Любовница демонов

Сейчас, на смертном одре, внук мой Паоло, я хочу сказать тебе нечто неожиданное тобою, мало того, переворачивающее все твои представления обо мне, твоем предке и учителе, и о нашем искусстве в целом. Я хотел бы пощадить твои уши и пожалеть твою юную и неиспорченную душу, но обстоятельства вынуждают меня. Ибо иначе ты можешь нарушить то хрупкое равновесие, что возникло между миром горним и миром подлунным во времена моей юности. Сейчас я еще способен долго и обстоятельно говорить с тобой, но так будет недолго: день-два, и боль скрутит меня в бараний рог, из уст же моих ты сможешь услышать разве что стон. Я пожил немало, пришло время уступить место ученикам, и вы, в свое время, поступите так же. Это закон жизни – старые ветви отмирают, и садовник вырезает их, чтобы дать место новым. И древо жизни вновь зеленеет.

Когда я был вчетверо младше, чем ты сейчас, отцу моему все знакомые, а, в особенности, лица духовные, советовали сдать меня в Милосердный Дом. Сейчас там не те порядки, что были раньше, умалишенных уже не держат на цепях, предпочитая поить отварами дурманящих трав и успокаивающих душу минералов, но тогда помещение ребенка неполных пяти лет в эту тюрьму безумия грозило оному неизбежной и страшной смертью. И отец воспротивился. Надо сказать, что советы доброхотов имели под собой основания – я был очень странным и неуравновешенным ребенком. Мало того, что я видел скрытое от большинства нормальных людей, я и говорил об этом не переставая. Я боялся оставаться один в комнате, я отвечал вслух своим мыслям и тем голосам, что приходили в мою голову извне, я рисовал углем странные картинки на стенах и обижался, когда прислуга их замывала. Но я был единственным ребенком отца моего, ибо мать моя умерла родами, а отец столь сильно любил ее, что не собирался более жениться. Отдай он меня на верную смерть, и род да Креда угас бы совсем.

И тогда отец принял единственно верное решение – пригласил в Креда донну Пьетру Арнальдо, что считалась непревзойденным воспитателем совсем юных неслухов, от года и до семи лет. Говорят, она вышла из самых низов, была кормилицей и нянькой, но ее талант влиять на младенческую душу и разум быстро поднял ее до высот, доступных разве мужчинам с хорошим образованием. Переманить ее было не так просто. Думаю, свою роль сыграло то, что отец сказал ей о моих художествах, а также, что, если я не переменюсь, меня отправят в Милосердный Дом.

Когда она переступила наш порог, было лето – жаркое, но при этом прозрачно-сухое и звонкое лето южных холмов. Пыль золотила подол ее платья, а солнце подсвечивало волосы, выбившиеся из сложной, перевитой шнурами прически, окружая голову сияющим ореолом. Сказать, что она была красива – значит, ничего не сказать. Ее черты, слишком жестко высеченные природой, отнюдь не смягченные тридцатью годами богатой на события жизни и слегка подправленные сурьмой и белилами, производили впечатление ожившего барельефа из виллы Агапо, а нежная улыбка дополняла пронзительный взгляд, от которого, казалось, ничто тайное не могло бы укрыться. Вся в волнах летнего ветра и зноя, она казалась древней богиней, ожившей для того, чтобы почтить нас своим присутствием. Волосы ее были высветлены до цвета переспелой пшеницы, глаза казались зеленее апрельской травы, а кожа мерцала легким загаром, что нисколько не портил ее.

Я, всегда настороженно относившийся к чужим людям, на сей раз, словно забыв о привычках, бросился к ней и схватился за подол ее платья, не обращая внимания на окрики старших.
- Ну, что, будущий живописец, тяжко тебе одному? – спросила она и потрепала меня по взлохмаченной голове.
И тогда я понял, что пропал – пропал, как загнанный маленький зверек, и возродился – как человек, у которого есть друг, могучий и добрый защитник. И я плакал, зарывшись лицом в запыленный подол, молча, долго и всласть, и она не утешала меня, а лишь гладила по голове и плечам.

И начались годы учения и воспитания. Не могу сказать, что мне было легко – вряд ли нашелся бы еще хоть один человек, что так много требовал от ребенка, но требования донны Пьетры были вполне правомерны. «Кому много дано, с того много спросится», - повторяла она мне всякий раз, когда я плакал над испорченным рисунком и исчеркивал его углем вдоль и поперек. И я брал новую доску и начинал снова. Она не заставляла меня тереть краски или копировать древние образцы, мне самому приходилось делать это, но не для хозяина, как слуге, не для мастера, как подмастерью, а для себя. Я постигал науку запечатлевать образы мира семимильными шагами, и это занимало почти все мое время от пробуждения до отхода ко сну, а когда засыпал, то она держала меня за руку, и я не боялся.

Сон – младший брат смерти, и погружение в него всегда сопровождалось для меня сонмом страшных видений, а донна Пьетра одним своим присутствием превращала огонь – в свет, мутный поток – в кристальный ручей, а ужасные морды порождений болезненной фантазии – в прекрасные человеческие лица. Позже, по пробуждении, я зарисовывал их, а она просила давать им имена и прозвища. Так появились те образы, что потом сопровождали меня всю жизнь – Мудрый Старик и Вечный Странник, Ледяная Дева и Саламандра, Резвящееся Дитя и Суровый Рыцарь. Я играл ими, придумывал их истории и зарисовывал свои выдумки на дощечках. Позже пришел и Монах, Никогда Не Показывающий Лица, он прочно обосновался во всех картинах и сценках, присутствуя в глубине или за гранью дощечки, и олицетворяя собой, как я понял позже, неминуемую силу судьбы.

