, что значит твое имя. Делия – это Диана, такая богиня, которая не любила мужчин.
Признаюсь, я была поражена ее познаниями и явным стремлением завязать разговор на щекотливую тему. К счастью, на этот раз Нина вмешалась более решительно и посадила дочь рядом с собой за противоположный конец стола. Оттуда Лили бросала на меня заинтересованные взгляды еще на протяжении, по меньшей мере, получаса.
Тем временем застолье разворачивалось. Как оказалось, среди нас присутствовал и автор музыки к сегодняшнему спектаклю, Дэвис Чебер, брат Нины. Об этом я узнала, когда, радуясь удаче, вспомнили авторов балета: Луку – балетмейстера и постановщика, и Дэвиса - композитора. Дэвис оказался молодым человеком с удивительно невыразительным лицом, необыкновенно похожим на свою сестру. Поначалу я его вообще не заметила, и когда его назвали по имени и стали произносить восхваленья в его адрес , мне показалось, что его и не было среди нас до этого момента. У него были тусклые бесцветные глаза, узкий лоб с красными прыщами и тяжелый квадратный подбородок. Нервные руки пианиста то и дело теребили скатерть. Трудно было представить, как такой человек мог сочинить ту замечательную музыку, которая безраздельно правила всем сегодняшним триумфом. Дэвис был немногословен, стеснителен, чем резко отличался от остальных. Но мне, хотя и сама я не обладаю даром красноречия, эти его качества не понравились. Вообще, весь он мне очень не понравился, я перестала смотреть на него и вскоре о нем забыла.
Я никогда не претендовала на место в центре круга. Мне всегда было бы достаточно просто быть на окраине и только бросать взгляды на этот самый центр. Лишь бы он был, круг, и был бы центр в нем. Центр – обязателен, ибо без него нет круга, а просто беспорядочное множество точек. Одна из точек – я. Такое было у меня всегда. А мне нужен – круг. И, пожалуй, здесь-то я, наконец, должна найти его. Ведь такой необыкновенный человек, как Лука Гронский, замечательный превосходный центр, трудно вообразить кого-то более подходящего на эту роль. Каждый буквально смотрит ему в рот, ловит каждый его взгляд, каждое движение, легкий кивок или мгновенную полуулыбку. Он подчиняет, приковывает к себе, и я уже вижу, что Александр, сидящий рядом со мной и машинально держащий меня за руку, забыл о моем существовании. Он неотрывно смотрит на Луку. А Лука? Лука, взглядом своих дьявольских глаз скользящий по внимающим, завораживающий своим низким бархатным голосом… Что? Неужели никто не видит? Даже Нина, Нина, смотрящая на мужа и неожиданно ставшая красивой: так свет тонкой ясной полоской очертил ее темной профиль. Нет. Никто не видит, что хотя Лука и скользит взглядом по всем, но смотрит – только на меня. Да. И оттого мне становится холодно, хотя взгляд его горящих глаз должен жечь. И внутри все леденеет. И слушать его, и смотреть не хочу больше, потому что никогда вот так в рот смотреть, как все, не буду. Не могу. Никогда и никто, пусть даже первый гений человечества, не заставит меня подчиниться. Я вижу, Лука смотрит на меня, потому что чувствует, что только я ему не подвластна. Ведь, несмотря на все его обаяние, весь талант, он все же человек, не бог, человек всего лишь…
Лука обрывает свой гипноз, так и не достигнув цели. Круг прорывается, и Лука выходит из него, принимаясь сосредоточенно накладывать себе на тарелку какое-то заливное, какой-то салат, колбасу и еще бог знает что, и все следуют за ним, повторяя его действия, чуть ли ни в той же последовательности, еще не в силах очнуться окончательно. Но цепи сняты, все постепенно оживляются и начинают разговаривать между собой, и тут я обнаруживаю, что без Луки все эти люди, которые мне представлялись столь интересными, особенными, необычными, ничем не отличаются от всех прочих моих знакомых. Я слышу обрывки разговоров: Нина увлеченно рассказывает незнакомой мне женщине о том, какое замечательное платье видела она вчера на какой-то общей подруге. Обе они начинают ахать и причитать, потом вместе обрушиваются на эту неизвестную, клубок разматывается все дальше и дальше. Александр уже давно выпустил мою руку. Он уже довольно пьян и, отвернувшись от меня, говорит со своей соседкой, той самой беленькой балериной. О чем? Подслушивать нехорошо, но мне не нужно прилагать усилий, чтобы понять, что девушка, нисколько не стесняясь моего присутствия, интересуется мной, причем, весьма ехидным тоном. Но Александр, к чести его сказать, кажется, не очень порочит меня в ее глазах, хотя меня это и не особенно беспокоит. Остальные? Эдуард опять занят с малюткой Лили, забравшейся ему на колени. Девчонка эта становится мне все более и более неприятна. Она, пятилетняя, ведет себя, пусть еще и неосознанно, инстинктивно, но как видавшая виды куртизанка.
За столом теперь молчат только двое: Лука и я. Но есть разница. Он, заставлявший своим голосом всех молчать, теперь молчанием своим заставляет всех говорить. Я же просто молчу. Тогда, как и сейчас, и молчание мое не изменилось. Никто со мной не заговаривает, но мне и не хочется этого, хотя раньше, когда никто не обращал на меня внимание, я жестоко переживала от этого. Мне скучно, но не нестерпимо, как раньше, а спокойно и удовлетворенно. И, напротив, мне, всегда так жаждущей общества, ищущей его и никогда не имеющей, хочется как можно скорее покинуть все это сборище марионеток вместе с их страшным кукольником.
Я выхожу на крышу. Окна квартир последнего этажа выходят на эту плоскую площадку, на которой в солнечные дни жильцы загорают, как на пляже, вытаскивая раскладушки и надувные матрацы. Некоторые оставляют их даже на ночь. Я подхожу к ограждающему бетонному парапету и, опершись локтями, смотрю на ночной свет моего города.
Позади меня – шаги. Очень знакомые и совершенно бесшумные. Я их не слышу, я их чувствую. И город гаснет. Потому что мне приходится оглянуться.
- Вам скучно у нас, Делия?
Это Лука с сигаретой. Вышел покурить на свежий воздух.
- Что вы, мне совсем не скучно. У вас очень хорошо.
Лука невидимо усмехается.
- Алек уделяет вам мало внимания. Это просто безобразие. С такой девушки, как вы, нельзя отводить глаз.
Я пожимаю плечами без улыбки. Банальный комплимент даже в устах Луки меня нисколько не радует. Лука понимает ошибку и становится серьезным. Он встает рядом и тоже опирается локтями о парапет.
- Алек очень изменился после знакомства с вами,- вдруг говорит он и выпускает дым сквозь стиснутые зубы.- Он был совсем другой. Будто его подменили. Вы подменили. Куда вы дели прежнего?
- Вот как? Но я не знаю, какой он был прежний. Может быть, вы расскажете?
Лука молчит, как хороший актер, выдерживая паузу, тем самым, повышая значение слов, которые он собирается сказать.
- Когда вы познакомились с Алеком, там, на выставке, он только и говорил, что о вас. Он так подробно описал вас, что я сразу узнал вас тогда, помните? Он говорил, что вы – необыкновенная. Даже книги пишете. Это правда?
- Что? Что необыкновенная или что книги пишу?
- Все.
- Правда.
- Я так и знал.
Этот разговор тревожит меня. Я в предчувствии какого-то подвоха, выпада и неприятности. Я чувствую, как Лука следит за мной. За каждым вздрагиванием моих губ, дыханием, движением взгляда, будто хочет заметить какой-то промах, в чем-то уличить меня. Он, тряхнув своими длинными волосами, продолжает:
- Да, еще не видя вас, я понял, что вы действительно необыкновенная. Вы поразили Алека, а этого до вас не удавалось сделать ни одной женщине. У Алека их было достаточно. Даже моей жене не удалось. А она очень интересная женщина и превосходная балерина, не так ли?
- Вы действительно считаете необходимым, чтобы я знала об отношениях Александра с вашей женой? К чему вы все это говорите?
- Мне очень хотелось бы, чтобы вы поняли меня правильно.
- Пока мне трудно не только понять вас, но и просто поверить вам. Вы говорите, что я поразила Александра с первого раза. Но это не так. После той нашей встречи он за целый месяц даже не позвонил мне. И после этого вы опять будете утверждать, что я произвела на него столь сильное впечатление?
Лука мягко улыбается.
- Теперь я буду утверждать это еще с большим основанием. Поймите, я же не говорю, что вы ему сразу понравились, вы его поразили, а это – разное. Причем, поразили настолько, что ему понадобилось время, этот самый месяц, чтобы перейти от всего того, что было раньше – к вам. Вы оказались чем-то совершенно иным, новым, чего еще никогда не было ни у Алека, ни у…
- Я все же не могу понять, к чему вы клоните.
- Ну, хорошо, я скажу прямо. Знаете ли вы, что Алек, Александр, вам не нужен? Подождите!- он взмахнул рукой, опередив мое изумление,- дайте мне, наконец, сказать. Слишком долго я ждал, когда мне выпадет такая возможность.
Он вдруг замолчал, но я уже не хотела перебивать его, а с удивлением и волнением ждала его дальнейших слов:
- Что вы думаете об Александре? Что в нем могло вас привлечь? Вот чего не могу понять даже я. Может быть, вы ошибаетесь? Вам понравилась его профессия? Да, наша профессия очень интересна и эффектна. Вы думаете, что он станет известным артистом, и это польстит вашему тщеславию? Так? Молчите… Не знаю, согласия ли знак это ваше молчание. Но сказать я должен. Александр Крайнов – заурядность, и ему никогда не взлететь. Вы слышите? Никогда Александру не быть не то, что знаменитостью, вообще солистом. Даже в кордебалете он не на высоте. Он не может выполнять точно даже элементарные ежедневные экзерсисы. Он не любит работать, вот в чем главная причина его обреченности. Но самомнения в нем хватает. Он буквально со скандалом хотел вырвать у меня согласие позволить ему выступать в партии Вергилия. И сегодняшняя премьера для него, я знаю, отравлена, как ни старается он скрыть это. Неужели вы сами не заметили, как он незаметен! Это ли вам нужно? Вам, женщине редкой красоты и удивительного обаяния! Поверьте мне, Делия, вы ошибаетесь, вы очень ошибаетесь!
Он говорит страстно и горячо, на лбу его собирается сосредоточенная складка, глаза блестят, пальцы нервно сжимают окурок сигареты, но мне заметно, что каждое его слово не стихийно, а продумано заранее. Каждое слово – элемент тщательно разработанной речи.
- Зачем вы стараетесь уронить Александра в моих глазах. Разве вы не понимаете, что это низко?
Лука усмехается и, ничего не говоря, отворачивается, кусая костяшки пальцев. Вздыхает. И вдруг задает мне вопрос, который поражает меня, будто молния:
- Вам нравятся книги Рейнберга?
- Рейнберга?
- Ну да. Кристиана Рейнберга. Вы же наверняка читали его романы?
Откуда! Откуда он знает о Кристиане? Поистине, это сам дьявол во плоти. Зачем он пристал ко мне с этим ужасным разговором? Чего он хочет? Я с ума сойду от этого допроса!
Меня пронизывает дрожь, и я всем сердцем хочу, чтобы Гронский этого не заметил. Но он замечает и опять усмехается.
- Я не люблю Рейнберга,- говорю я твердо.
- Странно. Его романы обычно нравятся женщинам. Я тоже считаю их неплохими. Он довольно талантлив. Вы ведь, кажется, с ним знакомы?
- Откуда вам это известно?
- Это ваша тайна, не так ли? Но я не виноват. Я узнал ее случайно. Просто я видел вас как-то в Доме литераторов. Вместе с этим известным писателем.
- Ну и что? Чего вы добиваетесь, Лука? Да, я действительно знала Кристиана Рейнберга, но какое вам до этого дело?
- Знали? Вы знали такого человека, как Рейнберг, а теперь связались с ничего не значащим мальчишкой!
- Кто вам дал право так говорить со мной?
Я резко поворачиваюсь, желая немедленно уйти, но Лука удерживает меня за руку.
- Подождите. Ничего ведь с вами не произойдет, если вы услышите от меня еще несколько слов. Я очень советую вам, очень прошу вас, оставьте Александра. Он не нужен вам, не нужен, поймите же, наконец!
- О ком вы так беспокоитесь, обо мне или об Александре? Может, он все-таки не так уж бездарен, если вы так хотите оградить его от меня?
- Его от вас? Вам нужен человек, стоящим многим выше. Я понимаю, его трудно найти, но не разменивайте себя на пустяки. Александр эгоистичен, скучен и мелочен, и я никогда не поверю, что вы этого не видите.
- Но он меня любит.
- Это вы заставили его полюбить себя. Сами вы никогда не сможете его любить, как бы вам того ни хотелось. Вы не сможете полюбить человека ниже себя.
- Кажется, я понимаю, чего вы хотите, Лука. Уж не метите ли вы на место Александра, если я вам так уж нравлюсь?
Он пожал плечами и усмехнулся горько и тяжело:
- Я бы не смог занять это место в полной мере. Слишком поздно. А иначе ведь вы не захотите.
- Я от вас вообще никогда ничего не захочу.
- Вот видите. Значит,- этого не будет, а я все-таки прошу вас оставить Александра. Ведь и о нем тоже нужно подумать. Он тоже человек, и он любит вас.
- Но он не знает того, что я его не люблю. Это только вам свойственна такая сверхъестественная проницательность, чтобы разобраться в человеке, которого видите всего второй раз в жизни.
- И долго вы намерены притворяться?
- По-моему, я не обязана отвечать на такие вопросы.
- Да. Вы конечно, правы. Простите меня, Делия, что я вмешался в вашу жизнь. Просто я понял, что вы несчастливы, и очень хотел помочь вам.
- Неужели вы могли думать, что сможете помочь мне? Вы не сказали мне ничего того, чего бы я не знала сама. Вы надеялись, что я все же соглашусь?
- Я должен был попытаться. Простите, если того, что я мог бы вам предложить, оказалось слишком мало. Вы не знаете об этом, но у нас с вами много общего. Пусть судьбе неугодно соединить нас, не в этом дело. Я боюсь только одного. Вы можете привыкнуть к Александру, и этим погубите себя. Да, он стал лучше благодаря вам, но вам от этого лучше стать не может. Умоляю вас, оставьте Александра…
- Я оставлю его, а что у меня останется?
- Это не ваши слова. Вы знаете, что разрыв будет легок и не будет восприниматься как потеря.- Он вдруг вздрогнул и обернулся:- Александр. Он идет сюда. Простите меня. За все. Вы первая, с кем мне было так трудно говорить.
Александр приближается к нам быстрым шагом с деланной улыбкой на раскрасневшемся лице.
- А я ищу тебя,- говорит он, обращаясь ко мне.- О чем это вы тут говорите?
- De te fabula narratur;,- вдруг мрачно изрекает Лука, и резко бросив за парапет давно погасший окурок сигареты, не оглядываясь идет прочь.
* Что он сказал?- не понял Александр.
* * *
«Знаете ли вы, что Александр вам не нужен?»
Но это не совсем так. Однако Лука, разумеется, не понявший причины этой надобности, до этого момента и мною самой недостаточно понятой, безошибочно определил причины ненадобности. И именно благодаря Луке я сама, наконец, поняла, зачем мне все-таки нужен Александр. Я поняла так же то, что Лука прав, и далее так продолжаться не может.
Удивительно, но именно сумасшедшие питают ко мне особенные чувства. Или это я свожу их с ума? Я не могу утверждать, что Лука Гронский безумен, но его поведение, вызванное может быть триумфом сегодняшнего спектакля или иными причинами, конечно нельзя назвать обычным или нормальным. Вся его речь, обращенная ко мне, казалась мне ролью из незнакомой пьесы, но никак не словами живого реального человека. Возможно ли, что, видя меня всего второй или третий раз в жизни, он проникся ко мне такой необычайной страстью, о которой свидетельствовали и слова его и вид. Может быть, это опять какой-нибудь розыгрыш? Как я уже убедилась, люди этого круга имеют к ним непонятную склонность. Но то, что он действительно сумел проникнуть в мою душу, несомненно, и от этого мне становится нестерпимо жутко, и во мне уже прочно обосновалось чувство неотвратимости рока. «Знаете ли вы, что вы не любите Александра?» – вот как следовало бы более точно понимать его слова. Да, я не смогла заставить себя полюбить не только сердцем, но даже и умом в полной степени. Задача – непосильна, и мои сладостные самобичевания не принесли результатов действительно стоящих. Чего я достигла? Смогла влюбить в себя влюбчивого мальчика при помощи примитивнейших женских уловок – внимания, нежности и деланного веселья. Ведь он, в сущности, не так уж плох, Александр. И иногда я чувствовала себя с ним по-настоящему счастливой. Жаль только, не слишком долго. И я действительно сделала Александра еще лучше. Раньше он был высокомерен и циничен. Теперь этого нет. Он не так уж скучен и вовсе не мелочен, как ни убеждал меня в том Лука. И все же, я не люблю его. Не люблю даже того, кто любит меня. Просто я совсем не умею любить. Так зачем же мне Александр?
Беатрикс. И весь мир. Вот в чем причина. Я не могу жить без того, чтобы не скрывать что-то от всего мира и от Беатрикс. Мне нужна, необходима тайна. Любая. Лишь бы она была, и никто бы не знал о ней. Александр – моя тайна.
