Поэты и их любители гл. 11 из книги ингуши, карабахцы, геология
Хочется сделать один штрих к характеристике горцев, ставших москвичами. Со своим другом - профессором С.Г. Васанаевым мы пришли на концерт Грозненского Ансамбля. У вешалки (где начинается театр!) я раздеваясь, уронил с бортика зонтик молодых вайнашек, положенный ими на бортик вешалки и стал нагибаться, опираясь на костыль, чтобы поднять. Профессор резко схватил меня за больное, поломанное в аварии, плечо.
-Это не Ваше дело! Молодые поднимут! Старику не положено.
Чисто по-чеченски решил, что его друг пусть боль потерпит, но честь сохранит!
Так вот именно и воспитывается уважение к старшим, что напрочь отсутствует у современных русских... Должен с грустью сказать и у обрусевших армян, моих карабахских братьев, уважения к старшим существенно меньше такового у вайнахов. На собраниях Московской армянской общины выслушать старшего, далеко не всегда хватает воспитанности.
В отличие от армянской диаспоры, Вайнахская община Москвы имеет пусть безвластный, но авторитетный Совет Старейшин. И когда член этого Совета выступал в Мемориале, мои соседи, вайнахи замолкали, чего армяне делали редко во время выступлений своих стариков-академиков...
Мораль народа видна лучше всего в стихих и песнях его, даже если поэт пользуется не своим родным языком. Переводные стихи – невольно дают симбиоз автора с переводчиком, что не всегда улучшает понимание духа автора.
Учитель Джерахской средней школы Рамзан Цуров, наш добровольный покровитель - автор чудесных стихотворений, про которые член Союза советских писателей, тоже русскоязычный, уже маститый поэт, автор пяти книг стихов, Седа Вермишева, коротко сказала: “Добротные, зрелые. Жаль, что российская интеллигенция зачахла, сил у нее хватает на физическое выживание да толкотню за место под солнцем, вместо своего дела создавать или хотя бы издавать хорошие вещи”.
Седа - урожденная княжна Аргутинская-Долгорукова, кровно озадачена бедой своей большой Родины и горем малой - Арцаха, Армении, разъединенных и блокированных сунитской Турцией и шиитскими мусаватистами Азербайджана при молчаливом содействии православных России и Грузии. Печатает экономические и политические обзоры, показывающие взаимные интересы Армении и предавшей её России, призывает коллег-экономистов к миру, поддержке колыбели христианской цивилизации, свободолюбивого Арцаха, форпоста на пути пантюркизма. Активно сотрудничает в русско-армянском журнале “Диалог”. (Он, пока эта книга ждала издания, разорился и закрылся. Не путать с Бузгалинским марксистским, появившемся недавно и процветающим). Только всеобщим поглупением населения России можно объяснить невнимание к аргументированным доводам Седы по поводу антинародной политики наших правителей в нефтяной сфере.
Правители - это ясно - исходят из сугубо личных, шкурнических интересов, но народ, ученые России - куда смотрят? Статьи на полный разворот газеты - все-таки изданные - не замечают!
Поэт из Седы пробивается и через политический железобетон:
...Уничтожает мир меня
Я отвечаю
Тем же...
Остановить не в силах я
Вражды.
И нет надежды
Очнуться в прежнем
Естестве
(И в прежнем есть
Изъяны...)
Чтоб жить со всем живым
В родстве,
Зализывая
Раны.
..........
Я снова вступаю
В стихи,
С тропинок политики
Жестких.
Шаги мои снова легки,
Но опыта в них
Отголоски.
Ни веры в верховную власть,
Ни в дружбу великих
Народов. -
Наелась я лжи этой всласть,
С пожухлых чужих
Огородов...
Сэда Вермишева- трезвый политик, честнейший человек, а мне - большой друг и потому я очень верю в ее поэтические, а еще больше - человеческие оценки. Три стихотворения Рамзана, привезенные мной, опубликовал журнал “Новый Вавилон”. Приведу еще вот эти:
СТАРШИМ БРАТЬЯМ
“ Все Вам подвластно, но все ж не подвластен Вам Бог!”
Рубен Дарио. Рузвельту
Кровь, бездомье тягостной неволи,
Ад земной не должен повториться.
Сердце не выдерживает боли,
И усталый, я хочу смириться.
Было время - не боясь запретов
И иной томимый жаждой странствий,
Оседлавши дикую комету,
Я летел по звездному пространству
А теперь ищу покоя только.
Жить - не воевать, не ненавидеть...
Нет отрады в темной жизни волка,
Бьющегося в боли и обиде.
Не сбиваясь, ясного яснее
И вернее, чем Макиавелли,
Дам совет я, как дойти до цели,
К твердой власти над душой моею:
Чтобы слово громом прозвучало
И ненужный пал мираж - свобода,
Погасите солнце для начала
И луну снимите с небосвода.
Залпами из пушек дальнобойных
Сбив, поставьте Сириус на Кремль
Воскресите хоть на миг покойных
Хоть на миг остановите время.
Если будет по плечу задача
Вам всесильным, стану жить легко я
И смирюсь навеки, а иначе -
Лишь могила будет мне покоем.
Значит, слов уже не нужно лишних.
Есть удел - за свет и веру павших.
Все решил и все решит Всевышний,
Вас создавший и меня создавший.
Навсегда - полки неровным строем
Встали - лжи и правды, тьмы и света,
Мне осталось - только быть героем,
Мне осталось- только быть поэтом.
Рамзан Цуров был воином, противостоящим националистическому изгнанию ингушей из Пригородного района Владикавказа и левобережных деревень. Изгнанию, через год позже начала в 1991г. аналогичного изгнания армян Арцаха и полгода спустя после полновоенной (с танками, артиллерией и самолетами), лета 1992г.
В 1991 году армян из их домов в изгоняли азербайджанцы бакинского омона, при поддержке Кировобадской дивизии, летом 1992 года, для оккупации северо-западной части Нагорно-Карабахской Республики применившей, все огневые средства и танковые подразделения.
65 тысяч всех возрастов ингушей в ноябре 1992 года – изгоняли мощным ударом национальных формирований Осетии (бригада Ир, гвардия, владикавказский ОМОН) курсантов, при значительной поддержке дивизий Дон и Псковской, отрядов терских казаков, осетинского ополчения. Общее число карателей - 68 тысяч в полном вооружении, с поддержкой танков, ведущих настоящую войну против мирного народа.
