Запах поцелуя

По совету друзей я располовинил «АЗАРТ»


Открытка Маринки попалась ему на глаза через двадцать лет.
– Папа, па! Смотри, что я нашел! – сын, лукаво взглянув на него, протянул новогоднюю открытку. На ней по снежному полю все так же мчалась тройка белогривых коней, а в санях Дед Мороз и Снегурочка. На обороте, почти выцветший, аккуратно-округлый почерк Маринки: «Спасибо за ёлку. Поправляйся. Твоя Марина», а ниже в уголке, почти незаметный помадный поцелуй. Запах помады не сохранился, сохранилась только память.
Память о первой любви.
 
Крупный беляк снежным комом вырвался из запорошенного снегом молодого ельника и оказался на поляне. Вскинув уши, он на мгновение застыл снежным столбиком на обдуваемом ветром пятачке. Собачий лай, переходящий в визг, вновь резанул его слух. Заяц сделал замысловатый скачек в сторону, стараясь сбить преследователя со следа, стремглав бросился вперед. Три десятка метров отделяло его от спутанного и заваленного снегом ерника.

Маленький человек, стоящий под высокой раскидистой елью, быстро вскинул ружье. Но… по макушкам деревьев неожиданно пробежал порыв ветра, сдувая на голову охотника и его одностволку снежную порошу, мешая точно прицелиться. Этого короткого мгновения хватило беглецу, чтобы юркнуть в спасительный ерник. Еще через миг на заснеженную поляну шаром выкатился рыжий с белой грудью пес. Подскочив к человеку, он присел, задрал к небу широколобую морду, завыл протяжно – досадливо, упрекая охотника за нерасторопность. Хозяин, мальчик лет двенадцати, прижал его голову к ноге, словно оправдываясь, взволнованно заговорил:
– Не переживай, Амур, передохни! На третьем круге я его все равно возьму! Понимаешь, у меня всего один патрон. Промажу – второго мне батя не даст!
– Гав! Гав! У-у-у… – укоризненно взвыл пес.
Вывалив длинный розовый язык, он часто и глубоко дышал. Бока его ходили, как кузнечные меха. В черных глазах застыло недоумение: «Первый раз ты запнулся за ветку! Второй? Снег тебе в глаза попал? Почему ты такой неуклюжий? Со старшим хозяином мы бы его ободрали да у костра грелись». Пес потерся о ногу маленького хозяина, еще раз коротко взлаял и, хватая пастью снег, помчался за беляком, большой петлей огибая заросли ерника…

