gorod

Beta: Clever Lara

-1-


- Я чайка.

Я вцепился в её костлявую лодыжку, пытаясь спихнуть эту дуру с парапета обратно, в комнату.

Лондон за окном медленно погружался в ночной туман, густой, вязкий, как чай с молоком по-ирландски.

- Нет, это уже было… Я… Я синица! Сорока! Я – я ворона!

- Неэстетично, - буркнул я, всё больше наваливаясь на подоконник, - слезай, хватит дурачиться.

Но она не хотела слезать. Ступив одним коленом на узкий карниз, она подалась вперед, расставив руки, отбросив в сторону пустую бутылку. Она оттолкнула мою руку, будто мерзкое насекомое; она всё больше высовывалась из окна, приговаривая при этом, что уж в этот-то раз у неё всё пойдет как надо, ведь сегодня чудесный вечер для того, чтобы покончить, наконец, с этой гребанной жизнью.

Повиснув на ней, я всё больше чувствовал, как жуткое, пугающее осознание происходящего вытесняет алкогольные пары в моей голове – а что, если именно в этот раз она вправду сделает это? Вывалится к чертовой матери из окна, а я полечу за ней сквозь туманную пелену, туда, вниз, на пустую небрежную Милбэнка.

- Я знаю, кто я, - её голос доносится издалека, уже с улицы, - я кукушка. Кукушка, которая вечно всех бросает – детей, любовников, учебу, работу… Она улетает, понимаешь? Ей надо улететь.

- Ей надо спать лечь, Фло! Черт, да что… что же ты делаешь…

Как раз в этот момент Фло вырвалась и ступила на карниз и второй ногой, крича какую-то чушь о жизни и смерти, о чудесном полете и всякую ерунду, что пишут в этих суицидальных интернет-форумах. Я едва успел совершить спасительный бросок: рывком перехватив её поперек тела, резко потянул на себя; с грохотом мы упали с подоконника на пол.

Несколько минут не было слышно ничего, кроме нашего тяжелого дыхания. Фло прижала меня к паркету, её острый локоть уперся мне в плечо, её ключица впечаталась мне в шею, её бедро ударилось о мое колено, но у меня не было сил спихнуть её; я просто распластался по полу, а она, прекратив отбиваться, обмякла на мне, как мешок с мукой.

- Я тебя ненавижу, Кот, - наконец, произнесла она.

- Как я тебя понимаю, - отозвался я.

На самом деле, в этот момент я сам себя ненавидел. Ну зачем я вообще сегодня сюда пришел? Зачем позволил Фло себя напоить? Ведь ты же должен был знать, что за каждым подобным приглашением скрывается как дополнительный бонус - вот такое вот представление с вылезаниями на карниз, попыткой удавиться моим галстуком, повесится на крючке от люстры и тому подобное.

Идиот, Кот, ты просто идиот. Ты совсем забыл, с кем имеешь дело. Эта девица всегда остается жива, но только любого свидетеля её пятничных развлечений она с легкостью сведет в могилу.

Я смотрю на неё. На шее у Фло – этой швабры, в профиль напоминающей нищенку в исполнении Джотто, – узкий длинный шрам, темно-розовый, он четко выделяется на её бледной коже.
Как-то в двенадцать лет она пыталась перерезать себе горло. По-птичьи острые плечи пересекает цепочка синяков. Левая бровь проколота в трех местах. За окном даже не темнеет, а как-то сереет к рассвету, алкоголь медленно и очень противно выдыхается из наших организмов; Фло, пошатываясь, поднимается и начинает тихо всхлипывать.

- Ко-от… Кот, - зовет она, не глядя в мою сторону.

Я не собираюсь отзываться: я заранее знаю, что она мне скажет.

И к тому же я не люблю, когда меня называют этим дурацким детским прозвищем. У меня есть имя, нормальное русское имя, - так нет же, почему-то Кот. Кот у меня, как у многих, ассоциируется с Котом-Бегемотом – эдаким толстым вальяжным негодяем. А между маленьким, худеньким мною и тем самым Котом нет никакого сходства.

Я и не помню, как родилась эта кличка. Это было давно, ещё в школе. Я был слабенький и щуплый, как девчонка и, кажется, всё началось с того, что меня величали «Китти». В английском слове «Кэт» слишком много женского: нередко так девочек называют, и я вынужден носить это унизительное прозвище ещё с колледжа.

Есть вещи, от которых избавиться невозможно, как бы ты не старался: ты можешь закончить школу в Москве и переехать учиться в Лондон, но всё равно каким-то непостижимым образом «Китти» превратится в «Кэт» и прицепится к тебе намертво, как энцефалитный клещ.
- Мне плохо, Кот, - сообщает Фло, наваливаясь на мое плечо.

Ещё бы, говорю я. Столько выпить – это кому же станет хорошо? Её просторная студия, уставленная мольбертами и художественными треножниками, завалена пустыми бутылками, полными бутылками, засаленными пакетами из китайской забегаловки напротив и помятыми жестяными баночками из-под газировки.

Окно распахнуто настежь, и я поспешно его закрываю.

- Хочешь, пойдем, погуляем?

Она смотрит на меня своими выпуклыми огромными глазами. Зрачки расширены, взгляд подернут мутной пеленой.

- Я ненавижу Лондон.

- Хорошо, - быстро соглашаюсь я.

- Я хочу домой. В Рим.

Все хотят, с готовностью отвечаю я, всем нужно домой, в Рим, Москву, Париж, Саратов – куда угодно, все скучают, и с этим никак не справиться. Просто забудь об этом, Фло, просто не думай.

Я не знаю, почему меня любят вот такие вот странные личности, как она. Долговязые богемные алкоголички, узрев меня, тут же записывают фиолетовым маркером свой номер телефона на тыльной стороне моей ладони, приглашают меня на пижамную вечеринку в одну из этих бесконечных мансард где-нибудь в Ноттинг-Хилле, предлагают недорогой кокс и названивают в полвторого ночи с воплями о том, что собираются умереть.

И я, отложив зубную щетку и лихорадочно натянув старые джинсы, сажусь в автобус и еду их спасать.

Как я оставлю её одну? Бог знает, как мне хотелось покинуть эту захламленную студию, эту пьяную девицу, повисшую на моем плече, спуститься вниз, выбежать на набережную, и полной грудью вдыхать свинцовый лондонский туман – так нет же, если я сейчас уйду, то она, чего доброго, начнет поджигать баллоны с художественным лаком.

Ответ пришел очень быстро. Пока я сидел, тупо пялясь в жутчайшую абстрактную размазню на стенке, Фло начала клевать носом. Тушь растеклась по её щекам, от помады остались темные разводы на подбородке. У меня не хватило сил, к сожалению, чтобы её поднять – я просто выбрался из-под неё и осторожно уложил её на пол.

Убедившись, что она крепко спит, я выскользнул из квартиры и, перепрыгивая через ступеньки, побежал вниз.


От этого сносит голову: ещё минуту назад ты вдыхал удушливый смрад – скипидар, ацетон, масляные краски – а теперь легкий ветерок с Темзы дует тебе в лицо, и кажется, что земля уходит у тебя из-под ног.

Это подобно вакууму, состоянию невесомости, будто ты оказался вдруг в тренажере для будущих космонавтов, - и уже не видно ни дороги, ни машин, ни криво остриженных деревьев – только зыбкая рябь реки и бесконечно серое, затянутое смогом небо над головой.

До твоей маленькой пеналообразной комнаты в Уайтчапельской студенческой резиденции шагать полтора часа. Наличных на автобус нет, а метро закрыто – но ты не особенно жалеешь об этом. В плеере играет какая-то дребезжащая музычка, чей-то пропитый бас поет тебе о прелестях андеграундной жизни, а ты идешь вперед, смотришь по сторонам и стараешься ни о чем не думать. Ни о Фло, мирно посапывающей на своем залитом тушью полу, ни о мешках с грязной одеждой, дожидающихся своей очереди в постирочную, ни о том, что ты с голодухи уничтожил оставленный на завтра завтрак, ни о бесконечных родительских письмах, на которые ты так и не удосужился ответить.

Об этом ты будешь думать завтра, ну а сейчас тебе просто всё равно.


-2-

Ты прижимаешь нос к запотевшему стеклу.

В лондонском метро есть что-то неизъяснимо чудесное. Лондонцы смеются над этим, когда ты начинаешь им объяснять: они с усмешкой говорят про английскую подземку и называют метро «трубой».

- На самом деле, - говоришь ты, обращаясь к Тому, - это квинтэссенция Лондона. Вот такая вот стальная космическая труба, с этой идиотской обивкой диванчиков, с длинными переходами, с этими их пластиковыми стеклами.

Ты чувствуешь это, говоришь ты, когда в час пик, примостившись где-нибудь у самых дверей, бросаешь случайный взгляд в стекло-перегородку между сиденьями. И видишь крупным планом свою усталую физиономию, а за ней – десятки лиц. Азиаты. Европейцы. Индийцы. Афроамериканцы.

Вьетнамки соседствуют с валенками, валенки – с галошами, галоши – с ковбойками. Такое чувство, что в эту трубу разом напихали половину человечества, да так, что и вздохнуть невозможно от тесноты. Ты прижимаешься к грязной стенке вагона, и думаешь о том, что лондонское метро – это такой Ноев Ковчег наших дней, каждой твари по паре, и пусть снаружи бушует потоп осенних дождей, а здесь всегда будет всё так же жарко, и душно, и тесно.

- У вас же в Москве самое красивое метро, я слышал, - замечает мой одногруппник, - странно слышать…

Они никогда ничего не понимают. Но можно и не осознавать, но не-чувствовать – нельзя. Поезд замирает, как говорят здесь, in the middle of nowhere, вас окружает непроглядная тьма, и в такие минуты тебе кажется, что время останавливается, секунды, минуты, часы, замедляют свой бег. В этой образовавшейся временной дыре кто-то кашляет, с шорохом роется в сумке или перелистывает страницу «Таймс»; поезд, шумно вздыхая, вновь начинает разбег, и все вещи в этом мире вновь встают на свои места, стрелки отсчитывают мгновенья, и мироздание, покачнувшись то в одну сторону, то в другую, снова скользит по рельсам.

- Романтик, - ухмыляется Том, - когда мы останавливаемся в трубе, я начинаю понимать, что такое клаустрофобия.

Мы едем дальше – от красной ветки к черной. Я улыбаюсь; для того, чтобы встретиться глазами с этим здоровенным парнем из Кента, мне приходится задирать голову.
 
- Как провел вчерашний вечер? – неожиданно спрашивает он, с легкостью закидывая на плечо складной деревянный мольберт.

- А? О, лучше не спрашивай.

- Сколько бутылок? – ухмыляется Том, и тут мы подъезжаем к платформе, - мне выходить.
Нас теснят к дверям, и он поспешно спрашивает:

- Как насчет вечеринки в четверг? У нас, в резиденции? Ко мне приезжает Элис.
 
Я качаю головой, и он, пожимая плечами, прощается.
 
Грохочущая толпа наваливается на двери, и меня выталкивают на платформу. На какое-то мгновение я начинаю чувствовать себя кротом, которого за шкирку вытащили на свет божий – так же жутко, растерянно – потеряться в этом людском потоке, когда тебя вот-вот разотрет в порошок по стенке с исполинской надписью «Пикадилли».

- Кот, - зовет Том с другого конца платформы, - эй, Кот!