Тайна это форма моего бытия. Жизнь, расколотая на две половинки, точно орех, и половинки эти соединить невозможно. Именно такая жизнь всегда была мне необходима. Нагонять туман и создавать неясность. Молчать, когда спрашивают самые невинные вещи, и, тем самым, возбуждать любопытство, обреченное на неутоленность – вот чем я жила и живу до сих пор. Когда меня спрашивали, где я была целый день, когда мне звонили, я молчала, хотя была всего-навсего у дантиста или ходила по магазинам. Сказать правду, для меня значило – упасть, то есть, стать понятной для других. А для меня нет худшего, чем понять вдруг, что я такая же, как все. Именно это мое стремление быть непохожей на других и приносит мне столько несчастья. И потому, когда у меня появилась настоящая тайна, та, первая – Кристиан, я обрела крылья, ибо молчание мое уже не было пустым, оно хранило тайну. История с рукописью была не главным, хотя, конечно, я была бы рада опубликовать ее. Но главным была тайна. Тайна не любви, но прелюбодеяния. Поистине женская тайна.
Многие женщины любят демонстрировать своих поклонников, специально просят встречать и провожать себя при подругах, чтобы те убедились в достоинствах их избранников и сгорели от зависти. Мне же нужен был любовник, чтобы о нем никто не знал. Именно сознание тайны давало мне силы. Мне было что скрывать. От кого? Да все равно от кого. От Беатрикс.
Александр очень нравился мне, но совсем скоро мне уже хотелось чего-то другого, а я продолжала упорствовать, вместо того, чтобы расстаться с ним. О нем я не думала ни минуты, я боялась лишиться своей тайны. Ведь так приятно было говорить: «Где я была вчера? Дома, конечно. Одна, разумеется». И делая вид скучный и безразличный, как бы скрывающий печаль, вспоминать объятия и поцелуи Александра.
Мне до сих пор непонятно, о ком беспокоится Лука, так горячо настаивающий на исполнении своей странной просьбы. Оставить Александра, значит, оставить театр, спектакли, круг, в который я так рвалась и все же попала, хотя и разочарованная. Оставить Александра – значит никогда более не видеть Луку. Вот! Не это ли главное? Лука не хочет меня больше видеть. Почему? Неужели он сам не может спастись от меня, если просит, чтобы я спасла его своим отсутствием, потому что не хочу спасти близостью. Но я почти не бывала в театре. И за все мое время с Александром видела Луку всего дважды. Значит, присутствие мое чувствуется Лукой не только, когда он видит меня в действительности. Я передаюсь ему через Александра, который меня любит.
Что ж, придется искать другую тайну. Разве могу я мучить людей из-за своего ненормального к ним пристрастия. Я должна немедленно порвать с Александром. Его любовь, мною внушенная, должна пройти без меня. Любовь не внушенная, самородящаяся страшнее. Ее нужно бояться и избегать всеми путями.
* * *
- Ты что-то сказал?
- Я говорю, поняла ты, что сказал Лука? Он какой-то странный сегодня.
- Я не знаю. Это латынь. Я не знаю латыни,- я провожу рукой по горячему лицу.- Мне пора домой.
- Я с тобой.
- Нет. Нельзя. Мои родители звонили и сказали, что на днях приедут. Я не могу рисковать.
- Жаль, что все кончается. Но мы ведь будем встречаться?
Я не могу ему ответить вот так, сразу. Оборвать все единым словом. Неужели он все-таки значит для меня не так уж мало? Нет. Просто мне жаль его.
Его вопрос повисает в воздухе.
- Твои вещи я привезу тебе сама. Завтра. В театр.
- Но я хотя бы провожу тебя.
Когда мы возвращаемся в комнату и начинаем прощаться, я не нахожу Луки. Мне не хочется заострять внимание на его отсутствии, но Нина кричит на всю квартиру:
- Гронский! Ты где? Без тебя разбегаются все гости. Ты должен уговорить их остаться!
Лука выходит из кухни бледный и растрепанный, с заострившимся лицом и обалдевшим взглядом наркомана.
- Прощайте,- беззвучно говорит он одними губами, пожимая мне руку своей, холодной, как лед.
И уже совсем поздно, дома, впиваясь зубами в одинокую подушку, я все еще чувствую его ледяное рукопожатие на своих дрожащих пальцах.
13. Двадцатый
Памятник Авиатору, как ни странно, оказался существенным поводом к некоторым событиям, которым суждено было случиться вскоре после моего разрыва с Александром. И Макс, и Олег, аэродромщики по профессии, чрезвычайно оживились, узнав о том, что этот самый Авиатор похоронен на кладбище неподалеку от нашего дачного поселка. И они незамедлительно выразили с виду шутливое желание взглянуть на эту достопримечательность. Разговор произошел довольно давно, и я не придала ему особенного значения. Конечно, я так же несерьезно пригласила этих двух шутников к себе на дачу, полагая, что они никогда не воспользуются моим приглашением. Но мне пришлось убедиться в своей ошибке.
Как обычно, закончив работу раньше остальных, для которых в это время начинается лишь обеденный перерыв, я собиралась домой. Беатрикс захотела проводить меня до метро. А это значило, что Макс, не мыслящий себе этого времени без Беатрикс, потащился с нами. Олег, некстати встретившийся нам на лестнице, неожиданно присоединился к нашей компании. Не знаю, как Беатрикс, но мне было очень досадно, что оба они увязались за нами. Кроме того, я опасалась встречи с Александром, который уже несколько раз вот так встречал меня после работы, пытаясь выяснить, что же все-таки произошло. Я ведь сказала ему только: «Нам не нужно больше встречаться», и, должно быть, его раздумья по этому поводу были довольно мучительны. Но, если уж я решила, то так тому и быть.
- А когда же мы поедем на дачу к Делли?- вдруг спрашивает лысоватый Олег и поглядывает на меня своими плутовскими заплывшими глазками.
- Когда хотите,- говорю я спокойно, еще не подозревая, что все это уже вполне серьезно.
Но, в самом деле, не могу же я сказать, что совсем не хочу, чтобы они ехали ко мне. Ссориться с ними мне ни к чему, они еще могут мне пригодиться. Особенно Макс. Он обещал дать мне серьезные материалы для моего дипломного проекта и помочь с его подготовкой. Но и Беатрикс, не замечая моего настроения, тоже принимает живейшее участие в разговоре, явно желая этой поездки. И я начинаю думать, что, собственно, ничего плохого в этом не будет. Никогда у меня не собирались никакие компании, а я всегда этого хотела. К тому же, это немного отвлечет меня от мыслей об Александре. Ну хорошо, поедем. Возьмем с собой вина, пожарим шашлыки на костре, послушаем хорошую музыку, которую берется обеспечить Олег. Все это довольно мило. Все так развлекаются.
Я внушаю себе все это так настойчиво, что мне начинает казаться, будто я и впрямь хочу провести денек в столь приятном обществе. Мы договариваемся о встрече, и я расстаюсь с ними около метро.
А в метро меня снова ждет Александр. Вид у него ужасный. Темные круги под глазами, осунувшееся лицо. Неужели, все это из-за меня?
- Ну как, приехали твои родители?
А ведь я обманула его. Мои родители вернутся не раньше, чем через неделю. Погода наладилась, и они решили подольше побыть у моря.
- Нет, они еще на даче.
Я направляюсь к поезду, а Александр тащится за мной. Что-то неприятно-унизительное есть в этой его привязанности. «Ну, отстань же ты, отвяжись»,- думаю я, но мне жаль его, и я не могу сказать это вслух.
- Я просила тебя не встречать меня больше.
- Но что случилось, можешь ты мне объяснить?
- Я не хочу тебя видеть, разве этого недостаточно?
- Ты нашла себе другого парня?
- О, боже! Если я не хочу видеть тебя, то это вовсе не значит, что я хочу видеть кого-то другого. И вообще, это тебя не касается.
Он смотрит на меня испуганно, жалобными, по-детски широко раскрытыми глазами. И взгляд этот проникает вглубь меня и достает до самого сердца. Я уже не знаю сама, чего именно я хочу. И делая над собой усилие, говорю грубо и жестко:
- Не смей меня больше встречать, слышишь? И выходи. Твоя остановка. Все равно ко мне не поедешь.
- Ну не к тебе, хорошо, но, может быть, просто погуляем, посидим где-нибудь?
- Убирайся!- я стараюсь говорить тихо, но пассажиры уже оборачиваются на нас.
Александр, ссутулившись, выходит из вагона.
* * *
Чем ближе минута нашей встречи на вокзале, тем меньше мне хочется участвовать в этой поездке на дачу. Но изменить что-либо уже поздно, и мне приходится в назначенный час приехать на вокзал к тому самому газетному киоску, где мы когда- то встречались с Беатрикс. Я намеренно опаздываю, и, выходя из метро, уже вижу их всех: Беатрикс с внушительных размеров сумкой и обоих мужчин с невообразимо довольными и противными физиономиями.
- Опаздываете, графиня!- упрекает Макс и заливается своим идиотским смешком.
Олег вторит ему, не сводя с меня глаз.
Когда мы добрались до места, погода испортилась. Солнце скрылось, и хотя дождя пока не было, все свидетельствовало о скором и неминуемом его начале. Это еще больше испортило мое, и без того мрачное, настроение.
Мужчины рьяно взялись за приготовление шашлыков. Оказывается, Олег привез порядочное количество мяса, уже подготовленного для жарки. Однако, стремясь еще больше повысить качество будущего блюда, он выпросил у меня кастрюлю и, уложив в нее куски мяса, обильно полил его дешевым красным вином. После этой подготовительной процедуры оба они, и Макс, и Олег, принялись устраивать костер. Они взяли несколько кирпичей, которые мне очень не хотелось им давать, справедливо полагая, что это будет последняя служба ценного строительного материала. Осведомившись о дровах, Олег весьма оживился, когда я предложила ему обрубить сухие ветки у старой яблони. Вскоре звуки топора раздавались на многие десятки метров окрест и привлекли любопытство соседей. Я видела, как наша соседка, известная сплетница, стоя за забором, с интересом разглядывала коротышку Олега, раздетого по пояс, с лихой купеческой бородкой и блестящей лысиной, отчаянно взмахивающего топором и обрушивающего на обреченную ветвь удары ужасающей силы. Но, видимо, работа дровосека не очень-то пришлась ему по душе, так как эта ветка оказалась единственной. Остальные дрова наши кавалеры раздобыли втайне от меня, стащив из сарая несколько старых досок.
Вскоре шашлык, по всем правилам нанизанный на шампуры, был готов. Однако мы с Беатрикс тщетно пытались разжевать это блюдо. Проглотив непрожеванными несколько кусочков, мы прямо заявили, что шашлык явно сыроват. Но это нисколько не смутило обоих обжор, которые, не отрываясь от еды, принялись уверять нас, что, напротив, шашлык отличный. Так можно было бы подумать, если взглянуть со стороны на активность этих неприхотливых едоков. Наряду с шашлыком, они не забывали прикладываться и к стаканам, и не прошло и двадцати минут, как все бутылки, привезенные с собой, оказались пустыми. Увидев опустошенные бутылки, мужчины очень огорчились и спросили меня, как пройти в местный магазин. Видимо, никак невозможно было обойтись без третьей бутылки водки, за которой всем нам и пришлось идти, несмотря на разразившейся ливень.
А могила Авиатора? Как ни странно, никто не забыл о поводе нашего приезда, и по пути в магазин, мы не могли обойти стороной эту достопримечательность, не задерживаясь, впрочем, около нее слишком долго. Увидев, наконец, предмет, столь их интересовавший, Макс и Олег мгновенно охладели к нему, и, сказав по этому поводу несколько невразумительных замечаний, продолжили свой путь к магазину. Мы, разумеется, с ними.
Возвратившись из этого путешествия, они не замедлили возобновить процесс приготовления шашлыка, который оказался еще более сырым, чем первая партия, что не помешало ни Максу, ни, тем более, Олегу, сожрать все без остатка, не оставив без внимания и только что купленную бутылку.
Как мне нестерпимо противно, когда я оказываюсь в подобных компаниях. Вот уж не знаю, к счастью или к несчастью, но бывать мне в них приходится редко. А, тем не менее, такие ситуации нередки для других, это обычно времяпровождение большинства. Что меня хоть чуть утешало, так это музыка, которая лилась из Олегова магнитофона. Это опять была наша с Беатрикс Донна Саммер.
По окончании трапезы мужчин явно потянуло на любовь, и Макс первым пригласил Беатрикс потанцевать. Надо сказать, она согласилась не без видимой охоты. Олег же, видимо несколько смущаясь разницей в росте (я на голову выше этого коротышки), долго не решался последовать примеру Макса, но, все же, расхрабрившись, объявил мне свое приглашение, по-хозяйски положив руку мне на плечо. Я не могла скрывать свое отвращение, которое вызывал у меня вид этого объевшегося пьяного толстяка, и не собиралась танцевать с ним. К счастью, он действительно был уже слишком пьян, чтобы на чем-то настаивать, и вскоре вышел из комнаты. Потанцевав с Беатрикс, Макс, вероятно не желая видеть меня одиноко сидящей, стал приглашать и меня. Как я не отпиралась, он, чуть ли не силой заставил меня встать и потоптаться в его объятиях в течение того времени, пока звучала очередная песня. Затем снова настала очередь Беатрикс. Я же, опасаясь повторения приглашения, тихонько вышла. Мне так хотелось побыть одной. Я чувствовала себя так плохо, что видеть кого-нибудь из моих отвратительных гостей было для меня невыносимо. Музыка еще больше подействовала мне на нервы. Мне так хотелось любви, но не этих гнусных рож, упаси боже! Я не могла не вспомнить об Александре. В эти минуты мне казалось, будто я люблю его. Мне так сильно хотелось видеть его. Так остро было желание, чтобы вместо этих пьяниц рядом со мной оказался мой нежный балетный мальчик. А ведь я не видела его с того момента, когда так грубо прогнала его от себя. Больше он не встречал меня после работы и не звонил. Что ж, у него тоже есть своя гордость. Зачем же ему навязываться, если я гоню его. Стоит ему захотеть, и чуть ли не любая красотка готова будет пойти с ним. А взбалмошная идиотка по имени Делия не так уж и красива и к тому же старше его. Он забудет меня. Так и надо. Так – лучше. Но почему сейчас его не было со мной!
Я знала, это пройдет. С этим можно справиться, и потому слезы, вот-вот готовые скатиться с моих глаз, отхлынули. Я не захотела выпускать их и сумела сдержать.
К счастью, все на свете имеет конец. Конец пришел и этому, невыносимому для меня, дню. Беатрикс, подхватив под руки Макса и с трудом разбуженного, еще сонного, Олега, повела их, неустойчивых, к станции, и это трио, к стыду моему, видели все наши соседи. Неодобрение и любопытство читалось на их лицах. Но они видели, что мои гости уехали. Если бы они этого не видели, то понятно, какие выводы пришли бы им на ум, причем выводы эти они могли бы изложить моим родителям, что было бы уже совсем плохо.
По дороге к станции, как рассказала Беатрикс, Макс тщетно старался вспомнить, что он сказал жене, когда уходил утром. Он напрочь забыл легенду, которую придумал, чтобы оправдать сегодняшний день. Как закончилась эта история, мне уже неизвестно.
14. Артур
Когда девушке около 22-х лет, у нее уйма самых модных нарядов, украшений и прочих вещей, необходимых женщине; она хорошо водит автомобиль; у нее уже почти есть довольно престижная профессия, следовательно, в перспективе неплохой заработок, то ей уже больше ни о чем не остается думать, кроме замужества. А если она сама делает вид, или и в самом деле ее этот предмет совсем не интересует, за дело берутся любящие родители.
Моя мать сказала мне как-то вечером за ужином, делая вид, что вспомнила об этом совсем случайно:
- Да, Делли, у меня для тебя небольшой сюрприз. Г-жа Гласко дала мне сегодня для тебя билет на концерт органной музыки. Очень известный органист, иностранец. Сейчас посмотрю, как его зовут.
Она вышла в коридор, и прочитав что-то, написанное на маленьком клочке бумаги, крикнула мне:
- Делли, ты слышишь? Органиста зовут Кнут Вад, он датчанин!
Конечно, мне любопытно было узнать и имя музыканта, и его подданство, но куда больше меня интересовало другое: кто такая эта г-жа Гласко, и чем я обязана такому вниманию.
- А кто такая эта тетка? Что это она вдруг обо мне заботится?
- Разве ты не помнишь? Я же говорила тебе о ней. Она переводчица, работает вместе со мной. А муж у нее профессор. Читает лекции в университете. Очень интеллигентная семья.
Кажется, я начала что-то вспоминать. Эта профессорша уже давно хотела познакомить со мной своего сына, имени которого я так и не знала, но слышала, что это чрезвычайно скромный и благовоспитанный молодой человек. Профессорша Гласко была далеко не единственной знакомой моей матери такого рода. Как-то я уже ходила с одним потенциальным женихом в оперу. Это был некрасивый прыщавый малый, то и дело изрекающий идиотские замечания, вероятно полагая, что он буквально наповал убил меня своим красноречием. После спектакля он, тем не менее, исчез столь поспешно, что мне пришлось оставить надежды на то, что меня хотя бы проводят до дома. Было еще несколько претендентов составить мне компанию при посещении театров (почему-то все они предпочитали именно такой способ знакомства), но они были недостаточно «интеллигентны», как по мнению моей матери, так и по моему собственному, так как я уже имела некоторый опыт после случая с оперой.
- Да, да, что-то вспоминаю,- сказала я.- Это у них сынок будущий фармацевт, который жаждет испытать на мне эффективность своих дипломных ядов?
- Ну что ты,- мама испуганно отмахнулась,- это вовсе не он. Артур Гласко учится в университете. Он будущий журналист. Когда Маргарет узнала, что ты пишешь, она так и засияла и воскликнула: «Мой Артур ведь сочиняет рассказы! Я думаю, они найдут общий язык. Их непременно нужно познакомить».
- Опять это дурацкое сватовство! Не хочу я никаких журналистов, фармацевтов и производителей металлогалантереи! Ну что ты меня беспрестанно сватаешь!