Лай Амура, сначала такой близкий и ясный, катился все дальше и дальше… И вскоре стих где-то внизу широкого распадка.
Багрово-рыжее солнце постепенно клонилось к горизонту, красным золотом озаряя покатые бока недалеких сопок. Короткими порывами задул «северяк». От его вздохов с макушек вековых елей, подсвеченных заходящим солнцем, розово-молочными облачками срывался снег, переливаясь и сверкая миллионами искорок, радугой ложился на зимнюю тайгу.
Маленький охотник неспеша одел подбитые камусом широкие лыжи, немного потоптался на месте, словно проверяя наст на прочность, заскользил в противоположный угол поляны. Он знал, что не пройдет и часа, как рыжий пес вновь выгонит на него долгожданную добычу. Он должен был подстрелить своего первого зайца единственным выстрелом.
Паренек, заехав за поваленную бурей старую березу, обтоптал у ее корневища рыхлый снег, снял лыжи и стал выбирать место для стрельбы. Несколько раз, прикладываясь щекой к холодному ложу, целился в противоположный угол поляны. Пристраивая на ствол березы ружье: то так, то эдак, наконец, выбрал позицию. Удовлетворенно хмыкнув, приставил старенькое ружьишко к молоденькой елочке. Вытащил из-за пазухи газетный сверток и, отломив от горбушки небольшой кусочек хлеба с удовольствием, сладко жмурясь, начал его жевать.
Вдоль распадка пробежал низовой ветерок. Захолодало. Зашумели таежными звуками деревья.
 «К пурге… Дотемна бы выбраться! Эх, костерок бы запалить? Да нельзя! К костерку-то заяц, чай не прибежит! Ага… Гонит Амур!»
Собачий лай был едва слышен.
«Ветер снизу… Хорошо! Так, ружьишко пристрою… вот сюда, на сучек! Видно все здорово! Глаза, зараз, слезятся… Рукавицы снять? Нет, пока рано – руки застынут».
Лай все ближе. Еще ближе заверещала сойка.
«Вот зараза! Сюда б не налетела! Предупредит косого!»
Лай, временами переходящий в детский плач, уже рядом. Тревожно защемило сердце. Оно забилось учащенно в предвкушении чего-то нового, неизведанного.
«Амура бы не зацепить. Он, вообще-то, стороной всегда идет. Рукавицы в сторону… Ух… холодная рукоятка… Уже бы пора?»
На расплывающуюся мушку выкатился снежный ком беляка. Хлесткий выстрел громом расколол, притихшую было, тайгу. Его эхо, ударяясь о сопки, затихая, покатилось за горизонт. Заяц, словно споткнувшись, перевернулся через голову, по инерции проскользив по небольшому косогору, неподвижной кочкой застыл на снегу. Выскочивший следом Амур, с разбегу ткнувшись в заячью тушку носом, упал рядом, тяжело дыша.
– Амур! Амурушка! Я попал! Попа-ал!
– Ал-ал-ал… – покатилось вслед за раскатом выстрела, восторженное эхо мальчишеского крика
– Попал!
Проваливаясь по пояс в снегу, паренек поспешил к своей добыче…
Подхватив за уши безвольную тушку зверька, он осмотрел рану. Несколько дробинок попали зайцу в грудь. Капельки крови сочились на снег и застывали на его белизне красно-матовыми ягодками недозрелой брусники.
– Раз, два, три… пять. Пять штук из семнадцати? Чуть не промазал! Но не промазал же. Амур смотри!
Мальчишка сунул в нос собаке мертвого зайца.
Но Амур снова и снова хватал пастью снег, вывалив розовый язык. Он устал и у него не было сил по привычке трепануть шерсть подстреленного зайца. Пес, забив по снегу хвостом, отвернул морду. Его глаза блеснули укоризной: «Ну что за ребячество. Заяц, как заяц».
– Ну ладно, ладно… отдохни и будем выбираться, – паренек глянул на багровый диск солнца, уже цепляющийся своей кромкой за дальние горы.
Он прикидывал, как лучше выбраться на большак засветло.
«Пройти у Талого ключа по кромке льда или сделать петлю вокруг утеса? У ключа – короче, но риск?.. риск велик! Вокруг утеса через марь – далеко. Километров десять-одиннадцать. Да и снег на мари местами рыхлый… тяжелый…»
– Ну что, Амур, махнем напрямик? Через Талый?
Пес в ответ устало вильнул хвостом.
Пацан достал из-за пазухи краюху хлеба и разломил ее пополам.
– На, держи свою долю! – он кинул кусок перед псом.
Тот проворно схватил корку и расправился с ней за несколько секунд.
– Вкусно? То-то. Ну-ка держи еще!
Он отломил от своей части еще кусок и сунул под нос собаке. Амур одобрительно взглянул на мальчика, осторожно взял кусок из его рук и неторопливо съел.
– Закусили? Пошли!
Пес вскочил со снега и отряхнулся.
Паренек связал лапы зайца бичевой и закинул его за плечи. Надев лыжи, взял в руки ружье, легко заскользил по склону к скальному выступу, возвышавшемуся над мелким ельником.
В душе мальчишки билась радость. Он стал охотником.
Лыжи шли ходко. Встречный ветерок не щипал морозом, а лишь приятно холодил лицо. До большака оставалось пройти километра три – не больше. Но пятьдесят метров этого пути были довольно опасны. Нужно было пройти по узкому закрайку у незамерзающего ручья. Перед ручьем снять лыжи и осторожненько, цепляясь за скалу пройти вдоль его кромки. Самое главное, не сорваться в ключ и не намочить ноги. Прошел – считай, что дома.
Вот он – этот опасный участок.
Мальчишка оглядел ледяной закраек. В груди пробежал холодок сомнения: «Не пройти! Очень узкий… сплошной лед. Амур проскочит, а вот я?… Может вернуться?» Он неуверенно топтался на месте. «А!... Была – не была!» Паренек решительно снял лыжи. Потом связал их вместе и закрепил за спиной. Повесил на правое плечо ружье, приказал собаке:
– Амур, сидеть! Перейду – свисну. Сидеть!
Багряное солнце уже на половину диска забралось за раскаленный по его краям горизонт. Резко потянуло ветром.
«К ночи запуржит. Надо поторопиться. Так, осторожненько. Лицом к скале. Шаг… еще шаг… скользко. Перехватиться за следующий выступ. Еще шаг. Не торопиться! Черт!… надо было обойти! Не пройду!»
Мальчишка прошел половину пути. Оставалось еще три-четыре осторожных шага и кромка начнет расширяться.
«Надо отдохнуть. Поправить ружье…»
Он начал подтягивать ружье поближе к шее и задохнулся от ужаса. Бечевка, связывающая лыжи лопнула, и они, стукнувшись пятками о лед, во всю длину шлепнулись в воду. Течением их медленно развернуло вдоль струи и затянуло под лед…

