Беспокойная ночь Никиты Львовича

Никита Львович со стоном перевернулся на бок. Жуткий крик пенсионера Кольки из соседней квартиры вот уже несколько минут не давал ему уснуть.
- И что ему не спится? – со злобой размышлял Никита Львович, - ну, грабят его, предположим, - с кем не случается, - но кричать-то так зачем? Вызови милицию, если совсем уж невтерпеж, а то кричит и кричит – оглохнуть можно. Совести у него, Каина, ни на грош нет, – мне же завтра на работу! – в полном отчаянии Никита Львович с головой закутался в одеяло.
- Уф, кажется, успокоился, - действительно, Колька-Каин и впрямь затих, перед этим как-то неестественно всхлипнув.
- Плачет, - злорадно улыбнулся Никита Львович, продолжая, однако, оставаться под одеялом, - смеется тот, кто смеется последним… Е-мое! А это еще что за шум?.. Грабители, наверное… Тогда чего они так ящиками гремят? Неужели им до сих пор неизвестно, что деньги у Кольки хранятся в тумбочке с туалетными принадлежностями? Фи, студенты! – с этими словами Никита Львович опрокинулся на другой бок – на этом явно не спалось.
Студенты, между тем, никак не могли утихнуть, с остервенением потроша Колькину квартиру. Их вакхические вопли с шумом врывались в раскрытое окно, проникая даже сквозь толстое пуховое одеяло.
- Одно из двух, - скрежетал зубами Никита Львович, - или я сейчас же закрою окно или крикну этим балбесам, где деньги лежат, - но никак не мог решиться, что предпринять: и то, и другое представлялось ему крайне опасным предприятием.
- Свяжусь, - размышлял Никита Львович, - потом по судам, министерствам всяким затаскают. Скажут: «Вас, милейший, дескать, у окна видели. Так что будьте любезны дать соответствующие показания»... Нет уж! Лучше потерплю: и волки сыты, и овцы целы целехоньки…
- А спать все-таки хочется, - через минуту зевнул Никита Львович. – Эх, была не была! – воскликнув это, он змеей сполз на пол и, извиваясь, пополз на кухню – за убаюкивающей рюмкой коньяка.
Но не успел он доползти и до прихожей, как над головой его что-то свистнуло, а потом стукнуло где-то в другом конце комнаты. Никита Львович с трепетом поднял глаза на противоположную стену и при слабых лучах лунного света увидел, что Александру Сергеевичу, висевшему над кроватью в дорогой рамке из красного дерева, пулей провинтило живот.
Злобно выругавшись, Никита Львович молниеносно содрал Пушкина с огромного ржавого гвоздя и столь же поспешно сунул его под матрас: «Какую картину испачкали! Какого поэта изуродовали! Эх!...».
Между тем, неугомонные студенты, наконец, замолкли, обнаружив вероятно долгожданную тумбочку.
- Все равно студенты, - цинично пробурчал Никита Львович и, как болотная жаба на кувшинку, прыгнул под свое пуховое одеяло.
В то же мгновение в уши ему ворвалось пятиминутное матерное выступление соседа Гришки, жившего этажом выше. Четко выговаривая слова, выделяя интонацией наиболее сильные и значимые, Гришка популярно объяснял жене, кто в доме хозяин.
Эти бесценные уроки он преподавал ей каждый день, даже по праздникам, - аккурат в час ночи, неожиданно просыпаясь и судорожно обегая комнату с воплем: «Бей комариков! Спасай Россию!». Жена на это делала вполне справедливое замечание, что комариков уже давно нет, но Гришка от того еще более ожесточался и, нечеловечески взвыв, бросался на нее с кулаками, в благородном гневе восклицая: «Ах ты, такая-сякая! Ты их еще и укрываешь!».
Изрядно отдубасив ни в чем не повинную жену, Гришка несколько смирялся и, остановившись в одних трусах за два рубля семьдесят пять копеек посреди комнаты, начинал громогласно философствовать: «А знаешь ли ты, несчастная блудница Вавилонская, кто есть для жены муж? Знаешь?! Нет! Ибо ты дура! Муж, - запомни, - муж для жены – Бог! Бог!..» - проболтав таким образом свою положенную пятиминутку, Гришка всякий раз разражался нечеловеческим хохотом. Потом, как правило, все затихало, и назойливые комарики исчезали до следующей ночи.
Однако бывали и исключения, когда речь Гришки растягивалась аж на десять, а то и более минут. Это происходило в том случае, если жена, как казалось Гришке, совсем не слушала своего Бога, прерывая его речь невыносимыми стенаниями. В этот раз, как назло, так и случилось: Цицерон местного разлива орал уже около получаса и не думал останавливаться.
- Сильно, знать, подле жену избил, - окончательно рассвирепев, произнес Никита Львович и с досады или по какой другой причине намертво вцепился зубами в наволочку, в свое время обмененную им у Гришки на два рулона туалетной бумаги, от которой Никита Львович с радостью расстался за ненадобностью, и пачку сигарет «Эдельвейс», подаренную ему, некурящему, каким-то негром за информацию о том, как попасть в магазин с «глобусом и мальчиками на крыше».
При воспоминании о негре, «Эдельвейсе», наволочке и туалетной бумаге, Никита Львович закрыл глаза.
- Наконец-то свершилось, - лепетал он едва слышно, медленно забываясь под доносившиеся теперь откуда-то издалека раскаты Гришкиного хохота, перемешанные с каким-то новым едва распознаваемым шумом.
- К соседу скребутся, - промямлил, сладостно засыпая, Никита Львович, не подозревая, что скреблись-то как раз к нему. – Студенты…
Но не долго пришлось ему почивать: громкий истошный вопль вновь огласил просторы квартиры Никиты Львовича, однако теперь кричал сам хозяин.
- Слышь, Люська, - ласково прошептал Гришка, доверительно обращаясь к отрубившейся после недавних побоев жене, - Никиту Львовича комарики кусают…

 (1994)