В обоих случаях изгнания точней следует называть геноцитом по способу и целям. К чести Рамзана – он, школьный учитель, ударжал своих соплеменников от расправы над захваченными пленными осетинами, в том числе и женщинами, что привлекло их на сторону ингушей и позволило расстаться с ними как с гостями после размена пленными. Убито 474 ингуша, без вести пропало 837. Велика Россия, неисповедимы намерения её правителей. Трудно найти правду, трудней довести её до народа. Но гибель 1300 душ из 16 тысячного народа – забыть невозможно.
Учитель внимательно рассматривает жизнь земляков-кавказцев среди иных племен в условиях нарождающейся волны шовинизма, опять хлестанувшей его народ и прогрессивных коллег-мыслителей. У него родились грустные библейские стихи.
ИЗГНАННИКИ
Базар бросает камни в мудреца,
И дик толпы невежественной пыл.
Не терпит необычного лица
Толпа, и знаю, что от века был
Гоним за преступление и ложь
Один из сотни изгнанных за то,
Что каждый был так странно непохож
На всех и без надежности “святой”.
Изгнанники - а прежде короли
В уединенье плакали навзрыд,
Узнавши правду суетной земли,
На коей даже воздух говорит:
....Но если ты поднимешь меч - убить
Стоглазую увертливую ложь,
То знай, тебе правителем не быть
Навек уйдешь или навек уснешь.
И, прочь гоним, стоящий на своем
Скрывается, неся печаль потерь...
И славен будешь, открывая дверь
Тому, кто в этот час пришел в твой дом.
Прозорливым взглядом поэта видна гнетущая тщетность попыток демократизировать Российское общество как в целом, так и по частям. Оторвавшиеся от России куски-республики взрастили недобрую собственную элиту, а народ от этого мало что выиграл, но многое проиграл. Кровная частица реабилитированного и уже опять безвинно наказанного народа, поэт, тщетно мечтает об освобождении его, но опасается иных цепей, которые хочет видеть разбитыми хотя бы в конце своей жизни:
Словно ночь, опустилась на землю тщета...
Не трудись, с нищетою роднись, нищета.
Я не знаю, зачем, и не помню, когда,
Словно ночь, опустилась на землю тщета.
От земли отдаленней чем звезды земля,
Но земля натянулась, цепями звеня.
Дай же Бог, хоть душе отлетевшей моей,
Исчезая увидеть обломки цепей.
Рамзан стал поэтом, не отказываясь от борьбы и простого, чернового дела. Это отражено в его обращении к близкому по духу поэту, погибшему в трудной черновой работе по уничтожению гитлеровского фашизма. Её широко признали после его смерти.
АНТУАНУ ДЕ СЕНТ ЭКЗЮПЕРИ
Внезапно посетив мое жилище,
Как плугом в поле выброшенный клад,
Такую дал уму и сердцу пищу -
Ты, умерший так много лет назад.
В стране моей, где смерть и пепелища,
Ты не был, мой далекий друг и брат,
Но в дни, когда вокруг разверзся ад,
Я твой нетленный, жаркий голос слышу
“В тяжелый час в бою не жди совета
И первым будь, в отваги плащ одетый,
И сталью встань у жизни на краю.
Когда уже с позором пораженья
Смирятся все, ты продолжай сраженье
Один, как Бог, за Родину свою!”
Мы расстались с Рамзаном Цуровым накануне сумасбродного нападения нелегальных (?) танковых колонн РФ на Грозный. Чувствовалась гроза, никто не мыслил, что она приведет к добру какую-нибудь сторону, хотя видно было, что руководство России силой всех своих ветвей власти максимально оскорбляет чеченцев и особенно - русского генерала Джохара Дудаева, отказавшегося переприсягать, пытающегося защитить свой маленький народ от обид со стороны своего большого. Поэт же видит в ситуации её кровавую сущность. Чеченская война Ельцина тогда еще только надвигалась, но поэт пережил максимум Осетино-Ингушского «конфликта», предвестника ее. А кровь и вражда не унимались.
За краткую славу, за мелкую власть и почет
Багряная кровь в помутневшие реки течет.
И нет уже тех, кто сумел бы себя победить,
Не быть Александру уже, Диогену не быть.
И в смутах страстей и бесславной войны
О желтой пустыне мне снятся спокойные сны.
Поэт родился в чужом, но тогда спокойном Казахстане. Выгоревшие летом золотые бескрайние степи Сара-Арка, ошибочно называемые пустыней, представляются на его Большой Родине спокойным, желтым оазисом в море кровавых страстей, которые с привлекательными лозунгами разгорелись под видом “Перестройки” на недавно спокойных просторах России. Мне, в поэзии не искушенному, нравятся патриотичные, с болью за только что нанесенную обиду, стихотворения этого замечательного школьного учителя, русскоязычного поэта, ингуша.
На общественной ниве судьба свела меня в быту, а не на страницах книг, еще с одним поэтом. На заре пикетных выступлений против разжигания ненависти в Карабахе и Прибалтике. У Белого дома, где был еще не расстрелянный президентом “парламент”, в небольшой кучке ставших знакомыми лиц встретилось щуплое женское существо, упорно противостоящее неласковой погоде. Рядом жалась тоже неважно утепленная малышка, с еще более темными волосиками и угольками глаз, темными, но еще не такими жутко жгучими, как у мамы. Кавказское влияние было заметно по сдержанной дисциплине их взаимоотношения. В разговоре оказалось, что они недавно вернулись из Вильнюса, а не с Кавказа! Пожар более жарко вспыхнул тогда именно у спокойных прибалтов!
Через несколько дней и пикетов - молоденькая сотрудница ФИАНа, пришла без девчушки. Оказывается - дочка еще не совсем выздоровела, и для покупки лекарств пришлось взяться продавать газеты в электричках. Подработки с техническими переводами - нет.Зарплату науке задержали – физики стали не нужны воссевшим в правительственные кресла. С утра пораньше выстояла очередь за пачкой “Известий”, прихватила немного “Независимой”. Но неудачно - могучие бритые недоросли выслушав ее рекламу в вагоне, подождали в тамбуре, потребовали выручку и пригрозили, что в следующий раз - выбросят на ходу. Стройная невзрачная малышкина мама нащупала в кармане ученическую точилку, вытолкнула лезвие, напружинилась в углу и стала молча ожидать нападения насильников, сжимая левой рукой сумку с оставшимися газетами (деньги на лекарства для дочурки), а правой - “предмет самообороны”. Она зодиакальный Скорпион, ей не занимать храбрости и решимости даже при чудовищьной разнице сил.
