Стекло с неровными линиями дождя, свет фонарей, отражающийся в лужах. Унылый осенний вид из окна. М-да, жизнь устаканилась, и что-то стало скучно.
Оторвавшись от окна, я оглянулась, обвела взглядом не менее унылую картину моего жилища. И там, и сям стояли тюки, коробки, пакеты, валялись вещи, под потолком – голая лампочка, стены без обоев. Унылая однокомнатная хрущевочка в неблагополучном районе стала результатом моего бегства от собственной жизни.
С переездом вообще было связано много интересного, загадочного и непонятного, что томило мне душу, сидело занозой и настоятельно требовало осмысления.
Как гению все его гениальные мысли приходили в тот момент, когда он находился в душе, так и мне лучше всего удавалось переосмысливание, когда я занималась хозяйством. Вообще, натура творческая и экспрессивная, домашнему хозяйству в своей жизни я отводила до обидного мало времени.
Но, тем не менее, проведя двое суток на тюках, не имея достаточного жизненного пространства, я вздохнула, отвернулась от незанавешенного окна и потащила первый попавший под руку пакет. Автоматически встряхивая и складывая вещи, я наконец-то погрузилась в мысли о свой необыкновенной квартире.
В агентстве симпатичный риэлтор настоятельно не советовал мне ее приобретать и уж тем более в ней жить.
- Почему?
- Не советую… - был ответ. Никакой внятной аргументации я от него не услышала.
Квартира была очень недорогой. Аналогичная квартирка в этом же районе стоила как минимум процентов на двадцать дороже. И снова я не услышала внятного объяснения этому факту ни от риэлтора, ни от хозяина.
Когда грузчики затаскивали в мое новое жилище многочисленные тюки и узлы, я услышала шепот откуда-то со стороны лестничного пролета. Поднявшись на пару ступенек, я обнаружила двух бабулек, взиравших на меня с выражением бесконечного сочувствия.
Ну, и как не вспомнить нескрываемую, фонтанирующую радость продавца, ставящего свою визу на договоре купли -продажи? Он (вернее, она – бабуля 73 лет) так не радовался, даже получая деньги.
И первые, и вторые сутки прошли спокойно.
Просторная уютная квартирка родителей осталась в прошлом. Там под окнами шумели, раскачивались на ветру толстые ветви старых тополей, там была тишина, и с девятого этажа ночью хорошо было видно спящий город. Почему-то тот район упорно ассоциировался сознанием с югом, а мой новый дом – с холодным севером. Странно, особенно если учесть, что от одного дома до другого – двадцать минут пешком.
Боль раздирала душу, и я даже могла точно определить место ее нахождения: между ребрами в точке их соприкосновения, только где-то глубоко. Боль от расставания с прошлым, боль от разочарования в людях, в жизни. Чтобы спасти себя, нужно было убегать. И я сбежала. В эту тесную клетушку, дышавшую еще кем-то другим, жившим здесь до меня, разбитую, холодную, чужую, неуютную дыру.
Опустившись на пол, я горько по-детски разрыдалась.
Тюки и коробки постепенно исчезли, скрытые наступившей темнотой, синеватый свет моргающего фонаря освещал лишь угол маленькой кухоньки, почему-то не занятый вещами. Привалившись к мягкому узлу с подушкой и одеялом, я всхлипывала, кляня свое одиночество и боль, засевшую между ребрами. И незаметно уснула. Мне снились глубокие ложи какого-то старинного театра, представление на далекой сцене, чья-то белая одежда. В незанавешенное окно уже светила луна, дуло из оконных щелей. На моем лице поблескивали дорожки высыхающих слез, и мир жил привычной жизнью. Где-то на краю света, всего в двадцати минутах ходьбы отсюда, с девятого этажа был хорошо виден спящий город, и даже мой дом, где, скрючившись, я спала на грязном, затоптанном полу кухни.
В то время я стала убежденной вегетарианкой. Вернее, сначала вегетарианкой, потом – убежденной. Денег не было на хорошую еду, на ремонт, даже на смену окна. Оконные щели были шириной в полпальца, когда на улице дул ветер, у меня со стола летели бумаги. Чтобы зимой меня не занесло снегом, я решила заклеить дыры тем самым старым прабабушкиным методом, о котором давно позабыли все мои знакомые (мыло и кефир – ужас!!!), я с удивлением обнаружила, что, оказывается, этим тряпицам просто не на чем держаться. Вместе с приклеенной полоской ткани от рамы отваливались куски краски и щепочки. Но нет ничего невозможного, и я решила пойти другим путем. Собрала все ненужные тряпки, порвала их на широкие ленты, и стала запихивать в щели. Добротные окна соседних домов насмешливо наблюдали за моими бесполезными потугами, поблескивая своими натертыми поверхностями, готовыми к приходу суровой сибирской зимы. В неравной схватке со щелями я потерпела крах. Засунув в щель целую простынь, которая, кстати, могла бы пойти и на другие цели, я не добилась никакого эффекта. Из этой щели дуло не меньше, чем из остальных, и она никак не выглядела заполненной. Той зимой ночью я куталась в тоненькое короткое одеяло и слушала, как в моих окнах воет ветер. Потом сломался обогреватель. Денег не хватало ни на что. И мне, привыкшей к комфорту, беззаботности и свободе, чем-то нереальным казались ранние подъемы, когда спал даже фонарь, ярко и резко светивший прямо в окно моей комнаты всю ночь, постоянные недосыпы, сквозняки, простуды и вечная нехватка денег. И одиночество. Оно съедало мою непривыкшую к такому зверскому обращению душу, отбирало все силы, уводило, затягивало в бездонную яму депрессии. Я мечтала тогда уснуть и больше не проснуться, я хотела, чтобы рухнули стены, чтобы я смертельно отравилась той некачественной дрянью, что приходилось есть. Я решительно не желала жить. То была белая полоса… Что удерживало меня тогда на этой земле? Может быть сны? Точнее, сон. Он всегда был один и тот же, но не надоедал: ложи театра, длинные пышные платья дам, представление на далекой сцене. Я ни разу не увидела, что это было за представление…
Входя с холода улицы в холод своей темной квартирки, я мечтала поскорее забраться под одеяло и уснуть.
Мой замкнутый, словно железный обруч, круг повседневности однажды был разорван каким-то страшным и непонятным явлением: я проснулась от громкого топота. Вся квартира, казалось, утонула в этом звуке. Слаженный и четкий, он был частью именно моей квартиры и совершенно не мог быть посторонним. Я испуганно всматривалась в темноту. Все на своих местах, так же как обычно дует ветер из оконных щелей, фонарь светит в лицо. Но топот, топот… Я заснула, так ничего и не поняв. Вообще-то посторонние звуки в моем жилище не были сверхестественным явлением. Мои окна находились как раз слева от двери подъезда, достаточно низко, и случайные прохожие, а иногда и соседи, даже не подозревали, насколько я была в курсе их семейных, личных и профессиональных дел.
Ночной топот не давал мне покоя ни днем ни ночью, даже умудрившись несколько заретушировать мою боль. Прошло несколько недель, но все было тихо: ничто не беспокоило меня ни одинокими холодными вечерами, ни ночами.