Это было счастливое время. Нам двоим принадлежал целый мир – холмы Креда, где горшечники добывали красную глину, где виноградники лепились по склонам, где вились козьи тропы и тянулись разбитые пыльные дороги, приводя то к маленьким, вросшим в землю домам виноградарей и пастухов, то к развалинам древних храмов. А однажды мы вышли к воротам. Ни справа, ни слева от них не было изгороди, сами же ворота, с покосившимися заржавевшими створками, были закрыты наглухо. Их решетку затянуло вьюнком, и на нем раскрылись неожиданно крупные раструбы синих цветков. Весна была еще в самом начале, о чем говорил едва выпустивший бутоны шиповник, и такое буйное цветение удивляло. Я подошел и посмотрел сквозь решетку. На склоне холма стоял белый, с колоннами, древний храм. С тех самых пор, как люди приняли веру в Единого и отвергли языческих Многих богов, храмы те были разрушены, но этот стоял нерушимым. Колонны розовели в наступающих сумерках, бирюзовое небо сквозило меж ними, светлея и бледнея к горизонту, и редкие облака таяли в его бескрайности, как хлопья пены на морском берегу. На коньке крыши стояла женщина и протягивала ко мне руки, я даже не понял сразу, что это статуя, так живо и естественно было запечатлено в ней движение. Я дернул створку ворот, но донна Пьетра остановила меня. Взяла за руку, провела в обход. Указала рукой на храм... то, что когда-то было тем храмом... груда развалин, растрескавшиеся ступени, подножья колонн...
Помнится, я плакал тогда, и порывался вернуться к воротам и открыть их. Но донна Пьетра развернула меня спиной к развалинам и указала в то место, где стояли ворота. Их не было, и лишь наступивший вечер сгущал тени на внезапно обрывающейся дороге. Позже, самостоятельно бродя по родным холмам, изучив их вдоль и поперек, я так и не смог отыскать то волшебное место.

Впрочем, волшебства в моей жизни и так хватало с избытком. Голоса, прежде угрожавшие мне и пугающие неотвратимостью наказаний, теперь советовали и одобряли. Вещи, что прежде трансформировались в ужасные символы с наступлением ночи, стали доброжелательны ко мне – коридоры и лестницы нашего замка всегда вели туда, куда надо, двери неизменно открывались передо мной, львиные морды на резной мебели не оскаливали клыки, а ухмылялись, словно довольные кошки, и только что не мурлыкали. Обивка кресел казалась мягкой шкурой домашних, хоть и сильных и страшных в своем гневе животных. Мой дом стал мне родным домом, его сила – моей силой, его прошлое – частью истории моего рода.

Донна Пьетра читала мне хроники и объясняла непонятные ребенку места, досконально разбирала все битвы, в коих участвовали мои предки, спокойно и с достоинством говорила об отношениях мужчины и женщины и осуждающе – о политических браках. Пришло время, когда я спросил ее о любви. То ли это, чем занимались наша прачка с конюхом Тено, или кошка с соседским котом, или донна Беата с Карно-отщепенцем.
Донна Пьетра ответила кратко и непонятно. «Любовь, - сказала она. - Это не то, что ты делаешь, это то, что ты чувствуешь, но когда ты чувствуешь это, все твои действия приобретают другой смысл, более важный и нужный для жизни. И этой жизни, и той.» После чего она встала и вышла, и я не смог попросить объяснений.

Я учился читать и писать, что было мне просто, ибо рука приобрела твердость и взгляд – цепкость от занятий рисованием, я осваивал верховую езду и быстро достиг в этом успехов, отец нанял учителя фехтования – и тут я не осрамился. И отец стал ко мне благосклонней. Когда к нам приезжали гости, меня уже не запирали в комнате, а, нарядив пышно, будто инфанта, представляли им. Те глядели на меня, словно на неведомого и страшного зверя, хоть и укрощенного, но все же опасного, и превозносили мудрость отца и искусство донны Пьетры. А отец отвечал: «На все – воля Единого». Я знаю, он подолгу молился в часовне, и делал богатые пожертвования двум ближним храмам. «Сам Господь послал вас ко мне», - говорил он донне Пьетре, и та скромно опускала глаза и с достоинством кланялась. Но я никогда не видел, чтобы она молилась. И спросил ее, почему так. «Господь знает все мои мысли – что более того могу сказать я ему? Он дал мне все то, что счел нужным – просить ли чего-то еще?» - был ответ.

Я был сметлив и внимателен не по годам, а моя способность видеть незримое давала мне ощутимое преимущество перед другими, к примеру, я никогда не заговаривал с отцом первым, если видел, что его окутывает аура гнева. Лжецов и тайных врагов я также распознавал по цветам их ореолов. Сообщая об этом отцу, я уберег нашу семью от участия в сомнительных предприятиях, что торговых, что политических, и отец более не считал зазорным спрашивать моего мнения о каких-либо новых знакомых. Но та же самая способность привела меня на порог тайны донны Пьетры.

Комната воспитательницы располагалась подле моей, часто, не желая того, я слышал некоторые ее мысли, у нас даже было два общих сна, и я привык считать донну Пьетру чем-то вроде своей собственности, впрочем, и себя считал принадлежащей ей более, нежели своему отцу. И уверенность эта должна была когда-нибудь пошатнуться, пасть и рассыпаться в прах.
Мне шел седьмой год, а выглядел я на все десять благодаря высокому росту и ежедневным упражнениям со шпагой. Кроме того, знаниями и способностью к рассуждению я тогда превосходил сверстников, за что надо поблагодарить донну Пьетру. Посему, я не думал, что она – девственница, или избегает мужчин. Сама история ее возвышения, начавшаяся с роли кормилицы при каком-то отпрыске благородного семейства, исключала подобную возможность. Поговаривали, что у нее есть взрослая дочь и даже внуки, но выглядела она так молодо, что представить этого я не мог. Я также не представлял, какой мужчина мог бы добиться ее расположения, ибо она была умнее, чем большинство людей ее круга.