Очевидно, в черных глазах, открывающих другой мир заглянувшему, им ничего доброго не увиделось. Попятились. А тем временем, на площадку, к молчаливо наблюдавшим эту сцену взрослым русским мужикам, из вагона вышла толпа и детины выскочили в открывшиеся на остановке выходные двери, бросив на прощание:
-Другой раз не попадайся, черножопая!
Вскоре в нашем институте, где я в своем бывшем кабинете ночевал каждую третью ночь, но уже не в качестве научного сотрудника, а сторожем, за “минимальную” зарплату (на неделю скудного питания), только что освободилось еще одно место сторожа: пенсионер, тоже кандидат наук, уехал из Москвы. Физичка согласилась подрабатывать ночной сторожихой. В отделе кадров института удивились ее паспорту. В строчке “национальность” у нее значилось “нерусская”. Но мой друг, наш комендант, уговорил не придираться. Оказалось, вернувшись домой после стычки с битюгами, да еще под впечатлениями подвигов русского ОМОНА в Риге - она нашла подходящие чернила и добавив частицу “НЕ”, отгородилась от опозоренной ими нации. Потом я узнал, что невзрачное тельце с колюче-провальными глазами, скромный и удивительный человечек, ко всему прочему еще и самородок-поэтесса, Л.Е. С четко выраженной болью за свою большую Родину, переживающую не лучшие времена.
Позволю себе привести две цитаты из ее письма к Рамзану, после прочтения его стихов, привезенных мною в Москву, но так и не “устроенных” в печать. Она передала мне свое послание ему, поскольку намечался следующий мой приезд в Ингушетию, но война помешала этому и я, не будучи уверен, что письмо дойдет до адресата, снял ксерокопию.
Хамад Курбанов, обещавший передать его, был вероломно убит палачами Дайнекина рядом с генералом Дудаевым на переговорах с руководством РФ. Никакого ответа Р. Цурова на послание мне не известно.
Письмо большое, интересное, симпатизирующее новым для нее людям, горцам, но я приведу из него капельку: ...“Я, кажется, очень многое поняла с помощью этих стихов. Они заставляют почувствовать, что люди живущие в горах (я никогда не видела гор даже из самолета) и вынужденные носить оружие - это никакая не экзотика, не кино, а такие же люди, как и большинство вокруг меня”. “...много лет не читала таких хороших стихов, с таким абсолютным чувством языка”. ”Большинство Ваших стихов начинаешь читать без труда, как обычный текст и только через несколько строк чувствуешь резонанс: оказывается уже зацепило и несет в своем направлении, из обычных слов рождается что-то необычное”....
Отмечу - она удивительно грамотно пишет по-русски и по-английски. Мы подружились и каждая встреча показывала ее с новой стороны, точно грани нестандартного кристалла алмаза, рукою мастера превращенного в чудный бриллиант. Она точно судила о многом.
Чтобы объективно оценить приведенный выше отзыв Л.Е., практически неизвестной поэтессы (физика по образованию), воспользуюсь неавторской перепиской версий её стихов, с вполне возможными (моими) ошибками. Они тем не менее, дают представление о самобытном таланте и праве судить о поэзии. Она редактор и изготовитель электронного журнала “Сомнение”. В печати известна как публицист, с 1996 года под псевдонимом “Басаева”, которым выразила желание стать чеченкой. Весной 1995 года, пикет энтузиастов на Пушкинской площади, с ее деятельным участием, в порядке сопротивления чеченофобской волне в СМИ, держал плакат “Все мы - чеченцы!”. В развитие этого, не замеченного СМИ лозунга, она и назвалась фамилией героя, силой заставившего начать переговоры о мире.
Боевой генерал А.Л.ебедь, дабы прекратить бесцельное кровопролитие и разрушение своей страны, уговорил Б.Ельцина подписать Мирный договор, который Россия нарушила и вскоре начала новую Чеченскую войну, но это уже для следующего Президента России.
У поэта-литературоведа душевный накал виден в стихах, которые выбраны для перевода с литовского:
ЗОВУ НАРОД
Зову народ, чекистами забитый
И разметенный, как осенняя листва,
Я в новый путь, к стране полузабытой,
Где не замерзнет нежная трава.
Зову литовца дать литовцу руку,
Живых сердец огонь соединить.
Кто уцелел, пройдя сквозь смертную науку,
Пусть поднимается и начинает жить!
Из сумерек, из ночи выходите,
Чтоб в сердце свет вовеки не погас.
Рабов безропотных судьбы не повторите --
Дух прадедов зовет сегодня вас.
Что в будущем найти себе мечтает
Тот, кто сейчас спокойно ночью спит,
Кто взор свой лицемерно отвращает
От наших ран, мучений и обид?
Зову народ, что жив землей родною
И жаворонка трелью у реки:
Пусть расцветает, как сирень весною,
Что в Нямунас роняет лепестки.
Прошу от имени земли своей распятой,
От каждого листочка на дубу:
Оставьте месть, чтоб чьей-то крови пятна
Не пали правнукам проклятьем на судьбу.
Дух собственных ее стихотворений близок этому, что показывает единство гражданских взглядов ее разума и души поэта. Очередная удача, как и другие ранее выпадавшие мне без последствий: в пикетах подвезло познакомиться с ней, как молнией осветив накоротке кусочек жизни этого современного чуда, общаться с каким обычному человеку не только удача, но и труд. А после вспышки света - холодный душ долгого дождя...
Какое-то время мы дружили в быту,“семейно”. Огромная разница возрастов (она старше моей младшей дочери, но младше старшей) вызывала трудности в сочетании интересов, знакомств. Дочери мои, после реанимации меня в“Склифе” взревновали, дико поссорились с этим самородком, которой я все прощал за талант и наша дружба кончилась... У меня сохранилась какая-то антология ее стихов в электронной и рукописной версиях. Бесспорно, имеющиеся у меня стихи далеко не первые, слишком зрелы они для этого. Приведу стих, у меня старейший, это когда она только что вернулась с Прибалтики и стала участником пикетов у еще не отгороженного крепостной стеной от сверхтерпеливого народа правительственного здания (январь 1991 года):
ПОСЛЕ ВИЛЬНЮСА
Очередной тиран России
Взирает тупо из Кремля
На полки хлебные пустые,
На полусгнившие поля.