- Эй!

- Ты должен её увидеть, - его голос тонет в море других голосов, - В четверг. Не забыл?
- Что? – кричу я, прижимаясь к скамейке.

- В восемь, - его голос, усиленный эхом галереи, проносится над звенящей, бушующей толпой.

Через несколько секунд людской поток ослабевает, платформа стремительно пустеет, на темном табло гаснут оранжевые буквы – расписание поездов. Ты чувствуешь себя уцелевшим после кораблекрушения, ты стоишь, покачиваясь, уцепившись за край скамейки.
В четверг в восемь. А ты так не хотел идти.

- Почему не голубой? – прямо перед твоим носом возникает остренький нос Дэвида, затем – серьга, потом ещё одна, и, наконец, появляется сам господин профессор в своих неизменных крашеных джинсах и вытянутой футболке, на которой некогда было написано что-то жуткое вроде «AC/DC», но с годами стерлось.

- Да, почему не голубой? – подхватила Анна, подлезая тебе под локоть и хватая банку с ацетоном, - белый не работает.

- Но… - начинаешь ты, отбирая банку, - я не люблю голубой.

- Тогда серый, - быстро говорит Дэвид, и высохшая тушь сыплется тебе на колени с ресниц его помощницы, - белый никуда не годится.

- …Никуда не годится, - эхом подхватывает Анна и, схватив твою кисточку, делает несколько сильных мазков по невысохшему холсту, - даже и не спорьте. Серый.

Ты в ужасе смотришь на то, как грязно-серые капли стекают по белоснежным крышам каталонской деревни.

С раздражением фыркнув, Анна вылезает из-под твоего локтя, и с хрустом разминает пальцы. Ты видишь, что у неё длинные узкие ладони с темно-красными ногтями, а на безымянной пальце – массивное обручальное кольцо из золота.

- Давайте, юноша, давайте, - Дэвид хлопает тебе по плечу, - работайте.

- Может быть, мне стоит просто приглушить тон? – осторожно начинаешь ты.

- Может, - с хохотком отвечает Дэвид, - слушайте, юноша, у меня в этой вашей группе добрая сотня студентов. У меня времени нет.

Он разворачивается на каблуках, и спешит за Анной в противоположный конец класса.
Ты сжимаешь карандаш так, что он хрустит в твоих пальцах. В студии царит веселое оживление – учителя бодро курсируют от одного студента к другому. Тонкий лучик солнца преломляется в гранях твоей чернильницы.

- Иногда мне кажется, что я его ненавижу, - рядом раздается сонный голос Фло, - не переживай.

Да какого черта, взвился я, почему мне какая-то пигалица советует не переживать! Тебя неожиданно охватывает злость – редкое, но сильное явление. И как всегда катализатором послужил этот чертов Дэвид. С этим его хохотком и извечным «нет времени».
 
- С чего ты взяла, что я переживаю?

- Кот, - она успокаивающе погладила твою руку, - прости меня, Кот. Я знаю. Мне надо умереть.

…Уже позже, когда мы стоим с ней на улице, возле главного входа, и она пускает струйки сизого дыма мне в лицо, я чувствую, что снова не дотянул, не успел, не решился.

- Когда-нибудь я выскажу ему всё, что думаю об этих его серьгах, майках, о его чертовом времени.

- Кот…

- Он меня бесит.

- Он всех бесит, - неожиданно миролюбиво заключила Фло, - понимаешь… Есть люди, которые вовремя не смогли повзрослеть. Как он был лихим рок-н-ролльщиком в двадцать два, так им и остался – в пятьдесят восемь. С этими его рокерскими повадками, и хохотом, и его неприязнью ко всем, что на него не похожи. Это такой дурацкий пережиток. Максимализм такой.

- Все эти Лиззи, и Стейси, все эти блондинистые английские киборги его обожают.

- Он хватает их за задницы, - меланхолично отметила Фло, - за их круглые твердые задницы. Старый козел.

Я не мог сдержать улыбку. При всем моем отношении к этой швабре с суицидальными наклонностями, с этим её шизофреническим депрясняком, она порой говорила правильные вещи. Иногда мне казалось, что эти случайные проблески взаимопонимания – единственное, что нас связывает, но связь эта крепкая и прочная – не разорвешь.

Она предложила мне сигарету, но я отказался. Я не курю, и никогда не закурю. Когда меня спрашивают почему, я всегда говорю: вот сейчас я стою перед вами, вдыхаю свежий воздух, ничего не делаю – и мне хорошо. А вот ваше счастье без сигареты – не полноценно. К чему мне такое?

- Уже был в Тейте?

Фло смотрит на меня круглыми зелеными глазами. Я вздыхаю. Не хотелось бы отвечать, но она не отстанет. Эта новая выставка в галерее – все в бурном восторге.

- Был, - говорю я, - ничего примечательного.

Её глаза становятся такими круглыми, что чуть ли не вылезают из орбит. Господи, сколько раз я уже сталкивался с этим? Лондонцы и люди, что долго, как Фло, жили в Лондоне, обожают здешние музеи. На первых порах я тоже пытался их обожать. Пытался.

- Как? Там же…

- Да, да, там есть неплохие вещи, но это… Это не то, - выдавливаю я сквозь зубы, - у нас разный взгляд на такие вещи. Пожалуйста, Фло, я терпеть не могу обсуждения английских музеев.

Нажимаешь на кнопочку, как в парке детских аттракционов – и на мини-экранчике получаешь ответ на любой вопрос. Крохотные высокоскоростные лэптопы с девяти до восьми крутят пленку о жизни Диего Риверо.

Дорогущие электросберегающие лампы выхватывают из таинственного полумрака силуэт концептуальной скульптуры из кусков прессованной пластмассы.
 
Посреди совершенно пустого зала непонятной грудой возвышается куча сигаретных окурков. Надпись на стальной табличке: Майкл Ньюмен, современный дизайнер, США.

- Ты дикий человек, Кот. Ты никак не можешь выбраться из своих представлений о традиционном искусстве.

- Наверно, - послушно соглашаюсь я, - но, поверь мне, Малевич уже много лет как в гробу, а они всё ещё пытаются поразить мир «Черным квадратом».

- Неправда.

- Ну хорошо, тремя красными треугольниками. Слишком поздно. То, что сработало в двадцатом, в двадцать первом уже не работает, понимаешь? Искусство вызова, оскорбления… Это уже не катит.

Фло смотрит на меня сквозь опущенные ресницы и нервно крутит в пальцах сигарету.
- А что ты предлагаешь? Писать, как Ван Дейк? Это – катит? Бери компьютер и пиши.

- Не так-то уж и много людей, способных писать как Ван Дейк. Хотя бы – как Ван Дэйк.
Хотя бы.

- Я не могу так, Кот, - потеряв терпение, сказала Фло, - ты - закостенелый… Ты… Тебе этого не понять.

- Я тоже так думаю. Мне не понять восхищение мазней, которую могла бы изобразить и моя бабушка мизинцем левой ноги. И этими галереями неизвестных художников, которыми так восхищаются в Лондоне… - помолчав, я тихо прибавил, - за неимением своих.

- А как же Ван Гог? Гоген? Сера? Ты давно был в Национальной Галерее?

Я чувствовал, как теряю терпение. Не мастер я вести эти разговоры об искусстве, а этим девицам вроде Фло только дай возможность блеснуть своими познаниями. Каждый раз, когда заходят разговоры об Умном Искусстве, я чувствую, как почва уходит из-под ног. Я склонен объяснять восторги англичан тем, что их страна не особенно богата шедеврами
изобразительного искусства, ну в самом деле, что у них есть, кроме Тернера, Гейнсборо и Констебла?

Ну ладно бы они помалкивали по этому поводу. Но говорить такое – нет, такое…

- К твоему сведению, лучшее собрание импрессионистов и постимпрессионистов в мире находится в Пушкинском музее в Москве. И, в отличие от Тейта, где целый зал посвящен скульптурам из прессованной пластмассы, у нас все полотна с трудом втиснуты в одну-единственную комнату.

И потому мы не можем вывесить всё вместе, и неизбежно «Девочка на шаре» висит между «Сбором плодов» и «Жемчужиной», хотя они не сочетаются по цвету. Люди приходят туда бесплатно, мы не можем позволить себе лэптопы и стальные таблички. А на входе сидят бабки-пенсионерки, работающие из любви к искусству, потому что зарплату им всё равно не платят!

Черт. Черт. Я опять сорвался.

Холодный ветер гудел в открытой арке, мой шарф размотался настолько, что уж волочился по земле. С трудом отходя от этой вспышки, я осторожно дотронулся до плеча притихшей Фло и пробормотал:

- Ладно, пойдем внутрь. Я уже замерз.


-3-

- Странный ты человек, - говорит черноволосая девушка, присаживаясь с подносом за мой стол, - с жаром рассуждаешь о русских музеях и ничего не говоришь о намечающейся вечеринке в баре.

- Какая ве… - начинаю я, но тут до меня доходит, - ты говоришь по-русски?

- Казахстан, - кивает она, - меня зовут Галия. Я из твоей группы.

- Ты видела нас с Фло? – зачем-то сказал я, хотя это и так было понятно.

- Мельком.

Азиатка. Румянец на щеках, длинные волосы. Симпатичная. Она сидела так прямо и говорила так спокойно, что на какой-то момент меня посетила мысль о том, что, наверное, она бы не стала обзывать меня «закостенелым-тебе-этого-не-понять».

Сразу стало немножко стыдно за свою вспышку. Тоже мне, устроил представление посреди колледжского двора. Но почему-то на девушку я не злился. Услышала и услышала, тут уже ничего не вернешь.

- Ты тоже считаешь, что я не прав?

- Я считаю, что ты старомоден. Но это не плохо. Забавно.

Черт подери, я не хочу быть старомодным или забавным. Я хочу понимать то, что понимают другие. Чтобы радоваться этому «чему-то» вместе с ними.

- Когда мне так говорят, я чувствую, что что-то упускаю в этой жизни, - не подумав, сказал я. Глупость сказал, разумеется.

Она усмехнулась.

- Через десять минут у меня лекция.

Девять минут.

- Я не видел тебя в студии.

- Я прогуливала, - просто сказала она, - не могу заставить себя по утрам проснуться.

- А.

- Как тебя зовут?

- Все называют меня Кот, - выдавил я, потому что скрывать это было бесполезно. Каким-то образом всё, что я пытаюсь скрыть, неизбежно всплывает на поверхность.

- Ясно.

Я молча занялся своим сэндвичем.
 
Она отодвинула поднос и снова взглянула на часы.

Шесть с половиной минут.

- Дай угадаю, - сказала она неожиданно, - тебе нравится серый цвет, Ренуар и французский шансон.

Я открыл рот и тут же его захлопнул. Серый цвет… Ну, это можно было угадать. Глаза у меня серые, и весь гардероб в таком тоне. Мать способна часами выбирать мне нужный оттенок рубашки. Ренуар… Что ж, возможно, это разговор с Фло. А что до третьего… Я покраснел.

Пять минут. Старенькая тайна. Ещё с музыкальной школы.

- Ошиблась, - с притворной грустью говорит Галия, не то спрашивая, не то утверждая.
Я посмотрел на неё очень внимательно, сложив в ромбик большие и указательные пальцы, будто изучая её через объектив фотокамеры. Она тихо хихикнула.