- Никто тебя не заставляет,- мама обиженно поджала губы.- Посмотришь только. Если не понравится…
- Конечно, не понравится! Наверняка урод и дурак. Иначе у него была бы уйма девчонок, и его мамаша не искала бы ему невест!
- Я не знаю,- сказала мама,- может у него и есть какие-нибудь знакомые девушки. Но Маргарет сказала, что им нужна девушка из хорошей семьи. Чтобы брак был прочный, на всю жизнь. А сам Артур может ошибиться.
- Прочный брак? На всю жизнь! Кому это нужно, такая скука! Всю жизнь видеть рядом с собой одну и ту же физиономию. Как это невыносимо!
- Бог знает, что ты говоришь, Делия! Откуда у тебя такие мысли?
Мама пожала плечами и поднялась с табурета. Уже выходя, она обернулась и добавила:
- Надо подумать, что тебе надеть. Мне кажется, твое бархатное платье…
- Какое еще платье? Буду я наряжаться ради неизвестно кого! Пойду, как всегда, как все люди ходят после работы: джинсы с серебристой водолазкой. Блестящая кофта внесет нарядность, ты согласна?
- Делай, как знаешь,- мама устало машет рукой. Она не умеет со мной спорить.
* * *
Весь вечер я смотрю на маленький голубой билет с синими буквами. Когда не знаешь того, что будет, как ни стараешься внушить себе мысли здравые, близкие к реальности, их тут же вытесняют красочные и безосновательные иллюзии. Конечно же, я хочу встретиться с этим Артуром. Посмотреть на него. Я не могу не представлять его красавцем. Еще бы, у мужчины с таким красивым именем и внешность должна быть соответствующая. Конечно, я ему понравлюсь. На первый взгляд я нравлюсь почти всем. А потом я постараюсь сделать так, что наше знакомство продолжится. Не знаю, будет ли он моим мужем, но, по крайней мере, у меня опять будет знакомый мужчина. Правда, с ним уже нельзя будет вести себя так, как с Кристианом или Александром. Ведь это будет не тайна, а вариант, известный многим заинтересованным лицам. Но, тем лучше. Умная женщина никогда не будет вести себя столь нескромно с человеком, которого собирается сделать своим законным супругом. Становиться женой Кристиана или Александра я никогда не собиралась. Но вот Артур.… Если он таков, каким я его представляю, пусть даже немного похуже, он, в любом случае, «подходящая партия». И тут уж мне почти все равно. Я научилась неплохо разбираться в том, как по-разному нужно вести себя с разными мужчинами. Кроме того, я заглядываю и далеко в будущее. Артур - журналист. Значит, у него есть и будет много знакомых литераторов и издателей. Это очень важно. Это дает мне новый шанс, возвращает мне, казалось бы, рухнувшую безнадежно, возможность когда-нибудь опубликовать мой роман. Теперь уже не знаю, первый или второй, потому что работа близка к концу, а, может быть, и оба. Мне помогут сделать редакцию и напечатают. И все это уже без сомнений, без темных обманов и махинаций, главное – без унижения и без платы.
В залитом светом хрустальных люстр фойе Концертного зала я разглядываю людей вокруг себя. Они медленно прохаживаются, подходят к развешанным по стенам портретам знаменитых исполнителей и пристально их разглядывают, покупают программки и пластинки с органной музыкой в киоске. Но где же Артур? Может быть, он сейчас где-то здесь, и равнодушно проводит по мне невидящим взглядом, потому что не знает, что я это я? Вот группа студентов в джемперах и джинсах, и потому моих союзников. Я не выгляжу белой вороной, хотя есть публика и иная, пришедшая после длительных домашних сборов. Женщины в длинных и полудлинных нарядных платьях из атласа и органзы, с драгоценностями или вечерней бижутерией. И мужчины, их спутники в элегантных костюмах, с подобранными в тон галстуками, изящными запонками и начищенными ботинками. Таково нынешнее время. Такова нынешняя концертная публика, столь разнообразная, как разнообразно было сборище строителей Вавилонской башни.
Но звенит звонок, и я, намеренно гулявшая в фойе, чтобы не явиться на место первой, устремляюсь в зал, полагая, что уже пора.
Так и есть. На месте, предназначенном для моего прекрасного принца, сидит молодой человек совершенно невзрачной внешности. Догадываясь, кто я, он растягивает губы в учтивой улыбочке, свидетельствующей о его близком знакомстве с правилами хорошего тона.
- Это вы – Артур?- спрашиваю я, стараясь исключить возможность ошибки. А может быть, надеясь на нее.
- А вы – Делия?- рушит он мои надежды.- Здравствуйте, очень приятно.
Я сажусь рядом. Я уже знаю, что он некрасив, но мне почему-то очень хочется еще взглянуть на его лицо. Однако меня сковывает необъяснимая робость, я чувствую, что краснею, и, слегка отвернувшись от моего соседа, оглядываю зал.
Вероятно, нам необходимо о чем-то говорить, но мое разочарование слишком велико, и я не знаю, какой теме посвятить нашу беседу. Пусть выбирает он. Однако и он в течение некоторого времени молчит, и нас спасает то, что свет начинает медленно таять, на сцену выходит высокий седовласый датчанин, и зал тонет в обрушившихся грандиозных органных вибрациях.
Понемногу привыкнув к музыке, я, уже не поглощенная ею целиком, но все же внимающая, тихонько поворачиваюсь. Это выходит очень кстати, так как до этого момента я сидела, как каменная, не смея пошевелиться, отчего у меня затекли ноги. Почему-то все это время я была уверена, что мой сосед не сводит с меня глаз. Наверное, именно поэтому я не могла двигаться, но теперь, видя его лицо, я убеждаюсь в своей ошибке. Он и не думает на меня смотреть, причем ясно, что он не отвернулся только что, а не смотрел на меня вообще. Взгляд его направлен на блестящие органные трубы, красиво подсвеченные разноцветными лучами прожекторов: красным и фиолетовым. Но взгляд этот не направленный, а прозрачный, сквозной. Человек с таким взглядом охвачен далекими-далекими мыслями, такие мысли придают лицу необычайное выражение. Именно в такие минуты лица наиболее естественны. Увидеть такое лицо, значит, подглядеть что-то очень личное, отчасти даже понять что-то в человеке. Я смотрю на лицо Артура, который совсем забыл обо мне. Может быть, сейчас его полусонное сознание рисует ему какие-то прекрасные картины, потому что его застывший взгляд явно не ощущает всей обстановки концерта, зала, сидящих вокруг слушателей, самой музыки, которая являясь причиной чудесного забвения, сама оказалась забытой.
Я, боясь быть застигнутой врасплох, осторожно стараюсь разглядеть лицо Артура, немного повернувшись к нему и скосив глаза, выглядя при этом, наверное, довольно нелепо. Странно, но сейчас он кажется мне вовсе не таким уж некрасивым. Да, его лицо ничем не примечательно, но мне трудно оторвать от него взгляд. К тому же оно обрамлено прекрасными светло-русыми волнистыми волосами, аккуратно подстриженными по последней моде. Меня совсем не обижает то, что он забыл обо мне, и не обращает внимания на мой пристальный взгляд. Мне этого и не хочется. Я понимаю, что он пришел сюда, прежде всего ради музыки и, лишь потом, уступая просьбе своей матери, ради знакомства со мной. Это открытие вызывает во мне большое уважение к Артуру, и я, стараясь последовать его примеру, начинаю медленно погружаться в музыку, понимая, что это лучшее, что я могу сейчас сделать.
- Что вам понравилось больше всего?- спрашивает Артур в антракте.
- Фа-минорная фуга,- отвечаю я, не задумываясь, так как только эту фугу я успела прослушать, как следует.
- Пожалуй, вы правы. По-моему тоже, это действительно было лучше всего.
Он просто поддакивает, или это его настоящее мнение?
- Вы здесь впервые?- снова спрашивает Артур.
- Да. Раньше не приходилось.
- А я часто хожу на концерты органной музыки. Это самое любимое мое увлечение. А вы чем занимаетесь в свободное время? Если не секрет, конечно.
- Я пишу.
- Ах, да! Мама мне говорила, что вы пишете. Я тоже немного пишу. Нам ведь это необходимо. Постоянно дают разные задания, например, написать рассказ или очерк на заданную тему. Как в школе сочинения. Только свободы немного больше.
- Вам это нравится?
- Конечно, иначе я не стал бы этому учиться.
- А я никогда этому не училась. Как вы думаете, может быть, мне не следует этого делать?
Артур улыбается, возражая мне так легко и неожиданно обаятельно, что, наверное, мои глаза не успели скрыть загоревшееся в них на миг приятное удивление.
- Мне кажется, нам было бы интересно обменяться своими сочинениями,- предлагает он.- В принципе то, что вы не учились писать, почти ничего не значит. Совершенство достигается опытом.
- Конечно, я могла бы дать вам почитать что-нибудь свое, но не раньше, чем прочту ваше. Если я сочту свое многим хуже, то вряд ли вам доведется это прочесть.
- Это несправедливо. Но если уж вы так хотите, я готов пожертвовать собственными интересами. Я дам вам несколько рассказов. А у вас что?
- Два романа. Правда, один еще не закончен.
- Неплохо! А почему вы пишете сразу такие объемистые сочинения? Мне думается, легче начинать с рассказов или новелл.
- Ну, во-первых, они не такие уж объемистые, страниц 200-250, не больше. А во-вторых, я не знаю правил. Я просто пишу то, что мне хочется. А короткие рассказы мне не интересны. Я настолько привыкаю к своим героям, что бросать их так рано мне было бы просто невозможно. К тому же, иной раз бывает, что наметишь не так уж много, начинаешь писать, а выходит совсем не то, уже требуются какое-то изменения, новые эпизоды, неожиданные повороты сюжета. Ведь книжные герои совсем живые и часто делают, что хотят, или, скорее, что должны, а не то, что ты им хочешь навязать. Я и раньше знала, что так бывает. Многие авторы говорили о таком своевольном поведении выдуманных ими персонажей. Мне казалось странным: разве не сам писатель хозяин в своей работе? Но когда столкнулась с этим на собственном опыте, то поверила. А ваши герои послушны?
- В основном, да. Может быть, они просто не успевают взбунтоваться? Только соберутся, а рассказ уже написан, а?
Наш разговор плетется легко и незаметно, как паучья сетка. И эта паутина опутывает меня все больше. Я осознаю это, но мне так интересно и хорошо, что я с досадой думаю, что сейчас зазвенит звонок и придется идти на второе отделение концерта, и разговор закончится. Кончится то мое состояние, когда всю меня охватывает увлеченность, когда Артур вовсе не кажется мне таким уж некрасивым, каков он на самом деле. Когда он говорит о предмете столь близком и интересном для нас обоих, он становится совсем таким же, каким был, слушая музыку. Но тогда он не думал обо мне. Теперь же он говорит – для меня.
Когда я еще раз смотрю на него внимательно, то замечаю, наконец, во что он одет. Обычно это первое, на что я обращаю внимание, а теперь я совсем об этом забыла. К своему стыду я вижу, что Артур в прекрасном темно-сером костюме, тщательно подобранных рубашке и галстуке с золотой булавкой. Что он весь, как с подиума, а я-то в джинсах! В джинсах, уже довольно потертых, к которым так не подходит нелепая блестящая водолазка. Я – этакая девчонка-сорванец со студенческой скамьи или из турпохода; он – сама элегантность. Кому я хотела сделать назло? И как я только раньше не заметила! Мы так хорошо разговаривали, что я и не подумала о том, о чем думаю всегда: как я выгляжу!
Я опасливо смотрю на него, пытаясь понять, не сделал ли он открытия полного нашего несоответствия во внешности вместе со мной, но он не изменился, он продолжает говорить, и я успокаиваюсь.
* * *
Кристиан был для меня сначала ключом к сладостной неизвестности, потом я зачем-то убедила себя, что он – средство для достижения цели. Александр помог мне убедиться в своих возможностях. Лука - демоническая загадка, возможно, с неожиданно банальной разгадкой. А что есть – Артур? Возможный жених, сосватанный близкими? Почему мне вдруг стал интересен этот человек?
Мы стали встречаться. Часто, каждый день, и я ждала этих встреч с детским нетерпением. И не всегда мы разговаривали. Мы просто гуляли по затянутым зеленью летним городским паркам. Нам обоим это нравилось больше, нежели встречи во время зрелищ, кино и спектаклей. Зрелища отвлекали. Отвлекали нас от нашего молчания, которое теперь казалось мне таким естественным состоянием, что душа ничего больше не хотела. А раньше натянутая тишина так тяготила меня, что я стремилась наполнить ее пошлой болтовней, полагая, что это – средство. Мы с Артуром не обменялись даже ни единым поцелуем. Я не испытывала к нему страсти, но его присутствие вселяло в меня покой и удовлетворенность, и когда его не было рядом, я становилась нервной и грубой и думала только о том, как бы мне вернуть этот покой.
Я прочла его рассказы. Они были короткими и точными, как укол острой иглы. Профессиональными. Мне никогда не удавалось так писать, и я не хотела показывать ему тот, первый-четвертый свой роман, желая похоронить его для всех. Слишком тяжело было бы вытаскивать его из тьмы, воскрешая вместе с тем бесконечно тягостные и позорные воспоминания.
Артуру двадцать четыре года, и он довольно одинок. Видимо, еще и это родство душ в одиночестве сблизило нас. Моя мать, зная о нашей дружбе, ибо именно так можно было назвать наши отношения, была, казалось, очень довольна. Возможно, что подобное состояние переживала и неизвестная мне пока г-жа Гласко, столь страстно желающая найти своему единственному сыну подругу «на всю жизнь». Я никогда не забывала о том, к чему в итоге может привести наше знакомство, и хотя Артур и речи не заводил ни о любви, ни о свадьбе, я часто спрашивала себя, соглашусь ли я, если Артур либо по настоянию своей матери, либо по собственной инициативе, сделает мне когда-нибудь предложение. Я не боялась такими размышлениями преждевременно «сглазить» события, потому что у меня не было особенного желания становиться женой Артура. Меня вполне устраивало то, что было. Да, я не испытывала к нему той страсти, которая была у меня к Александру и даже иногда к Кристиану, но я могла бы стать его женой без досады и отвращения, без обмана собственной и чужой души. Вряд ли я могла бы поклясться ему в вечной верности, но ее нарушениями могли бы быть лишь ни к чему не обязывающие встречи, редкие и мимолетные. Зато я могла бы обещать, что на всю жизнь буду ему верной спутницей и другом.
* * *
- А я уезжаю,- сказал мне как-то Артур, когда мы гуляли по набережной.
Вечерний свет таял в золоченых церковных куполах, я была погружена в свой излюбленный покой, и слова эти были восприняты мной, будто измена друга.
- Куда же?- спросила я сдавленным голосом.
Артур, казалось, не замечал моего смятения. Он говорил своим обычным тоном:
- Мы едем все вместе к морю. Отец, мама и я.
Он едет с родителями! Я, наверное, рассмеялась бы, скажи мне это кто-нибудь другой. В 24 года ездить на каникулы с родителями, это просто идиотизм! Но с кем бы он ни ехал, что мне до того, я-то, я – остаюсь одна!
- Может быть, ты захочешь тоже поехать с нами?
- У меня практика.
- Но ведь она скоро кончается. Мы там устроимся, я тебе позвоню, и ты приедешь. Ведь тебя отпустят с нами?
Да, поездка эта была бы похожа на семейное путешествие. Я и впрямь выглядела бы, как жена Артура. Но если он сделал мне такое предложение, не значит ли это, что он уже решил для себя то, главное? Но, как ни жаль мне было расставаться с Артуром, я ни за что не поехала бы в это путешествие. Конечно, из-за его родителей. Мое присутствие в этой семье в неопределенной роли было бы несколько странным. Для меня они чужие люди, я так и не видела их ни разу. Но и без них я не поехала бы с Артуром. При перемене обстановки мог измениться и характер наших отношений, а это было самое ценное мое сокровище, и лишиться его, значило бы потерять так много!
- Нет, Артур. Я не могу, к сожаленью. Я уже договорилась с одной моей подругой, Беатрикс. Она обидится, если я не поеду вместе с ней.
- Жаль,- он опустил голову, и я заметила, что он искренне огорчен.
- Ну ничего, мы ведь еще увидимся,- я взяла его под руку. В первый раз. Он улыбнулся.
Почему это я решила, будто Артур – некрасив?
15. Александр
Анни уже здесь и кивает мне, склонившись над неизменным чтением.
Сегодня – последний мой день на работе. Завтра – свобода! Как я ждала окончания практики, а теперь, когда конец так близок, меня охватывают мучительные раздумья: что я буду делать, куда мне девать ее, эту мою свободу? Артур уехал два дня назад. Беатрикс еще неделю будет работать, значит, по крайней мере, неделю мне предстоит провести в ужасном одиночестве, а я так отвыкла от него, бывшего раньше обычным моим состоянием, что теперь, кажется, умру со скуки!
- Ну что? Последний день – работать лень!
Это кричит Макс, появившийся в дверях. За ним появляется толстяк Олег, который деловито замечает:
- По такому случаю с тебя не мешало бы и тортик к чаю, а?
И как они все ни надоели мне, я предпочла бы их общество грядущему одиночеству.
Лето тает. Исход его совсем рядом, а я так его и не видела. Вот уже столько лет я живу без лета. Значит, не живу. Как хорошо, должно быть, сейчас Артуру! На юге лето более летнее, чем здесь, и один месяц вполне заменит три наших.
Перед обедом как всегда собираюсь домой. Я не успеваю со всеми проститься. Г-жа Порш ушла в кафе. Олег бегает неизвестно где. Макс – с бумагами у начальника. Я прощаюсь только с Анни, которая снова достала какой-то журнал.
- Очень интересно,- оправдывается она и прощается поспешно:- До свиданья. Заходи как-нибудь.