Как-то выходя утром на работу, я обнаружила на занесенной снегом лавочке старушку-соседку из моего подъезда. Присев на очищенный от снега уголок лавочки, старушка спокойно смотрела в пространство. Я испугалась: мало ли что могло случиться.
- Бабушка, - тихонько позвала я, подходя ближе. Бабуля не шевельнулась. – Бабушка, - громче и настойчивей повторила я, - вы меня слышите?
- Да, слышу, слышу, - она подняла глаза, и по моей спине побежал холод: взгляд был полон горечи. Что-то зашевелилось в душе, напоминая ту самую боль, что только-только вроде бы оставила меня.
- У вас случилось что?
- Случилось, деточка… Да зачем вам, молодым, это знать… У вас уже и время другое, и жизнь другая.
- Может, расскажите? – где-то глубоко внутри у меня тикали стрелки часов, я физически ощущала, как убегает время, отведенное на дорогу, и я однозначно опоздаю на работу. Но почему-то никакая сила не могла сдвинуть меня с места, и я продолжала мерзнуть среди сугробов рядом с маленькой высохшей бабулькой, бормочащей что-то себе под нос.
- Не зачем тебе это, деточка… Я так тебе скажу… Никому никогда не позволяй себя обижать и никого в этой жизни не бойся. Ты Господу принадлежишь, он все видит и в обиду тебя не даст. Да ты беги, беги на работу-то опоздаешь еще.
Я, не в силах сдвинуться с места, осознавая, что старушка права, тем не менее во все глаза смотрела на ее старенькое, истрепанное пальтишко светло-зеленого цвета с вытертым воротником из какого-то загадочного зверя, и мне в моей добротной дубленке, оставшейся от лучших времен, становилось от этого зрелища холодно. Я не могла уйти. Ее маленькое, сморщенное личико, прищуренные бледные глаза, казалось, смотрели куда-то сквозь века, назад, в тот мир, который почему-то бесконечно манил меня к себе.
- Ну? Что стоишь, замерзла совсем, иди на автобус, время-то уже…
- А вы почему домой не идете?
- Нет у меня больше дома, детка. Нету… Иди-иди…
Бабуля, видимо, поняла, что я так просто не останусь, поэтому неторопливо встала и сама пошла в направлении, противоположном подъезду и тому месту в круге фонарного света, где, словно приклеенная, стояла я.
Я опомнилась, когда соседка уже исчезла за очередным сугробом. Стало совсем светло, я рванула на остановку, предвидя скандал на работе. Весь оставшийся день меня преследовало ощущение, что я прикоснулась к загадке.
Из какой квартиры эта бабушка, интересно? – размышляла я, разогревая на ужин надоевшую картошку. Если посчитать… получается, вроде, из пятнадцатой. Задумчиво запихнув в себя хиленький ужин, я решила попроведать соседку.
Простенькая, еще более простенькая, чем у меня, дверь в квартиру, когда-то покрашенная мерзкой коричневой краской. При желании эту, с позволения сказать, дверь можно выбить несильным ударом коленки. Из-за двери неслась громкая музыка, стиль которой… как-то не соответствовал моим представлениям о музыкальных пристрастиях «правильного» поколения сталинских времен. Тяжелый рок, что ли? Бедные соседи за стенкой…
Я нажала на звонок. Бесполезное абсолютно занятие. От нечего делать надавила еще раз. Без толку. Секунду подумав, я двинула в дверь ногой. Хлипкая с виду дверь стояла как вкопанная. Надо же, а моя бы давно сдала позиции! Любитель тяжелого рока так и не отреагировал на попытки насильственного вторжения, зато широко распахнулась дверь напротив, и молодой высокий парень в темно-синих трениках с отвисшими коленками, стоя босыми ногами на голом полу своего коридора, объяснил:
- А бабы Вали нет. Ты к ней, что ли? Ушла она совсем.
- Куда?
- Да не знаю я, она не отчиталась. Слышь музыку? Это внук ее, приехал откуда-то в гости и выжил бабку. Так что иди домой, ушла она, - парень стал закрывать дверь.
- Подожди. Подожди ты! А что за внук? Когда приехал? Сколько лет? Чем занимается?
- Ух, ты, - прищурился парень. – Сколько вопросов. Сама-то откуда, такая полуголая?
Я рефлекторно окинула себя взглядом. У соседа офтальмологические проблемы? Я стояла перед ним в толстом спортивном костюме, предназначеного, кроме всего прочего, и для зимних прогулок (моя квартира предполагала и такую возможность: так сказать, все метеоусловия в натуральном выражении прямо дома…), толстых шерстяных носках и домашних тапках. Может, у него зрение рентгеновкое?
- Я вообще-то одетая стою…
- Я имел в виду, что ты пришла явно не с улицы. Зима на дворе… Ладно, ты из нашего подъезда? Соседка, что ли?
- Да… Я с первого этажа. Ты расскажи, пожалуйста, про внучека.
- Ну что рассказать… Приперся из какой-то тьмутаракани, вроде учиться, три месяца назад. Стал друзей каких-то подозрительных водить, музыку свою идиотскую слушать. Бабуля и так упрашивала, и этак – все едино. Она устала и ушла.
- Ты что ее остановить не мог?!
- А я должен был?
- Кретин! – от души заорала я, дверь тут же захлопнулась, но я, уже разозленная до предела, пинала в иссуплении темно-коричневую дверь. К жизни меня вернул «хряк». Это сломалась как раз посередине двери от очередного моего удара. Никто из соседей при этом не выглянул. Испугались, наверное…
Дверь теперь была украшена трещиной, но запал у меня закончился, и усугублять этот дефект у меня уже не было желания. Вздохнув, я пошла по ступенькам вниз, но тут вдруг заскрипела и грозный окрик:
- Чо хотели?!!! – заставил меня вернуться.
- Ничо! – в тон ответила я, потеснила детину внутрь бедненькой и обшарпанной, почти как у меня, квартирки. – Где баба Валя?
Детина, едва ли не в два раза больше меня, был вряд ли старше двадцати лет. Нахальная и туповатая физиономия, прочно ассоциировавшаяся у меня с деревенской глубинкой и запертыми навечно дверями средней школы, грязная одежда – короче, как говорится, первый парень на деревне, вся рубаха в петухах.
- Где надо, - был мною получен вразумительный ответ.
- А где надо?
Вообще, строго говоря, конструктивной беседой здесь и не пахло, но с таким трудом давшееся мне проникновение надо было все-таки использовать с максимальным кпд. Чем-то тронула меня старушка…
- В….., - честно ответил парень.
- Ладно, - согласилась я. – В …… так в…… - и ушла.
Пойдем иным путем.
У нас на работе, кроме прочих странностей, имел место ночной сторож. Ничего, конечно, странного в том, что здание охраняется не было, странным был сторож. Нечесаное существо совершенно неопределенного возраста, заросшее щетиной настолько, что для того, чтобы заглянуть ему в лицо, нужно было состричь половину растительности (буйной, как в тропиках) механизмом для стрижки газонов, и лишь после этого, возможно… Кроме внешней оригинальности, наш Ванька имел еще одну странность: он был не просто агрессивен, а архиагрессивен, так, спросив у него в погожим днем, который час, незадачливый прохожий рисковал обрести шикарный фингал под любой из глаз на выбор, а то и под оба. Но обитатели нашего здания всегда могли рассчитывать на его дружескую поддержку, поскольку все мы его подкармливали, а он за это иногда провожал нас до остановки темным зимним вечером, одним своим присутствием гарантируя беззащитным девушкам полную безопасность.