И вот, однажды, когда я уже почти заснул, мне почудилось, что в моей комнате кто-то есть. Я открыл глаза. Рядом с моей кроватью стоял мужчина и смотрел на меня. Он не был человеком, ибо материя, составляющая его тело, не была реальной, плотной, но он не был и бесплотным призраком. Наряд его казался вполне человеческим, хоть и весьма простым, напоминая одежды мастерового люда. Да и лицо, широкоскулое и с массивной челюстью, скорее подходило человеку из народа, чем потустороннему существу.
- Привет, - сказал он. – Пьетра там?
И показал на стену моей комнаты, за которой, действительно, была комната донны Пьетры.
- Да, - ответил я. – А вы кто?
- Я? Да, она же тебе не рассказывала... Ну, ты лучше спроси ее, а я пойду.
И мужчина шагнул сквозь стену, как через водный поток, то есть – пригнув голову и внутренне сжавшись. Как я потом понял, это было вызвано не свойством стены или самим процессом прохода...

Ибо спустя несколько минут он вылетел обратно, ругаясь и тряся головой.
- Нет, определенно, что-то не так, - мужчина обернулся ко мне. – Ты не слишком сейчас хочешь спать, а, мальчик? Может, объяснишь мне, что с нею случилось?
- Нет, совсем не хочу. Но вы прежде мне расскажите, кто вы такой и что вам нужно от донны Пьетры.
- А не испугаешься?
- Вас? А что вас бояться? – мужчина и вправду не выглядел опасным, во всяком случае, так, как мои былые кошмары.
- Ну, я же – демон.
- Вы?!
- Я.
- Неправда. Демоны – жуткие порождения ночи, создания древних богов...
- Угу. И еще – противники Единого, низвергнутые в прах вместе с их хозяевами, языческими богами. Твоя шпага? – демон снял со стены мое единственное оружие, впрочем, совсем бесполезное для реального боя, ибо оно было затупленное и с шариком на острие.
- Я обнажаю ее на тренировках.
- Понятно. Хочешь настоящую?
- Настоящее оружие мне пока не по росту и не по силам.
- Благоразумный мальчик... Но если я сделаю тебе такую же, как у взрослых, только маленькую?
- А вы можете?
- Да. Я – Кузнец. Раньше меня все именно так называли.
- Кто – называл?
- Те, что приходили в наш храм... И не только. Ко мне обращались всякий раз, раскаляя в печи заготовку, делая по ней первый удар, передавая заказчику готовую вещь. Моим именем клялись...
- Так ты – один из языческих богов?
- Ну, почти, но, конечно, пламя пониже и дым пожиже. Так хочешь шпагу? Или, может быть, меч? Настоящий, заговоренный, меч победителя?
- А что я буду должен взамен? Свою душу?
Демон схватился за голову и взвыл.
- Какая душа?! На что мне – твою душу? Все заладили – душу, душу... Помнится, так вопили колья во внутреннем дворе храма Смерти... нет, они повторяли, как заведенные: «Голову! Голову!» - те, на которых еще не было человечьих голов. Если я чего-то и хотел от тебя, так это твоей дружбы, но я знаю – те, кто предан Единому, не станут якшаться со слугами языческих богов.
- А зачем вам моя дружба?
- А зачем она вообще, не мне только, а тебе самому? «Нехорошо человеку одному быти». Представляешь, каково демону – в одиночку? Столетия напролет... Хозяин – погиб... Почитателей не осталось, кузнецы не вспоминают – ну, и я им не помогаю, можешь об этом судить хотя бы по тому, что тайна синей стали никем из них не раскрыта...
- А ты умеешь ковать синюю сталь?
- Обижаешь своим недоверием, юноша. Я ее изобрел.
- А что-нибудь из нее у тебя есть?
Демон почесал затылок, возвел глаза к потолку и задумался на мгновение, после чего в его руке появился браслет-змейка из темно-сизого металла с синеватым отливом, который оттеняли вставленные в качестве змеиных глаз карбункулы.
- Держи. Подаришь девушке, которую всей душою полюбишь. Змейка будет ее охранять – и от недоброго глаза, и от яда в еде и питье.
Я протянул руку и взял браслет. Сталь была холодна, но холодна, как летняя ночь, свежий ветер, кристальный родник, и, даже, казалось, влага выступила на чешуйчатых боках змейки, хотя, нет – она осела из воздуха, как оседает на любом холодном предмете. Я спрятал браслет под подушку и протянул демону руку.
- Если вам так хочется моей дружбы, то я могу вам ее предложить, правда, с условием... Мне не столь нужны ваши дары, сколь нужна ваша откровенность – ибо нет места лжи и недомолвкам между друзьями. Пока будет между нами лишь правда – будет и дружба, как только закрадется ложь, так и дружбы не станет.
- А ты умеешь отличать правду от лжи, и ложь – от правды?
- Да.
- Тогда ты либо гений, либо – самонадеянный малец, ибо даже я не всегда могу разобраться.
- Я – и то, и другое, - с достоинством ответил я демону, и мы скрепили наш союз рукопожатием.

Так началась дружба человека и демона, не подчинение одного другому, не преклонение или использование, а истинно добрые отношения, не омраченные обманом ни с одной стороны. Из всех, кого я знал в этой жизни – и людей, и не совсем людей, и не людей вовсе, лишь Кузнец вызывал у меня полное доверие. Он и получил главный приз в той ужасной игре... Но об этом – позже, а пока я расскажу тебе о других демонах, встреченных мной вблизи комнаты донны Пьетры.