Беатрикс провожает меня до метро.
- Что ты сейчас будешь делать?- спрашивает она.
- Не знаю…
Мы проходим мимо кондитерской.
- Я все-таки куплю торт,- решаю я,- а то как-то неудобно.
Но мне вовсе не неудобно, просто не хочется оставаться одной. Беатрикс рада, что я остаюсь:
- Здорово, что ты так решила. А вечером, хочешь, сходим в кино?
И я опять появляюсь там, где меня уже не ждут. Все удивлены и вроде бы обрадованы. Улыбаются.
- Это она ради меня вернулась,- заявляет Олег.
- Конечно, никак не могу с тобой расстаться.
Олег хохочет, хватает электрокофейник, в котором мы обычно кипятим воду, и стремительно выбегает из комнаты.
Звонит телефон. Беатрикс снимает трубку.
Ее лицо удивленно вытягивается, и она поднимает на меня заинтересованный взгляд.
- Тебя,- она протягивает мне трубку и добавляет ревниво:- Мужской голос.
Я с недоумением беру телефонную трубку, но уже на расстоянии слышу короткие гудки.
- Кто это?- спрашивает Беатрикс.
- Откуда я знаю,- я пожимаю плечами.- Повесили трубку.
- Интересно,- тянет Беатрикс.
Вскоре вода закипает, и Олег начинает нетерпеливо кромсать мой торт, причем, берет себе самый большой кусок. Все остальные тоже берут по куску. Анни, помешивая чай ложечкой и откусывая от крошащегося белково-песочного куска, украшенного цукатом, не отрывает взгляда от чтения.
- Анни!- прикрикивает Олег. Борода его вся измазана кремом, как у персонажей чаплинских комедий,- Прекрати читать за едой! Это вредно и некультурно!
- Отстань!- отмахивается Анни.
Я подхожу и наклоняюсь к ней через плечо.
- А что ты читаешь, такое интересное?
Она раздраженно вздыхает:
- Все подходят, спрашивают, надоело!
И все же отворачивает и показывает мне страшно знакомую и всегда одинаково темно-серую обложку злополучного «Топаза».
- Она Рейнберга читает,- говорит жующий Олег.- Новый его какой-то роман. Тоже мне, нашла, что читать. Я лично его терпеть не могу. Пишет, сам не знает о чем. Его и печатают, небось, только по знакомству.
- Рейнберга?- сердце мое начинает беспокойно дергаться.- А ну-ка, покажи мне, что это за роман, как он называется?
И когда только он успел написать целый роман? Он ведь так мало работал.
- «Эта надменная леди в черном»,- отвечает Анни.
- Это что, детектив?- спрашивает Макс.- Название явно не в его стиле.
- Да нет,- Анни пожимает плечами и наконец-то отрывает взгляд от чтения.- Но ты прав. Я и раньше читала его вещи, но этот роман совсем не похож на старые. Там у него все какие-то описания семейной жизни, быт, а здесь – чуть ли ни мистика.
Я смотрю на ту страницу журнала, где Анни прервала чтение и которую придерживает тонким пальцем. Я читаю несколько строк, почти не вдумываясь в их смысл, просто пробегаю глазами…
Я ослепла! Но только на секунду. Глаза мои, я чувствую, напряжены настолько, что, вот-вот, кажется, выйдут из орбит. И я не могу поверить им. Что это? То, что я читаю. Почему мне так знакомы эти строки? Почему, впервые взяв в руки книгу и прочитав лишь несколько слов, я не сомневаюсь в том, что будет написано дальше. Почему? Да потому, что все, что я только что прочла, было написано когда-то мною, именно мною, и никем иным. Роман этот – мой!
«Уже в этом году ты увидишь свое произведение напечатанным»,- сказал Кристиан. Он сдержал свое обещание.
Я резко выхватываю журнал у удивленной Анни и начинаю его лихорадочно листать. Так. Начало – почти без изменений. Дальше, дальше… Вот здесь должен быть эпизод в кафе. Нет? Ах, вот он. Кристиан переставил его, поместил в следующую главу… А этого совсем нет, выбросил… Что ж, пожалуй, так даже лучше… И язык как отточен! Нет корявых оборотов, неумелых повторений, которых было у меня так много, и которые так выдавали дилетанта. Роман мой превосходно отредактирован. Даже едва просмотрев его, я понимаю, что все изменения и сокращения Кристиана сделали мой роман только лучше. То, что написала я, я знаю, чуть ли не наизусть, поэтому мне легко сравнивать эти два варианта. Он, Кристиан, обладая усвоенными профессиональными приемами и штампами, как ювелир, обточил и обработал грубое зерно моего творчества, в результате чего получился действительно неплохой камешек. Но разве он принадлежит ювелиру, а не хозяину, сдавшему его в огранку?
Меня не только обманули, ничего не дав. Меня еще и обокрали. Наверное, я очень глупа, если позволила сделать с собой такое. Но тогда-то я воображала себя ловкой и умной. Меня обманули, как глупую и самодовольную девчонку. Меня обокрали, как беспомощного, слабого ребенка. Сокровище, пусть это и громко сказано, но для меня именно так, сокровище, мною созданное, мною выстраданное – не мое. Мое – не мое! Я готова чуть ли ни закричать от отчаяния и всем, всем им сказать: « Это мое, мое! Помогите же мне! Меня обокрали!» Но я знаю, что это приведет лишь к тому, что меня примут за сумасшедшую. Не более.
Предательские слезы увеличивают мне глаза, как большие кривые линзы, и мутят взгляд. Но я и не хочу никого видеть. Кто они - рядом со мной? Чужие люди. Они не должны быть свидетелями моего несчастья. А Беатрикс? Она не смотрит на меня, слава богу, хоть здесь мне повезло. Она тоже не должна ничего знать. Она – тем более. Знай она всю правду, она умрет, приняв мою боль в тысячу раз сильней, чем я сама. Я спасаю ее сейчас своим молчанием, своей, вовремя обретенной, выдержкой. Но мне необходимо уйти. Я исчезаю медленно, долго прощаясь, безразлично попросив Анни: «Дашь почитать?», и кивнув Беатрикс: «До завтра!»
Что же мне теперь делать? К сознанию неслыханного унижения и обмана добавляется четкое ощущение беспомощности. Разве смогу я доказать, что это – мое? Что, буду черновики показывать? Кому? Кому выгодно защищать ничего не значащую, никому неизвестную графоманку от известного писателя? Все, что остается – только рукой махнуть. Отмахнуться. Отбросить. Забыть, как горькую, ненужную страницу. Украли роман, украдите и память о нем.
Как хочется пожаловаться кому-то, поплакать на теплом и надежном дружеском плече, пусть даже и, не раскрывая причины своих слез. Этого мне хватило бы. Но где такое плечо? Беатрикс? Ну, нет! Идеал не упадет. Ей никогда не увидеть, как на меня обрушивается каменная лавина рухнувших надежд, и каждый камень бьет так больно, и след от удара остается так долго. Счастье, когда нас не понимают. Не понимают в том, в чем мы не хотим быть понятыми.
Я понимаю, кто мне позвонил и не стал говорить. Я не знала, что ему известен этот телефонный номер, наверное, подсмотрел в моей записной книжке. Ему нужно было убедиться, что я еще на работе. И как долго он готов был меня ждать? На том же месте. Я была уверена, что не увижу его больше, но он, будто именно из-за этой моей уверенности, будто просто назло мне, стоит там все такой же юный и красивый, безупречно модно одетый и смотрит на меня такими глазами, которые выражают то, что я не могу понять. На моем лице маска досады, обычная для последнего времени, но сейчас-то она совершенно неуместна, ибо сейчас я очень хочу видеть его, понимая, что он именно то плечо, которое мне так нужно.
- Я пробовал,- говорит он спокойно и совсем не жалобно, как раньше. - Я знаю, ты меня не любишь, и не любила. Теперь знаю. Я хотел, очень хотел забыть тебя. Но пока никто и ничто не смогло мне в этом помочь. Другие женщины теперь не занимают меня. Мне самому странно, но ты сделала что-то такое, что-то сломала, или, наоборот… Я пришел. Снова пришел, но это уже в последний раз, поверь. Больше я уже не поддамся этому. Мне помогут обстоятельства. Гастроли. Мы на месяц уезжаем. Я пришел, чтобы ты еще раз сказала мне: «Уходи!», потому что до сих пор не могу поверить, что ты могла так сказать. Ну же, скажи мне это, и я уйду.
Я слушаю все это как сквозь сон, думая только об одном: вот оно, плечо, на котором можно рыдать, вот они, руки, на которые можно упасть. И я падаю, крепко прижимаясь к нему, плотно закрыв глаза, истекающие невероятным горем, понимая, что сейчас я уже не смогу без него, и если бы он вдруг вздумал оттолкнуть меня, рассмеяться мне в лицо, даже ударить меня и пойти прочь, я, несмотря на все эти оскорбления, побежала бы за ним, нелюбимым, ломая руки и крича прерывающимся голосом: «Не уходи! Я люблю тебя!»
Но он, конечно, не отталкивает меня: я снова обманула его - своими слезами, и, наоборот, прижимает к себе еще крепче и начинает утешать меня, целовать мои волосы, покрасневшее и опухшее от слез лицо, шепча ласково:
- Ну что ты, что ты. Перестань, малышка моя, любимая. Ну что же ты плачешь, ведь все хорошо, правда?
Хорошо? Мне никогда не было так плохо. Но пять минут назад, как это ни невозможно, мне было еще хуже.
Александра постепенно охватывает тревога. Он начинает соображать, что слезы мои не счастливые и радостные, а такие, какие бывают при большом несчастии. Он понимает, что не он их причина.
- Делли!- он трясет меня за плечи,- что-то случилось? Ну, что с тобой, ответь мне? Я могу помочь тебе?
Как ни хочу я успокоиться и произнести что-нибудь вразумительное, у меня получаются только всхлипывания и трагические стонущие «О-о!», я лишь цепляюсь за его плечи дрожащими пальцами.
- Нам нельзя тут стоять,- Александр нерешительно оглядывается,- куда тебя отвезти? Домой?
Я отчаянно мотаю головой: «Нет!»
Тогда ко мне, хочешь?- и, видя опасение на моем лице и угадав его причину, успокаивает:- Их сегодня не будет. В гостях.
- Хорошо. К тебе,- говорю я, всхлипнув; ладонью вытираю глаз, и на руке остаются черные полосы от туши. Глаз нестерпимо щипет.
Мы выходим из метро, Александр останавливает такси, и всю дорогу я плачу в его объятиях, не в силах, да и не желая успокаиваться, уже почти забыв о причине этих слез.
Когда мы приехали, я все-таки уже перестала плакать. Александр расплатился с таксистом, и мы поднялись на лифте на его девятый этаж. И через минуту я оказалась в той самой комнате, где мы провели первую свою ночь. Так получилось, что после того раза мне не приходилось больше бывать у Александра. Я была у него только во второй раз. И в последний. В том, что это уже действительно наше последнее свидание, я нисколько не сомневалась. Дальше – может быть только Артур.
Я подхожу к знакомой коллекции красавиц, наклеенных на стену. Они все такие же: красивые и неизвестные мне. А я изменилась. Я стала похожей на них. Чем? Да тем, что тоже прославилась, пусть не телом и лицом, но словом своим, но мое имя, так же, как и имя хорошенькой блондинки в розовом бюстгальтере, никому неизвестно. Но что-то не так в толпе моих красавиц. Я ищу и не нахожу самого дорогого мне лица, лица известного, в отличие от остальных. Я не вижу портрета Эстер. Может, Александр куда-нибудь перевесил его? Но, нет. Ее нет. Она исчезла.
- А где же Эстер?- потеря ее до того меня огорчила, что я вновь чувствую прилив слез.
- Что?- переспрашивает Александр.- Какая Эстер? А, вот тут была картинка… Как это ты помнишь? Ее нет. А что, она так нужна тебе?
- Куда же она делась?
- Не помню. Кажется, подарил кому-то. Кому-то она очень понравилась. Они ведь все у меня приклеены резиновым клеем и легко отклеиваются. Я не знал, что она тебе нравилась. Тогда бы оставил.
- А, ерунда!- я отмахиваюсь рукой.- Ну, нет, так нет. Все равно.
- Хочешь кофе?- предлагает Александр.- Я сейчас,- и выходит.
Но я не хочу кофе. Слишком много свалилось на меня за этот день. Я чувствую себя ужасно усталой и, забравшись с ногами на диван, ложусь, подложив под голову декоративную подушку. И начинаю как-то лениво, но чутко дремать. Я вроде бы сплю, но замечаю, как входит Александр, обнаруживает мой сон, и заботливо накрыв меня пледом, удаляется.
Я просыпаюсь от холода. Меня всю трясет, несмотря на теплый плед, которым я укрыта. Оказывается, окно приоткрыто, и воздух, днем такой жаркий, обернулся пронизывающим сквозняком. Еще бы, на улице уже совсем темно. Который же час? Я в ужасе вскакиваю:
- Алек!
Я выхожу из комнаты и в коридоре сталкиваюсь с ним. Он шел на мой голос, оторвавшись от включенного телевизора.
- Проснулась?
- Который час?
Он смотрит на часы, повернув руку к свету:
- Уже около одиннадцати.
- Около одиннадцати!
Представляю, что сейчас творится дома. Наверное, уже обзвонили всех моих подружек. Что же делать? Конечно, можно еще доехать домой. Даже на метро. Но, посмотрим. Сначала нужно выяснить обстановку.
- Мне нужно позвонить,- говорю я.
- Домой? Ты хочешь уехать?
Я не отвечаю.
- Может быть, все-таки останешься?
Он смотрит на меня с такой печалью, что мне кажется, будто он вот-вот заплачет. Но, вместе с тем, во взгляде его блестит ярко выраженная надежда.
Зачем себя обманывать? Не хочу я никуда ехать. Я хочу быть с ним. Хочу, чтобы он любил меня. Я целых две недели, так долго, не видела его! И хотя эта разлука для меня не была мучительной, теперь, когда я вижу его рядом с собой, так близко, уйти просто так, было бы равносильно жестокому обману. И его, и себя. Я знаю, что когда я буду уходить завтра, такого уже не будет. Я уйду легко и даже без оглядки. Уйду улыбаясь, не думая о том, что я оставляю. Снова – не думая.
- Мама!- я слышу голос своей матери очень плохо: в телефоне что-то равномерно трещит и щелкает.
- Делия!- она взволнована.- Где ты?
- Мы ходили в кино..,- робко начинаю я, пытаясь произвести разведку.
- Где ты? Немедленно езжай домой!
- Но уже поздно,- возражаю я и заявляю на свой страх и риск:- Я останусь у Беты. Ну, куда я сейчас поеду? А вы не беспокойтесь. Практика моя кончилась, завтра никуда не идти. Я приеду домой утром. Беатрикс – на работу, а я – домой.
- Ты у Беатрикс?
- Ну да,- кажется, они не звонили ей.
Трубку берет отец.
- Я останусь здесь,- снова прошу я виновато-капризным тоном.
- Ну, хорошо,- говорит он строго.- Оставайся. Могла бы и раньше позвонить. Завтра я с тобой поговорю,- и бросает трубку, оборвав разговор на угрозе, которая мне не страшна. Я знаю, что они любят меня больше всего на свете. Они не будут звонить Беатрикс, и проверять, там ли я. Они всегда верят мне.
- Ну что?- спрашивает Александр, тревожно глядя на меня своими детскими глазами.
- Остаюсь.
По нему не скажешь, что он обрадован. Конечно, он чувствует, что что-то не так. Не может не чувствовать.
- Как холодно!- я вздрагиваю, внезапно вспомнив, что замерзла.- У тебя очень холодно.
- Это окно. Я сейчас закрою,- он касается моего лба прохладной ладонью.- Ты не заболела? Нет? Давай спать, уже поздно. Хочешь, я подогрею тебе молока с медом? Где-то должна быть банка. А ты пока ложись. Поверх одеяла положи плед, будет теплее,- и он выходит, слегка пожав мне руку.
Пожав руку, будто друг и будто на прощание…
Я прощаюсь с тобой. Почему? Из-за Луки? Из-за этого дурацкого, странного разговора? Нет, конечно. Прощаюсь, потому что не люблю. Не люблю, но почему мне тогда сейчас так хорошо с тобой? Потому что сейчас – люблю. Так не бывает? Бывает. Сейчас люблю, а завтра – уже нет. Значит, это не та любовь, когда нужно оставаться. Значит, это не любовь. Прощай! Я скажу тебе завтра это слово. И после такого прощания ты уже не будешь преследовать меня, искать со мной встреч. Тот внезапный разрыв без прощания был похож на ошибку или каприз, который может пройти. Прощанье – неисправимо. Оно осознанно, продуманно и – несомненно.
Я не могу заснуть, только иногда бодрствование сменяется короткими промежутками дремоты, таким тревожным, готовым вот-вот прерваться, сном. Я с нетерпением жду утра. Мне так все надоело, и так ужасно хочется спать. Я думаю лишь о том, как бы скорее попасть домой и, забравшись в свою собственную постель, наконец, выспаться. Но когда первые предрассветные блики уже мерещатся мне за плотно задернутой шторой, я все же забываюсь, и мне снится какой-то ужасный сон.
Александр спит, отвернувшись к стене, на левом боку. Я тоже обычно сплю на левом, хотя мне всегда говорили, что это вредно. Я смотрю на него, приподнявшись на локте, и от зрелища этого спящего мальчика меня охватывает прилив нежности. Не удержавшись, я целую его в маленькую родинку на правом виске, такую трогательную, тысячу раз мною обласканную. Про себя я усмехаюсь этому своему чувству. У меня мелькает мысль, что неплохо было бы уйти, пока он спит, но, боясь опять оставить после себя какую-то неопределенную незавершенность, я отказываюсь от этой мысли. Я встаю и набрасываю на себя какой-то роскошный шелковый халат в ярких цветах, должно быть, принадлежащий его матери, подхожу к окну и бесшумно отодвигаю занавеску.