- Медь, большие собаки и Марсель Пруст, - вынес я свой вердикт.

Галия усмехнулась:

- Вся моя бижутерия, сорокакилограммовый лабрадор, «По направлению к Свану». В точку.
Три минуты.

- Мне пора. Дэвид сожрет заживо.

- А я никогда не мог прорваться через первые сто пятьдесят страниц.

- Надо себя заставить. Через сто пятьдесят становится интересно.

Она поднялась и привычным жестом откинула прядь черных волос со своего плеча.

Две с половиной.

- Дай мне свою ладонь, - сказала она.

- Я так запомню.

Две минуты. Она продиктовала мне свой номер.


***

- Заходи, - ухмыльнулась Фло.

Она отдернула пурпурную занавеску с какими-то бисерными висюльками. Я застыл на пороге, не узнавая эту захламленную студию. Её комната совершенно преобразилась.

- Что это? – выдавил я, - что ты сделала?

- Убралась…

- Добавив всякого мусора?

Фло обиженно поджала губы.

Раньше эти стены были белыми и гладкими. Теперь же в комнате, кажется, ни осталось свободного квадратного метра, не увешенного всевозможными мешочками и полочками. Подоконники были уставлены подозрительного вида облезлыми игрушками, побитыми цветочными горшками и старыми деревянными чурками, которые некогда служили подставками под рабочие инструменты, а теперь стали похожи на уродливых лилипутов.
 
- Это мой проект, глупый, - сказала Фло, плюхнувшись на кровать, - я изменяю свою жизнь. Я добавляю в неё положительные флюиды. Я лечу свою ауру.

- Ауру не лечат, - машинально поправил я, - ну и зверинец. Как это работает?

Она щелкнула пальцами перед моим носом.

- Закрой глаза.

- Ну.

- Представь себе, как ты живешь. Как просыпаешься с утра от пронзительного визга будильника. Как полчаса ищешь свои ключи. Натыкаешься на стол. Цепляешься ногой за ножку стула. Чертыхаешься почем зря. Переворачиваешь стопку тетрадей. Опаздываешь в колледж.
- Что-то знакомое.

- Знаешь, почему? – Фло задумчиво крутит ухо какого-то жуткого плюшевого зайца.

- Глаза можно открывать?

- Потому, что все эти вещи тебя ненавидят. Они вечно стоят не на своих местах, проваливаются за стол. Заползают под кровать, и тебе кажется, что они мерзко хихикают над каждым твоим движением.

И правда! Кто-то называет это барабашкой, злым домовым, враждебным домашним духом. Но мы же знаем, что духов не существует. Как же все, оказывается просто: убежало одеяло, улетела простыня, и подушка, как лягушка, ускакала от меня.

- Фло, ты окончательно свихнулась.

- Вовсе нет, - сказала она, - открывай глаза.

Прямо перед моим носом она взмахивала огромным деревянным котом с отбитым носом и половинкой уха. Хвост не уцелел.

- Я купила его за пять фунтов в Кэмден-Тауне две недели назад. В тот день мне как раз выдали мою зарплату, и я могла бы купить его красивых новых товарищей за двадцать фунтов. Но я посмотрела на него, и мне стало так жалко, что я решила купить именно его.
Кот приземлился на подоконник, и теперь перед моим лицом пролетала туда-сюда кое-как раскрашенная черепаха.

- Это из Сауф-бридж. Какой-то паренек из Мексики продавал этих монстров за пять фунтов штука. И – знаешь, там ведь постоянно гуляют мамаши с детьми… В общем, один малыш захотел вот эту вот черепаху, а когда ему её купили, уронил её в лужу. Родители не обратили на это внимания, и ушли дальше. А карапуз даже не захотел её забрать, представляешь?

Я понемногу начинал понимать.

- Это что же, приют брошенных вещей?

- У них жизнь не удалась, - вздохнула Фло, - надо же им где-то жить.

Я ещё раз обвел комнату внимательным взглядом. Среди дохлых пальм, обгрызенных карандашей и облитых кофе блокнотов маячили банки с красками и пустые бутылки из-под пива. Папиросная бумага, в которую Фло закатывала свою траву.

- Ты хочешь сказать, что все они так благодарны тебе за свое спасение, что не будут портить твою ауру?

- Они благодарны мне, - проговорила Фло, - они меня любят.

Я не помню, что ответил на это. Что-то об оригинальных способах исцеления ауры, об особо чувствительных вельветовых зайцах, что-то ещё про сентиментальные бредни, в общем, я выделывался по полной программе.

А потом Фло предложила мне пиво, и я не стал отказываться.

Она говорила мне что-то ещё про вегетарианство, про убитых коров и нефтяные скважины, про токсические отходы, что отравляют воздух, уничтожая кислород, и о подростках, которые не уступают место бабулям в метро.

Я согласно кивал, как китайский болванчик. И мне было хорошо.

***

…At merry christmas night! - переливы рождественской песенки под потолком. Кажется, Синатра, хотя я не очень-то в этом разбираюсь. Я поморщился и взял ещё кофе. Видимо, сидеть придется долго.

Там, за окном – город, заснеженный, летящий, сверкающий, увитый праздничными лентами, поблескивающий огоньками рождественских фонарей. Неприлично счастливые лица прохожих, что, отфыркиваясь от снежинок, влетают в кафе и сразу заказывают двойной экспессо без молока.

- Нигде так не празднуют Рождество, как в Лондоне, - говорю я Галие, - нигде. Это – самое настоящее в мире Рожество. Как на открытках – ленточки, шарики, мишура.

Я заметил, как наступил праздник, когда ехал сегодня в метро. Метро – это мой всегдашний барометр, показатель того, что вообще происходит в этом мире. Сегодня, когда я по привычке пялился на людей за стеклянной перегородкой, одна женщина повернула голову и улыбнулась мне. Случайно. Мимолетная счастливая улыбка, снежинки, налипшие на её шарфе, не успевшие ещё растаять, полосатые вязаные перчатки, и тут ты понимаешь – вот оно, Рождество. И плевать, что ждать ещё три недели. Оно пришло, и всё тут.

- Как ты определила, что пришло Рождество? – спрашиваю я.

- Сентиментальный ты, Кот, - смеется она, и я фыркаю в ответ.
 
- Ну да, и банальный, как сверчок за печкой. Ну так как?

- Сегодня заметила, - подумав, ответила Галия, - я пришла сюда, в «Старбакс», попросила каппучино с молочной пенкой. А взмыленный стажер выдал мне вместо этого «черный американо» с миндальным пирожком под названием «Рождественская ночь», - она кивнула на пирожное, сиротливо лежащее на краю тарелки, - у меня аллергия на миндаль. Вот тогда я и почувствовала всю прелесть предпраздничной суматохи.

- Ты не стала ругаться? – засмеялся я.

- Зачем? – ответила Галия, по-детски дуя на горячий кофе, - «Американо» дешевле.
Я ухмыльнулся. Мы случайно столкнулись в «Старбакс» на Бонд-стрит, когда я возвращался со своего немецкого, а она бродила по магазинам. Неожиданная встреча – и вот она сидит напротив меня, утопая в мягком плюшевом кресле.

- У меня дома макет недоклеянный, - рассеянно и как-то не в тему изрек я.
Галия покачала головой, кивнув мне на дверь: иди, Кот, работай.

- Ни за что, - ухмыльнулся я, - сегодня к Тому приезжает подружка, там какая-то вечеринка.

- К Тому?

- Мой сосед.

- Вечная любовь?

- Я не знаю, - честно ответил я, - в жизни эту Элис не видел. Хотя Том говорит, что нам надо познакомиться.

От горячего кофе, как это ни парадоксально, клонило в сон. Галия пододвинула ко мне тарелку с «Рождественской Ночью», и я послушно отгрыз кусок.

Шоколадная кашица во рту. И орехи.

- Том и Элис, - задумчиво протянула моя собеседница, - звучит многообещающе. Они поженятся, и он назначит тебя своим шафером, а потом, когда ты на домашней вечеринке по поводу помолвки будешь говорить с невестой, тебе станет стыдно за то, что ты улизнул с первой встречи и не познакомился с ней, когда тебя звали.

Я молча хрюкнул в свою чашку «Мокко» и дожевал «Рождественскую Ночь». А потом сказал:
- Ты веришь в вечную любовь?

Прозвучало очень глупо. Не знаю, почему я это сказал и зачем – но глупо. А так просто вырвалось. Когда я разговариваю с Галией, у меня постоянно крутятся на языке глупые вопросы.

- Пофилософствуй – ум вскружится, - хихикнула она.

Я не помнил, откуда это. Кажется, её слова имели какое-то отношение к «Горю от ума».
- И всё же.

Она откинулась в кресле и окинула меня внимательным взглядом из-под полуопущенных ресниц.

- Это звучит, как что-то великое и безумно красивое.

Ну да.

Я вздохнул, глядя в окно. Там, на улице началась настоящая буря – дождь вперемешку с липким снегом, и резкие порывы ветра. Прохожие, как муравьи, разбегались по автобусным остановкам, хватаясь за ручки улетающих зонтиков.

Меня совершенно разморило, и совсем не хотелось уходить.

- Я видела этих людей, этих старых, несчастных и очень грустных людей, что всю свою жизнь прожили на краю чужого гнезда, - нараспев произнесла Галия, как будто снова что-то цитируя, - по соседству с каким-нибудь тихим семейством бывшей одноклассницы или мужем лучшей подруги. Ничего не говори.

- Я закрываю рот…

- Джон, дядя женщины, что сдает мне квартиру, никогда не был женат и прожил всю свою жизнь вместе со своим соседом Джимом.

- Я всё ещё ничего не… Что?

- Вечная любовь?

Я посмотрел в окно. Чей-то цветной зонтик пролетел мимо окна. За провода зацепился зеленый воздушный шарик. Хрипловатый грудной голос затянул «Младенца в яслях» в старенькой магнитоле.

Уткнувшись в чашку, я обнаружил, что от кофе осталась только бурая шоколадно-кофейная гуща в форме… Черт знает чего. Я встал, заказал ещё кофе, отдал официантке пустую тарелку, плюхнулся обратно в кресло, и только после этого со вздохом ответил:

- Возможно.

***

Когда мы выходим, наконец, из кафе, я вспоминаю, что ждет меня дома. Хочется развернуться на месте, бросится в кафе через заднюю дверь, миновать узенький коридор, выложенный цветной плиткой, вломиться на кухню и броситься под ноги шеф-повару с пламенной просьбой об усыновлении.

Галия смеется.

Я рассказываю ей о стиральной машине. О стиральной машине в нашем общежитии, что взорвалась вчера вечером, восемь ноль пять по Гринвичу. Ч-черт.

Мой сосед Винс, мастер на все руки, с перепою решил починить нашу стиральную машину. Вооружившись ящиком пива и двумя гнутыми отвертками, он вновь включил адову машину в сеть. В тот момент, как он нажал на «Пуск», вместо того, чтобы заработать, машина извергла из себя всё накопленное за последние пару лет: несколько десятков литров запрелой воды, почерневшие хлопья стирального порошка, наросты закаменелой плесени и кусок металлической трубы весьма подозрительного вида.

Том, прибежавший на грохот, с видом знатока заявил, что подобные трубки он видел в секс-шопе где-то на Бетнал Грин. И предложил устроить вечеринку с бассейном.