Паренек совсем выбился из сил.
Без лыж он буквально купался в снегу, пока выбрался на обдуваемый ветрами увал.
Амуру было не легче, после того как он, не удержавшись на узенькой ледяной кромке, свалился в воду, на длинную шерсть его лап налип снег, образовав ледяные колтуны. Временами он отставал от хозяина, ложился на тропу и с остервенением обгрызал свисающие сосульки.
Нужно было передохнуть. Паренек стал выбирать подходящее место, где-нибудь под деревом. На увале деревьев не было и ему пришлось сойти с обдуваемого места в небольшую лощину, где он сразу по пояс провалился в снег. Кое-как добравшись до корявой разлапистой ели, под которой снегу было поменьше, ему все равно пришлось его долго обтаптывать, чтобы устроить площадку для отдыха. Пробившись вслед за хозяином через снежное месиво, Амур выбрал себе место и, свернувшись калачиком, уткнул нос в пушистый хвост.
Обломав нижние сухие ветки дерева, мальчишка сложил костерок. Через несколько минут языки пламени радостно затрещали по смолистым сучьям, принеся вместе с дымным запахом, тепло и некое подобие защиты от темной и ставшей неприветливой тайги.
Пацан устало прислонился к стволу дерева и, не мигая уставился на костер.
Оставалось пройти лощину и небольшую марь по другую сторону увала. Но как ее пройти, если снегу выше пояса? Хоть плыви по этому снегу! Хоть ползи!
Глаза мальчишки невольно закрылись, и он стал погружаться в тяжелую дрему.
«Не заснуть бы совсем! Костер прогорит – замерзну».
Подумалось как-то издалека, со стороны, будто об этом думал кто-то другой. Он с трудом открыл глаза. Встать не было сил. Сидеть, вот так, прижавшись к шершавому стволу дерева напротив веселого костерка было покойно и даже уютно. Всю жизнь бы так сидел, сидел и не двигался. Будто и нет вокруг этого непроходимого снега. Потрескивание костра заглушает шум ветра, порывы которого временами крошат белую порошу с разлапистых веток ели.
Дрема с новой силой навалилась на ослабшее тело мальчишки. Ему чудились: лукавая улыбка соседки – Маринки, она ловко прикрывает узкой ладошкой тетрадку, не давая списывать. Бабушка: «Шура, блинчики приспели!» Он старается носом поймать ароматный блинный запах, но вместо этого чувствует запах паленой шерсти.
В недоумении он открывает глаза. Дымится валенок, который уткнулся в затухающий костерок. Ничего не понимающий взгляд останавливается на свернувшейся в калачик собаке. Он встряхивает головой.
Ни лукавого Маринкиного взгляда, ни заботливых морщинок бабушки. Вокруг непроглядная тьма, лишь мелкие подрагивающие язычки пламени угасающего костра.
Пересилив себя, он подгребает остатки несгоревших сучьев. Встает, шарит по стволу дерева в надежде найти еще сучья. Снова садится на корточки. И опять забытьё.
«Засну – не проснусь! А кто же расскажет о точном выстреле? Кто принесет в школу белую заячью лапку? Маринке обещал самую пушистую елку.… Кто ее срубит и принесет? Надо встать… Надо встать… встать…»
Очнулся он от скулежа Амура. Тот царапал его лапой по телогрейке и тыкался влажным носом в лицо. Паренек в полудреме попытался обнять и прижать к себе собаку, но пес вырывался. Подскакивал снова, лизал горячим языком его лицо, скулил и временами взлаивал.
Из-за скального утеса неуверенно выкатывалась темно-оранжевая луна. Стало немного светлее.
«Все! Надо встать и идти… добраться до трассы»