У Александра чудесный вид из окна, не то, что у меня: серые однотипные здания, и нельзя увидеть ничего, кроме людей, лениво движущихся в окнах, занятых домашними скучными делами. А из окна Александра можно увидеть, как начинается утро. Конечно, и здесь я вижу дома, без этого нельзя в городе, но они – вдали, а близко, совсем около дома – река, хоть и закованная в гранитный футляр, но все равно – живая. Но главное, ничто не заслоняет мне неба, сотканного из розовых, голубых и желтых полосок, и солнца – розового, как яблоко, почему-то совсем не слепящего глаза. Если бы я была настоящей художницей, я обязательно нарисовала бы такое небо. Даже фотография, и та выглядела бы неплохо. Я поворачиваюсь, прикидывая, куда можно было бы ее повесить в этой комнате. Но красотки, заполонившие стены, явно не желают такого соседства. Мне в голову приходит странная и тщеславная мысль. Как жаль, думаю я, что у меня нет большой цветной фотографии, на которой я бы выглядела настоящей красавицей. Я бы хотела, чтобы это был крупный план. Я была бы в каком-нибудь роскошном платье, с красивой прической. Словом, чтобы всякий, увидев эту фотографию, сказал бы не просто «хорошенькая», а удивленно и восторженно помолчав: «какая прекрасная женщина…» И чтобы такая фотография висела у Александра вместо исчезнувшей Эстер, вместо всей этой пошлой галереи журнальных вырезок. На память обо мне. На память… Я не хочу, чтобы он меня забыл. Я не хочу, чтобы меня забывали. Потому что я сама никогда и ничего не забываю, и Александра я буду помнить всю свою жизнь. А он – забудет, в этом я уверена. Смешное и наивное желание…
Но, все равно, у меня нет такой фотографии.
- Ты уже встала,- Александр проснулся, повернулся на спину и положил руки под голову.
- Разве тебе не нужно сегодня в театр?
Он с довольным видом отрицательно качает головой. Наверное, он думает, что я буду с ним целый день.
- Брось мне сигареты,- просит он,- там, на столе пачка.
С ума сошел, курить натощак. Но мне-то, какое дело? Я беру пачку, но она покорно мнется в моих пальцах.
- Здесь уже нет!- я демонстрирую ему скомканную пачку.
- Тогда в сумке, вон она, на кресле!
Его просьба раздражает меня, но я лезу в эту сумку. Она так плотно набита каким-то барахлом, что мне никак не удается нащупать эти проклятые сигареты. Тогда я вынимаю две коробки магнитной ленты и серый журнал, после чего, наконец, нахожу на самом дне искомую пачку, которую бросаю на постель.
- А спички?
Я кладу коробки и журнал на стол, беру коробок спичек и бросаю его Александру. Он закуривает, а я вдруг ловлю в своем сознании какой-то слабый отблеск воспоминания. Что-то сейчас мелькнуло передо мной, что-то такое, что необходимо увидеть еще раз. Что-то очень важное.
Журнал. Он оказывается «Топазом». Тот самый номер. Я осторожно беру его и отворачиваю обложку:
К. Рейнберг. «Эта надменная леди в черном».
Сердце мое внезапно принимается биться со страшной силой. Весь покой, который мне с таким трудом удалось обрести, улетучивается, как миг.
- Что ты здесь читаешь?- я показываю журнал Александру.
- А-а! Там неплохая повесть, в конце. Какого-то американца. Если хочешь, дам почитать.
Вот как! И ни слова о моем романе. То есть, о романе К. Рейнберга.
- Это Лука дал мне журнал,- продолжает между тем Александр.- Он его постоянно читает. Ему там понравился один роман, «Леди в черном», кажется, и он дал мне его почитать.
- Ну и как?
- Не знаю. Может, я не понял чего-то. Мне показалось, ерунда. Особенно меня название бесит, трудно придумать что-либо привычно идиотское.
- А Лука?
- Я же сказал, ему это творение понравилось. Он говорит, что совсем не в стиле этого писателя, Редберга, кажется.
- Рейнберга.
- Вот-вот. Но Лука вообще любитель всего заумного.
- Он не вспоминает обо мне?
- Лука? Да нет. Никогда не говорит и не спрашивает.- Александр затягивается сигаретой, и вдруг вспоминает:- Да! Знаешь, что он сказал? И как раз по поводу этого романа. Он же знает, что ты у меня писательница. Он сказал, что ему кажется, будто этот роман написан женщиной, и что ты, наверное, пишешь что-то похожее. Представляешь?
- Я! Почему?
- Не знаю, он и сам не знает. Просто ему так кажется.
- А знаешь что,- говорю я, немного помолчав,- мне и самой так кажется. Пожалуй, я смогла бы.
- Разве ты уже читала этот журнал?- удивляется Александр.
- Я? Нет, не читала,- спохватываюсь я.
- Откуда же ты знаешь, что это за роман? Где ты могла его прочесть?
- Что? Роман?- я соображаю, что чуть не запутала все до неразрешимого узла, но выкручиваюсь:- Роман я читала. Да, я уже прочитала роман в этом журнале.
- А я почему-то решил, что ты в первый раз его видишь. Странно. Значит, ты читала. А как тебе повесть там, в конце?
- Повесть? Как раз ее я и не успела прочесть. Дай мне этот журнал, я прочту.
- Конечно, только сначала сам дочитаю, мне уже немного осталось, страничек пять-шесть.
- Тогда сейчас читай. И сразу отдашь,- решительно требую я и бросаю журнал к нему на постель.
- К чему такая спешка?- он в недоумении, но машинально берет журнал в руки.
- А что, его, наверное, нужно вернуть Луке?
- Не знаю. Пожалуй, да.
- Так вот, я его не верну.
Александр ошалело смотрит на меня и вдруг принимается за чтение.
Лука Гронский. Словно какой-то рок связал меня с ним, хотя мы почти незнакомы. Этот ясновидец снова дал мне о себе знать. Как он мог догадаться, пусть даже предположить, что между мною и романом К.Рейнберга может быть хоть какая-то связь? Но он ему понравился. Это так? Значит, я действительно написала что-то стоящее? Оценка Луки, его одобрение, для меня значит очень много. Этот необычный человек не мог отметить что-то пустое. Поразительное ясновидение Луки не может не навести меня на подозрение: Лука и Кристиан знакомы, и Лука знает всю мою историю и историю романа. Но зачем стал бы Кристиан разоблачать себя, пусть даже и перед близким другом? А что Лука его близкий друг, я сомневаюсь. Кристиан никогда не говорил мне о нем даже тогда, когда я еще не была знакомы с Александром, но говорил много о других известных личностях, своих знакомых. Скорее всего, Лука просто выстроил цепочку из известных ему фактов: роман написан Рейнбергом, Рейнберг знаком со мной, в романе чувствуется авторство женщины, я - пишу. Так просто. Тем более, для Луки. Но, пусть даже будет худшее: они знакомы, и пусть Лука нарочно подсунул журнал Александру, и пусть роман ему не понравился, но он сказал обратное, зная, что это дойдет до меня и, желая посмеяться или разыграть. Пусть – все против меня. Пусть – все ложь. Но, все равно, мой роман неплох хотя бы потому, что его вообще напечатали, потому что хотя бы один человек не может оторваться от него, захваченный действием необычных характеров, та же Анни. Поэтому, все останется по-прежнему.
И все же мне хочется верить в случайность предположения Луки. В то, что Кристиан здесь ни при чем.
- Я прочитал!- кричит Александр из спальни.
Я вхожу к нему уже одетая, подкрашенная, с сумкой в руках.
- Там очень интересная история,- улыбаясь, начинает Александр.- Понимаешь, один тип…
Он замолкает, заметив, что я уже совсем готова, чтобы уйти, что, видимо, и собираюсь сделать.
- Давай журнал.
- Ты уходишь?
- Прощай. Ты хотел, чтобы я сказала тебе «уходи». Но я так не скажу больше. Потому что ухожу сама. Больше не ищи меня. Я никогда не вернусь. Не могу вернуться. Да и не хочу.
Я запихиваю журнал в сумку. Александр смотрит на меня все понимающим взглядом.
- Поцелуй меня,- вдруг просит он.
Я наклоняюсь и касаюсь губами его сомкнутых губ.
- Прощай,- говорит он.- Если это действительно тебе так нужно. Только помни, если ты вдруг захочешь увидеть меня, не противься своему желанию. Я всегда буду ждать тебя. Что бы ни случилось. Ни с тобой. Ни со мной.
Я захлопываю за собой дверь.
16. Беатрикс
Пожалуй, сцена нашего с Александром прощания могла бы показаться нарочито театральной. Как я потом поняла, много раз прокручивая ее в своей памяти, и мои, и его слова получились какими-то стереотипными, отшлифованными и избитыми. Увидев такую сцену в кинофильме, я бы поморщилась: «плохо играют». Но получилась она такой сама собой. Я не взвешивала своих слов, прежде чем произнести их. Просто говорила то, что говорилось. Я торопилась все ему объяснить, боясь, что получится долго и непонятно, но вышло очень коротко, и Александр понял меня, и о дешевом на сцене или киноэкране последнем поцелуе попросил просто потому, что ему так хотелось. Он не стал скрывать свое желание от меня, то есть был естественным до конца. Поэтому в жизни этот поцелуй оказался дорогим. И не только для него.
Таким образом, во время этого прощания я не чувствовала его внешней театральности, которая была самой жизнью, а подумала о ней только потом. Но, случилось так, что вскоре мне пришлось пережить еще одну почти театральную сцену, и чувства, охватившие меня во время этой сцены, оказались столь сильными, но непонятными для меня самой, что я растерялась, и это привело к еще более театральным и трагическим последствиям.
* * *
«N» - первая буква английского слова «never», что значит «никогда». Так объяснила мне Беатрикс, когда заметила побелевший шрам на ее руке.
Может быть, я бы и поехала в этот пансионат вместе с Беатрикс, но все случилось так неожиданно, что я не успела понять, хочу я этого или нет. Беатрикс приехала ко мне в последний день своей работы, и мы с ней вышли из дома, чтобы пройтись по прохладным вечерним улицам. Лето кончалось, а мы так и не видели его. Следовал сентябрь, но ни у меня, ни у Беатрикс не было конкретных планов. Хотя Артур уже несколько раз звонил мне и приглашал приехать, я, конечно, не могла это приглашение принять. Да и мои родители были против. Впрочем, была еще возможность: маме обещали достать путевку для меня, но срок ее начинался не с пятнадцатого, а с двадцатого августа. Таким образом, в любом случае, эти пять дней оставались у меня пустыми.
- Знаешь, мы с Мирей взяли путевки в загородный пансионат,- сказала Беатрикс.- Нам предложили в институте.
- Да?- удивилась я. Я никак не ожидала возможности такого события. Мне было обидно, что я ничего об этом не знала, что решение принято без меня, и что Беатрикс едет с Мирей, а не со мной.
- Когда же вам предложили путевки?
- Сегодня. Все было так спешно, нужно было сразу решать, ехать или нет. Ты же знаешь, что на море я уже была, а в городе сидеть скучно. А Мирей тоже не знала, что ей делать во время каникул.
- А почему ты не позвонила мне? Я бы тоже, может быть, поехала.
- Я звонила, тебя не было. Но, пожалуй, еще не поздно. Только нужно съездить завтра утром в институт. Могло остаться несколько путевок. Хорошо бы поехать всем вместе.
Открывшийся шанс нисколько меня не обрадовал. Да, мне было обидно, что Беатрикс едет не со мной. Эта, своего рода ревность, вполне объяснима, и ехать втроем мне совсем не хотелось. Более того, мне не хотелось бы ехать даже и вдвоем с Беатрикс, предчувствуя провинциальную скуку, царящую в такого рода заведениях для отдыха. Развлечения: вечером – кино и танцы, днем – игра в карты, бесцельные прогулки на свежем воздухе, столь ценном для горожан, приехавших за город «подышать». Еще, не дай бог, дождливая погода! Нет, меня нисколько не привлекала перспектива отдыха в нашем климате. Во всяком случае, прожить неделю такой жизнью, было бы для меня слишком тягостно. И скуку эту мне нечем было бы убить, не тащить же с собой свою «Олимпию», самое верное и действенное мое средство. Тем более что сочинительство мое, после того, как я узнала о плагиате Кристиана, стало для меня еще более необходимым. Оно спасало меня от горестных и вместе с тем счастливых раздумий: пусть у меня украли имя, но все-таки я имею настоящий опубликованный роман, хотя никто об этом и не знает. Значит, я настоящая писательница.
- Нет, я не поеду завтра за путевкой,- сказала я.- Завтра я не смогу.
- Я так и думала, что ты все-таки не поедешь,- вздохнула Беатрикс,- но, знаешь, что можно сделать? Ты могла бы приехать к нам с Мирей дня на два, скажем, на субботу и воскресенье, а?
Вот этот вариант мне показался действительно возможным. Конечно, интересно было бы съездить как бы в гости, посмотреть, как там устроятся Беатрикс и Мирей, каких найдут себе знакомых. Побыть денек-другой в компании, пусть даже и скучной, не так уж плохо, тем более что в любой момент можно уехать. Проблемы ночлега быть не должно, ведь уместимся же мы с Беатрикс или же с Мирей на одной кровати. И в столовую можно ходить по очереди, когда ничего не делаешь, есть не так уж хочется. Кроме того, можно будет что-нибудь купить в буфете и привезти с собой из города. Короче, два дня можно прожить вполне, никого особенно не стесняя, и даже наоборот, не так ли?
- А ты действительно хочешь, что бы я приехала?
- Конечно, я ведь так по тебе соскучусь,- заверила Беатрикс с неподдельной искренностью.
- Не могу обещать,- сказала я, все еще сомневаясь,- но вполне возможно. Ты позвони мне, когда приедешь туда, поподробнее расскажешь дорогу.
- Хорошо.
- Когда вы едете?
- Завтра вечером.
Я просидела дома целых три дня, со вторника до пятницы. Я с нетерпением ждала звонка Беатрикс, потому что не поехать вдруг стало невозможным. Мне так хотелось видеть Беатрикс, что я только об этом и думала и ничем не могла отвлечь себя. Пробовала писать – бросила на середине страницы, ничего не получалось. Хотела заняться иллюстрациями к романам Ремарка, но только испортила уйму листов, а ничего из нарисованного не понравилось. Никто не отвлекал меня от моего отчаяния. Телефон молчал, как мертвый: Александр ничем более не напоминал мне о своем существовании. Но мне не так уж и хотелось видеть его. Мне становилось все спокойнее и спокойнее, хотя сначала, уже на следующий день, я чуть не сорвалась и не поехала к нему в театр. Только возможность встречи с Лукой Гронским удержала меня. Но я взяла себя в руки и стала с последовательным упорством вбивать себе в голову мысли об Артуре. Я старалась думать только о нем. Хотела, чтобы он затмил Александра, что было непросто, ибо Александра я знала куда ближе. Об Артуре я не знала того, что знала об Александре, и потому внушала себе, что Артур и в этом лучше, чем мой балетный мальчик, и выходило, что Артур лучше во всем.
Таковы были мои развлечения за эти три дня. Но наконец-то, Беатрикс!
Слышно очень плохо, как будто ее голос доносится из космоса:
- Приезжай, Делли! Приезжай, слышишь? Завтра я встречу тебя.
- Как же ты меня встретишь, если я сама не знаю, каким поездом поеду?
- Я весь день буду прогуливаться на станции.
- Не дури, чудачка. Я сама прекрасно доберусь. Жди меня у себя в номере. Какой у вас номер? А этаж?- все это я записываю корявым тупым карандашом, кстати оказавшемся под рукой.
- Только обязательно. Я буду тебя ждать!
Зов Беатрикс, как зов влюбленного. Но и я заражаюсь этой влюбленностью, и готова хоть в эту самую минуту бежать к ней, лететь, как на крыльях. А может быть, потому, что кроме как к Беатрикс, мне спешить некуда. Никто, кроме нее, меня не ждет.
Я собираюсь к Беатрикс и готовлюсь, как на рождество. Я бегаю по магазинам в поисках какого-нибудь необычного и замечательного импортного вина в красивой бутылке и с множеством наклеек, я покупаю отличные крупные желтые яблоки, и совсем дешево (хотя яблок везде полно, но таких – нет нигде), и шоколадные конфеты в золотистых обертках (хотя Беатрикс и предпочитает леденцы, но шоколадные – праздничные), но и леденцы, само собой, и еще – печенье, мармелад, ветчину и деликатесные консервы… Потому что я знаю: в этих домах отдыха всегда хочется чего-нибудь особенно вкусного и праздничного, которого никогда нет. Я представляю себе, как обрадуются девчонки, увидев меня с подарками в дверях. Обрадуется Беатрикс, моя Беатрикс, так меня любящая и так мною любимая, что и представить трудно!
* * *
О том, что я пишу, Беатрикс, разумеется, известно. Вернее, не все. Конечно, о романе, присвоенном Кристианом, она ничего не знает. И это к счастью. Что бы было, если бы ей попался этот роман, однажды уже прочитанный, но напечатанный под другим именем. Но Беатрикс знает, что я пишу стихи. Эта моя не столь уж редкая способность еще больше усилила сияние моего ореола, так как два таланта больше, чем один. Беатрикс стала подражать мне и в этом. Стихи Беатрикс даже и не стихи, в них нет ни размера, ни рифмы, и, на первый взгляд, абсолютно нет смысла, но есть гораздо более ценное - выражение:
Войдем в прохладу дня
По снегу, ты и я.
Картины той простой
Ведь нам не взять с собой.
Безмолвно Брейгель зрит,
Как колокол горит,
Слепцы ведут нас в рай,
Который – отгадай?