Несколько дней спустя в мою комнату опять пожаловал некто, с позором изгнанный донной Пьетрой. На этот раз им оказался худой невысокий парень, с огненно-рыжими волосами и в желто-алой щегольской одежде. Хотя, щегольство это уж слишком сильно отдавало безвкусицей – или шутовством.
- Эй, приятель, твоя соседка, она что – рехнулась?
- Не думаю, но вы – далеко не первый, кто так от нее вылетает.
- Ох, ну и характер... конечно, до моей жены далеко...
- Так вы женаты?
- Был. И еще как! Но, вот, третий век уж вдовею...
- По вам не скажешь, молодо выглядите.
- Молодо – это да. Но уж судьба моя такова, ибо смех старика – яд, так что негоже мне быть старообразным, дабы не отравить всех, кто любит смеяться.
- До тебя тут был Кузнец, а кто ты?
- Я – Шут, ну, и бретер, конечно. Смех теперь слишком жестоко карается, надо себя защищать. А что колпак не ношу, так он звенит и в схватке только мешает.
Шут выхватил из ножен палаш и сделал пару выпадов и финт в пустоту. Мощное лезвие сверкнуло синим отблеском.
- Синяя сталь! – я не сдержал восхищения. – Кузнец его выковал?
- А то кто же! Но кинжал – моя, и только моя работа, - демон бросил палаш в ножны и выхватил кинжал – нет, это не было настоящим кинжалом, металлической оказалась лишь рукоять, а лезвие... оно было огнем.
- Может убивать, может отсекать, а может – целить раны, - пояснял Шут, подбрасывая и ловя свою страшную игрушку. – Как смех.
Он внезапно наклонился и приложил пламенное лезвие плашмя к моему лбу, туда, где я набил шишку, накануне свалившись с тутовника. Вспышка света едва не ослепила меня, но когда я коснулся пальцами лба, там обнаружилась лишь гладкая кожа и никаких уплотнений.
Шут довольно рассмеялся.
- Это – не все, хочешь, я научу тебя драться? Что? Тебя уже учат? Да знаю я, знаю, тот старикан только что песком не рассыплется, медлителен, как муха, и туп, как закон Аннельгарма. Драка – это игра, только игра на жизнь, но, все же, игра. Ты – мальчишка, и научишься этому. А взрослые – нет. Так давай, поиграем!
- Только безопасным оружием. Я не верю, что вы остановите руку, если лезвие затрепещет у моего горла.
- А это, парень, ты брось. Я – не убийца, и никогда им не буду. Убиваю, только если меня вынуждают.
Дальше опять пошло выяснение, что же демону от меня нужно, и уговорились мы о содействии его планам относительно того, что «донна Пьетра должна его выслушать», да и во всем остальном, «что не претит мне в каком-либо смысле». А он сказал, что никогда у него не было еще столь юного ученика, который не только может получить несколько уроков фехтования, но и добиться ощутимых результатов. И следующую полночь я встретил с кленовой палкой в руках. Другую держал Шут, и бились мы с ним не на шутку...
Кстати, то, что, прожив почти тридцать лет в столице, при дворе Альбиана Восьмого, я остался жив, отделавшись лишь двумя несерьезными ранами, целиком – заслуга Шута, ибо много было у меня завистников и недоброжелателей, а наемная смерть в те годы недорого стоила.

А вот с содействиям планам пришлось обождать. Ибо третьего дня после той встречи, в мою комнату вывалился из стены статный красавец с лютней в руках. Он даже не ругался, а вздохнул, махнул рукой и уселся на кровать, едва не отдавив мне ноги.
- Послушай, мальчик, ты не мог бы мне рассказать, что случилось с твоей воспитательницей в последние годы?
- А что должно было случиться?
- Она так изменилась... Если бы я не знал ее, то подумал бы, что она отдала свою волю Единому.
- А разве не так?
- Нет. Только не она. Она – не может, не умеет она предавать.
- А кого она предала? Вас?
- Повторяю – не предавала она. Может, с ней что-то сделали? Лишили памяти, навязали чуждую волю?
- Она не похожа на человека, не имеющего собственной воли.
- Вот и я – о том же. Но мы получаем уже третий отказ от жрицы столь высокого посвящения, каких в этом мире больше и не осталось. Твердый отказ, без объясненья причин.
- А донна Пьетра – жрица? Древних богов?
- Не богов, а богини. Мадрены, подательницы жизни. Впрочем, самой богини уже нет среди воплощенных, нет уже более двух столетий. Ты не помнишь этого, ты – человек, а люди забывают прошлые жизни. Я все помню. Страшная была битва. Для непосвященных это был чудовищный ураган, унесший тысячи жизней, а для нас – сокрушительное поражение.
- Именно тогда Единый вас победил и низринул?
- Ну, началось все значительно раньше. Тахор, бог Смерти, равным был среди всех богов, пока не нашел племя джада. Несколько сотен скотоводов-кочевников поверили, что именно он является настоящим их господином, и, как господин, заботится о рабах своих. До этого в мире подлунном не знали подобного отношенья к богам. Их молили, задабривали, даже заключали определенные сделки, но никогда не отдавали им власти над помыслами своими. Но Тахору удалось убедить старейшин племени в том, что, если отдадут они ему в полную власть и тело, и разум, и душу – он спасет их, и даже от смерти. Люди поверили, но, конечно, ошиблись. Никто, и Тахор, не может нарушить естественный ход вещей, но может, как и все мы, частично им управлять. Тогда в племени появилось множество старцев, коим жизнь была уже в тягость, и никто не знал, что делать с ними. И Тахор дал джада закон, согласно которому люди, достигшие сорока лет, должны были приноситься ему в жертву. Так он достигал сразу две цели – племя избавлялось от старцев, а он получал в свое распоряжение их ментальную силу и опыт. Не смейся – опыт людей почти недоступен богам, разве что решатся пожить в человеческом теле. Итак, Тахор усиливался, а численность племени – возрастала. Ведь, по его воле, никакие болезни не касались племени джада. Дыхание смерти повергало все мелкие существа, полюбившие селиться в человеческом теле, в прах еще в воздухе, а людям джада оно не вредило. В семьях подрастало по семь-двенадцать детей, и все они хотели есть, а сухая равнина, на которой жили они, не могла прокормить достаточную для этого численность скота. И Тахор дал новый закон – все джада должны воевать. И мужчины, и женщины, и подростки с десяти лет. Должны воевать с соседями – ближними, дальними, и завоевать для него, Тахора, весь мир. И они завоевали многие земли. Знаешь ли, еще пять столетий назад на Креда не осталось ни одной виноградной лозы, и ни одной живой души не бродило по его пыльным склонам. Все жители его, не погибшие от рук джада, убежали в леса и пещеры, и там прятались от неистовых убийц всего живого. Но подобные убийства – нарушение природного равновесия, и природа не долго терпит подобное. Мало того, что большая часть джада погибла при завоевании, но и, возвратясь домой, принеся в жертву пленных, они словно сошли с ума и стали убивать друг друга. Выжили только те немногие, что остались вершить власть именем Тахора в завоеванных землях. Тахор упился кровью и притих на столетие. Но остальные боги не надеялись, что, совершив это, он угомонился. И собрали войско, и пошли против него. И тогда он выпустил на них нечто, что мог подсмотреть лишь в человеческих душах – беспросветное отчаянье, страх, обращающий в камень, и безумную жажду смерти. Боги цепенели, а духи умерших джада, обращенные богом Смерти в своих помощников, добивали их. Немногие из нас тогда спаслись. Там погибла Мадрена, подательница жизни, и Зире, ее помощница и защитница малых детей, и Огнон, великий зодчий и хозяин нашего Кузнеца, и... да что говорить, четверо нас осталось. Так бог Смерти, Тахор, стал хозяином этого мира. Единственным. Вы его зовете Единым. И повелел он разрушить древние храмы, чтобы помешать возродиться прежним богам. Шло время, везде законы джада местное население переделывало в нечто, более пригодное для жизни, возродилось хлебопашество и скотоводство, а Тахор видел все это и безмолвствовал. Он ждал, когда «созреет хлеб для новой жатвы». И вот, теперь он решил, что народу народилось достаточно, и готовит себе кровавую трапезу. Мы поняли это, когда узнали о монахе Серпулии, что основал Церковь Духовного Очищения. Но долго не могли найти донны Пьетры, чтобы донести до людей это знание. И, вот, она не хочет нас выслушать. Может, ты ей скажешь об этом?
- Ты говоришь, вас осталось четверо. Кузнец, Шут, ты - ...
- Певец.
- Кто еще?
- Прорицатель – так мы называем его. Но он искалечен пытками, и вряд ли способен к борьбе. Когда мы вызволили его, глаза его были выколоты, а руки – изувечены палачами Тахора.
- Возможно, именно его вид и повлияет на донну Пьетру.
- Она его знала только таким – люди не живут по триста лет. Впрочем... может, это и дельный совет.