Всё было бы хорошо, да вот только Том живет на третьем этаже, а Винс на четвертом. А я обитаю несколько ниже, как раз рядом с кухней. Вода протекла под дверь и наполнила комнату невыносимым смрадом.

Винс впал в недельный запой, а Том поехал в Хитроу за Элис. Я всё время думаю о кислородной маске.

А ты о чем думаешь?

- Если бы я снимала фильм… - задумчиво говорит Галия, пока мы идем к метро.
Руки озябли, и я поспешно прячу их в карманах. Если бы я снимала фильм.

У нас третья неделя этих дурацких двухнедельных проектов: от белых крыш каталонской деревни – к огромным кино-бобинам, вырезанным из картона.

Это похоже на абзац из Чарльза Паланика, на эдакую прелюдию к «Бойцовскому Клубу» - мы, задыхаясь, бегаем по пустой студии и переставляем бобины. Пахнет горелым пластиком: напряжение скачет, лампы проектора перегреваются и прожигают пленку. Синие тени бегут по стенам, стульям, по нашим лицам – мы будем склеивать эти слайды, картинки, будем наматывать длинные прозрачные ленты на стальные катушки проекторов – мы будем делать кино.

- О чем бы ты сняла фильм? – спрашиваю я, поеживаясь от холода и лихорадочно придумывая, что буду снимать я.

- Гм. Я всегда мечтала снять кино про…

- Про что? – нетерпеливо спрашиваю я, - не томи.

- Ну, допустим, про нарколепсию. Это то, о чем я думаю в последнее время.

- Что?

- «Нарколепсия – это расстройство сна, характеризующееся частыми, неконтролируемыми приступами сна…» - заученным голосом говорит Галия, будто зачитывает текст из медицинской энциклопедии, - словом, это про тех людей, которые засыпают вдруг, а потом просыпаются во всяких странных местах. И ничего не помнят.

Я молчу.

- Странный выбор.

- Мне кажется, что это вся моя жизнь, - говорит Галия, - ты учишься, делаешь макеты, пишешь каталонскую деревню, ходишь в колледж, покупаешь замороженную лазанью – а потом вдруг просыпаешься, и понимаешь, что… Думаешь: это сон или я спал всё это время? Запутанно. И глупо.

Мимо несутся туристы.

- Ничуть не глупо, - говорю я, - вот так заснешь на Уайтчапеле, а проснешься где-нибудь в Эрлс Корт.

Она тихо смеется. «Ма-ама, где я?..»

Снежная буря закончилось, небо прояснилось, ветер улегся, оставив на асфальте корочку голубоватого инея. Я, естественно, чуть не упал.

- …Это был бы фильм про Лондон, - говорит Галия, - ты засыпаешь посередине дня. Ты просыпаешься, сидя в заснеженном переулке Камден-Тауна.

- В одном из тупиков Чайнатауна, за дешевой китайской забегаловкой, - говорю я.
- На скамейке у Лейстер-Сквеар.

- Среди толпы на ночной Пикадилли.

- Уткнувшись в сгиб чужой руки. С незнакомым именем на губах. Представляешь, сколько всего ты можешь сделать, пока спишь? Или – думаешь, что спишь?

Я киваю в ответ. Я понимаю.

Порой мне кажется, что я засыпаю в тот момент, когда застиранная майка Дэвида появляется у меня перед глазами. И просыпаюсь в холодном ужасе, скребя ногтями по залитому тушью подоконнику, а пальцы Фло выскальзывают из моих трясущихся рук.

Просыпаюсь снова – в метро, когда вагон несется в неизвестном направлении, и мне кажется, что я падаю. Никого нет, и проводник давно выгнал всех на конечной станции.
Перерыв между двумя сновидениями – интервал, пробел, вся твоя жизнь поставлена на паузу. Как поезд, остановившийся в кромешной тьме, замерший посередине трубы – это время как бы не считается, все стоят, держась за поручни, и делают вид, что ничего не происходит.
- Если подумать, мы теряем кучу времени.

- Об этом нельзя снимать фильм, - твердо говорю я.

- Почему? – удивляется Галия, и я, прощаясь, неловко пожимаю её холодные пальцы.

- Кто-нибудь может воспринять его слишком серьезно.


***

- Марсель Пруст, - терпеливо повторяю я, - «По направлению к Свану».

- К чему - к чему? – пожилая библиотекарша смотрит на меня овечьими глазами.

- К Свану.

Овцы прыгают по скалам и не ведают греха,
Грозным слушны лишь окалам и свисткам их пастуха.

Я хихикаю в кулак. Поэт, блин.

Тетенька ходит между длинных высоких шкафов с таким видом, будто первый раз здесь оказалась. Я понемногу начинаю выходить из себя.

- Простите, - наконец, говорит она, - здесь этого нет.

Я вздыхаю и рассеянно бормочу «ничего-ничего», застегивая куртку, а она смотрит на меня так, будто всю жизнь ждала одного-единственного гостя, а как он явился, оказалось, что дома закончился кофе. А вино вылакал большой и глупый двоюродный брат, гостивший всю прошлую неделю.

- Простите, пожалуйста, - повторяет она, протирая очечки, - но есть очень неплохие романы… На любой вкус… Детективы очень интересные, молодой человек, обратите внимание.

Овцы милы, беззаботны, вечно легки и красивы
Смело бороздят… заборы… и зеленые массивы.

- Спасибо. Но я не люблю детективы.

Пруста я, по правде говоря, тоже не люблю. Но мне нужно осилить первые сто пятьдесят страниц. А дальше он мне точно понравится.

- А я люблю Шекспира, - неожиданно говорит тетка.

Я чуть не упал, честное слово. В её глазах промелькнуло что-то очень опасное, по опыту знаю – это когда зрачки затуманиваются мечтательной пеленой, и всё валится из рук – о, она не замолчит.

- Помните, как там? Глаза моей любви…

- …не солнца свет, - буркнул я, - коралл, але, увей… Увы, алей любимых губ. Простите, мне пора.

Люди такие странные.

- До свиданья.

Книгу я отыскал в тот же вечер. Старый индус без лишних слов отдал мне её за пять фунтов. И четыре пенса.

-4-

И снова это. Одно и то же.

И снова. И снова. И снова.
 
Ну же, давай, детка…
О-ооо, детка, так, так…

Как бы громко не орала музыка. Они делали это каждый вечер, каждый вечер с тех пор, как к Тому приехала эта его Элис. Она вообще-то милая, я не имею ничего против неё, но...
Первый раз, когда мы увиделись, она показалась мне ужасно хорошенькой. Я стоял на кухне в полосатых трусах и ел йогурт. Когда она вошла, полностью одетая, с этой её блестящей маленькой сумочкой, перекинутой через плечо, когда она мне улыбнулась – привет, ты должно быть Кот, ну а я Элис, - это выглядело так странно. Есть что-то особенное в этих утренних столкновениях на кухне. Кто-то ест малиновый йогурт в семейных трусах, ну а кто-то уже собрался покорять мир, нацепив свои новые туфли – жутко неудобные, но дико красивые, сказала она.

Дико красивые. Она засмеялась.

Ну же, Элии-ииис… - глухой стон из-за стены сливается с пронзительными электронными переливами этого пидорского «Колдплей».
 
Я чувствовал себя… Ну, думаю, и так понятно. Мне сразу понравилась эта чистенькая милая Элис, и когда эти вопли под ухом заставляли меня думать о ней ТАК, представлять ТАКИЕ картины, мне становилось не по себе.

Думай о чем-нибудь другом. Старая метода, на какое-то время работает. Ты в метро. Ты снова перепутал линии, и грохочущий поезд несет тебя не на Уайтчапел, а куда-то в дебри Ливерпульской улицы. Ты прижимаешься носом к стеклу, вагон шумно вздыхает, и останавливается где-то на середине пути. Ты открываешь глаза, а вокруг – темнота.
Ты засыпаешь и просыпаешься, не помня ровным счетом ничего.

Том, Том, Томтомтомммиии…

И снова, снова не работает. Том и Элис – там, в соседней комнате. Музыка грохочет у меня в ушах, я забываю на время о своей клаустрофобии. Происходи это – это бесконечное действо там, за дверью – с кем-нибудь другим, возможно, я бы не переживал так. Но эта её улыбка, с утра – милое, невзначай, как будто ничего и не происходило – опять малина?
Я зажимаю подушкой уши – черт, да заткнитесь вы, оба!

Вздохи, выдохи, звуки шлепков и приглушенные вскрики. Том! Элис! Том-Том-Том.
Я задерживаю дыхание и думаю о том, как бы поступил Том на моем месте. Ну, если бы я был – я краснею, я неудержимо краснею – если бы я был там, с Элис, а он сидел бы сейчас в одиночестве на моей продавленной кровати.

«Черта-с два, - сказал бы Том, - что-то эти двое сегодня расшалились».

Он бы встал и принялся бы колотить в дверь, он бы хохотал и смеялся. Эй, народ! – кричал бы Том, - вы протрахались всю ночь! Уже утро, пора есть йогурт, пора идти в колледж, эй, Элис, детка, ты слышишь меня?

Я сел в кровати, напряженно вглядываясь в темноту. Да, именно так бы он и поступил. На какое-то мгновение мне действительно хочется встать, стукнуть в стену и утихомирить их какой-нибудь эффектной шуточкой.

А потом мне становится как-то совсем паршиво – черт, вот если бы Том был на моем месте, у него бы всё получилось. А я… я не могу.

Не могу.


- Галия?

- Кто это? – её сонный голос.

Взгляд мой рассеянно скользит по комнате, падает на циферблат настенных часов, и я тихо чертыхаюсь. Идиот. Пол первого ночи.

Она уже узнала меня, или можно бросить трубку и притвориться, что ты ошибся номе…

- Кот?

- Я… Галия… - голос подрагивает. Возьми в себя руки, скажи хоть что-нибудь! – прости, Галия, я просто идиот. Я совершенно забыл про время. Я разбудил тебя?

Это прозвучало убийственно глупо, и на том конце провода раздался приглушенный зевок.

- Ладно, прости, я кладу тогда трубку… - лихорадочно забормотал я, но она неожиданно сказала:

- Зачем ты звонил?

- Ну…

- Кот?

- Япростохотел… - скороговоркой затараторил я, - в смысле, хотел встретиться.
 
Галия, милая Галия, захныкал я, про себя, разумеется, тут двое бесноватых за стеной никак не могут угомониться, и мне уже плохо от этих звуков, и мне плохо от этой Элис, и от Тома мне тоже плохо, поэтому, пожалуйста, уведи меня отсюда, куда угодно, только подальше из этой комнаты.

- Ты уже был в Ковет-Гардене?


Она пришла с небольшим опозданием – выпорхнула, как какая-нибудь эфемерная городская фея, из ободранного такси, и каблучки её туфель почти не касались ступеней.

А я, отфыркиваясь и отдуваясь, вывалился ей под ноги из забитого автобуса.

Веселый народ, эти ночные тусовщики – разряженные в самые невообразимые шмотки, разукрашенные, разодетые, от них пахнет хмелем и сладкими духами. Хорошо, наверное, быть одним из них – плохо только сидеть рядом в переполненном ночном автобусе и пялиться на этих «пати пипл» в запотевшее стекло.

- Прости, - сразу начинаю я, - так получилось, я и не знал, сколько времени…

- Так получилось, что это я в конечном итоге пригласила тебя, так что извиняться тебе не за что, - её губы коснулись моей горячей щеки, - тетушка говорила мне, что Ковет-Гарден – это романтика.