Как кейфовали вы среди разрухи,
Себе все новых требуя чинов,
Голодные российские старухи
Напомнят вам, товарищ Трепачев
Он обещал служить народу
Тая до времени указ:
Убийцам—полную свободу,
А прочим—комендантский час.
Как залили страну свинцом и матом
Для сохранения партийных спецпайков,
Раздавленные танками девчата
Напомнят вам, товарищ Палачев.
Бессильны танки и блокады,
Душа российская жива.
Не к топорам — на баррикады
Зовет бесстрашная Литва.
Какой ногой указы вы писали,
Всевластьем обличенный импотент.
На новом Нюренбергском трибунале
Расскажете, товарищ Президент.
Стихотворение, времен расстрела Первого и единственного Парламента России (предыдущие и последующие назывались Советами или Думами, которые думали, и советовали себе, а не народу на пользу) по рукописной листовке, попавшей мне по приезду с Карабаха в 1991 году:
10 ОКТЯБРЯ
Не выкинешь слова из песни
Отмыться - не хватит воды.
Опять непокорная Пресня
Увенчана знаком беды
И ранний снежок покрывает
Забрызганный кровью гранит,
А кто-то победу справляет,
Но кто-то сжав зубы молчит.
Надолго ль вам хватит победы
А ну не удержите кнут -
Тогда за волчатами следом
Матерые волки придут?
Неужто и вправду Россия
На вечный назначена бой
И только нахрапистой силе
Владеть доверяет сбой?
Муза правдоискателя при возмущении танково-артиллерийским разъяснением чеченцам своей конституции больным Президентом, родила послание, которое я пытался передать в редакции Северо-Кавказских газет в январе 1995 года:
“ БРАТЬЯ”
Христос воскрес!
Народ в волненье:
Ловите сытости мгновенье!
Ракеткой машет президент:
Ловите трезвости момент!
Покуда публика гуляет,
В подвале кровью истекает
Мой незнакомый друг и брат,
Что перед всеми виноват.
Он виноват, что в этом доме
Сгорели дети и жена,
Что у чиновников в “Газпроме”
По плану числится война.
На небывалую охоту
Без счета шлют за ротой роту.
На лица натянув чулки,
Идут мордатые качки.
Откуда столько их набрали?
Ведь вся Россия их клянет,
И в том же грозненском подвале
Старушка Марья смерти ждет.
Сестер моих я слышу крики—
Наташи, Голды, Фатимы...
Неужто в той войне великой
Фашизмом заразились мы?
И снова лучший гибнет первым,
И братство не сдано в утиль,
И снова против изуверов
В окопе Саша и Шамиль
Вольно ж Грачеву повторяться,
Что уничтожена Чечня.
Джигиты новые родятся,
И с ними рядом встану я.
Кроме многогранного, Богом данного таланта поэта и публициста, языковеда, музыканта, (оглохшего по несчастию), дружного с паяльником и с молотком - ей в жизни дан ворох трудностей. Тех, что всем рядовым и еще во сто крат больше от таланта, усугубленного, к тому же женской симпатией в сочетании с горячей кровью и резкостью характера. В наш век смешения всех формаций, до рабовладельческой включительно, с преобладанием криминальной (времен до писаных законов), жить с психикой демократа, нетерпеливого, правдолюбивого, простому-то человеку трудно. А талантливому, да с долей упрямства и настырности - вдвойне трудней. Бурная молодость, на которую она как-то намекала, привела ее не только на юг Тимана (у нас с ТТ диссертации - по Северному, Заполярному), но и в Прибалтику. Неуемная жажда новых впечатлений, всесторонние связи, облегченность контактов с новыми людьми, заставила ее выучить литовский язык, разговорный украинский, вовлекла в правозащитное движение. Значительная часть писем А.Д. Сахарову, попадала к ней, как связующему звену, на постоянную работу по специальности, в ФИАН. Я недавно отнес рюкзак их в музей гения. Поскольку ФИАН значительное число своих сотрудников отпустил в неоплачиваемый отпуск, ей приходится работать машинисткой или корректором в газетах. Строго отбирая для себя прогрессивные издания и там частенько отказывается печатать статьи, с которыми не согласна, что ей не всегда прощается, даже за безошибочный и быстрый набор. Мы же еще верим в силу слова и в сказку, что власти могут сами сделать добро людям и стране, а не только себе...
В мае-июне 1995 года, когда на многострадальный город Грозный, без объявления войны или хотя бы чрезвычайного положения, обрушилась стальная армада армейских корпусов собранных со всей России - Кавказ закрыла тучами нелетная погода, а Москву - накрыла небывалая жара. Из сердца патриотки с болью за всю Россию-мать вылилось:
НЕЛЕТНАЯ ПОГОДА
Небесные тучки летят на Кавказ:
Их гонит позор нестерпимый за нас
Московские парни, псковские, тверские
Детей убивают во славу России.
Простите нас, храбрые жители гор.
Когда-нибудь смоем мы этот позор
Гремите же грозы, сгущайся туман!
Сорвите карателям месячный план.
Пусть дома земля под убийцей пылает
И адское пекло Москву пожирает.
А вас защищает природа сама
Да скроется солнце, да здравствует тьма!
Прошло еще чуть больше года, в котором неведомые силы, прикрываясь именем команды Ельцина ухитрились наворотить столько преступлений, сколько удавалось за такой короткий период только Сталину. Так обескровить и обессилить страну, как не удалось и Гитлеру. По лжи эту команду можно сопоставлять только с Геббельсом. Кровавая война в Ичкерии еще не окончена, но конец ее наметился, как оказалось после - ложный. Поэтессе хотелось, что бы мир пришел на истерзанную землю побыстрей, хотя виделся он оккупационным, под охраной чужих солдат, после удаления из зоны разбойной войны запачканных кровью убийц со всей России. Стала намечаться и весенняя заинтересованность в мире.
“ДРУГАЯ ВЕСНА”
На день-другой вернись домой
В родные три стены
Холодный воздух нежилой
Пахнет из глубины.
Пройдись по бывшему селу
По битому стеклу.
Сосед лопату опустив
Обрадуется: “Жив!”
А на углу - чужой солдат.
Но он не виноват.
А тот кто это натворил
Давно про все забыл.