На следующую ночь в моей комнате собрались все три демона – Кузнец, Шут и Певец. Они с нетерпением ожидали, чем же закончится наше предприятие, и я волновался не меньше их. Правду сказать, думал, что пройдет не более получаса, и из стены вывалится на нас четвертый демон, Прорицатель. Я еще не видел его, и все гадал, так ли страшен его облик, чтобы испугаться, или он жалок, как утверждают трое других. Но время шло, а демон не появлялся. И мы были в недоумении. Часа через два мы уже отчаялись узнать, что происходит в комнате донны Пьетры, и тогда демоны попросили меня пойти и посмотреть. Но, когда я подергал ручку ее двери, то понял, что донна Пьетра ее заперла.
- Слушай, Наро, остается только одно, - Кузнец заговорщицки мне подмигнул. – Ты должен пройти туда в тонком теле.
- Но как?
- Давай, научу.
- Нет, лучше – я, ты объясняешь долго и бестолково, - вмешался Шут и за четверть часа обучил меня, как покидать и возвращаться в собственное тело. Этим, кстати, я и потом пользовался неоднократно.
И, вот, пройдя в комнату донны Пьетры, я увидел у ее ног седого мужчину, он преклонил перед нею колени, но не молил ни о чем, ибо и так было понятно, что она сделает для него все, что тот ни попросит – на лице ее было выражение счастья, а глаза блестели от слез. Его голова покоилась на ее коленях, ее руки – на его голове, она перебирала волосы и что-то беззвучно шептала. Когда тот отстранился, и протянул тонкую, искореженную шрамами руку к ней, лицо его стало видно, и я понял, что это и есть Прорицатель – оба его века были некогда рассечены, и провалились в пустые глазницы, а в выраженьи лица чувствовалось сосредоточенное внимание, какое бывает лишь у слепых. Черты его хранили на себе следы пытки, но не были старческими, скорее, даже, Прорицатель выглядел младше своих соратников. Пьетра наклонилась и поцеловала его. Они меня не заметили – так были поглощены друг другом.
Я вернулся и сообщил все это его друзьям. И они обрадовались.
- Что я тебе говорил, - обернулся Шут к Певцу. – Она любит его. Кто бы мог подумать, ведь Прорицатель в свою бытность при Мнеморе никогда не входил к человеческим женщинам...
- Ну, времена изменились...
- Мальчишка взрослеет, - сказал Шут и гаденько рассмеялся.
- Заткнись, тут ребенок, - одернул его Кузнец.
- А что, ребенку не мешает узнать.
- Тогда расскажу я. От твоего поганого языка и взрослых надо беречь.
И Кузнец рассказал мне о действительной цели их полуночных визитов.