Это стихотворение, как следует из него самого, написано под впечатлением живописи Брейгеля Старшего и обращено ко мне. Что это? Бред? Лепет детского ума? Просто смех, озорная гримаска? Все вместе. Но это мне дорого. А если дорого хотя бы одному человеку, то уже – настоящее.
А это, совсем другое:
Чудовищность, серые мрачные каменные гиганты,
Оглушающе тихо, хочется пить, никого не хочу видеть.
Начинаю замерзать, почти умираю,
Кричу, но ты не хочешь услышать!
Мы в разных концах этого гнусного города,
Небо вызывает в памяти тебя, оно, только
Оно единственное
Сближает нас.
Не хочется просыпаться, ты дашь мне руку,
Все повторится.
Очередное непонимание…
Это – уже истинный бред. Бред больного, горячечного, мечущегося в безысходности, и обращенный как мольба, как страстный мученический призыв к любимому человеку. Как должна была бы быть счастлива та женщина, которую так любят. Но вот в чем непостижимая и глубоко драматичная игра природы: любящий этот – тоже женщина!
Я не знаю, что мне делать с этой любовью.
* * *
Два бесконечных часа я еду в душной электричке в обществе каких-то деревенского вида парней, настойчиво угощающих меня пепси-колой. Потом они принимаются разгадывать кроссворд в газете и поминутно спрашивают меня ответы на его вопросы, даже если они самые простые.
Пустынный перрон освещен тусклым пасмурным солнцем, кое-где проглядывающем сквозь грязноватую муть. Так я и знала! Стоило мне выбраться за город, как вот-вот разразится ливень, который может затянуться как раз на те три дня, которые я намерена здесь пробыть.
Справа от старого, выкрашенного желтой масляной краской, здания вокзала, находится стоянка автобусов. Автобусы стоят подолгу, ожидая, пока все места не заполнятся. Я узнаю у кондуктора, толстой женщины в цветастом платье и мохеровой вязаной кофте, когда мне следует выходить.
- Я скажу вам,- обещает она и принимается есть только что купленные на вокзале неопрятного вида пирожки, запивая их пивом прямо из бутылки.
Оглянувшись на беспечную кондукторшу, я сажусь на свое место. Я уже начинаю чувствовать первые признаки раскаяния и сожаления о том, что приехала. Конечно, Беатрикс не было на вокзале, но так и должно было быть, и не из-за этого мне здесь ничего не нравится. И, хотя до места еще далековато, я чувствую, что и там меня не ждет ничего приятного. Тягостные предчувствия царапают мне сердце.
Автобус постепенно заполняется, и, наконец, тяжело трогается с места, подпрыгнув на ухабе, отчего толстая кондукторша давится пирогом, но добродушный пассажир, сидящий с ней рядом и одетый в ватник и солдатские сапоги, посмеиваясь, стучит ее по спине.
Я задумываюсь, глядя в мутное грязное стекло на предгрозовой пейзаж, уже помеченный печатью осени. Деревья еще зелены, и поверхностный взгляд может обмануться, но я-то вижу - осень. Все вокруг охвачено печалью. А, может быть, это просто мое настроение, и мне так кажется? Я вспоминаю Александра и Артура. Кого из них я хотела бы видеть сейчас? Никого. Ни того, ни другого. Оба они далеки и безразличны, а хочется чего-то такого, чего никогда еще не было, да и вряд ли будет. Я выйду замуж за Артура, если он сделает мне предложение. Этого – не будет, а Артур интересный человек и «подходящая партия». Разве этого мало? Будем надеяться, что он еще окажется и неплохим любовником. Впрочем, это далеко не самое важное.
- Девушка!- кричит опомнившаяся кондукторша, когда я и сама уже вижу на дороге огромную фанерную стрелу с надписью «пансионат «Сокол».- Вам выходить!
Беатрикс нет и здесь. Конечно, я сама отговорила ее встречать меня, но, смутная надежда, что она все же будет «прогуливаться», теплилась во мне до самого конца. Вместе со мной с автобуса сходят еще несколько человек с большими, подозрительно звякающими, сумками. Эти люди направляются в ту же сторону, что и я, и мне остается предположить, что они такие же «гости», везущие «хозяевам» уйму воскресных гостинцев.
Мне нужно пройти в глубь леса около километра. Это расстояние кажется мне, не привыкшей к долгой ходьбе, поначалу просто космическим, но я постепенно забываю и о простирающейся впереди проселочной дороге с вздыбленными колеями от проезжающих автомашин, и о тяжелой сумке, оттягивающей руку. Я ловлю себя на мысли, что идти по этой дороге очень приятно. Слева и справа от меня качаются высокие шуршащие сосны, и воздух, да, действительно, воздух здесь совсем иной. Я чувствую это, хотя раньше я никогда этого не замечала. Люди, бредущие в том же направлении, растянулись по дороге, и около меня совсем никого нет. Мне даже кажется, будто я совсем одна посреди этого чудесного леса, и могла бы идти вот так бесконечно, не думая о том, как далеко находится цель моего путешествия.
Но цель оказывается не далеко, а уже совсем близко. Посреди моего дикого леса вдруг вырастает чуждый ему, бетонный небоскреб. Конечно, здание пансионата не столь уж высоко, но, одиноко стоящее, оно и впрямь кажется небоскребом.
- Лифт не работает,- предупреждает меня женщина в белом халате, неизвестно зачем сидящая за стойкой гардероба, полного пустых вешалок.
Проклиная вечно не работающие пансионатские лифты, я, волоча на онемевшей руке свою тяжеленную сумку, взбираюсь на предпоследний этаж.
Я вхожу в нужную комнату без стука, но предварительно сверив номер по бумажке, извлеченной из кармана джинсов.
- О-ой!- я слышу испугано-восторженный вопль неожиданности, и передо мной предстает Беатрикс, лежащая в ночной рубашке на разобранной постели, лохматая, неумытая и ненакрашенная, страшная, как черт. Рядом, на своей кровати – Мирей, более убранная, в халате, с книжкой в руках, улыбаясь, смотрит на меня.
- Вы что, все еще спите?- удивляюсь я.- Уже ведь два часа!
- Да нет,- говорит Мирей,- мы давно не спим. Только Бета все никак не может встать и пойти умыться.
- Так вы вообще еще не выходили! А завтрак?
- Бета не ходила. А я принесла ей сюда.
- Делли! Делли! – кричит Беатрикс, вдруг выпрыгивая из постели, и бросается ко мне на шею.- Я почему-то думала, что ты приедешь позже.
- А кто-то обещал мне «прогуливаться».
Беатрикс смеется смущенно и лукаво.
Я прохожу в комнату, ставлю на стол свою сумку, облегченно расправляю затекшую кисть и начинаю доставать «гостинцы», выкладывая их рядом для обозрения. Девчонки подбегают, рассматривая привезенное. Особый восторг вызывают две бутылки неплохого «токайского».
- У нас еще осталась бутылка муската, - говорит Мирей, указывая на стоящую между оконными переплетами большую импортную бутылку, светящуюся, как темный янтарь,- ждали тебя.
- Да,- подхватывает Беатрикс,- сегодня устроим грандиозную вечеринку,- она достает из сумки яблоки,- ой, какие большие!
- Специально для тебя. Я же знаю, что ты любишь.
Беатрикс прижимается ко мне теплой щекой.
Разместив все на столе, я сажусь на стул, вспоминая, что у меня невыносимо ноют ноги от усталости.
- Так чем вы тут занимаетесь?- спрашиваю я, хотя и так все понятно.
- Как чем? Ничем. Днем сидим в номере,- это Мирей.
- Ну, хоть пошли бы в мячик поиграли, в волейбол, что ли?
- Да что ты, отмахивается Беатрикс,- отмахивается Беатрикс, закуривая,- не хочется. Мы здесь только пьем. Хорошо, что ты привезла вина, а то в местном магазине только водка. Мы и так уже чуть не спились.
Вот за что я терпеть не могу эти загородные пансионаты. Здесь действительно можно спиться от скуки.
- Бета, сходи-ка за музыкой,- просит Мирей.
- Да!- вспоминаю я,- я привезла, что ты просила.
Вчера вечером я заехала домой к Мирей и взяла у ее родителей несколько кассет с записями, как просила меня Беатрикс в телефонном разговоре.
- А у кого здесь магнитофон? Вы с кем-нибудь познакомились?
- С парой молоденьких Фрэнков!- выпаливает Беатрикс.- Они учатся в нашем же институте, только на два курса младше. Им по девятнадцать.
- С ума сошла!- усмехаюсь я и не могу не вспомнить об Александре.- А почему Фрэнков?
- Они оба очень похожи на нашего Фрэнка, помнишь?
Помню ли я Фрэнка? Кажется, я всю жизнь его не забуду.
- Должны тебе понравиться. Один, особенно похожий, Леонтий…
- Это ее кавалер,- вставляет Мирей.
- Второй, Марк…
- Этот уж для Мирей, не так ли?
- Да что ты! Они постоянно ругаются. Мирей всегда смеется над ним.
- Так значит, это они владельцы магнитофона?
- Леонтий.
- Так иди же скорей!
Беатрикс, озорно подскакивая, скрывается в ванной.
Для Беатрикс выйти в люди ненакрашенной, безусловно, очень нежелательно. Но, опасаясь вызвать у нас с Мирей новый прилив раздражения, она все же отправляется за магнитофоном, едва одевшись и причесавшись.
- Я так измучилась,- вдруг говорит мне Мирей.- Никогда больше с ней никуда не поеду.
- Я знала, что так будет. Терпеть ее выходки просто невозможно. Даже мне, хотя и привыкла. А что на сей раз она натворила?
- Да я всю ночь не спала!- взрывается Мирей, не то от возмущения, не то от досады.- Не знала, где она. А она пришла только под утро. Оказывается, была у Леонтия. Мне, конечно, все равно. Пусть делает, что хочет. Но, все же, хоть бы сказала, куда идет, с кем. Я же беспокоюсь. Мало ли что.
- Она что, ночевала у него?
- Ну конечно.
- А этот, Марк? Где он был? С тобой?
- Я еще с ума не сошла. Конечно, нет. Он тоже был там. Спал.
- Оригинально.
- Еще как!
Входит Беатрикс. За ней появляется молодой человек, несущий магнитофон. Его внешность не приводит меня в восторг. У него коротко подстриженные, блестящие черные волосы. Голова, на мой взгляд художника, непропорционально велика для такого небольшого роста. Черты его лица довольно красивы, но я не назвала бы его приятным взгляду. И уж сходство с Фрэнком, если и есть, то самое минимальное. Короче, самый обыкновенный смазливый мальчик. Мой Алек (уже не мой) гораздо интереснее.
- Знакомьтесь,- говорит Беатрикс,- это Леонтий. А это моя подруга Делия.
Леонтий ставит магнитофон и выходит. И мне сразу становится скучно. Хотя он мне и не понравился, но я ожидала, что он останется. Я уже настроилась на новое знакомство, на разговор, и разочарована его уходом. Лишь музыка немного скрашивает мою скуку.
Так мы сидим почти до вечера. Правда, мы с Беатрикс все же выходили в столовую, обедать. Мирей пожертвовала своим обедом ради меня. За нашим столом сидели два прыщавых очкарика, похожие друг на друга, как родные братья, хотя было известно, что родства между ними нет. Беатрикс рассказала мне, что в самый первый день, едва познакомившись, два этих типа стали делать недвусмысленные намеки. О чем только думают этакие страшилища? Сколько в них должно быть самомнения, если они делают подобные предложения вполне порядочным и к тому же симпатичным девушкам! Увидев меня на месте Мирей, оба ловеласа уставились на меня, будто на картину, и на протяжении всего обеда не проронили ни слова, чего раньше с ними, по словам Беатрикс, не случалось. Обычно они болтали без умолку, изрекая язвительные фразы, таким образом, пытаясь отомстить за оказанное им пренебрежение.
К вечеру Беатрикс начинает краситься. Это целый ритуал. Она усиленно готовится к предстоящей вечеринке. Леонтий и Марк должны появиться через два часа.
- Ну, как тебе понравился Леонтий?- спрашивает Беатрикс, энергично размазывая по лицу тональный крем. Почему-то теперь она не стесняется меня. Мирей в комнате нет
- Да так,- я неопределенно пожимаю плечами,- недурен.
- Хочешь, он будет твой.
- Зачем мне?
Да, мне не нужен этот парень, но пребывать в гордом одиночестве, когда твои подруги нашли себе кавалеров, весьма тоскливо. Даже вечно пререкающиеся Мирей и Марк все равно – пара. Я встаю и начинаю нервно ходить по комнате от окна к двери и обратно. Такого раньше со мной не случалось, но сейчас эти бесцельные метания для меня необходимая потребность.
- Я передумала, заявляю я, наконец.- Пожалуй, действительно, отдай его мне.
- Хорошо, кротко соглашается она, желающая мне счастья.
Меня охватывает необъяснимый припадок бешенства, который я всеми силами пытаюсь скрыть. Леонтий мне не нужен нисколько, но меня, видимо, бесит, что он есть у Беатрикс. Возможно, это ревность, но, убей меня бог, если я знаю, к кому. Я чувствую себя похожей на знаменитую «Собаку на сене», кстати, тоже Диану.
Вскоре возвращается Мирей, за ней Марк и Леонтий, и мы начинаем наш маленький пир. Мальчики заметно стесняются (должно быть, меня) и, вероятно от этого, стремительно поглощают разложенные на столе сладости. Пьют, напротив, мало. Марк оказался менее привлекательным, чем Леонтий, молоденьким евреем, крайне наивных суждений. В основном, болтает он, Леонтий же молчит, опустив взгляд. Беатрикс сидит не с ним, с ним рядом - я, Беатрикс – за мной, незаметно взявшая меня за руку под столом.
У меня нет ни малейшего желания «заигрывать» с Леонтием, на его же инициативу рассчитывать не приходится. Даже если я ему и понравилась, он, все равно, уже «занят» и, смирившись с этим, не пытается освободиться. Он из тех, кто подчиняется правилам.
Нам не пришлось избежать и традиционных танцев, развлечения самого значительного во всякого рода заведениях отдыха. Я терпеть не могу эти танцы. Поэтому я тут же забиваюсь в темный угол, откуда и смотрю на совсем юных мальчиков и девочек, дерганно веселящихся под музыку. Смотрю печальным и надменным взглядом развенчанной королевы. Танцевать быстрые танцы я не умею и не люблю. Почему-то в свои неполные 22 года я чувствую себя безнадежно старой среди всей этой молодежи. Когда же начинается медленный танец, Леонтий, естественно, приглашает Беатрикс, Мирей – какой-то парень, так как Марк исчез. Меня – никто. Нет, впрочем, подходит какой-то юнец, изрядно подвыпивший, и лепечет что-то несвязное. Я не обращаю на него внимания. Мне здесь абсолютно нечего делать. Я – лишняя. Пора это понять.
Следующий танец тоже медленный. К моему удивлению, ко мне подходит Леонтий и, учтиво поклонившись, приглашает на танец. Беатрикс сидит в одиночестве, и я вижу ее довольную физиономию с неизменной сигаретой в зубах. Так, мы с Леонтием, сосватанные без всякого на то нашего желания, топчемся в мучениях и бестолковых тягостных разговорах, пока, наконец, музыка не кончается, и я не бросаюсь от него прочь, на свое место, а он, горячо желающий сделать то же самое, все же тащится за мной, соблюдая правила этикета, которые он так чтит, и доводит туда, откуда взял.
- Ты что, с ума сошла,- выговариваю я Беатрикс, когда Леонтий отходит.- Зачем ты заставила его приглашать меня?
- Я – ничего,- она делает круглые глаза.- Это он сам.
- Сам..,- передразниваю я,- как же, так я тебе и поверила.
- Но ведь ты хотела…
Конечно, Беатрикс здесь ни при чем. Я сама не знаю чего я хочу, то требуя от нее Леонтия, то отталкивая все ее старания сблизить нас. Тем более что сам Леонтий просто боится меня. Если бы у него было хоть какое-то желание, а без этого попытки Беатрикс не могут вызвать ничего, кроме досады. Устав от этой борьбы, я возвращаюсь в номер и сижу там одна, стараясь ни о чем не думать. Вскоре приходит Мирей: танцы кончились, и она собирается ложиться спать. Уже около трех часов ночи. Я следую ее примеру. Мы с Мирей ложимся на одну кровать и засыпаем, так и не дождавшись прихода Беатрикс.
Она обиделась. Она не разговаривает с нами. Ни со мной. Ни почему-то с Мирей. На завтрак не ходила. Когда мы вернулись, она все еще была в постели. В комнате невыносимо накурено. Едва кончив сигарету, она принимается за новую, и мы с Мирей выходим на улицу прогуляться.
Странно, мне казалось, что только мы такие домоседки, не выходим из номера, но вокруг почти никого нет. Только на футбольной площадке играют несколько молодых мужчин, которые, бегая за мечом, издают беспрерывные остервенелые выкрики и ругательства.
- И вот так всегда,- говорит Мирей, щурясь от солнца, уже высокого и теплого.- На что она обиделась? Не понимаю.
- Это я обидела ее,- признаюсь я.- Вчера я была слишком нервной.
- Ничего с ней не случится. Мне кажется, что ты слишком с ней возишься. Избаловала ее. Так она тебе совсем на шею сядет со своими выходками.
- Нет, я действительно с ней слишком груба,- продолжаю я каяться.- Надо будет поговорить с ней.
- У вас какие-то странные отношения,- говорит Мирей, пожимая плечами.
Мое настроение – хуже не бывает. Так всегда между мной и Беатрикс. Когда ее нет, я хочу ее видеть. Когда она рядом, это испытание столь для меня суровое, что я часто не выдерживаю. Я думаю о том, что нужно уехать. Сегодня же. Но бросить Беатрикс в таком состоянии, в состоянии ссоры со мной, по меньшей мере, бесчеловечно.