Мне пришла в голову бредовая и простая, как все гениальное, мысль: я попрошу Ваньку дружески поболтать с внучеком моей соседки. Если Ванькина реакция на простой вопрос непредсказуема, то чем закончится беседа для милого мальчика, сложно и представить… Авось вернем бабуле квартирку, только вот бабулю бы еще вернуть…
Утром, нагруженная наиболее конвертируемой на территории офиса валютой – банкой с жареными окорочками (купленными, кстати, на предпоследние деньги) и еще одной банкой с жареной же картошкой, я робко постучала в Ванькину избушку. Хозяин приветливо распахнул дверь, меня чуть качнуло от запаха жилища, но, тренированная, я все же не потеряла улыбку.
- Привет, - ласково сказала я, даже и не пытаясь разобрать выражение лица собеседника.
- Ыы-ы-х, - было мне ответом.
- Я тут вкусненькое принесла. Вот… окорочка, картошка. Будешь?
- А надоть чего?
Поставленный острым ребром вверх вопрос загнал меня в тупик. Что ответить? Избить соседа? Выгнать на улицу мальчика? М-да…
- Ты, кушай-кушай, - растерянно предложила я с единственной целью купировать странную паузу.
- Кушать успею. Надоть чего?
- Ну-у… понимаешь… Есть тут…
- Короче!
- Соседскому мальчишке надо объяснить, что нельзя выгонять бабушку из дому.
- Он откуда?
- Приехал из деревни погостить у бабушки и выжил ее. Музыку слушал громко, друзей водил всяких… Понимаешь?
- Его куда после этого?
- Кого? – похолодела я, внутренне открещиваясь от нехороших подозрений. – После чего?
- Мальчишку. После объяснений, - уточнил Ванька непонятливой идиотке.
Ой, зачем же так сразу – «девать»… Прямо вот – «девать»…
- Ну, надо, чтобы он домой поехал.
- А сможет?
- Не знаю, - дрожащим голосом ответила я. – А что? Э-э… Разговор тяжелый предвидится?
- Да нет, просто идти-то ему куда-то надо будет. Вот я и интересуюсь: куда его направлять.
- Чтобы шел?
Ванька хихикнул.
- Ну не полз же. Что я тебе, изверг? Выбью пару зубов, да и дело с концом. Нормально?
Как было не согласиться после того, что я уже предположила…
- Ага, в самый раз…
Ванька довольно хрюкнул и погрузился в трапезу.
Даже шума не было. Я в сомнениях и противоречиях металась по своей конурке, пока не увидела вышедшего из подъезда Ваньку. Я прилипла к окну, проводила его взглядом и стояла так бесконечно долго, минут десять, пока не увидела соседушку, выпавшего из подъезда в обнимку с древним, как мир, чемоданом.
Утром у ворот я заметила Ваньку.
- Представляешь, - удивленно прохрипел он, кидаясь ко мне, - всего и надо было фингал под глаз, считай зря сходил. Ерунда.
Я поняла, что защитник нуждается в поощрении. Горячо поблагодарив сторожа за фингал, я клятвенно пообещала после зарплаты устроить ему пир из борща и жареной печенки. Но одна проблема так и осталась неразрешенной: бабушка домой не вернулась. Поломав над этим голову, я решила вновь обратиться к Ваньке: должны же быть, в конце концов, у этого асоциального элемента какие-никакие связи в мире, мне недоступном!
- Ванюша, - законючила я, появляясь на пороге избушки с очередными съестными припасами подмышкой, - бабушки-то нет.
- Какой бабушки? – просипел Ванька.
- Ну, той, у которой внук еще жил, которого ты выгнал…
- И где она?
- Ушла. Как ушла тогда, так до сих пор и не вернулась, жалко бабульку.
- Ладно, поищем… Давай еду.
Дверь избушки неласково захлопнулась перед носом после того, как жестом фокусника Ванька вытащил у меня сверток. Я задумчиво вернулась в контору. Если Ванька ее не найдет, я не найду точно, надежды на доблестные правоохранительные органы у меня нет.
Прошло два тихих дня. Ни ответа ни привета. Моя боль, точившая меня изнутри и исчезнувшая в процессе моих богоугодных деяний, наслаждаясь тишиной, появилась вновь. Я снова тихо плакала у окна, глядя на серый снег под моими окнами, на свет фонаря, режущий глаза, и слушала тишину.
Далась мне эта бабуля, думала я, накрываясь своим тощеньким одеялом и привычно сжимаясь, чтобы согреться. Тут, можно сказать, рушится мир, а я вся в заботах о старушке, не имеющей ко мне никакого отношения…
Ритмичный топот ворвался в мой сон неожиданно. Этот звук, реальный, как тиканье моего будильника, просто не мог быть сном и происходил в моей квартире. В моей совершенно пустой и темной квартире, где находилась только я, в такт стучали десятки ног, перекрывая этим звуком какую-то красивую очень далекую музыку. Что это?!
Я, дрожа от страха, откинула одеяло и встала. Мерзкий ночной холод сразу же схватил мое тело в тиски. Ледяной ветер дул по голым ногам. А топот невидимых ног продолжался.
- Кто здесь? – дрожащим голосом произнесла я фразу из анекдота, чувствуя, что готова завизжать от страха.
Ответа не последовало. Топот чуть затих. Лучше стало слышно музыку. Какая-то знакомая мелодия… Но мне было не до того… Топот десятков ног сменился легким стуком, фоном которому служило чье-то напряженное дыхание.
- Ответьте! – еще раз напряженно воззвала я к невидимым визитерам. Мой голос не нарушил течение невидимой жизни: все тот же легкий стук, все то же напряженное дыхание.
Я стояла на голом ледяном полу босыми ногами, ощущая меняющееся направление северного ветра и, казалось, могла лучше любого метеоролога рассказать о направлении ветра, его силе и происхождении и прочих погодных условиях нашего города в текущий момент. А вокруг меня шумно дышала толпа людей, что-то бесконечно и ритмично стучало по полу, и сердце мое бешено стучало, ненадолго замирая без движения. Где-то около дивана, словно мина замедленного действия, тикал верный будильник, не останавливавший ход времени, несмотря на вмешательство каких-то иных миров. Мое напряжение нарастало, неуклонно двигаясь к апогею, за которым по всем законам физики, должен последовать либо спад (наверняка, моя смерть от разрыва сердца), либо взрыв (не знаю даже в чем он может выразиться).
Будильник тикал. Но это никак не смущало тяжело дышавший народ. Внезапно легкий стук замер, дыханье сбилось, и снова громкий топот заполнил ночь в моей квартире.