Рассказ этот вызвал у меня такую вспышку мучительной ревности, что даже я сам не мог от себя ожидать.
Все существа духовного мира, говорил Кузнец, получают силу от людей – тех, что боятся их, или возносят молитвы, но, более всего – таких, что любят их в силу своей склонности, бескорыстно. Есть еще два пути обретения богами и демонами утраченной силы – человеческая жертва и плотская любовь. И то, и другое предполагает непосредственную передачу силы от источника, быстро и без потерь. Но, если в первом случае сила окрашивается в цвета бога Смерти, то плотская любовь оставляет на ней лишь легкий оттенок качеств Мадрены. И не заканчивается гибелью для человеческой стороны. Никто не просил бы, говорил мне Кузнец, чтобы донна Пьетра исполнила свою роль жрицы Мадрены, если бы не было необходимости действовать быстро и тайно. Узнай Тахор, что оставшаяся четверка копит силу – начнет действовать в ту же минуту. Страшно подумать, что случится тогда.
- Кровавая баня, вот что, - вставил веское слово Шут. – Серпулий уже поставил на уши две провинции, и они не только хлещут себя кнутами. Люди, вступая в Церковь Духовного Очищения и давая обет нестяжательства, отдают все имущество ей, а богатых множество среди них. Ибо, чем богаче человек, тем сильнее боится расставаться он с этой жизнью, не ожидая ничего доброго для себя за чертой. А Серпулий обещает вечную жизнь. И, вот, на эти деньги уже нанято полторы тысячи воинов, хорошо вооруженных и закаленных в беспрестанных усобицах северных князей. Командует ими некто Кастрикано.
- Кастрат, проще говоря, - вмешался Кузнец.
- Ну, я в его штанах не шарил, однако подобные прозвища просто так не дают, - усмехнулся Шут. – Дело в том, что Серпулий, следуя указаниям Тахора, «откровениям», считает деторождение главным грехом, и требует от своих последователей полного воздержания. Самооскопление широко распространено среди его паствы. И главарь наемников, судя по всему, именно такой фанатик. Но мы отвлеклись. Хочу заметить, что просто так не платят наемникам. Думаю, вскоре Серпулий предпримет наступление, цель – столица, а на пути их лежит Креда. Они проглотят ее, не заметив. Но, ежели вопрос стоял бы только в медленном продвижении войска к столице, я оставил бы решение его крошке Альбиану. Он, хоть и молод, но вовсе не глуп, и имеет под рукой толковых советников. Беда же в том, что учение Серпулиана пустило корни везде – и вплоть до столицы. Победи оно в душах большинства людей, дни этого мира будут недолги. А мы, четверо, любим сей мир. Посему – надо сражаться даже не против Серпулиана, а против его хозяина. Теперь он – «Единый», но он – не один. Сонмы духов джада, каждый – незначительный и слабый сам по себе, вместе образуют демоническую армию, не меньшую реальной армии фанатиков. С теми силами, что у нас есть сейчас, нам не победить их. Прошу тебя, Наро, если ты не можешь или не хочешь помочь – не мешай.
- Неужели нельзя усилиться как-то иначе? – спросил я со слабой надеждой.
- Незаметно для Тахора – нет. Пойми, мальчик, Пьетра с детства готовилась стать жрицей Мадрены. Пусть Мадрена развоплощена, но нельзя оставлять ее храм пустым. А в служение жрицы Мадрены входит и благословение плотской любовью – тех, кто нуждается в этом и достоин подобного дара. Требуется такое нечасто – на моей памяти было четыре раза: Альбиан Первый был благословлен на создание храмов, Альбиан Четвертый – на войну против джада, некто Фелиций – на труд «Теогония», и жрец храма Мнемора – на восстановление оного после сокрушительной для нас войны. Как ты понимаешь, Пьетра не принимала в этом участия. Ее дочь является плодом связи с одним простецом, за три года до посвящения. Дело в том, что жрицей Мадрены не может быть девственница или бездетная. С тех же пор Пьетра блюла себя в «чистоте», как сказал бы какой-нибудь мерзкий джада. Не ревнуй же ее, ибо она – не твоя.

Не ревновать я не мог, но постарался не давать волю чувствам, тем более что донна Пьетра теперь проводила со мной гораздо больше времени, нежели раньше. Холсты и рисунки были заброшены, а отец этого не замечал, ибо занят был укреплением замка и тренировками ополчения – мы готовились встретить Серпулиана во всеоружии. Проходя через двор, мне приходилось огибать нестройные ряды крестьян, пастухов и горшечников, выполнявшие команду «коли» и столь же простые действия из рук вон плохо. И я укрепился в той мысли, что Серпулиан должен быть остановлен ранее, чем нападет на беззащитную Креда.

Мы часто гуляли, и донна Пьетра показывала мне, как брать силу из богатого и щедрого источника – природы, от земли, воды, солнца и ветра. Она делала это и поясняла, я же – повторял, и у меня получалось. Что это была за сила, я понял не сразу. В первый раз я ощутил это, когда, сбегая с холма по тропинке, представил себя взмывшим в воздух, подобно птице – и полетел. Спасибо Пьетре, что вернула меня на землю раньше, чем кто-либо это заметил, и так аккуратно, что я заработал лишь несколько синяков и царапин. Позже я воспользовался силой осознанно, вылечив малышку, отравившуюся цветком дурмана, но и тут Пьетра помогла мне сделать это незаметно, для отвода глаз напоив девочку простой водой и сказав ее родителям, что это – сильнейшее противоядие.

А ночи были отданы нашим демонам – кто-то из них приходил к донне Пьетре, но это не значило, что остальные были где-то далеко: Шут учил меня фехтовать, Певец развлекал историями из глубокой древности и странными песни на непонятном мне языке, Кузнец... ну, мы говорили с ним обо всем, и я мог сказать ему что угодно – и быть понятым.
Однажды он мне признался:
- Завидую людям.
- Почему, вы же сильнее?
- У людей есть дети... Иногда ловлю себя на мысли, что хочется бросить все, и пожить человеком – воплотиться в смертном теле, да, родиться в какой-то хлипкой лачуге, как ваши горшечники и пастухи, вырасти, овладеть ремеслом, жениться и наплодить кучу детей. Но ведь нельзя!
- Хочешь – можешь считать меня своим сыном.
- У тебя есть отец.
- Я уважаю его более чем кого-то другого, но никогда не мог с ним говорить так, как с тобой, а отец не советовал мне ничего иного, как молиться Единому. Он – мой господин, но и только.
- Справедливо. Хотя, в этом случае, ты рискуешь вскоре стать сиротой, - улыбнулся Кузнец, и я понял, сколь призрачны у нас шансы на победу.