Она все курит. Наверное, уже целую пачку выкурила. И молчит. Но молчание это – затишье перед грозой. Когда только она разразится?
- Обиделась?
Молчание.
- На что? На ерунду? А я должна это терпеть? Эти сцены.
- Почему ты все время унижаешь меня?- наконец я слышу тихий чужой голос, и глаза, черные и блестящие, смотрят на меня с таким выражением, какому нет описания.
- Я никогда никого не унижаю. Ты сама себя унижаешь.
- Да,- задумчиво соглашается она,- но зачем ты позволяешь мне это?
Так. Пора заканчивать. Такие беседы-откровения для меня не новость, и я знаю, что последствия их весьма неприятны и стоят мне немало нервов. Главное, чтобы не дошло до слез, которые непременно приведут к сильной истерике.
- Бета,- я подхожу к ней сзади и крепко беру за локоть. Локоть вырывается, но я цепляюсь из всех сил.- Бета, ну перестань. Я же люблю тебя. Я так сюда ехала, с таким настроением, хотела тебя увидеть…
- Не надо меня утешать.
- Но это правда.
Я обнимаю ее, целую в щеку.
- Пойдем гулять. Без Мирей, хочешь?
Она кивает, соглашаясь. Это значит, что она своим капризом своего добилась, а именно, моего хорошего к себе отношения.
На этот раз все вышло слишком быстро, и «грозы» не было, а это недобрый знак. В предчувствиях я мучаюсь целый день, стараясь быть с Беатрикс как можно ласковей. Мы гуляли по лесу, с нами были Леонтий и Мирей, но они были явно лишние. Они ушли далеко вперед, а я, отстав, вынудила отстать и Беатрикс. Мы были вместе, и тогда-то я на время забыла о тревоге, так мне было хорошо и спокойно. И никого не нужно, кроме нее. И ей тоже. Но в прищуренных глазах ее поблескивало недоверие. Она никак не могла поверить в то, что в те минуты я не потакала ее капризам, а делала то, что было приятно и мне самой. Я брала ее за руку, как берут возлюбленного, и не выпускала подолгу. Я – смеялась только для нее, красивой была тоже для нее, ни для кого более. Я молила о прощении, хотя и не чувствовала вины, и вместе с тем наносила еще одну обиду, куда более серьезную, о чем и сама не подозревала.
Беатрикс стала нормальной. Ненормальной стала я. Странное мое поведение заметили, но ничего, впрочем, не поняли ни Мирей, ни, тем более, этот мальчик.
А вечером нас опять ожидало небольшое застолье. Вина уже не было, только водка, которую принесли Леонтий с Марком. И остатки вчерашней роскошной закуски были весьма скудными. Было тоскливо. Леонтий снова сидел, устремив взгляд в пол, и не проронил ни слова в течение целого вечера. Мирей и Марк вяло спорили. Все были слегка пьяны. Бутылка на пятерых – не так уж и много, если всем поровну. Но я попросила налить совсем на донышке, Мирей не допила свой стакан, а мальчики тоже не усердствовали. Все, что осталось, выпила Беатрикс.
Мирей, лениво зевнув, взглянула на часы:
- Ну что, мальчики, пора устраивать танцы. Давайте, а?
Леонтий вопросительно посмотрел на Беатрикс, как на свою хозяйку. Она кивнула. Мальчики вышли с магнитофоном. Мирей принялась переодеваться и прихорашиваться. Я последовала ее примеру. Беатрикс же, вероятно оттого, что много выпила, была какая-то сонная.
- Ты пойдешь с нами?- спросила Мирей.
- Да, конечно,- откликнулась она.
Мы с Мирей, уже собранные, направились к двери.
- Делли, подожди!- раздался вдруг чужой глухой голос.
Мирей вопросительно посмотрела на меня. Я сделала ей знак, чтобы она шла.
- Мы сейчас придем,- пояснила я Мирей, которая только пожала плечами и скрылась, впустив на мгновение в комнату грохот «Оттована».
В комнате стало темно: это Беатрикс выключила свет.
- Что с тобой, Бета?- спросила я, присев рядом с ней на кровать.- Может быть, пойдем? Нас же ждут.
- Сейчас пойдем,- безразлично согласилась она.
Она некоторое время молчала, будто ни о чем не думая. Я хотела подняться, уже теряя терпение, но она схватила меня за руку и силой усадила обратно.
За окном от ветра раскачивался фонарь, и желтая полоса скользила по нашей темной комнате вправо-влево, вправо-влево…
- Делия, что это?- наконец Беатрикс обрела дар речи.- Было сегодня… О-о!- она вдруг застонала, будто от боли. И вдруг: - Как я тебя ненавижу! Ты всю меня наизнанку выворачиваешь! Я теряю над собой всякую волю. Это ты мной управляешь!
- Что ты говоришь,- я растерялась,- что за ерунда! Я никогда не принуждала тебя делать что-то. А если так уж меня ненавидишь, я уйду. И завтра же уеду отсюда,- я резко поднялась.
- Стой!- ее лицо осветилось желтой полосой, и я чуть не вскрикнула: она была ужасна. Глаза полные невыносимой смертной муки, были единственным, что можно было увидеть на ее лице!
Она вдруг схватила мою руку и жадно стала целовать ее. Слезы полились из ее глаз, и я уже не могла быть камнем.
- Ну что с тобой, что случилось, скажи мне?- говорила я, обнимая ее.
- Прости, прости меня, - твердила она, будто в бреду.- Неужели же все это уже было раньше? Не может быть! Неужели уже кто-то до меня переживал такие муки! Но я никогда не слышала о таком. Я так люблю тебя! Люблю! И ненавижу одновременно. Это разрывает меня! Я не могу так больше!
- Ты все это выдумала, Бета. Ты сама все это выдумала!- я уже не могла удержаться от слез.
- Ты, ты была для меня идеалом!- продолжала Беатрикс.- Я не знаю, как можно назвать все это одним словом. Нет такого слова. Ты, наверное, думаешь, что я больная? Лесбиянка. Да, я люблю тебя и физически, но так было бы слишком просто… Я все в тебе люблю. Все, слышишь! И в то же время кляну бога, что все это досталось тебе. Да, я верю в бога. С некоторых пор. В того, которого создала ты!
Я поняла, что она говорит о моих рисунках, многие из которых были иллюстрациями к Новому Завету.
- Я любила тебя,- исступленно продолжала она,- только тебя и буду любить всегда. Я говорила и внушала себе, что мне интересны мужчины, и некоторые из них мне очень нравятся, я даже влюблена в них. Так знай, что это ложь. Боюсь, что мне не суждено любить мужчину. А все связи с лицами этого пола – бегство от тебя и от себя. И Леонтий тоже. Я ведь его любовница!
И на этот раз у меня уже нет никаких сомнений.
- Ну перестань, перестань же,- говорила я,- возьми себя в руки. Нужно иметь более стойкое сердце. Не показывать, что у тебя на душе. Мне тоже часто бывает так плохо, но я скорее умру, чем дам это кому-то понять.
- Зачем?- возражала она.- Для чего, если я жить не хочу. Что меня тут держит? Мать? Пожалуй. Тогда она останется совсем одна. Хоть мы с ней и не любим друг друга, но мне жаль ее. Мать и ты. Ты! Только из-за тебя живу! Но ты же и толкаешь меня в могилу!
Она рыдала, обхватив меня руками. В дверь постучали; она резко отпрянула от меня, закрывая лицо и отворачиваясь к стене.
Я вышла в коридор. В дверях стоял Леонтий. Он сделал шаг вперед с робкой улыбкой.
- Нет! Нельзя сюда!- я захлопнула перед ним дверь.
Беатрикс сидела все так же и вытирала руками слезы.
- Послушай, Бета,- сказала я твердо,- давай умоемся и пойдем. Сейчас сюда могут опять прийти. Зачем нам все эти лишние свидетели?
- А мне плевать на них! Думаешь, они нужны мне? Леонтий, этот мальчишка! Да для того, чтобы о тебе не думать, о тебе забыть, разве это не ясно?
Она опять разрыдалась.
- Ты ведь гениальна!- вдруг выкрикнула она с надрывом.
- Ты что, с ума сошла!- я бросилась к ней. – Я! Да я ничего не умею. Все, что я делаю, делаю от скуки! Рисунки мои – неумелы, стихи мои - бездарны.
- Неправда! – твердила она.- Неправда! Рисунки твои прекрасны. Стихи твои – бессмертны! Если бы я только могла, я посвятила бы тебе всю свою жизнь. Только бы ты рисовала и писала… Я так хочу для тебя славы.
- Но мне-то это не очень нужно,- сказала я, внезапно поняв, что так оно и есть.- Мир может прожить и без меня.
- Он многое потеряет.
- Пока я приношу только несчастье.
- Нет!- вскричала она.- Я так благодарна тебе, что была в моей жизни. Знаешь, были минуты, когда я была так близка к счастью. Но ни на секунду не исчезала мысль, что это «близко» – предел всему, барьер, через который я переступить не в силах. А это больно: биться головой о каменную стену на полном скаку каждый день. Но если б можно было нам всю жизнь быть вместе… Я не переживу твоего замужества.
- Но я пока не собираюсь выходить замуж,- сердце у меня дернулось, и я подумала об Артуре.
- Я тогда,- продолжала обезумевшая Беатрикс,- его, нет – тебя, нет - себя убью!
Я не знала, как мне ее успокоить. Разговор этот, затронувший еще такие свежие мои раны, как обман Кристиана и разрыв с Александром, потрясал меня до самой глубины души, но я испытывала странное двоякое чувство. Мне казалось, что все это происходит не в жизни, а на театральной сцене или в кино, а я лишь актриса. Нервы мои были возбуждены драматизмом событий, и вместе с тем я испытывала досаду и скуку. Мне эта затянувшаяся сцена надоела. Я устала от Беатрикс. И уж не знаю, повинуясь именно какому своему чувству, я сказала Беатрикс:
- Я не могу больше, слышишь! Я с ума сойду, если останусь здесь хотя бы на минуту. Я не могу! Не могу! С меня довольно!- я бросилась к двери.
- Останься,- услышала я ее слабый голос, но у меня хватило сил на это раз не подчиниться ему.
Я ворвалась в шумный зал, где ничего не подозревающие люди танцевали и смеялись. Я хотела стать такой же, как они, но это было невозможно. Мирей я не нашла. Леонтий топтался в кружке незнакомых мне ребят. Марк стоял у окна с какой-то девушкой. До меня никому не было дела. Оставаться в таком нейтральном положении я не могла, к тому же сердце мое в тревоге рвалось туда, откуда я только что бежала. Как там Беатрикс? Я не должна была оставлять ее в таком состоянии. Скорее к ней!
* * *
Темная комната. Беатрикс неподвижно полулежит на кровати. Меня охватывает ужас. Я бросаюсь к ней:
- Бета!
Она пошевелилась.
- Слава богу! А то, я подумала… А ты живая, слава богу.
- Садись,- она двигается.
Что это? Она вдруг как-то странно улыбается. Я почти не вижу этого в темноте, но чувствую с такой силой, что по всему телу – мурашки… Она поднимает левую руку. Темно, но я все же различаю на белой коже какие-то темные полосы. Еще не понимая, в чем дело, я касаюсь этих полос своими пальцами и смотрю на них сквозь бледный ночной свет, льющийся из окна. Точно такие же полосы остаются и на моей руке.
- Что это!
Беатрикс посмеивается дьявольским смешком идиотки.
Я бросаюсь к выключателю. Ярко вспыхнувшая лампа освещает комнату.
Первое, что я вижу – кровь. В крови весь пол у ног Беатрикс; покрывало на ее постели забрызгано багровыми пятнами, а на руке, на запястье – три глубокие раны, из которых кровь так и льется, льется не переставая.
- А-а!- вскрикиваю я от ужаса, но странная мысль приходит мне в голову. Как будто кто-то чужой, во мне живущий, шепчет мне: «Ну что же ты кричишь, дурочка? Опять играешь? Не наигралась ли?»
Отчетливо понимая, что это глупость, я вдруг кричу еще раз:
- А-а!
Пытаясь сделать что-то полезное, необходимое, я делаю совсем не то: хватаю носовой платок и, вместо того, чтобы попытаться остановить кровь, прижимаю его к ранам Беатрикс, падаю перед ней на колени и разражаюсь потоком бессильных слез.
- Ну что ты,- безразлично утешает меня Беатрикс. Она спокойна, как мертвая. От опьянения она совсем не чувствует боли.
Платок уже весь пропитался кровью, а я не в силах двинуться с места. Надо ведь что-то делать, спасать! Но оставить ее одну я не могу, проклиная себя и думая только об одном: зачем я выходила. Не отойди я от нее, этого бы не случилось!
К счастью, входит Мирей, веселая и возбужденная.
- Все сидите,- говорит она.
- Мирей!- я бросаюсь к ней.- Мирей!
Но она уже все видит. Она решительно подступает к Беатрикс и точно и размашисто бьет ее по лицу:
- Ну же, очнись!
Полагаясь на трезвый ум и выдержку Мирей, я, не в силах больше оставаться, выхожу из комнаты.
Я иду по коридору, навстречу мне – Марк.
- Ну что же вы не идете? Мы вас ждем, ждем..,- он замечает мое ужасное лицо:- У вас что-то случалось?
- Ничего,- я криво улыбаюсь и поднимаю свою окровавленную руку прямо к его лицу,- просто я… человека убила…
Я, как сомнамбула, иду по коридору, держа перед собой окровавленную руку, не замечая того, что и свитер, и джинсы у меня тоже в крови.
Заключение
Артур вернулся прежде, чем я успела уехать. В тот же день он позвонил мне и попросил о встрече. Я не хотела никого видеть, еще не совсем очнувшаяся после того ужасного вечера, когда Беатрикс вскрыла себе вены. Я не могла думать ни о чем ином, кроме этого. Но все обошлось. Беатрикс не погибла, и теперь, уже придя в относительное равновесие, жалела о своем поступке.
Итак, Артур. Я поехала на это свидание, считая, что мне необходимо отвлечься, а за эти мучительные несколько дней у меня не было никого, кто бы мог мне в этом помочь. Александр же, хотя и не забытый вовсе, казался далеким персонажем мечтаний или сновидений и уходил вслед давно потерявшему для меня свой материальный облик, Кристиану Рейнбергу. Артур встретил меня около метро, держа перед собой роскошную бледно-розовую розу. Наличие этого цветка сразу возбудило во мне смутные подозрения: прежде он никогда не дарил мне цветов. Конечно, получать в подарок цветы, мне, как и любой женщине, приятно. Но, терпеть не могу, когда их дарят на улице. Они сразу становятся причиной неудобств: не люблю ходить с цветами в руках, а в сумку их, конечно, не положишь.
Артур выглядел похорошевшим. Его лицо загорело, а светлые волосы, выгорев, стали еще светлее. От этого контраста он явно выиграл. День клонился к вечеру, длинные тени от фонарей и деревьев медленно скользили по серому сухому асфальту, повинуясь движению солнца. Мы с Артуром сидели на лавочке в глухой парковой аллее. Он рассказывал мне о том, как проводил время на море, но меня нисколько не занимал его рассказ, хотя я и старалась сохранить вид заинтересованного слушателя. Я думала о своем. Но вдруг интонация его голоса изменилась, и я насторожилась. Он замолчал, внимательно посмотрел на меня, и вдруг, без всяких предисловий, чего никак нельзя было ожидать от него, голосом без оттенка робости, твердым и уверенным, серьезно спросил:
- Послушай, ответь мне прямо, как ты ко мне относишься?
Его вопрос взволновал меня. Мне стало неудобно и неловко, я чувствовала, как краска приливает к лицу. Чувствовала себя впервые перед ним девочкой, ребенком. Всегда было наоборот.
- Зачем это тебе?- не глядя на него, спросила я, и это было совсем не то, что нужно было бы сказать.
- Я к тому,- продолжал он в том же, чуть ли ни деловом, официальном тоне,- что ты, конечно, прекрасно понимаешь, зачем мы с тобой познакомились. Я имею в виду конечную цель. Конечно, она может быть, и не достигнута, но теперь это зависит только от тебя. Следуя желанию наших родителей, мы познакомились, узнали друг друга. Могли бы и разойтись, но ведь этого не произошло. Я лично этого не хотел и не хочу. Ты, вероятно, тоже?
- Конечно,- робко подтвердила я.
- Ты мне сразу понравилась,- продолжал он между тем.- Ты красивая, с тобой можно поговорить. Я всегда хотел найти именно такую девушку. В общем,- он сделал многозначительную паузу,- я бы женился на тебе.
Он вопросительно уставился на меня, видимо ожидая немедленного ответа.
- Это что, предложение?- спросила я, уже слегка опомнившись.
- Да,- он просто улыбнулся.- Может быть, я сказал что-нибудь не так? Прости, сказал, что думал и как сумел.
- А родители? Твои родители. Может быть, я им не понравлюсь? Они ведь даже не видели меня.
- Это неважно. Считай, что они согласны. Согласна ли ты?
Все, чего я ожидала, сбывается. Почти все. Сбылся Александр. Сбылся и Артур. «Выгодный жених» наконец-то мой, стоит мне только захотеть… Мне не понравился тон, каким было сделано это предложение. Будто говорил совсем другой человек. Раньше мне было так легко с ним. Теперь – неловко. Но винить его за это я не могу. Может, это от волнения он стал другим? Что же мне отвечать ему? «Прекрасная партия»… А если больше мне никто и никогда не сделает предложения? Старой девой оставаться? А Артур? Умный. Обеспеченный. Сразу будет и квартира, и автомобиль. Что еще? Внешность? Не хуже, чем у многих. Мужья моих однокурсниц тоже не красавцы. Что же мне еще? Любовь? Он ни слова не сказал о любви. И я его не люблю. А если ее никогда не будет? Не каждому дается. Это ведь, как талант, редкость. А у меня и так много талантов. Но не все же?