Ночное светило не успело пробиться к зениту, чтобы осветить дорогу маленькому путнику. Бледнеющий апельсиновый цвет луны накрыла непроницаемая туча. Ветер хлестанул с новой силой, закрутив снежную, бешеную круговерть.
Пацаненка охватил страх. Он потерял все ориентиры.
Амур, поскуливая, тыкался сзади в ноги. По такому снегу он не мог идти впереди и не мог быть помощником в выборе дороги.
Барахтаясь в глубоком снегу, пробиваясь метр за метром, мальчишка боялся одного – не сбиться на круг. В кромешной тьме по этому кругу можно ходить вечность.
Мелькнула спасительная мысль: «Ветер! Когда туча закрыла луну, он бил в левую сторону. Нужно держаться ветра. Быстро поменять направление он не может».
В какой-то момент мальчишка обнаружил, что Амур перестал тыкаться в ноги. Это его испугало и он закричал:
– Амур! Аму-у-ур!...
И услышал сквозь завывание ветра его лай впереди.
Рванувшись из последних сил, он, наконец, преодолел плен снега и через жесткий грейдерный отвал, перевалился на лесовозную дорогу.
Амур, радостно повизгивая, темной тенью вился у его ног.
«Вышел! Вышел!»
Но вместе с этой мыслью в тело проникла безмерная усталость.
«Отдохнуть…. Отдохнуть – чуть-чуть... ну, совсем немножко!»
Опершись на приклад ружья, он безвольно опустился на корточки. Амур тут же свернулся калачиком у его ног.
Глаза закрывались. Хотелось одного. Спать, спать, спать…
Он мягко привалился к снежному отвалу, обняв слабеющей рукой собаку.

Мальчишку, обнимающего пса на краю обочины, выхватил свет фар лесовоза.
– Ёк-камарёк!
Водитель ударил по тормозам.
Надсадно заскрипев колодками, машина остановилась.
В полусознании паренёк слышал лай Амура, чей-то незнакомый голос. Все куда-то плыло, как в темном заснеженном тумане.
Мальчишка ненадолго очнулся от гула машины. Перед глазами мелькали дворники, разгоняя бешеную пляску крупных хлопьев снега.
Потом, как в кино.
Кадры смешиваются, старая пленка постоянно рвется.
Яркий свет. Голос: «Господи! Живой!» Заплаканные глаза мамы. Опять голос-упрёк: «Это всё твоя охота!» Хмурый, озабоченный взгляд отца. Оправдание: «Так мужик уже! Охотник! Кто ж знал?» «С утра говорила – буран будет! Не послушал!» Жаркий язык Амура. Резкий запах скипидара. Голос бабушки: «Мясо есть – шкура нарастет! Осторожно, осторожно три!» Незнакомый голос: «Азартен – ёк-камарёк! Твоя кровь, Сашка! Полкилометра не дотянул?!» Опять голос мамы: «Выдрать бы вас! И старого и малого!» Опять бубнит отец: «Смотри, как дал! Одним патроном!» И мамин, с издевкой: «Одним патроном, одним патроном! Сатанеете оба – с первыми снегами!»
Пленка обрывается окончательно. Наваливается жаркая темнота и давит, давит, давит…

Сон уходит медленно, а вместо него в кончики пальцев проникает боль.
Мальчишка высовывает руки из-под одеяла и смотрит на них, они забинтованы. Щёки и нос саднит. Он медленно поворачивает голову.
Солнечный свет весело и искристо пробивается через окно, изрисованное морозным узором. В углу наряженная елка. Вкусно пахнет борщом. За печкой тихонько бряцает посуда.
– Мам!… мама!… – сипит мальчишка.
Шебуршание и повизгивание под кроватью.
В лицо мальчишки тычется влажный нос Амура. Горячий язык умывает лицо маленького хозяина.
– Очнулся, родненький! – всплескивая руками, к нему семенит бабушка.
Она садится рядом, плачет и смеется одновременно и говорит, говорит:
– Ты ж, почитай, две недели в бреду! Все про лыжи, про снег да буран. Чего только не говорил. Все рвался куда-то. Одеяло все сбрасывал. Сокрушался про елку да про Маринку. Тебя-то дядя Вася Трубицын подобрал… за мостом… у реки. Рядом ведь… совсем рядом, чуть не замерз сердешный. – Бабушка оглаживает его голову и плечи сухонькой рукой. – Отец на работе… мама в магазин побёгла. Грят, мандарины привезли. Новый год же сёдня наступает! Ой, да что же это я? Молочка принесу. Ты ж не емши стоко дён!
Бабушка поит мальчика горячим молоком из рук.
Репродуктор мягким баритоном рассказывает сказку «Двенадцать месяцев». Из-под подушки тянет терпким ароматом мандаринов. Мальчишка погружается в безмятежный, глубокий сон. Рядом за праздничным столом сидят отец, мать и бабушка – разговаривают вполголоса. Под ёлкой, свернувшись в клубочек рядом с пенопластовым Дедом Морозом, дремлет Амур, изредка поблескивая бусинками черных глаз.