И вот, на исходе лета, когда Серпулиан выдвинулся к холмам Креда, и наш замок был подготовлен к осаде, когда виноградари и пастухи, собрав немудреный свой скарб, двинулись по дорогам к столице, а юный Альбиан бездействовал и выжидал, пришел срок демонической битвы.
Четверо собрались в моей комнате, даже Прорицатель, которого видел я один раз, и мельком, пришел со мной попрощаться. Уже не серый балахон был на нем, а темные доспехи неизвестного мне материала. Он улыбался тонкими губами, и безошибочно протянул руку, чтобы погладить меня по голове.
- Эй, ты, чудо, как драться-то будешь? – удивился Кузнец.
- Посмотри! – Прорицатель отступил к стене, слегка согнулся и выхватил из-за плеч пару нестерпимо сияющих длинных клинков. Зашипел воздух, разрываемый ими.
- Потише ты, нас не задень...
- Не бойтесь, я вас... чувствую. Так что, не ожидали?
- Да-а... – Кузнец покачал головой. – Неужели Пьетра так помогла?
- Ну, может быть, но больше – я сам, - лицо юного демона сияло радостью победы, пока – над собственной немощью, но он словно был уверен и в будущей – над Тахором и духами джада.
- Гляди-ка, если уж Прорицатель радуется, - улыбнулся Шут. – То наверняка победим.
- Ладно, прощаемся и идем... как уговорились...
И мы попрощались. Неудобно было прижиматься к доспехам, но я по очереди обнял Кузнеца, Шута, Певца и Прорицателя. И последний, склонившись к моему уху, прошептал: «Жизнь никогда не кончается, если есть, куда возвращаться».

И вот, ушли. Сперва я сидел на своей кровати, как оглушенный, потом выглянул в окно. Над холмами Креда клубились грозовые тучи, где-то вдалеке ворочался гром... Хотелось закрыть окно, и не только его, но и ставни, придвинуть к окнам и двери шкафы, столь великая угроза исходила от мрачного пейзажа, но я не стал этого делать. Если там бьются мои друзья, стыдно отгораживаться от них даже самой непрочной преградой. Все мои чувства обострились невероятно даже для меня самого, казалось, я видел роящиеся в облаках темные силуэты, и столь высокое напряжение чувств требовало действия. Не зная, чем заняться, я принялся кружить по комнате, словно зверь в клетке. И мой взгляд внезапно натолкнулся на незнакомый предмет – нечто длинное, заботливо укутанное в тряпку. Когда я развернул его, то увидел невероятной красоты оружие – шпагу, и не коротенькое, детское, игрушечное оружие, а настоящее, боевое... без единого украшения, глухо мерцающее драгоценной синей сталью. Оно словно пело в моих руках – так вибрировали наложенные Кузнецом заклинания. Я прижал ее к щеке, и она успокоилась. Обещанный подарок. Последний подарок Кузнеца, как оказалось потом. Больше ему не удалось сковать ни единой вещи... Я сделал несколько выпадов, но она была слишком тяжела для меня, и тогда я спрятал ее как можно ближе, но и надежнее – неизвестно, может, придется и мне сегодня биться против фанатиков Серпулиана.

Опять присел на кровать и снова вскочил. В окно залетали порывы предгрозового ветра, комната выстудилась так, что меня начало колотить. И я решил пойти к донне Пьетре – все же, вдвоем не так тяжко ждать исхода небесной битвы. Но дверь была заперта, и воспитательница моя не откликалась на стук. И я вернулся к себе в комнату, и покинул тело, и сквозь стену прошел к ней.
Донна Пьетра лежала на своей кровати, и, на первый взгляд, спала, но я увидел тонкий шнур, исходящий из ее головы. Она была с ними! Я восхитился мужеством этой женщины, и присел подле, чтобы охранять ее тело, насколько возможно такое в моем теперешнем виде.

Ветер рвал и метал, беспрестанно грохотал гром, и от молний было светло, словно днем. Я услышал, как разбилось окно в моей комнате, и, решив проверить, как там мое тело, вернулся туда... У окна стоял Шут, он держал совершенно обмякшего Кузнеца, и я понял, что друг мой ранен. От волнения я потерял контроль над собой, и оказался снова в телесной оболочке, и вскочил, несмотря на головокружение, подбежал к ним, собираясь подставить свое плечо.
- Стой! Ни с места! – воскликнул Шут, и опустил Кузнеца на пол. – Эта кровь обжигает!
И я увидел, что из многих ран на теле демона струится нечто вроде густого белого дыма, а пол под ним уже обуглился. Шут достал огненный кинжал и стал прикладывать плашмя к этим ранам. Кузнец застонал и открыл глаза.
- Ну, вот и хорошо... полежишь здесь, пока мы закончим... – Шут приподнял его руку, из которой хлестал «дым», а сама она стала словно прозрачнее, истаивая в воздухе, и взмахнул кинжалом. Кузнец дернулся от боли и схватился левой за то, что осталось от правой руки.
- Что ты сделал...
- Сохранил тебе жизнь. Ничего, восстановишь... если мы победим... – и, спустя мгновение, Шут исчез, и мы остались вдвоем.
Кузнец с трудом, но без моей помощи, приподнялся и сел, привалившись к стене.
- Такие-то дела, брат... Если мы победим... В том и перец, что – «если». Их слишком много... Хорошо, застали врасплох, но добраться до Тахора незаметно, все ж, не смогли. Теперь там – свалка, а я тут... бесполезен...
- Пьетра с вами?
- Да, без нее мы совсем бы пропали. Настоящая верховная жрица... Сперва обеспечила скрытный подход, а теперь – дерется, как демон, - Кузнец склонил голову на грудь и застыл, как в беспамятстве. Я не стал его теребить, он вскоре сам очнулся. – Я должен быть там! С ней!
В его голосе была злость на себя и страх – за нее, и я хорошо понимал его в это мгновение.
- Но что ты сможешь сделать – такой?
- Мне бы молот, - произнес тот, подумав. – И немножко силы. Слушай, помоги мне!
- Помогу, но как?
- Молись! Можно – без слов, даже без мыслей, но со всей силой чувства, на какую способен. Молись мне, безразлично, о чем, только – молись!
- Можно – о том, чтобы ты победил в этой битве?
- Лучше – чтобы убил Тахора. Давай же! Время идет!