Будильник… Но завтра суббота… Зачем он тикает?... Это была последняя мысль, после которой я просто упала в обморок. Разрядка…
… Болела голова, то место, где появилась шишка. При попытке подняться с холодного пола, я увидела кружащуюся комнату со всеми находящимися внутри предметами, и снова опустилась на пол. В глаза било солнце и невыключенный фонарь. Было утро. Если учесть, что мой обморок произошел примерно часа в два ночи, а сейчас, если верить верному смелому моему будильнику, девять утра… Следовательно… я провалялась на полу… семь часов! Теперь я должна не просто заболеть ОРЗ, гриппом и прочими тяжелыми респираторными заболеваниями, а вообще умереть.
Однако чувствовала я себя отлично, если отбросить слабость, дикое головокружение и ноющую шишку.
В понедельник я пришла на работу. Это был день зарплаты, и поэтому я, по установившейся традиции, шла на работу пешком. Мой доход, получаемый от организации, в которой я трудилась, никоим образом не позволял мне совмещать одновременно нормальное питание, проезд до работы и обратно, оплату за квартиру в течение календарного месяца. А в этом месяце я потерпела еще и невосполнимые затраты на кормление Ваньки. И поэтому, прячась от ледяного ветра, в воротник дубленки (теплой, сохранившейся еще с моих «сытых» времен), я резво и решительно шагала на работу пешком. А путь был неблизкий… Я с завистью смотрела я людей в набитых автобусах, чьи крайне недовольные и злые лица быстро мелькали у меня перед глазами, и размышляла: интересно, кому из нас лучше, они-то хоть в тепле…
Господи, вот если бы было на свете хоть одно место, куда я могла бы сбежать из своей квартиры, я бы это сделала, но бежать было некуда, и я, смахивая от обиды слезы, загоняла свой страх поглубже, чтобы он не досаждал мне своим слишком тяжело переносимым наличием.
Я с надеждой прошагала мимо Ванькиной избушки, дверь которой распахнулась, и Ванька почесывая одной рукой свою необъятно-косматую голову, другой поманил меня к себе.
- Будет тебе бабушка.
- Спасибо, - на языке вертелись вопросы, но я задала только один, выловив один более-менее внятный:
- А… где она все это время была?
- Жила у какой-то подруги, что ли, еще в приюте была для бомжей. Чистенькая такая бабулька и в приюте… Ох, неисповедимы пути господни… Ты, слышь, это, Татьяна, про борщ с печенкой-то не забудь…
- Нет, что ты…
Непонятная радость, даже восторг, заполнили мою душу. Я не стала размышлять над этим феноменом и пошла работать.
Темным вечером, еле волоча от усталости ноги, я бережно несла в сумке скудненькую зарплату, а в руках - авоськи с потенциальным Ванькиным обедом. Остановившись у подъезда, я вдруг осознала, что тихо-незаметно, но в наш город, наконец, крадется весна. А это, значит, что я пережила зиму, не сломалась, не замерзла, не умерла от острой режущей боли в моей душе. Это значит, что скоро, совсем скоро, будет тепло, и я уже не буду мерзнуть под своим тонким, словно бумага, одеялом, неудобно прижимая к груди колени, и все равно трястись от озноба. Это значит, что бумаги на столе будет ласково шевелить теплый ветер и фонарь, который будет включаться всего на пару часов уже не будет напоминать мне дверь в мир призраков, отражаясь в сверкающем сугробе и слепя мне глаза даже во сне. Я плакала. Слезы бежали по лицу быстрыми дорожками, замерзая на щеках от предвесеннего холода. Весна всегда несет надежду, и может быть оживет весной моя замерзшая от страданий душа и заживут глубокие тяжелые раны.
- О, Господи, - прошептала я, вложив в это обращение всю душу, все ожидание и надежды.
Темно и небо усыпано звездами. Я посмотрела вверх, по-детски надеясь увидеть там какое-нибудь подтверждение моим надеждам. Звезды… Они равнодушно светили где-то высоко, им было наплевать. Но один знак они мне все же подарили: окно на пятом этаже, окно бабушкино квартиры, светилось.
Я, тут же забыв об усталости, тяжелых сумках и душевных порывах, одним махом взлетела на пятый этаж и, как сумасшедшая, заколотила в хиленькую дверь.
- Бабушка! – заорала я, увидев старушку на пороге, - вы вернулись!!!
- Тише-тише, детка, проходи. Ты устала, замерзла? Ой, а сумки-то какие…
- Это для Ваньки, ну, сторож наш, который вас искал…
- Да? И что ты, продуктами расплачиваешься за меня?
- Нет,- я огорчилась: мне показалось, что бабушка решила, что это слишком ничтожная цена, - не совсем продуктами, едой, скорее, обедом…
- Обедом? Бедная ты девочка. Давай я приготовлю все, а ты утром заберешь. Ну, проходи-проходи, я тебя чаем напою и покормлю ужином. Я прибраться-то еще как следует не успела… Проходи, детка, не стесняйся.
Бабуля выглядела словно ожившая сказка: аккуратная седая голова в платочке, фартук. Я сразу ощутила себя Красной Шапочкой. До встречи с волком оставалось недолго…
Тем вечером я не задала собеседнице ни одного из интересовавших меня вопросов, просто получая удовольствие от тихого неодинокого вечера. А поздно ночью, умиротворенная вкусным ужином и бальзамом бабушкиной ласки, я счастливо засопела в своей почему-то теплой постели. Все явления казались дурным сном, а будущее сверкало перед внутренним взором сиянием всех цветов радуги.
Утром, радостная, я ехала на работу в переполненном транспорте, нагруженная пакетами с банками, и, напряженно выискивая в мрачных картинах за окошком признаки весны, никак не желала понимать недовольных пассажиров, норовящих отдавить друг другу ноги. А весна все-таки возвращалась в замерзший недовольный серый город, полный недовольных и серых жителей, почему-то не ощущающих счастья от того, что они едут на работу, а не идут…
Ванька был доволен, и сквозь дремучие заросли на голове и лице я все равно сумела рассмотреть радостный оскал друга, съедающего с реактивной скоростью кусочки жареной печенки.
Следующей хорошей новостью было то, что нам наконец-то подняли зарплату примерно на одну сотую. Этой суммы вполне хватало на то, чтобы наслаждаться поездкой в переполненном транспорте весь календарный месяц, и я поклялась отречься от пеших утренних прогулок раз и навсегда. Я, практически всю жизнь катавшаяся в хороших машинах… Как странно…
Незаданные вопросы жгли язык, и после работы я поспешила к бабуле.
- Скажите, а почему у моей квартиры такая репутация… странная. Я даже не знаю какая… Скажите, а кто здесь жил раньше? Скажите, а почему мне рекомендовали ее не покупать? Скажите, а почему мне в ней все время так неуютно? – вопросы сыпались пачками, но я не могла выдавить из себя ни слова про загадочные ночные звуки.
Бабушка внимательно смотрела мне прямо в глаза. И в моей душе, будто в зеркале, отразились и ее сомнения, и жалость, и интерес.
- Что? – нетерпеливо прервала я затянувшуюся паузу.
- Знаешь, деточка… Я не знаю, стоит ли тебе знать это, понимаешь… все ведь слухи только, правда?