Я рассеяно чмокнул её куда-то в ухо, и мы медленно двинулись в самое сердце этих ночных гуляний – мириады бумажных фонарей, старый гадальщик, глинтвейн и лавки с сережками.
Черт. Черт. И правда романтика. Кот, ответь самому себе на вопрос – ну почему, почему в твоей жизни всё вечно не на своем месте? Вещи, которые тебя окружают, - это вещи правильные сами по себе, хорошие, положительные по своей сути. Вот только происходят они невпопад – тогда, когда тебе это нужно менее всего.

Этот Дэвид, бойкий дядечка-рокер – забавнейшее существо на свете. Вот бы познакомиться с ним в каком-нибудь задрипанном баре, купить ему пиво и пообсуждать буфера смазливой барменши – какие восхитительные остались бы о нем воспоминания! Эта психованная Фло. Таких девиц надо подцепить на богемной вечеринке, открытии андеграундной галереи или на каких-нибудь забавных ретро-танцульках. Она бы угостила тебя крэком, вы бы вознеслись в облака от хорошей порции халявного кокса, а потом бродили бы по крышам и занимались любовью на шторах, увешанных медными бляшками инь-и-янь. А с утра расстались бы красиво – с записками помадой на зеркале, с забытой зажигалкой в кармане твоего пальто, с чувством честно заслуженного похмелья. Так нет же. Эти девицы хороши только в строго приписанных дозах и соответствующей обстановке – а тебе приходится наблюдать всю эту её мутную вечно-праздничную жизнь – бесконечную молодость с суицидальными грезами, пьяными слезами и горами сигаретных бычков.

И вот, сейчас. Оказаться бы здесь, в ночном Ковет-Гардене, с какой-нибудь миленькой мадемуазель, с который у вас вроде как уже всё было – но вместе с этим всё ещё только будет. Представить, что у вас уже все сложилось, все проблемы позади, и вы так правильно проводите эти долгие романтические вечера – под ручку; ты угощаешь её глинтвейном – и она соблазнительно фыркает от холодка в твоё ухо, ты говоришь – ну держись, милая, вот вернемся домой, и…

- Клево.

- А?

- Клево, говорю. Послушай, как тот парень играет.

Тот парень – какой-то юноша бледный со взором горящим, вдохновенно отбрянцывает что-то на перевернутой гитаре – получается какое-то подобие гуслей. Прикольно, я не спорю, но меня как-то не привлекает подобного рода музыка. Наверное, у меня просто нет истинного понимания – ну да, признаю – но мне как-то более по душе песни с мелодией и словами. Ритм, дробный, отчаянный, частый-частый, проносится над застывшем уличным кафе.
 
- Я куплю диск, - решительно говорит Галия, прежде чем я успеваю ухватить её за руку. Она убегает, гремя монетами, я стою, как дурачок, думаю: надо было сделать ей подарок – или нет?

И снова – о, как это знакомо! – тысячи сомнений и переживаний. Противный тоненький голос в голове заводит знакомую песню: ну и на что это похоже, вы встречаетесь посреди ночи с девушкой, в таком, мать его, романтическом месте, ты хочешь купить ей диск, вы говорите… Черт, вы пока ничего не говорите, но это ведь уже накладывает на тебя определенные обязательства, не так ли? А что она думает? Она расценивает это как… как что вообще?
Что мне делать?

Я приказываю внутреннему голосу заткнуться. Пусть это и первая запланированная встреча, пусть сейчас и ночь, пускай вы в «Ковет Гардене», но, в конце концов, ты видишь её не в первый раз. Вы ведь уже встречались с ней в кафе на Бонд Стрит, не так ли?

- Может… Э-ээ, может, сядем куда-нибудь? Поговорим?

Галия улыбается совершенно спокойно, и её взгляд – это взгляд сфинкса. Отблески ночных огоньков в её волосах, на её губах – нежно-розовый блеск. Она надела какие-то новые сережки, я таких ещё не видел. Она старалась выглядеть красивее – для тебя?
Да – или нет? И если да – то что тебе надо делать?

Пока мы идем, Галия рассказывает мне, что копит деньги на уик-энд в Праге с каким-то своим бойфрендом. Миндальные пирожные и горячий шоколад, стена старой Ратуши, хищным драконом нависшая над площадью.

Клево, говорю я. Может, и меня возьмешь? Она смеется.

Мы садимся в какой-то паб. Вообще говоря, они все – эти пабы – после одиннадцати должны быть закрыты, но этот почему-то работает. Наверное, потому что это Ковет-Гарден, и тут все открыто допоздна. Всё сделано для счастливых сладких парочек, он подводит её к столику, галантно поддерживает за локоть, она усаживается и смотрит на него влюбленным взглядом, её волосы чуть раздувает ветерок из приоткрытого окна, разрез её блузки позволяет ему увидеть чуть больше, чем обычно; она говорит…

- Кот, ты какой-то странный сегодня, - говорит она, заказывая два «Хайникена».
- Ничего подобного, - отвечаю, - кстати, ты классно выглядишь.

«Классно» - это верное слово. Вы не подумайте, что у меня словарный запас беден, это вовсе не так. Если бы я действительно хотел поразить даму, я выбрал бы чего-нибудь поэлегантнее, «чудесно» или «сказочно». А может даже – богатое слово – у-мо-пом-ра-чи-тель-но.

Но я нарочно сказал корявость, мне хотелось, чтобы это прозвучало нелепо. Что бы никто ничего не подумал. Она смотрит на меня долгим, внимательным взглядом. Она снимает с горлышка бутылки лимонную дольку.

Ты не ешь лимоны?

Терпеть не могу. Она выкидывает её нафиг!

С нашим появлением в баре становится совсем душно. Я рассеянно провожу указательным пальцем по пламени свечи. Я рассказываю ей про библиотеку. Про то, что никак не осилю Пруста. Снова про стиральную машину.

Она говорит о каких-то, ничего не значащих, мелочах, вроде того, что в четверг магазины работают дольше, чем обычно, и это хорошо, потому что во вторник она не успела купить себе пальто. Она спрашивает меня про Элис.

Она смешная, честно говорю я. И очень шумная. Я фыркаю в свою бутылку пива, и мой нос опять в пене.

Ко-от.

- Кот, - негромко говорит Галия, - ответь мне на один вопрос.

Ну, говорю я, хотя это, ясень пень, не предвещает ничего хорошего.

- Скажи мне, чего ты боишься.

Я откупориваю вторую бутылку с тихим хлопком. Ещё несколько мгновений жестяная крышка юлой крутится на столе, и этот сладкий гомон вокруг, эта пестрая многоголосица не может перекрыть её тихое позвякивание. С первым глотком ты чувствуешь, как в голове всё идет кругом – господи, ты ничего не ел с самого утра – а со вторым глотком всё медленно становится на свои места.

Вагон трогается, поезд идет дальше, и все смотрят друг на друга с тщательно скрываемым облегчением.

Ну, чего ты боишься?

Это из тех вопросов, на которые нельзя отвечать честно. На самом деле, я ужасно боюсь людей. Я панически боюсь людей, и всей этой дурости, что их окружает. Сети общепринятостей, неразгаданных знаков, недоговоренностей, полунамеков. Я не понимаю всего этого – а, может, понимаю слишком хорошо. Вот сейчас я, например, боюсь выставить себя перед тобой полным идиотом.

Я молчу, вглядываясь в ободок бокала так пристально, что он начинает расплываться у меня перед глазами. Я боюсь всех этих девичьих штучек, боюсь ничего не понять. Так было уже много раз – от тебя чего-то ждут, а ты не понимаешь, чего. И не спрашиваешь, потому что спрашивать об этом не принято.

- Так чего же?

- Вообще? Чего я в жизни боюсь?

- Ну да.

Она глядит на меня своими спокойными черными глазами. На её губах всегда – какая-то задумчивая полуулыбка. Вот тебе ещё одна загадка, что парализовывает меня каким-то жутким, иррациональным страхом. Я не понимаю, я не могу расшифровать выражение твоего лица. Эта твоя улыбка может означать что угодно: горечь, разочарование, одобрение, симпатию… Всё, что угодно.
 
- Ну-у, не знаю, - привычно протягиваю я, - как и все, наверное: боли, старости, смерти…
Она задумчиво потягивает свое пиво и кивает головой.
 
- А ты чего боишься?

Мне всё кажется, что на нас смотрят. Пристально так, оценивающе. Из-за соседнего стола, из-за барной стойки, на нас поглядывают из-за запотевших от тепла окон.

Паранойя, без сомнения. Я весь состою из фобий и комплексов.

Но… интересно же, что они все о нас думают?

- Есть один страх, - наконец, произносит она, - он сильнее во мне, чем любой другой. Нет, подожди…

Она с улыбкой поправляет себя:

- Он включает в себя все другие. Универсальный такой страх.

- Расскажи.

Ночь, холодная снаружи и жаркая здесь, в баре, наваливается на Ковет-Гарден. Когда я звонил, когда мы встретились, когда она выходила из такси – это ещё была фигня, это было пустое, неясные сумерки – эдакий заигрыш, флирт ночи с романтическим вечером. А теперь я буквально кожей чувствовал, как одна за другой гаснут свечи, как шторы, словно засыпая, перестают показываться на сквозняке. Посетители один за другим покидают пустеющий паб, и мне в лицо дует ветер. Bетер... Oн колышет мои волосы, взлохмачивает и так непослушную челку, он окрашивает мягким румянцем щеки моей собеседницы, но не трогает паутину на тяжелой бронзовой люстре и лишь слегка пригашает зыбкий огонек свечи.

- Я боюсь, - начинает Галия, её голос немного дрожит, - я боюсь проснуться как-нибудь в своей маленькой лондонской квартире и вспомнить, что завтра мне исполняется сорок восемь. Что у меня стол на кухне завален неоплаченными счетами, и что долг лучшей подруге надо отдавать. По телевизору идет передача про чудо из чудес – пятнадцатилетнюю гениальную скрипачку, умницу и красавицу, которая уже, в свои сопливые пятнадцать, купила «Ниссан-Альмеро» цвета золотистый-металлик для своих счастливых родителей. Её жизнь только начинается, а я сижу за столом, ковыряюсь в несвежем пудинге и понимаю, что зря я, наверное, разошлась с мужем тринадцать лет назад. И что, скорее всего, уже слишком поздно иметь детей.

Я молчу, тупо уставившись в свою кружку.

- Я не знаю, как это называется. Моя подружка говорит… грубо, конечно, говорит, но по сути правильно. Просрать жизнь. Это очень распространенный страх, его почти все испытывают, но мало кто это осознает.

- Просрать жизнь, - повторяю я, - ты – гений. И твоя подружка тоже.

Она улыбается – очень мило так улыбается, честное слово. Это теплая и мягкая улыбка, я впервые начинаю её понимать. Свеча гаснет, и мы молча поднимаемся из-за стола.
 
- Ты облекла в слова то, что меня очень долго терзало, а я всё никак не мог ухватиться за это.

Жизнь, ускользающая сквозь пальцы, неудавшаяся молодость – черт, черт, черт, заткнись уже.

- …И ты думаешь, что скоро поседеешь, облысеешь, что скоро ты заплывешь жиром и покроешься морщинами, - подхватывает Галия, - и тогда ты думаешь – а как я сумел использовать свою красоту? На что я потратил свое здоровье?