Что бы не создалось о ней впечатление как о нынешнем Маяковском в юбке, прировнявшем перо к штыку, приведу ее озорные “ПАДЕЖИ” посвященные самовлюбленному, прыщеватому пижону, (однокурснику), “спаринг-партнеру”, обязанному все вытерпеть:
Ах, как мне хочется с тобой хоть раз поцеловаться—
Пускай потом меня сто раз зажарят и сожрут.
Хочу тебя. Хочу к тебе. Хочу с тобой остаться —
Хотя б на день! Хотя б на ночь! Хотя б на 5 минут!
Именно такая вот озорная диссидент-поэтесса, по-женски беззащитная, с глазами моей Татьяны (чуть старше того ее возраста, теперь уже меньшем моих старших детей), худее её, с лозунгом “Кровью братьев не опохмелишься” в руках, заинтриговала меня и повлекла в иные дали, которые после двух лет нашей дружбы показались недопустимыми моим дочерям, как уже запретные... Первое свое стихотворение посвященное мне по приезду из Карабаха, после стычки с азероельцинскими демонстрантами у подъезда (5 или 8?) Белого, тогда еще не расстрелянного Парламентского дома, она назвала просто моими инициалами:
К.М.А.
Нас сметают в безумной гонке,
В нас клинком упирается Свет,
Нам не сшить из шкур своих тонких
Для России бронежилет.
Вам и здесь безопасно не слишком -
Не поймешь, где передний край.
В Карабах постирать бельишко
Пусть летит чистоплюй Шахрай.
Но назло и вранью и смерти,
Снова светитесь над толпой
И в Москве, и в Степанакерте
Огневой своей головой.
Я смирилась с судьбою подлою:
Для меня Вы слишком красивы.
Только голос свой в дальнем проводе
Не гасите.
До определенной стадии наша неслучайная и, казалось, не мимолетная дружба была интересна молодой поэтессе, но, умудренная опытом - умничка - сразу поставила пограничные колышки, разделившие нас, предел для слишком заинтересованной отеческой опеки:
По хорошу мил иль по милу хорош?
В своем то сознанье порою найдешь
Пучину....
По милой душе, как по саду, бреду,
Но есть уголки в Вашем райском саду,
Где сгину.
Напрасно привычка нам “свыше дана”,
Когда через день за любовью видна
Дешевка.
Останьтесь таинственным, словно звезда,
И пусть перед Вами мне будет всегда
Неловко.
Взаимоотношения людей грубо моделируются железнодорожной ситуацией, ведь жизнь, как известно - дорога. Кого-то из уличной толпы в вокзал пускают, но не всех. На перрон пускают еще меньший круг людей. В вагоны, даже со знакомыми - заходят на время, в зависимости от настроения проводника (в жизни - при совпадении кратковременных интересов). В купе даже с хорошим другом в дорогу попадают уже по отбору, обеспеченному билетами (договорами, союзами). Спутник может быть и случайным, незнакомцем, (в многоместном купе). С ним расстаются по приезде, перетерпев все дорожные невзгоды вместе. Если друг (или спутник) - другого пола, вступают в силу дополнительные условия, еще ближе имитирующие жизнь. Что-то можно, но не Вам и не сейчас, хотя едем вместе и что-то делается “за компанию”. Кое что можно только на время пути, даже - такое, чего в других ситуациях и подумать невозможно. Но в пути, в вагоне... А по приезду - “прощевайте навсегда”.
Мне пришлось с дистанции, вероятно - за пределами отведенного времени, пытаться сделать из неё нечто хорошее и для себя тоже, возможно с ущербом для общей нашей Родины, которой должен принадлежать такой талант... Но мы же эгоисты! Тычок в нос - поделом. Больно, зато понятно. “ Но я другому отдана и буду век ему верна” хотя век и миг в чем-то равны. Как день Библии и сотни миллионов лет геологического исчисления. Ведь измеряется время - действием, делом.
Невинная юность осталась позади, перед нами молодой, видавший виды Гражданин, да еще - женщина. Страдающая, жаждущая справедливости душа поэта-россиянки, видя продолжающуюся бойню обратилась пока к безадресному чеченцу, отказавшемуся в Буденовске от близости с потянувшейся к нему русской медсестрой, (зеленая повязка газавата, требует мужского воздержания) с чисто женской заинтересованностью.
Сними повязку, милый брат,
Забудь о смерти.
Не вся Россия сущий ад,
Не все в ней черти.
Она трепещет пред тобой
Отважный воин.
Но ты другой, другой, другой
Судьбы достоин...
... А завтра - на неравный бой
Пусть хватит силы.
Всем сердцем горестным с тобой
Твоя Россия.
Проходят месяцы, имя героя, осенью остановившего войну (это потом оказалось - ненадолго!) названо, его даже по ТВ показали и комсомольское воспитание помогает разгореться высокому чувству, уже не к условному защитнику своих сел и очагов, а к личности исторической, мыслителю. Нешуточное женское признание звучит смело и настойчиво, как к равному себе:
Ты утолишь за сотню миль
Духовный голод.
Люблю глаза твои, Шамиль
И тихий голос.
Да не утопят больше нас
Во лжи безбрежной.
Да не склонит седой Кавказ
Главы мятежной.
Конец войны видится всему народу, кроме правителей, боящихся суда за кровь на территории своего государства, за его развал и обнищание. В прессе промелькнуло, что двое детей героя и жена погибли вместе с домом под бомбами “соколов Дайнекина”, которым с мирными жителями справиться куда легче, чем с вооруженными защитниками своих сел. Осиротевший он стал еще желанней. Поэт предвидит конец войны и связывает с ним судьбу много повидавшей, перестрадавшей соратницы, уверенной во взаимности еще накануне победы, уж хотя бы после которой повязку, основное препятствие к утолению жажды любви, будет можно содрать! Но для этого нужны мир и живая встреча. В окончании войны видится личное счастье. В первых обращениях к созданному ей для себя образу мужественного поэта в присутствии самого горца тут, возле себя, еще не было необходимости. (ФОТО 44 ). Но весной живой человек понадобился и женщина-деятель пришедшая на помощь любящей, обещает, зовет, только приди, “Хотя б на ночь! Хотя б на 5 минут!”. Женская любовь без интимного общения - не реальность. Только вот повязка эта - снять ее! Потом уж снять и остальное...
Что надо - вынесем сполна,
Поймем, поможем.
Пусть будет тяжкою цена-
Душа дороже.
Мой друг, я знаю: близок час
Твоей победы.
Ее гонец разбудит нас
Раскатом медным.