Что было ответить? Неправда, однако…
- Расскажите, - мягко попросила я. – ну, пожалуйста, я ведь там живу…
- Хорошо. Слава у этой квартирки действительно плохая. Люди, что въезжали сюда никогда не задерживались долго. Они убегали, никому ничего не объясняя. Но я знаю, слышала, что была связана с одной из живших здесь дам, какая-то странная история. И, знаешь, деточка, дело-то в том, что никто ничего не знает. Долго до тебя эта квартира стояла пустой и темной. Последние хозяева когда-то поручили риэтору ее продать. А он, мальчишка, только один раз зашел сюда. А потом появилась ты. Вот соседки и зашептались. Ведь все уверены, что сюда попадают только люди с несчастливой судьбой. Вот и все, что я знаю.
Я вышла из бедной, но уютненькой квартиры озадаченной. И что7 Что я выяснила? В принципе, зачем мне эта информация, если никаких «явлений» больше не будет?
Нет, ну что здесь не так? – гадала я, сидя на работе и тупо тыкая пальцами в клавиатуру. На мониторе гордо высвечивалась абаракадабра, внутри – зияла дыра из абсолютного равнодушия ко всему на свете, кроме желания сбежать из «недоброй» квартиры или, на худой конец, прекратить этот идиотский ночной топот. В последнем я вообще сильно сомневалась. Интересно, размышляла я, глядя в монитор, а кому обычно жалуются жильцы на ночной шум? Вроде, в советские времена незабвенными героями бытового фольклора были участковые… Если квалифицировать шум как административное правонарушение, наверное, все-таки в милицию тому самому участковому. Или в ЖЭУ? А вот еще интересно, как мрачные представители ЖЭУ могут воздействовать на шум из ниоткуда, на, так сказать, потусторонние явления? Эти приземленные натуры начнут, поди, рыскать по подвалам в безуспешных поисках источника нарушения спокойствия… Тьфу! Что за мысли в голове в рабочее время!
А кто все-таки в моей квартире жил раньше? Я глубоко и с наигранным сожалением вздохнула, отбросила карандаш, отодвинула бумаги и, поняв, что все равно работа не получиться стала размышлять. Где мне это выяснить? В ЖЭУ. Вообще, с давних пор меня как-то странно подташнивает от одной мысли, что придется общаться с государственными органами и учреждениями. Органы кажутся мне насквозь больными, а с учреждениями, какими бы полезными они не обладали качествами, стойко ассоциируются длинные очереди, давка, драка, грубость и безвозвратно и напрасно потерянное время.
В ЖЭУ я-таки попала. И, естественно, ничего не выяснила. Как будто от меня изо всех сил закрывается вся эта история. От отчаяния я забрела в церковь. Ее золотые купола так внушительно и надежно смотрелись на фоне темнеющего неба, что я, подумав секунду над тем, что моя боль, нищета и одиночество уже давно съели не только душевные силы, но еще и всю веру в Бога и добро, что гнездились в дни юности в моей душе, шагнула в распахнутые двери. Кто виноват в том, что я утратила веру?.. Хорошо хоть уважение к церкви сохранилось…
Со стен и сводов на меня смотрели лики. Их взгляды, насквозь прожигавшие душу, рождали в ней страх. Нет, мысленно обратилась я к ликам, я не ищу защиты, помощи и поддержки. Моя душа черства уже давно, и я не верю вам. Горько, но это так. Я хочу знать, почему я, опустившаяся волей судьбы на дно жизни, существую одинокими ночами где-то на границе реальности. Я хочу знать, почему я должна страдать так?!!! Лики молчали. Их взгляды, без малейшей искорки доброты и надежды, смотрели равнодушно и … больно жгли душу. Опять боль, везде боль… Господи, я обречена? Ответа не было. Мне навстречу медленно двигался молодой священник.
- Батюшка, - неуверенно позвала я, и он остановился. Земной взгляд грешного человека так отличался от взгляда нарисованных ликов какой-то очень человеческой, чисто человеческой, горечью.
- Да? Чем я могу помочь?
- У меня в квартире шум… шум… он странный какой-то, будто нереальный. Что мне делать?
- Выспаться хорошенько, - порекомендовал батюшка и пошел дальше.
Вполне человеческий ответ…
Справа от меня возникла старушка. Она протирала иконы, убирала огарки свечей. Я машинально шагнула назад, чтобы не мешать.
- Доченька, - тихо прошептала старуха, - это знак тебе. Прислушайся…, - и ушла.
А, спасибо за добрый, а главное, практически применимый совет.
Я покинула церковь. Нет здесь мне не суждено найти ответы… Видимо, Господь желает, чтобы все интересующие меня проблемы я выясняла самостоятельно. Что ж… На все воля Твоя, Господи… Я перекрестилась на купола старательно, как учила бабушка, на мой взгляд единственный человек на свете, меня действительно любивший.
Долгие раздумья ночами, ставшими почему-то бессонными, и днями, ставшими почему-то пустыми, привели меня в итоге в одной-единственной здравой идее: а не пойти ли мне в архив? А пойти, решила я и занялась поиском того архива, в который мне надлежало явиться.
И архив был найден. На дворе к тому моменту уже стоял май месяц, все цвело и сверкало, а я, жаркими ночами радовалась естественной вентиляции, что имела место в моей квартире, больше не наполненной подозрительным топотом десятков ног.
Утром я пешком шла на работу, уже не из-за отсутствия денег, а из удовольствия. После работы я сломя голову неслась в архив, рабочий день в котором заканчивался на полтора часа позже, чем у меня.
Архив… Как мне удалось туда попасть – отдельная история, леденящая кровь. Эти длинный древние стеллажи вдоль стен касались потолка, а я ощущала себя в прошлом веке. Пыль на ящиках, на полках, на узких неудобных столах… Мне хронически не хватало времени на эти визиты к живой истории.
По темному узкому коридорчику шаркала изношенными тапками бабулька с камеей у ворота. Первый раз, увидев ее, я со страшным грохотом, сломав на миг вековую тишину, уронила на пол тяжеленные книги, которые бережно несла к столу. Бессмысленно глядя, как оседает пыль, я вдруг ощутила, что тесная и холодная квартира, крошечная зарплата и отсутствие одеяла не имеют никакого значения для времени и вызывают депрессию только у меня. Времени и этому островку с замершими навеки стрелками часов самой Вселенной тоже наплевать. Ничего не имеет значения. Даже боль, грызшая меня изнутри эти долгие месяцы, даже затянувшееся мое одиночество, даже моя сумасшедшая жизнь. Все обиды ушли из сердца, удаляясь вместе с шарканьем изношенных тапок. Лишь взгляд местной дамы с камеей остался внутри меня, заместив всю внезапно образовавшуюся пустоту: взгляд надежды. Ощущение, сродни тому, что возникает, когда смотришь на луг, усеянный цветами. Сколько ран в душе можно вылечить одним этим взглядом!... Когда я поднимала упавшие книги, каждая весом, наверное, в пару тонн, я поняла, что единственное значение для внешне безчувственной Вселенной имеет внутреннее ощущение каждым маленьким человечком гармонии с миром и радости от самого явления жизни. Господи, как все просто!... Я донесла книги до стола и, теряя драгоценное время, уставилась в пространство, стараясь не растерять это чувство, законсервировать его, сохранить в душе. Кто-то погладил меня по голове. Я подняла голову: рядом стояла сотрудница архива, умудрившаяся появиться как-то слишком уж тихо для ее комплекции.