- Просрать жизнь, - снова говорю я.

Я кидаю несколько фунтов на барную стойку, и выхожу на улицу. Ночь потушила все огни, чудо-музыканта больше не слыхать, все лавки куда-то подевались. Галия вытягивает руку и останавливает первое такси.

Мы прощаемся.

-5-

- Эй, малыш! – ненавистный жизнерадостный голос раздается над самым ухом: я испуганно шарахаюсь в сторону.

Дэвид жует мятную жвачку, ты ненавидишь мятную жвачку, и тебе кажется, что он нарочно громко чавкает ею у твоего рта.

- Дай-ка карандаш, дорогуша.
 
Ты безропотно подчиняешься, не обращая внимания на эту фривольность. В другом месте, твердишь ты, в другом месте и в другое время тебе бы это понравилось. Люди всегда ненавидят тех, что веселятся без них. Такой драйв, боже мой, Дэвиду под полтинник. На нем новая майка – ну конечно же, «Секс Пистолс».

Не обращая никакого внимания на твою постную мину, профессор усердно чиркает что-то на полях твоего черновика.

- Привет, Томми-бой, - он отрывается на секунду, чтобы хлопнуть по плечу проходящего Тома и ущипнуть одну из киборгов, - хэлло, бейб.

Они пришли, его любимцы, и у него не остается никакого желания продолжать с тобой. Он вскидывается и, пробормотав что-то о «другом цвете», явно намеревается тебя оставить.

- Но, профессор… - господи, как же ты ненавидишь эту идиотскую реплику.

- Чего ты такой скучный? – неожиданно ухмыляется Дэвид, - ты не «пати-мэн», а? Совсем не «пати»?

Ярость вновь закипает в тебе. Да какое тебе дело, хочешь зашипеть ты, тебя, старого козла, это вообще…

- Вот Томми отлично вчера покувыркался, по глазам вижу. А, Томми?

Том усмехается в ответ, протягивая ему пятерню, и ты чувствуешь, как всё внутри у тебя сжимается – словно все органы слипаются друг с другом, кишки перекручиваются, как белье на веревке, и что-то саднит у тебя в боку – что-то острое, мучительное. В голове отчаянно, страшно пульсирует: он всё знает. Всё. Знает. Каким-то непостижимым образом Дэвид пронюхал о том, что вчера Том делал в своей комнате с Элис, в то время, как я сидел на своей кровати и пялился в темноту, знает про то, как с утра улыбнулась Элис, выходя на кухню в одном белье, про то, какие глючные и дурацкие сны длиною в столетия снились мне последнее время.

Его маленький острый носик проникает во все мои дела, куда-то под корку твоего сознания, и в этот момент ты понимаешь, что сопротивляться бесполезно. Любые попытки оправдываться, объяснять или отрицать будут выглядеть жалкими, они заранее обречены на провал.

Медитация. Я, вздыхая всем телом, вытягиваю ноги. Они упираются в мольберт, но это не имеет значения. Ты в поезде. Ты несешься сквозь трубу, и мимо проносятся стайки цветных огоньков. Пассажиры спокойны. Ты носом утыкаешься в чей-то меховой воротник. Три, две минуты до остановки.

Действует. Дэвид оставляет тебя в покое, Анна забывает про тебя. Даже Том перестает махать тебе руками.

Тебе не хочется открывать глаза. Тебе не хочется ни с кем здороваться.

Ты прикрываешь рукой темные круги под глазами, что бы избежать расспросов. Да, у тебя бессонница. Да, ты спал менее трех часов. Тебе нужно отдохнуть – хоть немного.

Но даже сейчас чувство мерзости, такого страшного, животного омерзения не отпускает тебя – как будто кто-то вспорол тебе череп, пропихнул внутрь лезвие, сквозь узкую щель – будто кто-то залез тебе в голову.

Мечты о поезде сменяются картинками с обнаженной Элис – и всё под заунывные напевы «Колдплей».


- Я отвечу на любой твой вопрос, - спокойный голос вырывает меня из потока смутных образов.

Ты оглядываешься. Она снова здесь – не киборг и не богемная выдра, не сексуальная кукла-Элис и не «пати-герла». В своей кожной куртке. Она обожает кожу.
 
- Не стесняйся, - говорит Галия, - сегодня я Пифия.

- Почему я чувствую себя таким дерьмом каждый раз, когда говорю с Дэвидом?
Галия смотрит на меня долгим взглядом и молча достает сигарету. Вообще-то курить в студии запрещено – но как же славно время от времени наблюдать такой маленький бунт.
 
Затягивается. Выдыхает.

- Дай подумать.

Струйки сизого дыма растекаются в потоках утреннего света из окон; в бледно-желтых лучах видны клубы пыли.

- Тут дело в навязанных суждениях, - наконец, произносит она, - он думает, что жизнь нужно было прожить именно так, как это сделал он. И своим неуемным энтузиазмом, этой своей пылкостью, драйвом, заставляет тебя убедиться в этом. И ты, сам того не осознавая, чувствуешь, что вот перед тобой человек, добившийся своего, сделавший всё, как надо.
 
- Ну ни хрена себе, - не удержался я, - ничего я не хочу быть таким, как Дэвид.
 
- Кто тебя знает, - небрежно бросает Галия, - это всё тоже как-то связано с нашим глупым страхом. Я чувствую, что связано.

- Я ухожу домой.

- Кот.

- Что?
Она выдыхает, очень медленно, глядит, как колечки дыма поднимаются к самому потолку.

- Какой же ты всё-таки нытик.


Я снова дома – в своей тесной комнатке, заваленной барахлом. Мусор, наверное, налипает на стенах, уменьшая жилплощадь.

Нытик. Нытик. Ты большего и не заслуживаешь, жалкое ты дерьмо. Всё, на что ты способен – обсуждать гадов-преподов, названивать посреди ночи и мямлить с утра перед Элис о том, как чудно ты спал.

Нытик. Она сказала это легко, без всякой злобы – что лучше всего доказывает тот печальный факт, что сказанное – правда. Все твои страхи, сомнения, глупые грезы, вся эта твоя паранойя – вот и весь ты, а большего и не остается. Это – твоя оболочка, твоя кожа, твоя скорлупа. Внутри же ничего нет, совсем ничего. Пуст, как карандашный круг.
 
- Ко-от, - кто-то стучит в твою дверь, заклеенную страницами старого ежедневника.
 
Я слезаю с кровати, лихорадочно натягивая майку.

Это она – я почему-то чувствую её присутствие там, за дверью, я буквально кожей ощущаю его – это она в своих дико красивых туфлях, офигительной юбке, с этой своей супер-мега-укладкой и о-черт-проклятье-я-ненавижу-эти-стрелки-на-колготках.

Томми-томмми-томми-том, - заводит в голове её высокий пронзительный голос, и ты с грохотом распахиваешь дверь.

- Ты ведь придешь, а?

- Элис… Что?

Она хихикает, она покачивается на твоем пороге.

- Сегодня. В восемь. Вечеринка внизу… Том сказал, что ты знаешь и обещал появиться.
Ну конечно же. Тогда, в понедельник, в самом начале этой сумасшедшей недели – когда мы разговаривали с ним в метро.

Приходи, Кот. Как я мог забыть?

- Приходи, - терпеливо повторяет Элис, - можешь кого-нибудь пригласить. Будет весело.
Она разворачивается, ты не успеваешь сказать и слова в ответ. В пыльном воздухе остается легкий аромат её духов – какой-то уж очень сладкий, кукольный аромат. Не сказать, что б он мне понравился.

Дело в том, думал я, что такие вечеринки не пропускают. Особенно, когда они проходят в твоем общежитии. «Можешь кого-нибудь пригласить» - и снова мои идиотские сомнения. Это значит – только лохи придут в одиночестве? Или – приводи на смотрины свою герлу? Или…
Мне стало не по себе. Какая, к черту, герлфренд. Это вообще не про меня. Ну. Ну и что делать? Я судорожно, тяжело вздыхаю и медленно опускаюсь на кровать. Нытик – вновь звучит в голове знакомый голос.

Почему она сегодня это сказала? Это как-то связано со вчерашним днем? У неё просто было дурное настроение? Хочется лечь на живот и грызть одеяло. Хочется сесть на подоконник и представить, что ты – Фло, которой снова не терпится умереть. Как вообще разобраться со всем этим?

Хочется сказать, что отныне я глух и нем. Перейти на язык жестов.

Хочется… Ты снова в метро. В отражении оконного стекла ты видишь десятки лиц. Они смотрят на тебя, как тогда, в баре. Они смотрят на тебя сквозь стекло-перегородку, они шепчутся о тебе. Ты резко выдыхаешь, чувствуя легкий ветерок на своем лице.

В куске заляпанного зубной пастой зеркала ты видишь отражение пустой платформы. Твое покрывало медленно сползает с кровати.

Мимо проносится грохочущий состав.

-6-

- Ну давай же, - прошептала Фло, размахивая чем-то наподобие ридикюля прямо перед моим носом, - ты долго собираешься стоять на лестнице?

- Ты… - я лихорадочно начинаю придумывать, что бы такое сказать, - ты иди. Я сейчас… Я тебя догоню.

Выпуклые глаза Фло оказываются на уровне моего носа.

- Котик, миленький, - начинает она медленно и терпеливо, словно разговаривает с младенцем, - ты же сам меня пригласил. Я не знаю этих людей – на кого я буду похожа, если спущусь туда в одиночестве?

- Скажи, что ты разносишь пиццу, - кисло пошутил я.

- Отличный вариант. Только у меня нет пиццы.

- Скажи, что проводишь социальный опрос.

- Конечно, - хмыкнула Фло, - я буду ходить по комнате и спрашивать: «Эй, никто не видел такого привлекательного сероглазого парня в клевой тишотке, говорят, он живет в четвертой комнате и откликается на звериную кличку?»

У меня даже не хватило сил отшутиться. С тихим стоном я прислонился к стене и начал медленно сползать на пол.

Фло смотрела на меня слегка растерянно – насколько это вообще можно в её накуренном состоянии – не зная, что ей делать, она рассматривала меня, как какую-то экзотическую птицу в зоопарке.

Вот и славно. Хорошо всё-таки, что я пригласил эту Фло – перед ней мне нечего изображать, мы достаточно повидали и знаем друг друга так, что тут играть уже нечего. Во рту была какая-то противная сухость – будто я сжимал в зубах надутый полиэтиленовый пакет.

- Эй, Кот, - как-то испуганно окликнула меня Фло, - эй, ты ведь не собираешься отдавать концы прямо здесь? У вас очень узкие дверные проходы, и два санитара не вытащат тебя из комнаты. Придется ломать стену, а домик у вас старенький, викторианский – жалко будет.
Наверное, в этот момент испарения алкоголя и марихуаны в моей голове окончательно выместили все крупицы сознания, потому я сказал такую вещь, которую ещё никто от меня не слышал.

- Фло, - сказал я, - Фло, я боюсь.

Она долго молчала – больше минуты, наверное. Она смотрела на меня очень внимательно, она опустилась на пол рядом со мной, она взяла меня за руку, но ничего не ответила – словно ждала, что я скажу что-нибудь ещё. Разглядев немой вопрос в её глазах, я резко выдохнул и добавил:

- Я сейчас спущусь туда, а там столько народу, ну, ты понимаешь. Мне придется искать темы для разговора, Том перезнакомит меня с доброй половиной человечества, и придется запоминать лица и пытаться не путать имена, я… Мне хотелось бы пойти сейчас с тобой в мою комнату и сидеть там до рассвета – это правда куда лучше, Фло.
 