И осветит усталый взгляд,
И скажет ясно:
Шамиль, окончен газават,
Снимай повязку!
Идут годы этой проклятой войны. Вожделенного живого общения со своей мечтой все нет и нет, и в неуемном, ищущем новизны женском сердце нежные чувства к Герою России и Чечни, разгораясь, дают все новые поэтические всходы. В конце лирической поэмы об этом заключительные строки пусть временно односторонней любви поэта-женщины к воину с уверенностью, что после общей Победы - будет ее Победа:
...Когда останкинские бредни
Последний дворник осмеет,
Когда омоновец последний
От ожирения помрет,
Когда от ног великоросса
Не будет вздрагивать ковыль,
Я поднимусь к седым утесам
И обниму тебя, Шамиль.
Силой поэтического вдохновения она, не дожидаясь мира и ответа, отдалась идеальному возлюбленному, в порыве самопожертвования взяла его фамилию, предложив ему себя всю, в том числе свою судьбу и жизнь, конечно же, не безгрешную. Слышится уже и печаль безнадежности длительного ожидания. Любя героя за глаза, она телесно общалась с посетителями гор, а молодая мужская плоть, при тесном контакте наедине влияет на женщин, даже любящих поэта, сильнее эфемерного ТВ-возлюбленного, дурящим запахом бьет в голову и ниже. Как тут удержаться от греха! Она честно считает себя достойной смерти от руки любимого героя, которому столько поэтического огня отдано на расстоянии, а телом то владеет другой...
Приходи скорей, Шамиль, приходи,
Божьей карой надо мной громыхни.
По суровому закону судьи,
Самый тяжкий приговор примени.
Пусть позволят и Христос, и Аллах
Мне от чистых твоих рук в землю лечь.
Пусть коснется головы моей меч,
Не запятнанный в неправых делах.
Но это поэт сгорает и умирает, читатель может с грустью погреться у золы и угольков чужого костра... Привожу только эти, мною выломанные, кусочки перлов (ведь надо же ограничиться!), поскольку годы и моя неважная подготовка к грядущей хирургической операции, лишают уверенности увидеть хотя бы эти вехи нашей современной истории, при жизни напечатанным, а их автор несомненно заслуживает пристального внимания и настоящего изучения. Допускаю, что моя интерпретация стихов предвзято неточна и предлагаю лишь свой вариант. Не исключено, что в действительности “моей поэтессе” в связи с Шамилем предстоит роль тещи при подросшей дочери, красавице южных кровей, вместо невесты героя, что вряд ли даст повод радоваться...
Предпоследний раз я видел полюбившуюся мне поэтессу в пятую годовщину провозглашения суверенитета Ичкерии, 6 сентября 1996г, в пикете у памятника А.С. Пушкину. Пикетчиков было около десятка, но больше того было телевизионщиков при передвижной, на треноге, бетакамной камере и трех менее солидных, на штативах. Было также несколько портативных камер, в том числе и у меня. Разбитая ключица и поломанные ребра не позволяли удерживать видовую рамку камеры без колебаний, как это удавалось с еще здорового плеча, более солидной М-7 под обстрелом в армянском анклаве Арцвашен. Не зажившие легкие исключили сопроводить виденное словами для интересного сюжета. Чтобы не позориться, я спрятал камеру и молча встал со взятым у поэтессы лозунгом “Слава москвичам - Хамаду Курбанову и Надежде Чайковой погибшим за свободу Ичкерии” пополнив пикет и покусившись в чем-то сравнятся со смельчаками (ФОТО 45) хотя бы в чужих репортажах.
В руках ее было знамя Ичкерии, древко его воткнуто в дуло макета автомата Калашникова с плакатом: ”Лучший зонтик от “Града”- автомат Шамиля”. Телевизионщики охотно снимали живописную группу: стройная миниатюрная поэтесса, с пылающими очами на бледном лике прижимается к Шамилю (другому, рослому, москвичу из ВАТАНа) с плакатом. Он, по просьбе операторов, кричит “Аллах акбар!”. В “Вестях” это показали около двух секунд, (вот тебе и БЕТАКАМ!) возможно, за рубежом (и в Лубянке, многократно распухшей) - посмотрят более добросовестно... Отшатнувшись, что бы полюбоваться хоть чужим, но интересным сюжетом, я даже пожалел, что спрятал камеру. Но в мазнувшем меня взгляде Л.Е. не было ни вдохновения любви к далекому герою, ни ненависти к уничтожителям городов и сел Ичкерии. В запавших глазах - блеск многодневного голодания! Я спросил есть ли деньги -
-Сегодня обещали выдать! Вызывающе отчеканила она.
- Ела ли сегодня?”- давил я
-Ришу кормила, отстаньте! И обняла Шамиля (московского).
К сожалению, мне приходилось часто смотреть в глаза людям в разной степени недоедающим. С детства и так всю жизнь, с перерывами. Голодным и голодающим. В них есть что-то от православного поста, очищающего душу и тоже придающего глазам особый блеск. Поэты - в разной степени верующие люди, и у них пост, очищая, тоже настраивает душу. Но если они не читают молитв, а хлопочут над поддержанием жизни близких в немой схватке с невзгодами, глаза тускнеют, задымляются. Именно это было у дорого мне человека. Вместо пламени пожиравшей поэтической любви.
Когда пикет свернули, я забрал её тяжелый рюкзак со школьными учебниками для Чечни и пошел проводить женщину из Грозного в метро, а Л.Е. пошла на работу, к троллейбусу. Спустившись - сообразил, что у неё вероятно, и на проезд нет денег! Вернулся наверх - она в полузабытье сидела в стеклянном павильончике. Очень кстати пришлась конфетка, возимая мной (с валидолом) для возможной срочной помощи (в дороге) диабетикам при коме. Уговорил съесть.
Знаю эту упрямую гордость голодного, отказывающегося от еды (и всего-то — конфетка!). Мой друг юности Юлий в войну жил очень голодно, но я не помню, чтобы удалось покормить его. Отец его - в тюрьме, мать бухгалтер, зарплаты едва хватало на двоих детей. В комнате у них стол без клеенки, кровать матери и дочери - с тощим одеялом для согрева друг друга. Юлий спал на куче сена, на полу. Сестренку он безумно любил и оставлял ей большую часть картошки за обедом, съедая меньшую - порою с шелухой.