Я буду не хуже других. Даже лучше многих. Мне будут завидовать подруги. Подруги завидуют? Отлично! Подруги? Подруга. Любимая. Беатрикс.
«Если ты замуж выйдешь…» Не убьет же она меня, в самом деле. Что же мне делать? Потакать ей во всем? Сама-то она не задержится. Кстати, несмотря на все случившееся, она продолжает встречаться с Леонтием. Он или кто-то другой. Стоит только подвернуться кому-нибудь, выскочит. Чтобы «меня забыть».
А что останется у меня? Пустота? Мне никто не нужен, но я не хочу оставаться одна. Пусть хотя бы муж будет. Все равно, какой. Тем более, Артур.
- Я выйду за тебя замуж, Артур.
Ну, какова же будет реакция?
Он обнимает меня и целует, неумело, но пылко.
* * *
Я уехала к морю, еще раздаривающему свои поздние прелести сентябрьским курортникам, с таким чувством, что эти две недели для меня последние в жизни. Вырвавшись, я хотела броситься в безудержное, необузданное веселье, что так схоже с отчаянием, но такой шаг оказался для меня столь несвойственным, что из этого ничего не вышло. Веселья не было. Я не примкнула ни к какой из компаний и почти всегда была одна. Но, как ни странно, я неплохо отдохнула. Найдя необходимое для меня решение, мне удалось ни о чем не думать почти до самого конца моего отпуска.
В день покушения Беатрикс я, обезумев от потрясения, дала сама себе клятву: более не писать. И не только. Никаким образом вообще не проявлять своих творческих наклонностей. Творчеством своим я чуть не убила человека. Такое творчество не имеет право на жизнь. Пора становиться обыкновенной. Я отчетливо представляла себя замужем за Артуром: довольную обеспеченной жизнью, успехами мужа; хлопочущую о детях и увлеченно делающую покупки; иногда выезжающую в гости или на светские приемы в модном и дорогом туалете, в драгоценностях; с неплохо развитой, но выдержанной речью; достойно украшающую своего мужа; болтающую с такими же, как и я сама, женами, некими безликими существами, изящными приложениями своих мужей, о новых приобретениях семейного быта, о мужьях и детях, сплетничая о знаменитостях и играя в бридж.
Мне будет это легко. Я и сейчас уже чувствую, как Время будет душить меня, отбирая последние секунды на нужные и срочные обыкновенные дела, не оставляя мне и тех жалких крох, которыми я питалась по ночам. Выйдя замуж, начав работать, может быть, родив ребенка, разве найду я силы, чтобы опять с детской решимостью напившись крепкого кофе, стучать поздней ночью на машинке, вызывая тем самым неудовольствие окружающих меня родственников? Вот так. Сочинительство мое, эта болезнь души, пройдет от недостатка Времени. И я буду со смехом вспоминать свои тщеславные надежды. Я – стану обыкновенной. И не буду больше писать книги.
А Беатрикс? Я буду любить ее до тех пор, пока ей это будет нужно. Я отучу ее от себя разочарованием. В ее глазах мне нужно навсегда остаться увядшим талантом, забросившим всякий труд. Может быть, тогда, к счастью для меня и для себя она и перестанет любить меня своей больной, противоестественной любовью.
Впрочем, разве может быть любовь – противоестественной?
* * *
Подозрения появились у меня еще там, на море. Вернувшись же, я лишилась всяких сомнений. Я не удивилась и даже не испугалась, не пришла в отчаяние. Просто я спокойно поняла, что моим планам, всему тому, о чем я думала последнее время как о своем будущем, никогда не сбыться. Что еще так недавно лежащая передо мной, ровная, освещенная дорога без резких поворотов исчезла, и вместо нее объявилась темная пустота неизвестности.
У меня будет ребенок. Я сразу поняла, это случилось в ту, последнюю ночь с Александром, когда я ни о чем не могла думать. У нас была договоренность, и о предосторожностях всегда думал он. Он никогда не подводил меня, и я ему доверяла. Может быть, он специально сделал это, рассчитывая на ничтожный, но вероятный шанс? Но, теперь это уже не важно.
Да, я могла бы еще скрыть это от всего мира. Сделать так, что никто и ничего не узнал бы. И выйти за Артура, как и предполагалось. И пойти по той прямой дороге, но… Я, уже однажды убийство почти совершившая, не могла пойти на второе. Ребенка своего, едва зародившегося, я любила. Это была первая и единственная моя любовь.
Теперь Александр, почти умерший в моей памяти, должен был воскреснуть. Но уже не для меня. Я должна была сделать все, чтобы мой ребенок был счастлив. А для этого ему как минимум нужна семья. Мать и отец. Отец. Александр – отец моего ребенка, и это заставляет меня отказаться от всего того, о чем я не мечтала, но на что рассчитывала. Что ждет меня с Александром, если он все же станет моим мужем? Неужели, он действительно, неудачник? Лука, предсказавший его судьбу столь безжалостно, не мог ошибиться. Что будет дальше, если он не сможет смириться с вечными вторыми ролями? И за это мне придется расплачиваться собственной судьбой. Но стоит мне только избавиться от ребенка. И все будет в порядке.
Я иду к Александру. В этот момент я не думаю ни об Артуре и предстоящей свадьбе, о которой уже объявлено, но которая не предстоит; ни о Беатрикс; ни о своих погубленных уже так или иначе честолюбивых планах. Я должна сказать ему, а о том, что будет потом, я и буду думать потом.
У меня кружится голова, к горлу подступает тошнота, во всем теле страшная слабость, но я, охваченная горячим желанием добиться цели, почти не замечаю этого, хотя в другое время всех этих недугов хватило бы, чтобы свалить меня с ног.
Я звоню в дверь его квартиры, хотя не знаю, дома ли он. Почему-то я убеждена, что его просто не может не быть дома. Если это не так, порыв мой иссякнет, и я просто упаду в обморок.
Женщина. Молодая. На ней вельветовая молодежная юбка и водолазка, обтягивающая высокую девическую грудь. Я с ума сойду. Я уже – сумасшедшая.
- Вы, наверное, к Алеку,- она улыбается.- Из театра? Вы проходите. Алек сейчас выйдет. Он в ванной.
- Здравствуйте,- еле шепчу я.
- Что с вами,- пугается она.- У вас губы совсем белые. Вам плохо?
Она плывет у меня перед глазами: серая юбка, красная водолазка. Два пятна: серое и красное и сверху кудрявое блондинистое облачко…
Он… не должен видеть меня такой! Слабой и жалкой. Сейчас не должен.
Собрав последние остатки своего порыва, я, поддерживаемая этой девушкой, направляюсь в хорошо знакомую мне комнату с красотками и тяжело опускаюсь на диван, зная, что стоит мне сесть, и все пройдет. Так и выходит спустя несколько секунд.
- Ну вот, вам лучше,- успокаивается девушка.- Выпейте воды,- она протягивает мне стакан.
Я делаю несколько глотков.
- Это, наверное, от жары. Душно сегодня очень. Прямо, как летом. Ну, как вы?
- Хорошо, спасибо.
- А я вас что-то не знаю. Вы Яна?
- Нет. Меня зовут Делия.
- Простите. Как же, я слышала о вас. Алек говорил. А я – Марина. Вот и познакомились. Вы пока посидите, я стукну Алеку в стенку, чтобы он поторопился.
Яна, Марина… Кто знает, сколько их еще? Никогда не думала, что окажусь в столь унизительном положении. Но сейчас я должна думать не только о себе, не столько о себе. Я выдержу. Даже если он прогонит меня. Что будет тогда? Я расскажу все Артуру. Вероятность снисхождения равна нулю. Свадьба объявлена, скандал неизбежен. Но мне - все равно. Если меня не убьют обезумевшие родители, я буду жить, и сделаю все, чтобы никто не смог назвать меня несчастной. Так оно и будет. Я не сомневаюсь.
- Делия?- слышу я через закрытую дверь голос Александра.
Он стремительно врывается в комнату, одетый только в спортивные брюки и с полотенцем в руках, и вдруг, будто испугавшись чего-то, застывает на пороге.
Он изменился. Как-то повзрослел. На лбу обозначилась напряженная морщинка, уже неизгладимая. В глазах нет прежней мальчишеской искры. Губы стали тверже. Может быть, мне все это только кажется? Не может же так измениться человек за месяц с небольшим?
- Мама сказала..,- начинает он.
- Мама?
- Ну да, моя мама. Ты же ее видела,- его губы вздрагивают в нервной улыбке.
- Марина?
- Ну конечно. Это моя мама.
- Такая молодая?
Он улыбается:
- Да, ей всего тридцать восемь. Но она у меня молодец. Больше тридцати не дашь, верно?
- Здравствуй, Алек.
- Ой, здравствуй, ты так неожиданно,- он подходит и садится рядом.
С мокрых его волос падают капли воды. Одна попала мне на джинсы и растеклась небольшим темным пятном.
- Я думал, что ты никогда больше не придешь. Знаешь, я бы все равно не выдержал. Пошел бы к тебе. Хотя бы просто увидеть. Мне иногда так хотелось тебя увидеть. А ведь даже фотографии нет.
Я беру из его рук полотенце в синюю и красную полоску и, как когда-то, начинаю вытирать его мокрую голову, будто он совсем маленький мальчик. Он тихо смеется и обнимает меня, а я вдруг думаю, что, может быть, это и есть мое счастье?
«Я всегда буду ждать тебя. Что бы ни случилось…»
Если бы ничего не случилось! Все было бы иначе. Я чувствовала в себе куда больше уверенности. А теперь прибежала, потому что некуда деться. Потому что нуждаюсь в помощи, снисхождении, милости… Потому что «случилось». Но, если бы не «случилось», я бы не пришла.
- Алек, я должна сказать тебе…
Он поднял голову; смотрит на меня в ожидании, и будто бы уже догадываясь.
- У меня будет ребенок.
Он отворачивается от меня, встает и подходит к окну. Я вижу на его спине слабые, но заметные следы, оставленные не моими ногтями.
Ну, вот и все. Конец.
Он стоит, так молча, наверное, целую минуту. Потом поворачивается. Я с удивлением вижу на его лице улыбку, которую он тщетно старается убрать. Он что, смеется надо мной? Может, так мне и надо? Наконец, он становится серьезным, опять садится рядом со мной и долго-долго молча смотрит на меня своими прежними детскими глазами. Потом берет мои руки в свои, подносит их к губам. «Моя»,- шепчет он, целуя мои руки. «Моя, моя»… Потом, вдруг от какой-то мысли или предположив что-то, повторяет вопросительно: «Моя?»
А я боялась отказа. Я уже все сказала, а отказа все еще боится он.
Мне никогда не понять, отчего возник такой тонкий и слабый, но вместе с тем сумевший поднять громадный тяжелый груз любви ко мне, такой характер, как Беатрикс. Любви ко мне такой, какая я есть, грубой, надменной отгородившейся от всего мира. Ведь людям более сильным и здравомыслящим не удалось бы поднять такой груз. Вряд ли найдется хоть кто-нибудь еще, кто мог бы любить меня с такой же силой. Любовь Луки – просто страсть сильного человека, с которой он справится. Любовь Александра – посаженный мною цветок, выращенный на сладкой лжи. Он может погибнуть от любой непогоды, ветерка или солнечного ожога. От любой правды. Но я буду беречь его. Сколько смогу.
Любовь же Беатрикс – это вселенная. Я ее не добивалась. Она родилась сама, незаметно, и росла, росла, пока не стала такой огромной, даже способной на убийство.
Что будет с Беатрикс дальше, не знаю. Может, она погибнет. Может, сойдет с ума. Но, скорее всего, пройдя сквозь это состояние, расставшись со мной, станет похожей на всех. И потом, спустя много лет, будет вспоминать странную печаль своей души с улыбкой, осознавшей ошибки, переоценившей поступки. Беатрикс не раз говорила мне: «Время, проведенное с тобой, самый необыкновенный, самый яркий период моей жизни. Такого – больше не будет».
И у меня не будет. Не будет другой такой любви, как не может быть второй молодости! Не должно быть.
Образец для Беатрикс
© Copyright: Мона Марти, 2005
Свидетельство о публикации №205120800154
Свидетельство о публикации №205120800154
Рецензии
Очень "тяжелый" слог. Отчего? Наверное потому, что так же тяжело пишется. Например:На следующий день я пришла на занятия задолго до начала. Но я была не первой. У закрытых дверей аудитории стояла высокая девушка в скромной ситцевой кофточке и коричневой юбке. Я решила с ней познакомиться.
... я была не первой.. но там уже была девушка? Ох уж это часто повторяющееся горемычное "Я".
И в других местах аналогичные несоответствия, неудачные сравнения, эпитеты... Все время возвращаешься к началу предложения, чтобы понять о чем пишет автор.. Очень "тяжело " написано. Правда. Сему можно привести массу примеров, но я полагаю, автор при повторном внимательном просмотре сам все увидит.
С низким поклоном, Николай.
Николай Свинтицкий 2 14.09.2011 07:45 • Заявить о нарушении
... я была не первой.. но там уже была девушка? Ох уж это часто повторяющееся горемычное "Я".
И в других местах аналогичные несоответствия, неудачные сравнения, эпитеты... Все время возвращаешься к началу предложения, чтобы понять о чем пишет автор.. Очень "тяжело " написано. Правда. Сему можно привести массу примеров, но я полагаю, автор при повторном внимательном просмотре сам все увидит.
С низким поклоном, Николай.
Николай Свинтицкий 2 14.09.2011 07:45 • Заявить о нарушении
Этот текст написан девушкой 20 лет, естественно, что слог далеко непрофессионален, и много к чему можно придраться. Сама могу написать на повесть разгромную рецензию.
А сама история? Совершенно не затронула? Меня, собственно, интересует только это.
Мона Марти 14.09.2011 19:40 Заявить о нарушении
А сама история? Совершенно не затронула? Меня, собственно, интересует только это.
Мона Марти 14.09.2011 19:40 Заявить о нарушении
Сделал себе труд прочесть повесть целиком. Тема любви - скажем мягко - не нова. В Вашем случае - любви нетрадиционной. И про это написано достаточно, и в разных стилях.
Что касается стилистики, то крайне скверно. Множество ненужных, мелких, ничего не значащих для анализа психологии отношений главных героев деталей, не позволяют сосредоточится на главном. Сквозь эти мелочи "продираешься", как сквозь кустарник, пытаясь докопаться до сути.
И еще. Все время ловишь себя на мысли, что место, время действия - непонятно. Имена все "чужие". Не русские. И, вдруг, дача?
Одним словом, в плане сюжета, не повесть получилась, а кроссворд.
В целом попытка автора провести анализ психологии отношений приветствуется, но ему еще нужно помнить, что рукопись пишется для читателей, а не для себя, любимой!
С низким поклоном, Николай.
Николай Свинтицкий 2 15.09.2011 08:12 Заявить о нарушении
Что касается стилистики, то крайне скверно. Множество ненужных, мелких, ничего не значащих для анализа психологии отношений главных героев деталей, не позволяют сосредоточится на главном. Сквозь эти мелочи "продираешься", как сквозь кустарник, пытаясь докопаться до сути.
И еще. Все время ловишь себя на мысли, что место, время действия - непонятно. Имена все "чужие". Не русские. И, вдруг, дача?
Одним словом, в плане сюжета, не повесть получилась, а кроссворд.
В целом попытка автора провести анализ психологии отношений приветствуется, но ему еще нужно помнить, что рукопись пишется для читателей, а не для себя, любимой!
С низким поклоном, Николай.
Николай Свинтицкий 2 15.09.2011 08:12 Заявить о нарушении
Благодарю за Ваши низкие поклоны и оказанное внимание к моей, безусловно скромной, работе.
Мона Марти 15.09.2011 21:49 Заявить о нарушении
Мона Марти 15.09.2011 21:49 Заявить о нарушении
Очень скучная и ни о чем не говорящая рецензия. Данный текст не подвергался профессиональной редактуре, которая легко исправила бы все эти мелкие недостатки, вполне простительные для молодой девушки, не претендующей на звание талантливого литератора.
Мона Марти 15.09.2011 21:52 Заявить о нарушении
Мона Марти 15.09.2011 21:52 Заявить о нарушении
Повесть написана почти 30 лет назад,были Вы тогда уже на свете или нет, не знаю. И тема, и имена иностранные в "совковой" России были тогда в новинку, да и вообще подобная писанина являлась на тот момент достаточно смелой и необычной. Потому повесть пользовалась определенным успехом и снискала одобрение, в том числе и у некоторых известных в то время профессиональных литераторов.Сквозь иностранный флер проявлялась родная и привычная атмосфера, и в этой намеренной несовместимости тоже ощущалось некоторое своеобразие. Кое-кто сравнил текст с "Убийственным летом" С. Жапризо. Хотя я так и не прочла именно этот роман, считаю это явной лестью. Вполне вероятно, все эти мужчины, подобно К. Рейнбергу, хотели мне понравиться.) Однако по известным причинам опубликовать даже фрагмент из повести в одном из тогдашних "толстых" журналов не представилось возможным, хотя некоторые попытки в этом направлении предпринимались.
Мона Марти 15.09.2011 21:52 Заявить о нарушении
Мона Марти 15.09.2011 21:52 Заявить о нарушении
В самом деле, текст написан мною прежде всего для меня самой, наподобие дневника. А то, что мне вздумалось его показать кому-то еще, считаю не таким уж большим грехом.
(По техническим причинам замечание разбито на несколько фрагментов)
Мона Марти 15.09.2011 21:56 Заявить о нарушении
(По техническим причинам замечание разбито на несколько фрагментов)
Мона Марти 15.09.2011 21:56 Заявить о нарушении