- Нет, ничего ты не боишься, - помолчав ещё немного, ответила она, - ты просто лодырь. Я называю это душевной ленью.

Наверное, она права, подумал я. Сколько важного говорят мне девушки – и это тоже меня пугает. Ну а кого не испугает тот факт, что другие люди знают о тебе гораздо больше, чем ты сам?

- Надо себя заставить. Думаешь, мне охота знакомиться с приятелями твоего соседа?

Заставь себя, Кот, нужно себя заставлять.

- Можно, я заставлю себя в следующий раз? – вяло говорю я, - я спать хочу.

Она фыркнула, будто хотела сказать что-то обидное, а потом сдержалась.
 
- Не хнычь, - она взмахнула перед моим лицом широким рукавом с блестками, - пойдем.
Если бы она не сказала это вот так и именно сейчас, я бы точно никуда не пошел. Дело было в том, что Фло каким-то совершенно невообразимым образом (телепатия? Миелофон в ридикюле?) прочла чьи-то мысли: то ли мое подсознание, то ли раздумья Галии в момент нашего с ней последнего разговора. «Нытик», - повисло в воздухе, и это было так… Так странно, так резко, будто кто-то нажал на кнопку «Плей», выпуская на свободу тысячи глупых порхающих мыслей, потоки тяжких раздумий, плотные нити недавних воспоминаний.
Нытик, черт тебя подери, Кот, вставай!


***

После второй бутылки пива и третьего косяка я уже перестал различать лица и видел только какие-то смутные силуэты в полумраке нашей гостиной.

Том, повертевшись вокруг меня и сунув в непослушные пальцы ещё одну бутылку «Будвайзера», исчез где-то за шторой.

- Как дела? – поинтересовалась Фло, повиснув на моем плече.

 - Том… - выдохнул я, - Том – умница. Он не решился меня ни с кем сегодня знакомить.
Какие-то бледные, рыхлые лица. Китайские имена. Сотни запахов, рука Фло на онемевшем плече.

- Ну давай тогда, развлекайся, - неуверенно проговорила она, - а я там симпатягу из Флоренции подметила.

Она, дыша духами и туманами, уплыла в неизвестном направлении. Том подмигнул мне из-за барной стойки.

Черт подери Фло. Из-за неё я не смогу отсюда пораньше смыться. Теперь мне придется подождать, пока она закончит окучивать очередного милашку, и потом, вероятно, тащить их обоих на её кладбище заброшенных предметов, потому что у всех её милашек, как правило, нет мелочи в карманах.

Я с тихим стоном прислонился к потертой плюшевой спинке дивана.

Как только я закрыл глаза, в нос ударил резкий цветочный запах. Знакомый, блин, сладенький такой запах.

- Эй, - сказала Элис, - ты как?

- Потрясно.

- По тебе не скажешь, красавчик.

- Ха, ха, ха. Смешная шуточка.

Я с трудом открыл опухшие глаза. Прямо перед моим носом маячила её грудь, обтянутая чем-то черным и блестящим.

Элис была совсем рядом: она облокотилась на спинку дивана.

- Кот, - позвала она.

- Что?

- Том говорил…

Мимо проплыла Фло: блаженно прикрыв глаза, она тараторила что-то по-итальянски унылому лохматому парню, похожему на давно некормленого барбоса. Я про себя пожелал ей удачи, хотя мне не давала покоя какая-то очень нехорошая зависть – и успевают же некоторые!
- Том говорил, что ты очень любишь метро.

Метро?

- Метро?

- Он говорил, что ты большой романтик. Что тебе нравится нестись в темноте от Уайтчапла к Элгейт.

- Что за бред.

- И что ты ненавидишь лондонские музеи.

- Шпион хренов.

- Ко-от…

- Что?

Она навалилась на меня всем своим весом – приторный, тяжелый аромат ударил в нос.
- Я тоже их ненавижу.

- А.

Элис встряхнула головой и осторожно высвободила из моих пальцев бутылку пива.
- Вчера мы с Томом были в кино, - доверительно поведала мне она.
 
Надеюсь, мне не придется с полчаса выслушивать о том, как бесстыдник-Том хватал её за коленку.

- И… Знаешь, перед фильмом там пятнадцать минут идут рекламные ролики? – я кивнул, - там рекламировали какой-то новый утюг. Девушка гладила белье, а на майке у неё было написало «Сделай что-нибудь запоминающееся».
 
Лямка платья соскользнула с её плеча.

- И что дальше?

- Я подумала, что время от времени мы должны сделать что-нибудь запоминающееся.
- Ты… Элис, что ты делаешь?

Скользкая прядь волос выбилась из её «Конского хвоста» и обвилась вокруг моей шеи. Маленькая ручка скользнула мне под майку.

- Целую тебя, идиот.

- А Том?..

- Он не видит.
 
- Что в твоем представлении…

- Заткнись, а?

Это все произошло так неожиданно и так нелепо, что я не сразу осознал это. Наверное, я думал об этом какое-то время – лежа в темноте под эти протяжные стоны за спиной – сам того не замечал, но думал… Или когда она присела в этом своей пеньюарчике на край стола – но, черт подери, какой парень не подумал бы?!

Но чтобы так. Без всего, что к этому прилагается… Так… Я совершенно не был к этому готов, хотя это ощущенье отчего-то показалось мне знакомым.
 
Когда её губы прижались к моим, её помада каким-то невообразимым образом оказалась на моем подбородке – я машинально приоткрыл рот. Идиотина пьяная.

Она наваливалась на меня всё больше, и я был вынужден обхватить её талию, чтобы не упасть вместе с ней на пол. Разумеется, не обошлось без того самого ружья из первого акта, что должно было выстрелить в последнем. Конечно, эти её дико неудобные туфли оказались к тому же и дико острыми: я чуть не заорал, когда шпилька впилась мне в голень.

На мне так часто висли пьяные девушки – взять хотя бы Фло – что вообще-то я привык к этим судорожным объятьям. Но сейчас, честное слово, я подумал, она хочет меня задушить. Мы вспугнули стайку китайских девушек и завалились на спинку софы, Элис приглушенно вскрикнула.

И только спустя несколько минут, уголком глаза я увидел бледное, расплывчатое лицо Тома. Все черты были искажены – так ты видишь человека за мутной стеклянной перегородкой в вагоне метро. Когда она запотела с одной стоны, а с другой ты протер стекло тыльной стороной ладони, всё видится как бы сквозь легкую дымку, очертания предметов меняются, люди проплывают мимо тебя, почти не касаясь подошвами ботинок грязной и мокрой платформы.

Я слабо улыбнулся.


***


Острый твердый кулак Тома припечатал меня к отполированной столешнице. Кожа на скуле лопнула, нижняя губа представляла из себя кровавое месиво.

- Так тебя… - в самозабвении приговаривал он, удерживая одной рукой меня за плечи, а другой превращая моё лицо в отбивную, - вот так-то…

Я лежал молча, с чувством какой-то сладостной обреченности. Слава богу, этот вечер закончился быстро. Слава богу, Фло придется самой добираться домой.
 
- Кретин, - прошипел я, когда колено Тома уперлось мне в пах, - туда нельзя.

- Нельзя? – он приподнял брови и тут же залепил мне локтем по ребрам, - а сюда – можно?

От него несло пивом и потом, да и сам я, видать, выглядел не очень. Вяло отбиваясь, я попытался отвлечься от этой боли. Я в комнате Фло, уставленной деревянными черепахами. Я на выставке Майкла Ньюмана. Я в баре на Ковет-Гардене. Я снова в метро.

Раз, два, три. Поезд тормозит. Полная остановка. Волосы встают дыбом, глаза вылезают из орбит. Я снова проспал свою станцию.

- Не трожь его! – пронзительный вопль Фло возвращает меня к действительности. Боковым зрением я вижу, как её барбос в остолбенении выпускает её ладонь из своих пальцев.

Фло кидается к Тому и цепляется за его плечо. Том, хоть и джентльмен, одним движением отшвыривает ее в сторону.

Фло пятится к стене, покачиваясь от выпитого, и тычет пальцем с грязным обкусанным ногтем в сторону совершенно невменяемой Элис.

- Это всё она, дубина эдакая! Черт бы побрал этих англичан, всю эту страну, этот ваш сраный город…

Она продолжает уже по-итальянски, но я не слушаю её. Я вижу Элис, упавшую на диван, вижу, какое-то странное, неопределенное выражение на её лице. Она… Она улыбается?

Довольная улыбка, улыбка человека, который с чистой совестью уезжает домой. Так, наверное, улыбалась ты девушка с утюгом, сделавшая, наконец, что-то запоминающееся.

И это решает все.

Том с шипением отпрыгивает в сторону, трет подбитый глаз. Я соскальзываю со стола, подлезаю под его локоть, с диким воплем хватаю его за пряди отросших волос. Барная стойка с грохотом падает, осколки стаканов, бутылок и пепельниц покрывают залитый пивом пол.

Китайские девушки визжат дружно, на одной ноте. Фло, красная и запыхавшаяся, медленно оседает на пол. Элис хохочет.

Сцепившись в мучительном клинче, мы пятимся назад, наталкиваемся на дверь. Дверь слетает с петель, лопается стекло на ящике с огнетушителем, раскрашенная толпа несется за нами. Мы вываливаемся на лестничную площадку, поднимая такой грохот, что заспанные соседи стучат в окна и что-то кричат – но это уже не важно, потому что в следующий момент всё вокруг взрывается сотней разноцветных искр. Локтем Том задевает веко, но я вовремя отталкиваю его, и удар приходится на лоб – прямо над бровью.

Что-то теплое заливает глаза, и я не сразу понимаю, что это кровь. Все застывают, на какое-то бесконечное мгновенье весь мир застывает в упоительной тишине – так бывает только в вагонах, остановившихся посередине пути.

Пока Том обеспокоено вглядывается в мое лицо, я успеваю рассмотреть за его спиной перевороченную комнату, Фло, карабкающуюся по стенке, распахнутые глаза этих косоглазых, в их взглядах – смесь ужаса с бешеным восторгом.

Самым логичным было бы, конечно, потерять сознание – но у меня не получается, и мир, покачнувшись, вновь начинает движение, с долгим телефонным гудком мой поезд идет дальше. Комната вновь наполняется криками и стонами, испуганными «Эй, Кот?» и приглушенными влажными шлепками.

Кто-то вызывает санитаров, кто-то подхватывает меня под руки. Мне хочется верить, что это Элис или хотя бы Фло, но, скорее всего, это неизвестные мне китайцы.


-7-

Всё-таки клевая штука – эта местная анестезия. Казалось бы, всего час назад тебе что-то орали в ухо, вы тряслись в этом дурацком кэбе, заливая кровью все вокруг, Фло висела на тебе, пытаясь развлечь тебя вопросами о том, что делать в случае чего с твоим имуществом, а ты растерянно вглядывался в темноту и ковырял пальцем шатающийся зуб.

- Ты молодец, Котяра, - чей-то довольный шепот – последнее, что ты слышал, провалившись в темноту, в беспамятство.