Уже взрослым, вернувшись с Японской войны, он помогал моей первой жене с первой дочерью (ныне покойным), купив им на станции в дорогу булки и другую снедь. Обе возвращались из Дегеленской партии (меня направили в Чингизскую: разнарядка! А Дегелен потом закрыли под атомный полигон), с практики после первого курса института. Их взял к себе в отряд другой мой друг, Игорь Элькинд. Ему пришлось возиться с моей первой дочкой, её мамой и моей мамой, давать им палатку на всех троих - под видом практики одной студентки Зои, моей первой жены. А на дорогу от Семипалатинска до Алма-Аты Зоя запаслась только молоком, своим, от Бога.
Игоря я помню почти всю жизнь, хотя теперь мы видимся редко. Старики. Но он еще работает: его “математика в геологии” принята практиками. Юлий - стал учителем. А я так и остался в долгу перед ними. Почему-то мне многие оказывают помощь, оказать другим по-человечески и вовремя у меня редко получается... Но эта конфетка оживила ее.
На следующий день я привез рюкзак к ним и обрадовался: в редакции “Новой Газеты”, куда она недавно перешла, все более и более отдаляясь от меня, дали деньги. С волнением передал Л.Е. первый черновик вот этой книги. Ей порядком надоели мои предыдущие политические писания с ошибками и повторами, (графомания ожесточала её, став одной из причин отчуждения), а потому она прочитала только на четвертый день и сразу же объяснила по телефону моей жене, а потом и мне - что вместо друга считает меня врагом, которому запрещено переступать порог её дома. Оскорбилась за друзей, видимо более близких, которых я чем-то обидел(?). Поэты - горячее племя. Конечно, это страшно огорчило, не удивив, ибо с ранней весны все шло к тому. Кошки мяукают. Молодость тоже.
Неожиданно у меня полопались сосуды, на спине и поломанной груди выросли горбы и горбики, общим объемом около литра, распухла нога, перспектива благоприятной операции ушла вдаль. Для обширного инфаркта общий наркоз - большой риск, остается полагаться на волю Божью - достоин ли я жить дальше. Ни оправдаться, ни отказаться от того, что написал, тем более заочно, я не могу. Кое-что дополнил, время-то идет быстрей возможности напечатать. Уверен, что уж без моего участия, стихи этих двух, а может быть и трех (Шамиль - третий) поэтов-россиян разного пола и национальности, борцов за человеческое достоинство в России, встретятся на страницах единого сборника посвященного (успешно замалчиваемым) протестам, против безумной Чеченской войны российского Президента и его Окружения. При создании сборника могут пригодиться и мои соображения.
А ведь начиналась эта война в Ингушетии, я видел ее приближение, вызревание на Карабахских дрожжах. Видел попытку честных людей предотвратить беды, связанные с ней. Часть их одарили меня своей дружбой и симпатией, во всяком случае, до того, как покалечился и залег в “Склиф”. Многие остались друзьями до последних дней. Демонстративное пренебрежение некоторых, начавшееся весной 96-го года, после аварии вполне объяснимо. Толку от меня мало, нервы сдали, стариковская ревность к молодым и здоровым - возросла. Это надоедает... Сел писать воспоминание, не знаю - в каком жанре.
Позволяю себе писать об угадываемых людях, считая, что грань жизни уже отделяет их от меня и близкие встречи наши для обсуждения исключены. Но неординарность их устремлений, в чем-то самоотверженность — штрих в истории моей Родины, штрих, который нанести могу только я и это моя обязанность. Они — носители духа определенного морально-психологического слоя общества, умолчать о них - ущерб для истории. Ограничиваюсь изложением фактов, без критики, пишу по памяти, что мне представляется, ибо никто другой этого написать не сможет. Наверняка есть неточности, возможны личностные оценки, но в ситуации сознательного риска они понятны, думаю, простительны. Полагаю, портрет поэтов, а именно они лучше всех отображают эпоху, станет более жизненным, правдивым, косвенно обрисовывая основу моего рассказа - ингушей, карабахцев, горцев, на фоне геологии и жизни не моими словами, а через стихи и поступки поэтов.
А первый профессиональный поэт встретился мне много раньше и был он русским человеком гор по профессии и по “хобби”. Мы с ним не часто встречались, но влияние его на себя - теперь просматриваю четко. Видимо, этим мощным ореолом влияния поэты и отличаются от обычных людей. Любителем стихов меня трудно назвать, хотя с детства, еще “домашнего”, я помнил наизусть много из Ростановского “Сирано де Бержерака” в переводе Щепкиной-Куперник, а больше - Соловьева. Помнил суровые стихи Надсона, юнкерские и кавказские Лермонтова. Но детдом вытравил их почти все, оставив только любовь к поэтам, помогающим “слоганами” запоминать умные общечеловеческие мысли. Предыдущему поколению они запоминались на библейских примерах.
Как-то не верится, что Пушкина или Лермонтова советский народ любил за ловкое сложение слов в стихи. В душу глубоко западали мысли поэтов высказанные и закодированные в сочетании ритмов, рифмов и образов. Потому потомки до сих пор с интересом копаются в черновиках, письмах поэтов и высказываний о них, ищут пророчества... Мы же с детства были лишены Библии, а кое-что умного, украденного оттуда классиками ленинизма - как каждое краденое не очень на пользу шло... Потому слова, что “поэт в России - больше чем поэт” - абсолютно справедливы. Даже без его стихов.
В Белгородской экспедиции геологом одного из участка разведки железных руд работал Виталий Татьянин. Для меня он был необычен знаменательной фамилией, но кроме того был красив лицом, ладной фигурой и доброжелательным обращением, что для нового пришельца в уже сработавшийся коллектив - очень важно. Тем более - для перешедшего на более низкую служебную ступеньку, чем-то ущемленного.
Виталий, как я узнал далеко не срезу - член Союза Воронежских Писателей, автор нескольких книжек стихов. Сын военного корреспондента в Отечественной войне, ставшего к концу её редактором военной газеты, в ранге полковника. Большая душевность его была, видимо, наследственная, я это почувствовал, поскольку пользовался гостеприимством его родителей, когда мне пришлось бросить работу в Курской экспедиции и поступить в Воронежскую. Отец его, полковник в отставке, отнеся ко мне как к сыну убитого близкого друга, хотя моего отца не знал.