- Мы закрываем скоро, - мягко произнесла она.
Елки, а я ведь так ничего и не успела! Ну, что же мне так не везет…
- Вы расстроены, девочка моя?
Я кивнула.
- Что бы нам такое придумать… Хорошо. Завтра суббота, и здесь будет только сторож, я предупрежу его, и он пропустит вас поработать. Вот только никто не сможет помочь вам в поиске, ведь завтра день не рабочий.
- Ничего-ничего, я оставлю вот это, - стопка томов была очень внушительной, - я оставлю здесь. А завтра просмотрю. Мне хватит на день. А-а… М-можно в воскресенье я тоже приду?
- Можно, - улыбнулась она.
Я отодвинула тома на край стола и вышла на улицу.
Синее небо дышало летом и цветочной свежестью, когда я, очень бодрая после трех часов сна, почти бежала к зданию архива. Три часа сна! Это все равно, что минута, обычно в душном городе мне не хватает и десяти. Но всю ночь я бегала по своей комнатенке из одного угла в противоположный, наматывая километры, и вспоминала ту старушку с камеей и пыталась поймать какую-то ускользающую, но очень ценную мысль. Тщетно. Под утро, вымотав меня до предела, мысль по-английски испарилась. Я тяжело рухнула в кровать, успев еще в полете подумать о том, как много в моей жизни стали занимать старушки…
Через три часа без всякого будильника я вскочила и, не умывшись, не позавтракав, пешком отправилась в архив.
Пусто. Еще более пусто, чем в рабочие дни. Сторож, ласково улыбнувшись, без единого слова пропустил меня вовнутрь. Я села за стол и вот теперь только задумалась: а что, собственно, я собралась искать. Задача должна быть предельно конкретной, поскольку просмотреть весь имеющийся материал я успею только за пару веков. Выставить конкретную задачу было непросто, и остановилась на следующем варианте: меня интересует моя квартира, следовательно, искать буду все, что связано с этим конкретным адресом. Вот так. Круг поисков сразу же ограничился годом: 1950. Год постройки моего замечательного дома. Надо же сколько раз уже здесь была, а что ищу не знала.
В архиве, как выяснилось позже, не содержалось никаких ценных для меня сведений, так, скорее указатели правильного пути, но труд мне, сидевшей в тусклом помещении городского архива с огромными томами в обнимку и радостным выражением на лице, предстоял титанический. Архив содержал так много информации на бумажных носителях, что не снилось не одному мощнейшему компьютеру. Здесь были отделы, где содержались сведения об организациях, людях, событиях, исторический отдел, информационно-адресный отдел и т.д. По счастливому стечению обстоятельств я сразу попала в адресный, минуя столь желанные, как исторический (вот что бы я там искала, топот ног?!), отдел со сведениями о физических лицах с каким-то идиотски длинным названием (а там – что? звук дыхания?).
Книга по новостройкам 1950 года лежала в моей стопке сверху. Пыль легкими столбиками вставала со страниц, унося меня, как будто нежный смерч, в увлекательное далекое прошлое с иными законами иного мира.
Мой дом, дом № 19, естественно, строился не для простых сограждан, а для работников огромного и экологически страшного завода, расположенного неподалеку. Сопоставив не очень честные и не очень откровенные архивные сведения со своими современными знаниями этого вопроса, я отметила, что, к сожалению, хоть и закрылся завод, экология нашего города, а, тем более, того района, где я сейчас жила, до сего момента так и не оправилась от многолетней активной работы завода. Дом № 19 находился, понятное дело, в эпицентре. Замечательно.
Передовым работникам, сообщала книга, выделялись квартиры различной площади. Моя нора, например, была предоставлена государством Пчелинской Софье Семеновне, начальнику цеха с труднопроизносимым названием. Софья Семеновна, 49-летняя на момент въезда дама, прожила там в гордом одиночестве ровно пять лет. Куда она делась после этого и что с ней стало, адресный архив оставил тайной. Я переписала на бумажку все данные Пчелинской С.С., какие только сыскались, и продолжила поиск.
Со страниц вставали и жили в моем богатом воображении люди, радостно въезжавшие в отдельное жилье из страшных коммуналок. Мелькали имена мужчин и женщин, когда-то живших в той же широте, что и я, но в ином измерении, иной временной долготе. Они, вероятно, как и я прислонялись к стенам в поисках поддержки, дышали и жили, как я, а теперь я – есть, а их нет… Все имена и прочие данные были переписаны мною на белую страницу блокнота, и я, растирая опухшие пальцы, страстно желала обнаружить в этой окраине времени ксерокс. Вот такое противоречие прошлого и настоящего на крошечном отрезке времени. Нет, мелькнула в голове мысль, неся в себе твердую уверенность, здесь не может быть ксерокса, этот бездушный аппарат сожрет жизнь, чувствующуюся здесь. Неторопливую жизнь Времени…
Интересные документы попались мне на глаза (вот никогда бы не подумала, что документы, не содержащие никаких литературных деталей, могли быть интереснее современного детектива). Оказывается, эти дома строились временно и заселялись временно, так как согласно заключениям различных санитарных и социальных организаций не были пригодны для жилья человека. Вот так. Естественно, ни заключений, ни подробностей не было, так как эти вопросы находились под юрисдикцией другого архивного отдела. Тут же мне встретилась информация о сносе того самого дома, где я жила, с тем, чтобы выстроить на его месте новый дом с более просторными норами. Что-то не получилось… Так и подтвердили хитросплетения намерений соцжилстроя древнюю мудрость о том, что нет явлений более постоянных, чем временные и благими намерениями дорога устлана только в одно место…
За четыре часа неотрывной работы я получила страшную боль в пояснице, усталость и блокнотик с несколькими исписанными моим почерком страничками. Я не пролистала и третьей части тома. Оставив закладку, я резко встала и тут же заорала диким голосом от боли, вилами уколовшей спину. Мой голос улетел куда-то к высоченному потолку, наверняка коснулся стеллажей и вернулся тоненьким и уставшим обратно. С моей одежды, волос, лица, блокнота, сумки, даже туфель сыпалась все та же волшебная пыль Времени.
- До завтра, - сказала я в тишину и, еле двигаясь, отправилась спать. Когда закончу с этим этапом работы, мне придется как-то проникать в отдел «человеческой» информации. Туда попасть нелегко, как-то никогда не любило наше государство рассказывать правду о своих верноподданных. И ничего с появлением факсов и ксероксов не изменилось…
А ночью раздался шум. Нет, это был не ритмичный топот и не слаженное напряженное дыхание десятков человек. Это было легкое, еле различимое в ночной тишине прикосновение к деревянному полу маленьких, возможно детских ножек. Я открыла глаза. Фонарь не горел, и весенняя ночь уже давно закрыла все источники света. В моей квартире будто что-то летало, неземное и бренное одновременно, столь легкое и нежное, что касалось простого пола тесной «хрущевки» лишь в силу своей вынужденной бренности. Слышно было легкое дыханье, столь легкое и нежное, что я сразу решила, что это дышит ангел. Дыханье было музыкой, что сопровождала звук прикосновения детских ног к полу. Фея, летавшая в моей убогонькой квартирке, явно получала от процесса колоссальное удовольствие. Некоторое время это продолжалось, потом раздался тонкий нежный смех и все стихло. В тот же момент неожиданно вспыхнул фонарь, больно резанув по моим сонным глазам своим идиотским ярким светом. Кому он понадобился в… я взяла будильник…в полчетвертого утра?!