А теперь ты лежишь в чистенькой постели, глядишь в потолок. На тебя наложили какие-то швы, но тебе наплевать, потому что впервые в жизни люди никак не могут оставить тебя в покое. И тебе это нравится.

Из коридора раздаются какие-то крики, и худенькая медсестра пинками выгоняет пьяную компанию из палаты, с хохотом объясняя им адрес ближайшего спорт-бара.

Но они не выходят.

Дверь с грохотом распахивается, и в палату влетает взъерошенный Том. За ним Элис, под глазами – пятна размазанной туши.

- У нас что, Хэллоуин? – ворчит какой-то старик на соседней кровати.

Обдавая тебя запахом алкоголя и сигарет, Том говорит и говорит что-то, не позволяя тебе вставить и слова. В конце он хлопает тебя по плечу так, что скрипят пружины кровати.
- Бился как лев, друг, - с хохотком заключает он, - я запомню это на всю жизнь. Впервые кто-то устроил мне форменный русский мордобой.

Мне трудно улыбаться из-за опухшей губы, но я все равно улыбаюсь.

- Это кто кому устроил?

- Ты мне, конечно, - очень серьезно говорит Том, а потом подмигивает, - я не сильно тебя приложил? Кажись, слегка перестарался?

- Ты… - голову очень трудно поворачивать, и я с облегчением откидываюсь на подушки, - не парься.

Конечно, для меня это всё было страшно непонятно. Он должен злиться на меня, конечно, тут что-то не так, он, верно, меня ненавидит. Но что-то такое искреннее и веселое было в его пьяном взгляде, что я не стал париться и заулыбался своей беззубой улыбкой в ответ.
- Потрясная драка, - с восхищением выдохнула Элис, - ты мой герой.

Дурацкая фраза, правда? Том неуклюже наклонился и положил на тумбочку букетик каких-то розовых цветочков. Я уже хотел возмутиться – я что, девчонка, что ли? – но он заржал самым непристойным образом:

- Короче… Это… Ну, у нас не хватило мелочи для кэбмена, а хренов банкомат выдает только двадцатки. Ну, вот мы и решили разменять…

- Это была моя идея, - с гордостью вставила Элис.

- Спасибо, - пробормотал я, прежде чем медсестра не погнала моих визитеров к выходу.
- Эй, не скучай там! – завопил Том, выглядывая из-за её плеча, - Кот, мы тебя не забудем!! Мы пришлем тебе фотки, там у тебя рожа такая смешная…

Он вдруг подался вперед и стиснул мои пальцы, крепко-крепко, а потом отпустил. «Кот, ты наш человек», - шепнул он мне на ухо. И со стуком шмякнул что-то на тумбочку. «Чтобы ты не скучал».

Я скосил глаза и тихо прыснул в одеяло. Блестящая металлическая труба – всё, что осталось от нашей стиральной машины.

А напоследок Элис склонилась надо мной, дыша тяжело и жарко, коснулась накрашенными губами моей щеки – так, чтобы остались следы.

- Спасибо за потрясающую ночь, - шепнула она так, как будто у нас и вправду что-то было, - я никогда не забуду твой хук справа. Очень эффектно.

- Мисс… - сердито начала сестра, и Элис выпорхнула из палаты. Я вдруг вспомнил. Что через пару часов у неё самолет.

Потом приходила Фло, она рыдала на моем плече так, что чуть не довела дедушку на соседней кровати до инфаркта, приходил этот её барбос, почему-то пожал мне руку. Приходил кто-то ещё, но я почти никого не запомнил.

***

Прошло больше часа моего заточения, а народ всё не уходил. Том умотал с Элис в аэропорт, и я лежал, представляя себе, как они бегут, опаздывая, вверх по эскалатору, острые шпильки Элис застревают между этими резиновыми полосочками на ступеньках, а её блестящая сумочка раскрывается, и вниз катятся тюбики помады, пудра, тушь, фиолетовый флакончик духов.

Том ловит их на лету, он хватает Элис за руку, тащит её к паспортному контролю, и хмурый таможенник напряженно вглядывается в их счастливые рожи, лиловые синяки и кровоподтеки на лице Тома, размазанную помаду Элис, её потекшую тушь, её растрепанные белокурые волосы.

А потом она поскальзывается ещё раз, и Том пьян, он ловит её на лету и целует в опухшие искусанные губы, и от них за версту несет куревом, пивом и цветочными духами.
И мне приятно чувствовать себя частью этой их жизни, этой бешеной пьяной молодости, этой спешки, этого ритма, этих бесконечных вечеринок и «запоминающихся» подвигов. Я хотел бы жить так же, но я и так живу хорошо. И – их человек. Ха, ха, ха, за стеной зачем-то лагерем расположились китайцы. Они сидят под дверьми, как в идиотских фильмах друзья больных застывают в ожидании приговора врача.

Периодически кто-то из них забегает в палату, чтобы похвалить меня за зрелищное представление или украдкой всучить мне банку пива. Я складывал их под одеяло.
Но где-то к самому утру забежала Фло, наступая на край своих длиннющих драных джинсов, прижимая к уху трубку мобильного телефона. В тот момент я допивал пиво, стараясь не попадаться на глаза сердитой санитарке.

- Что? Да, да, он в больнице… Нет, завтра не придет, нет, его только к вечеру выпишут… Да нет, все нормально…

Она вдруг сунула телефон мне в руки, и я в каком-то отупении услышал бодрый голос Дэвида.

Сегодня определенно ночь сюрпризов.

- Ну и задал ты им трепку, а, парень? – прорычал Дэвид, - что, славно повеселился, Кот? А то – смотрю, эдакий тихоня… Вот и говори потом про хренов омут… А?

Я был поражен тем, что он знает мое прозвище. Если честно, я вообще сомневался в том, что он знает, как меня зовут, потому что последние пару месяцев я был для него «Малыш-эй-как-тебя-там».

- Ага, - ответил я, отплевываясь от пива, - извините, я завтра не буду…

Я поперхнулся этим чертовым пивом, и вид у меня при этом был такой, что Фло, опережая медсестру, бросилась к моей кровати.

- Как пивко, малыш? – жизнерадостно осведомился Дэвид, - я эти звуки где угодно узнаю. Короче – можешь не париться, отходи себе спокойно, я завтра…

- Я хотел бы взять учебный план, - пробормотал я.

- Bы попадете под колеса, сэр, потому что вместo того, чтобы сесть в свой поезд, сигаете с платформы, - назидательно проговорил Дэвид самым учительским тоном, который я когда-либо от него слышал. Но в следующий момент он заорал в трубку дурным голосом, - Малыш, ты можешь запихнуть себе в задницу этот план!!! Хватит уже мямлить, отдавай трубку своей телке, она о тебе позаботится! И лежи там, пока не выпустят!

Я поспешно передал трубку Фло и кивнул ей на выход. Я не знаю, кто ещё вознамерится мне позвонить сегодня. Я слишком устал.

Похоже, старикан на соседней кровати окончательно вышел из себя и, подозвав сестру, потребовал немедленного прекращения этой вакханалии.

Она выгнала Фло и наконец-то закрыла дверь.


***

Это происходило медленно. Я заворожено наблюдал за тем, как тоненький лучик света, падающий из-за приоткрытой двери, постепенно становился толще, он расширялся, выхватил из полумрака больничной комнаты, из чернильной темноты за прикроватной тумбочкой осколки разбитого стакана.

- Привет, - сказала Галия.

- Привет, - сказал я. Странно, что она пришла.

- Как ты?

- Нормально. Завтра меня выписывают.

Она села на краешек кровати и осторожно провела прохладным пальчиком по свежему шву над бровью.

- Я, наверное, должна была принести тебе апельсинов.

Я слабо улыбнулся. Ну что ты.
 
- Но у меня денег нет. Я всё копила на романтический уик-энд в Праге, а оказалось, что все извела на пиво.

- Оказалось?

- Вчера запросила баланс.

За окном было уже темно, но лампочка в коридоре светила ужасно ярко. Так ярко, что на неё больно было смотреть. На пол падала желтая полоса света, ровная и гладкая, как доска.

- Жалеешь? – спросил я, чувствуя, что надо как-то поддержать разговор.

Галия неопределенно повела плечом. И улыбнулась. Я научился, наконец, различать её жесты. Сейчас ей было скорее смешно, чем грустно.

- Да нет. В конце концов, я отлично провела время. Вот, с хорошим мальчиком познакомилась.

Я сдавленно хихикнул и приподнялся на локтях, чувствуя, как оживают затекшие мышцы. На тумбочке стояла Томова труба от стиральной машины, как памятник несбывшимся надеждам. Жалко, сказал я, что упали цветочки Элис. Они приятно пахли, хотя меня не отпускало подозрение, что она всё-таки спрыснула их своими кукольными духами.

Галия болтала что-то о том, что Фло передает мне привет.

Что билеты на метро стали ещё на двадцать пенсов дороже. Что теперь уже не посидим мы так просто в кафешке на Бонд-Стрит.

Что Дэвид уже не беспокоится из-за моего отсутствия.

Когда она сказала это, что-то застарелое, позабытое, что-то неуловимое хрустнуло во мне, что-то изменилось, и до меня вдруг дошло – то, что мучило меня всю ночь. После телефонного разговора.

Я никак не мог понять, что же это было такое, а теперь вдруг понял.

- Галия, - неожиданно хриплым голосом сказал я, - Дэвид… Он…

- Что – он?

- Он назвал меня «сэр». Вчера, когда мы говорили с ним по телефону, и я сказал, что пропущу день… Он назвал меня «сэр».

Она молчала, с улыбкой глядя на снегопад за окном.
 
- Он что… уважает меня? Он уважает меня, да?

Галия медленно опустила голову. И неожиданно дотронулась до моей ладони. Ничего особенного, конечно, ни этого жара Элис, ни судорожных хватаний Фло, ни дурацкого похлопывания Тома. Что-то очень… дружеское.

Я не знал ещё, что она скажет, но, кажется, мне уже было всё равно. Потому что как только я вспомнил то самое, какая-то часть моих фобий и комплексов растворилась в этой звенящей больничной тишине без остатка.

Например, я знал, что больше не буду замирать в черном тоннеле метро. Что не буду бояться проснуться где-нибудь у четвертого терминала Хитроу. Что мне плевать, например, на то, что я не понимаю Пруста и музыку без слов и мелодии.

Что даже если я когда-нибудь пойму, что умудрился-таки просрать жизнь, то сейчас, во всяком случае, мне нет до этого дела. Сейчас – это сейчас, и если мне это не снится, если я действительно лежу сейчас в Королевском Госпитале в одиночной палате номер пять, и Галия сидит рядом – то, значит, мне нечего бояться. Пока.
 
Галия осторожно задернула шторы.

- Конечно, уважает, - очень серьезно сказала она, - ты отлично проводишь время. Незабываемая молодость.

Конечно, я не поверил тогда её словам – не такой я человек, чтобы просто так сходу ей поверить. Но что-то в них было такое… Такое, что я вдруг почувствовал себя настоящим.

Правильным.

Бессмысленные раздумья, сомнения, переживания, весь этот дейдриминг, чужое веселье, дни, ускользающие от тебя, жизнь, протекающая сквозь пальцы.

- Клево, - сказал я, замолчал на минуту, а потом повторил зачем-то, - да, клево.



Конец


Ноябрь-декабрь 2005 года, Лондон