Мальчишка начал поправляться.
Надсадный кашель, душивший ночами, прошёл. Пальцы на руках уже не ныли. Ногти местами облезли и нарастали новые. Коросты на носу и щеках отшелушились и то, что они были обморожены, выдавали лишь белые, лоснящиеся от гусиного жира, пятна.
Он потихоньку начал бродить по дому. Частенько, присаживаясь возле Амура, он гладил его обмороженными руками и простуженным голосом шептал ему на ухо всякие хорошие и добрые слова. Пес слушал внимательно, изредка моргая черемуховыми глазами, одобрительно виляя хвостом.
Амура тоже лечили. На улицу выпускали только по собачьим делам. Передние лапы он изодрал в кровь, когда пытался выбраться из полыньи.
Мальчишка читал Джека Лондона - «Морской волк», когда услышал во дворе девчоночьи голоса, потом топот ног на веранде. Удары голяка по валенкам. Дверь распахнулась, и с клубами морозного воздуха в дом осторожненько вошли две девчонки.
Это были Маринка и ее подружка Танька.
Сердце мальчишки опустилось куда-то вниз, он растерялся.
– Здравствуйте! – в голос сказали они и в нерешительности застыли у двери.
Выручила бабушка, выглянув из-за печки.
– Ой, девочки пришли навестить! Ну, что жа вы у дверях топчетесь, разоблачайтесь, проходьте. Ух, каки пригожи да ладны с морозца!
– Мы ненадолго. – Маринка вспыхнула, бросая лукаво-искристый взгляд на паренька из-под черной челки.
– Нас Елизавета Петровна послала…. Попроведать! – Танька косилась то на Маринку, то на смущенного паренька. – Мы вот э-э… гостинец принесли, – наконец нашлась она.
– Пока молочка не попьете – не отпущу! – бабушка принялась решительно развязывать шарфы девчонок.
– Ой, да мы торопимся. Нам еще уроки делать, – заупрямилась Танька, все так же искоса поглядывая на свою подружку, как всегда ожидая ее решения.
Маринка вздохнула, собравшись с духом, решительно сбросила пальтишко, шагнула в комнату.
– Вот! – она подала пареньку пакет, но он не удержал его, и на одеяло посыпались мандарины.
Оба принялись их собирать и стукнулись головами.
– Ой! – Маринка схватилась за голову и подняла на мальчишку карие раскосые глаза.
Они смотрели друг на друга не больше секунды, улыбнулись, и вдруг оба заразительно расхохоталась.
Потом они смеялись втроём.
Девчонки пили молоко. Мальчишка рассказывал им про морского волка Джека Лондона.
Когда Танька понесла на кухню кружки из-под молока, Маринка быстро сунула под подушку конверт. Лукаво взглянула на паренька и тихо промолвила:
– Прочтешь потом!
Девчонки ушли, он нетерпеливо достал конверт. В нем была почтовая открытка. По снежному полю мчится тройка белогривых коней, а в санях Дед Мороз и Снегурочка. На обороте было написано аккуратным округлым почерком Маринки: «Спасибо за ёлку. Поправляйся. Твоя Марина», а ниже в уголке, едва заметный помадный поцелуй.
Конверт потом еще долго хранил волнующий запах помады.
Вечером он спросил у мамы:
– Мам, мне Маринка сказала: спасибо за ёлку. При чем тут ёлка?
В ответ она улыбнулась и принялась рассказывать:
– Так ты в бреду все свои секреты выдал. И то, что Маринке ёлку обещал – самую пушистую. Смешной! Вроде пришел в себя и разговариваешь с ней. Одеяло скидываешь, все куда-то порываешься, мы тебя с бабушкой держим, а ты кричишь. «Вот, отдохну немножко, пойду в тайгу и срублю… самую пушистую». Отец-то… пол тайги исшастал, пока приглянулась красавица, красивше чем наша говорит – он-то в этом деле знаток. И как лыжи утопил, и как Амура из полыньи вытаскивал. Теперь-то он от тебя не на шаг не отходит. А отец давесь строгал весь день, лыжи мастерил. Уж я ругалась, ругалась! Лыбится только… Жалко говорит, что болеешь – на белкование бы взял. Чокнутые оба – что он, что ты! – мама ворчала, а глаза светились радостью. – Ладно, лежи. Пойду, корову подою, что ли?

Через несколько дней паренек пошел в школу.
Маринкино место у окна с геранью осталось не занято.
Геологическую партию, в которой работал её отец, перевели в другой район.
Больше Маринку паренёк не встретил…