- Кто ты, загадочная фея? – прошептала я в темноту, и тут же в моей голове снова зазвенел мелодичный смех, и смутная догадка зашевелилась в голове. Я не смогла поймать ее вовремя, она улетела будто фея, легкая как перо. Откинувшись на подушку, я уснула.
Я задумчиво листала свой блокнот, исписанный самыми разнообразными именами. В открытые форточки дул летний ветерок, я безумно хотела открыть окно, хотя бы одно, но очень боялась, что рамы просто развалятся от моего прикосновения. Поэтому цветением природы приходилось наслаждаться в ограниченных, так сказать, количествах. Девять. В архив я приеду к половине одиннадцатого, так мы договорились со сторожем, дедом Ромой. Делать там сегодня, в принципе, нечего, потому что все имена за интересующие периоды выписаны. Но можно почитать еще много интересного. Мне бы вот в «человеческий» отдел...
Как говорилось в одном советском фильме, надо видеть цель и не замечать препятствий, при строгом выполнении этих требований вполне свободно можно шагать сквозь каменные стены. Я видела цель и не заметила препятствия, облекшегося в образ сурового архивариуса.
- Нет!
- Как это нет? – искренне изумилась я, предвидя скорый момент разгадки и удовольствие от процесса поиска этой самой разгадки. Не дожидаясь ответа, я двинулась в знакомый зал, чтобы найти ту добрую тетю, которая все разрешала.
Тети не было. Я не нашла и бабушку с камеей. Ну что мне было делать? Я вернулась обратно в вожделенный отдел и прямо сказала злобной архивариусше:
- Мне было дано устное разрешение посещать здание архива в выходные, что легко можно проверить. Поскольку весь необходимый материал не может быть собран, проанализирован и подготовлен с использованием сведений, полученных только в адресном отделе, я прошу вас допустить меня до сведений, касающихся физических лиц. Список имен готова представить сейчас.
Челюсть у архивариуса отвисла.
Я прорвалась в вожделенный зал. Бумажка с именами жгла ладонь. Я, взяв несколько томов, естественно, оказавшихся на верхних полках, приползла к столу и погрузилась в другую историю, историю не городов, домов и улиц, - историю судеб людей, задолго до моего рождения покинувших планету.
Пчелинская Софья Семеновна, первая счастливая обладательница моей квартирки, прожив там в одиночестве всего пять лет, скончалась в возрасте 54 лет от заболевания крови. Последующие обладатели квартиры, все как один работники завода, умирали кто от чего, но молодыми и смертью от разнообразных болячек. Заболевания крови, печени, желудка. Я подозревала, что это таинственное заболевание – не что иное, как рак. Не так давно об этом много было сказано.
Где-то грохотал трамвай, и сигналили машины, где-то шумела листва от весеннего ветра, а я, уткнувшись в пыльные тома, ловила взглядом имена начальников цехов, отделов, рядовых сотрудников тех же отделов. Интересная судьба у моей норы: все жители сплошь одинокие больные люди. И сотрудники завода. Нет. Одна была балериной. Странно, что она здесь делала? В ведомственном жилье? Стоп. В этот момент я захлопнула том и сдула привычный столбик пыли. Дальше я искать не буду: во-первых, все остальные уже гораздо ближе к восьмидесятым, а во-вторых, я уже нашла загадочную личность. Лилия Викторовна Листвянская. Громкое имя. И никаких данных, кроме того, что была одинока. Ну, это не новость… Там неодиноких не встречалось.
Я облазила вдоль и поперек все стеллажи, тома которых мало-мальски могли приподнять завесу тайны балерины Листвянской Л.В. Тщетно. До слез обидно. Я ободрала кожу на пальцах, доставая очередной том, одну из книг уронила на ногу, чуть не упала с шаткой стремянки. Тщетно. Слезы, стенания, капли крови и синяк (я уже не говорю о потерянном времени и сгоревших нервных клетках) не привели ни к какому результату. Листвянская Л.В. была балериной, была одинокой и прожила в моей квартире с далекого 1970 по 1978. Восемь загадочных лет. Я прислонилась к стенке стеллажа. Ну, Лилия Викторовна, и где дальше искать мне правду? Тишина. Какое время я могла потерять здесь? Здесь не теряется время, оно здесь живет…
Я выпала в грохочущий город. Вечер, и кроме как домой, мне некуда идти. Друзья, родные, все связи – давно в прошлом. В моей жизни царит минимум – вещей, денег, людей. Вот только внутри ничего больше не горит. Наверное, уже перегорело…
Я, будто раненый зверь, металась по своей тесной конуре. Где мне найти Лилю? Лилю, конечно, уже не найдешь, но сведения, сведения, информацию… Не в Горсправку же, в конце концов… Слишком скудные данные о ней я нашла. Слишком скудные. О-о-о! неужели вот сейчас и оборвется та нить, что заставляла меня идти, думать, интересоваться!
Я набросила на плечи свитер и вышла на улицу. Одиннадцатый час, и начинает темнеть. Интересно, Лиля тоже жила одна и вот так же выходила дышать воздухом поздним вечером?.. Совершенно чужой человек, все, что я знаю о ней, можно написать в одну строчку, а вот поди ж ты! – занимает в моей жизни не последнее место. Как так? Живых как будто не осталось…
Обойдя круг, я вернулась и в глаза бросилось светящееся окно на пятом этаже. О, как же я забыла? Бабушка!
- Добрый вечер, - я вошла. Бабуля, как обычно в платке и фартуке, приветливо улыбнулась, но в глазах стояло подозрение и неприязнь. Я ощутила их так явно, что даже машинально шагнула обратно к двери.
- Что-то случилось? – задала я идиотский вопрос, отловив его в опустевшей голове.
- Проходи, деточка, - ласково пригласила бабуля, и я, не теряя ощущения фальши, послушно сбросила тапки и прошла на кухню.
- Что скажешь? – спросила бабуля, наливая чай.
- Я… я не помешаю?
- Да нет. Не помешаешь. Старые люди, они, знаешь ли, страдают бессонницей… Расскажи, что у тебя на душе?
Словно щелкнул где-то в душе загадочный выключатель, и я, забыв обо всем на свете, подчиняясь магии этих слов, выложила все то, что поклялась забыть: и про свою беззаботную жизнь, и про страшное предательство, и про побег в другую жизнь, и про боль, и про нищету, и про то, что я совсем разучилась плакать. Будто единым массивом, даже не разделяясь, история выливалась из меня, словно поток воды, обращенный своим течением к молчащей старухе напротив. Заканчивая монолог, я вдруг сама того не желая выпалила вопрос, не имеющий никакой связи с изложенным:
- А где мне найти Лилю?