И я встал на колени перед ним, закрыл глаза – так было проще, и стал молиться. Всю силу сердца моего я вложил в ту молитву, и в какой-то момент сознание оставило меня. И я пролежал в беспамятстве вплоть до утра.
Когда первые проблески встающего солнца осветили мою комнату, я очнулся – на руках у Шута, и он дул мне в лицо. В глазах его не было прежнего блеска, казалось, даже огненно-рыжие волосы поблекли и посерели.
- Молодец, Наро. Ты сегодня – герой, настоящий герой. Мы победили, и не в последнюю очередь – благодаря тебе. Не пытайся подняться – это пока не под силу. Полежи денек-другой, скоро придут служанки, а дверь сюда я отпер. Нам надо идти.
Лица, ставшие для меня столь дорогими, склонились надо мной – четыре демона глядели на меня, и мне было страшно, я боялся, что никогда их более не увижу.
- А донна Пьетра?
- Она...
- Будь мужественным, сынок, донна Пьетра погибла. Какой-то джада смог прервать связь ее духа с телом.
Я зарыдал. Не стану кривить душой, мне было до зубовного скрежета жаль донну Пьетру, но рыдал я оттого, что снова останусь совсем один – среди родных мне по крови, но далеких по духу людей.
- Кузнец, ты же хотел, чтобы я был твоим сыном!
- Да, но...
- Разве сыновей вот так покидают?
- Я вернусь. Очень скоро вернусь.
- Когда?
- Жди к началу зимы. Где бы ты ни был, я найду тебя. И – ничего не бойся, как не боялся ты в эту ночь.

Зимние праздники застали нас с отцом уже при дворе Альбиана. После той памятной ночи, стоившей донне Пьетре жизни, Кузнецу – руки, а мне – нового одиночества, серпулианцы, все же, напали на наш замок в Креда. Но что это были за вояки! Грабители с большой дороги, и те дали бы им фору в организованности и боевом духе. Наши неумехи забрасывали их камнями со стен и поливали смолой, а они даже не думали о том, чтобы таранить ворота, а основными силами атаковать со стороны холмов, где стена была дряхлее и ниже. Когда некоторые все же прорвались на стену, мы смогли захватить троих пленных – один, правда, тут же проглотил язык, тем самым удушив себя, а двое других весьма толково ответили на наши вопросы. Выяснилось, что во время страшной грозы молния ударила в шатер, где Серпулиан со своими приближенными, в числе которых был и Кострикано, молил Единого ниспослать им победу. Никто не спасся. Наемники оставили обезглавленную и перегрызшуюся за власть еретическую Церковь ее судьбе, поскольку не надеялись на оплату ратных трудов, а остальные – разделились, ибо одни из них толковали роковую молнию как кару, другие же считали, что Единый взял к себе лучших людей, дабы предстояли перед ним за победу.

Что бы то ни было, а, когда к нам на подмогу пришла королевская армия, мы уже отбились. За заслуги перед отечеством наш род был пожалован новыми землями, ранее принадлежащими Церкви Духовного Очищения, чем Альбиан немало рассердил Церковь официальную, и мой отец счел мудрым подарить вновь приобретенные земли одному из любимых им храмов. Конфликт угас, не успев разгореться, а отец, на старости лет оказавшись при дворе, погрузился в политические интриги. Меня же он определил в ученики к фра Туриано, но часто отрывал от учебы, с тем, чтобы я поглядел на его соратников и сказал, кто из них достоин доверия. Когда же учение было закончено, я в одночасье сделался придворным живописцем... И не столько благодаря связям отца – к тому времени он уже пять лет, как покоился в семейной усыпальнице, в Креда... Мои друзья старались для меня, но незримо...

Нет, это – еще не все, Паоло. Главное, что хотел я тебе сказать, не в этом. Ты видел мои картины, росписи, фрески... Наверно, заметил, что Творец у меня всегда изображен в одном и том же облике – высокого и сильного мужчины с характерным лицом. Равно, как и Святые Сподвижники. Когда ты будешь расписывать храмы, или же писать картины духовного содержания – не перевирай их черты. Помни – именно мы, люди, даем им силу. И в нашей власти сделать богов не только сильными, но и благосклонными к нам. Кузнец уже почти восстановил утраченную руку, так что жди – скоро настанет время свершений, и самые смелые мечты или самые жуткие предположения могут поблекнуть перед действительностью. Радостью или ужасом обернутся перемены, зависит лишь от тебя. И я надеюсь на твой зрелый не по возрасту разум и талант живописца.

Помни! Мы все надеемся на тебя.

... И четверо благородных обликом и сильных людей подвели маленького Наро к воротам, усыпанным цветами, и те открылись, и донна Пьетра взяла воспитанника за руку...

А Паоло, внезапно очнувшийся от видения, с первого взгляда понял, что дед его мертв, и созвал родню, а сам опрометью бросился в мастерскую.