Мне, волжанину с юностью в Казахской степи, Виталий привил интерес, даже любовь, к горам, в которых и люди и звери становятся более отзывчивыми, чем мои земляки (значит - и я сам), сближаясь тем со степняками Казахстана, готовыми приютить чужестранца и как можно - помочь. Так виделось мне на примере отношения казахов к высланным немцам Поволжья. В селах Черноземья найти приют во время наших машинных маршрутов – было очень непросто, хотя мы просились не в дом, а просто во двор, чтобы спокойно спать в кузове машины.
Виталий альпинист и поэт с острым, добрым глазом, в компании - веселый рассказчик, песенник. Возможно - после нашего расставания в начале шестидесятых годов, он стал бардом, но этого мне не пришлось узнать. Кое-какие встречи его в альпинистских походах, рассказанные с юмором, я запомнил.
В горах Памира ему как-то пришлось в составе группы проходить узкой тропинкой выбитой на почти вертикальной стене над пропастью в несколько десятков метров. Головным шел Виталий - он и заметил на тропе взрослого медведя, идущего навстречу. Ледоруб в руках, используемый как дополнительная опора - оружие, на узкой тропинке он выравнивал шинсы в схватке, но Виталий решил не ссориться с косолапым аборигеном.
Заминка на совещание в замешательстве полуобернувшись к друзъям и Виталий двинулся навстречу зверю, терпеливо стоящему на всех четырех, значит в относительно мирной позе. В карманах троих ребят идущих сзади - тоже есть сахар, а медведи - большие сластены. Мишка привалился к стене так, что бы можно было разойтись с ним, прижимаясь к мохнатому боку. Виталий положил кусок сахара, незаметно вытащеного из кармана, перед носом косолапого и спиной к обрыву, лицом к зверю протиснулся вдоль косматого по тропинке, стараясь не нависать над ним, хотя рюкзак не разрешал выпрямиться. По медвежьей спине животом, потом по боку - веревкой-связкой. Идущие следом проделали все то же самое, убирая ледорубы с глаз зверя, что бы он не принял их за оружие. Обойдя мишку - они показали ему свои пустые руки помахали ими, в знак отсутствия сахара показав, что ему лечше продолжить свой путь, а им - свой. Так и разошлись, долго молча и боясь посмотреть назад. Мишка, видимо, согласился с течением событий. Решили не обсуждать его пока не спустились в лагерь и альпинисты: в горах, где опасность рядом, все становятся друзьями - люди, животные. Охотничьи рассказы появляются потом, когда опасность уже миновала и можно использовать юмор.
Побывав под обстрелом – солдаты тоже становятся теплей друг к другу, забывая неприятные минуты коллективного страха, благополучно пережитого…
Бывали у него встречи и комические. На какую-то высотку группа альпинистов тащила бюст для установки в обозначение взятия вершины. Чей - я уж и не помню теперь. Видимо - одного из вождей, что бы обозначить вершину. Погода ухудшилась, им пришлось переночевать полузасыпанными снегом, но экипировка соответствовала такому случаю и потому на следующий день они, чуть забрезжило, стали карабкаться дальше.
Кстати говоря об экипировки – вспоминаются кинокартины поставленные об альпинистах. Там артисты, показывающие трудности и героизм – не забывают снять с голов и капюшоны и шапки – для рейтинга. Иначе, зачем же они на съемочной площадке? Даже под напором снежного бурана, дующего от вентилятора, что направляет помреж.
Добравшись наконец до вершины, не расстегивая связки, Виталий и его спутники еще при неважной видимости заметили какие-то пятна впереди, где рассчитывали на выступающих из-под снега камнях установить свою ношу и быстро начать возвращение, самый опасный этап восхождения. При всем миролюбии в горах, встречи с животным миром альпинистам нежелательны. Но делать нечего, пошли туда, где что-то шевелилось в дымке.
Каково же было удивление, когда они подойдя увидели геодезистов с теодолитом! Правда, на них тоже были ботинки с шипастой подошвой, а в сумке на земле - металлические съемные кошки, рядом с альпинистской веревкой, но тащить с собой еще и теодолит! Хотя подумать, он много полезней, чем бюст пусть самого уважаемого, вождя! Работа - есть работа и геодезисты просто выбрали наиболее доступный путь, что бы без спортивного азарта сделать свое дело. Триангуляция первого класса - надо переждать капризы природы, выбрать погодное окно, да еще без современного радиопередатчика. До героизма ли тут?
В самом деле, далеко не у каждого геолога туристы-первопроходчики вызывают восхищение при встрече в тундре или на порожистых реках. Мы с ТТ таких любителей подвигов окольными путями проверяли, прежде чем принять к себе на полевой сезон работы. Стремящихся к бестолковому риску ради эффекта - вежливо или не очень - отклоняли. Бог миловал - с нами в поле работали приятные, симпатичные ребята (и девчата). Один сезон работала могучая веселая девица, которую в год перед нами изловили на Новой Земле охранники полигона и корреспонденты Комсомольской Правды. Она пробиралась в одиночку к Северному Полюсу. И дошла бы на спор, но не учла бдительность стражей уже не нужного полигона, в который превратились когда-то населенные острова, изредка служившие спасением полярникам- ученым. Фамилию её – забыл, хотя прочитав спустя некоторое время спустя. её заметку в «Комкомолке» - еще при живой, но уже больной Тамаре – помнил. Она в поле с легкостью выполняла любую работу, в одиночку легко грузила упакованный сорокасильный «Вихорь», чуть не затолкнув в машину вместе с ним и меня. Несомненно, именно она учила Высоцкого альпинизму – именно ей посвящена одна из его песен. Невысокого Высоцкого – ей вытащить в гору – вполне под силу. Через неё мы и билеты в «Таганку» легко получали – дружба их, видимо, не прерывалась… У нас она пыталась заработать деньги еще на одну попытку осилить Северный полюс и переждать пока «органы» не перестанут искать в ней атомную шпионку, интересующуюся взрывом водородной бомбы. Мания боязни выявления атомного зарожения всегда висит над исследователями северного побережья: Видно много военные напакостили там в порядке «Холодной» войны. Мы это особенно почувствовали на Мурманском побережье.
Тамар поддерживала связи со всеми нашими временными полевыми рабочими, как на подбор – интереснейшими людми, младше нас лет иногда на десяток. с большим хвостом .
Смерть ТТ разлучила нас с ними и их между собой. Остается только жалеть и об этом. Оборвалось много начинаний, связей, незавершено много исследований… Но попытаться оставить память об интересных людях в истории – представляется одной из обязанностей живущих.
Свидетельство о публикации №205120900202