- Лилю?!
- Лилю…
- Какую Лилю?... – спросила бабушка сиплым голосом.
- Лилю… Листвянскую Лилию Викторовну. Балерину…
- Господи, деточка… Откуда ты… про Лилю… Ох, недаром снилась она мне…
- Снилась? Лиля?! Вы ее знали?!!! И молчали?!!! Я ведь спрашивала о квартире!!!
- Знала. Лиля, Лиля… Невозможно забыть о ней… Глупая, чего только в жизни не творила…
- Расскажите!
- А ты и сама уже все рассказала.
- Почему про нее в архиве нет ничего?
- А-а-а, так ты и в архиве была… Лиля – слишком знаменитая, яркая была фигура. Сведения о таких людях не хранятся в городских архивах, если вообще где-то храняться…
- Расскажите!!!
- Ох, детка, Лиля – моя племянница, и история эта много лет уже как забыта. Только стены помнят ее дыханье, значит, живет девочка, значит, гложет ее что-то…
… Она танцевала божественно. Словно предугадывая переливы музыки, словно живя в каждом волшебном звуке, она вписывалась в какую-то нематериальную картину прекрасного каждым своим движением. Жизнь начиналась с музыкой, в ней продолжалась и заканчивалась, лишь только затихал последний звук. Балет. Отдельный мир, вычеркнутый из течения жизни обычных людей, только изматывающие тренировки, тяжелые «смотрины» чинов (когда приходилось танцевать для крупных представителей партии), диеты и сцена. Посягательства противных дедов, облаченных серьезной властью, на молоденьких красавиц-балерин были правилом, не допускающим исключений. Все как один они были противны девушкам, но неосторожное слово, взгляд, выразивший больше чем надо, и ты уже учишь хореографии деток где-нибудь в глухой провинции. Тебе девятнадцать, но нет шансов вернуться, потому что в какой-то момент молодость не смогла позволить осквернить себя старостью. Вот такая простая история. Девочки специально уродовали себя гримом, чтобы казаться непривлекательными и тем самым защитить себя. Напрасно. Партийные бонзы видели плохо, но они хорошо ощущали, насколько молоды и беззащитны тонкие балерины, легкие словно пушинки в своих сценических нарядах. Не было нужды в гриме. А Лиля была красавица. Но ее природная строгость и неприступность позволяли ей достаточно долго, не прибегая ни к каким ухищрениям, отшивать назойливых дедов.
Она молча, сжав зубы, наблюдала за одной из балерин, Анютой, которая по неизвестной причине поправилась на два килограмма и рисковала вылететь из постановки. Анюта, которой было дано три дня на «приведение себя в норму», в тайне от всех три дня глотала какие-то таблетки, на третий день утром весы вожделенную норму продемонстрировали, а вечером у нее отказали почки. Она не вернулась обратно из больницы. Девочки словно сжимались и затихали после таких историй. Никто не задавал вопросов, если после визита престарелых партийцев, безвозвратно исчезала какая-нибудь девочка, по странному стечению обстоятельств всегда провинциалка. Лиля спокойно наблюдала, как стараниями ее подруг кто-нибудь вдруг ломал ногу на тренировке перед премьерой. Никто не знал ничего ни о ее прошлом, ни о настоящем, ни о тех силах, что хранили ее от посягательств.
Она отличалась от других, соединяя в себе молчаливость и разговорчивость, ум и глупость, быстроту и медлительность. Иногда внезапно на тренировке она останавливалась, сжималась и внимательно смотрела куда-то вперед, сквозь стены.
- Лилия! – строго окликала суровая преподавательница.
- Лиля, - шептали подруги.
- Лилька! – вдруг не выдерживал кто-то из девочек. Лиля вздрагивала, испуганно оглядывалась, смущенно извинялась и снова включалась в тренировку. Преподаватели боялись, что этот ступор может напасть на лучшую их ученицу на сцене. Подруги искренне на это надеялись, поскольку в этом случае Лиля подлежала бы опале, а ее место заместили бы кем-нибудь из них. Однако вопреки страхам и ожиданиям на сцене Лиля была строга и максимально собранна, она жила, работала и танцевала в каждом мгновении. Тысячи картин, загадочных и красочных, мелькали в те моменты перед ее глазами, сменяя друг друга бесконечным калейдоскопом. Тысячи жизней проживались в минуту. Они никогда не повторялись, лишь одна картина всегда была одна: женщина в инвалидной коляске. Кто она? Лиля не знала: женщина всегда виделась со спины или вполоборота, и ни на кого не походила. Это видение возникало на мгновение, когда заканчивался танец, и потом долго вспоминалось Лиле ночью.
Я слушала бабу Валю, невольно отвлекаясь от рассказа и мысленно возвращаясь в свое прошлое, будто затянутое паутиной. Возникал странный ассоциативный ряд… Нет, я не только не имею отношения к балету, вообще не умею танцевать, мне еще и стадо медведей на ухо наступило в свое время. И это при моей любви к пению…
Когда-то мои родители, люди от искусства чрезвычайно далекие, решили воспитать в своем чадушке тонкого ценителя прекрасного. Долго думали, что бы такое попрекрасней выбрать, пока, наконец, не остановили свой выбор на очень оригинальном предмете – фортепьяно. И приволокли меня, упиравшуюся изо всех сил, в музыкальную школу. Я лазила с мальчишками по деревьям, играла в «ножички», делала мелкие пакости соседям и не притрагивалась к куклам. Худшего наказания, чем приковать себя к фортепьяно, я не мыслила. И вот… Длинный худой дяденька внимательно посмотрел мне в глаза, и я почему-то страстно возжелала произвести на него благоприятное впечатление.
- Спой что-нибудь, детка, - очень приятным голосом произнес он, и я, спрятав грязные руки за спиной, затянула что-то вроде «в лесу родилась елочка». Дяденьку аж подбросило. Я смутилась и пропела что-то модное в те годы, дяденька побледнел. Жестом прервав мою песнь, он подвел меня к пианино, положил на белоснежные клавиши мои грязные, исчерченные шрамами руки с изгрызанными, естественно, ногтями и попросил сделать какие-то движения. После первой моей попытки, он буквально сдернул мои руки с клавиш, и мне показалось, что он их сейчас протрет водкой в целях дезинфекции.
- Из девочки, - обращаясь к родителям, хрипло произнес он, - получится отличный… математик. Всего доброго, - и мгновенно исчез.
Родители, далекие от искусства, явно гордились своим ребенком и тоже не поняли, что смутило дяденьку.
Как показало время, и математиком стать мне тоже не удалось…
С того времени прошли годы. Я перестала лазить по деревьям, и в моем характере стали проявляться довольно странные черты, удивлявшие меня до глубины души. Я, к моменту наступления сознательного возраста, начала познавать какую-то новую себя, незнакомую, очень странную. Я была очень болтлива, и, казалось, каждый встречный и поперечный знает обо мне все. Но все, иногда включая и меня саму, глубоко ошибались. Все знали все. Кроме того, что действительно происходило и имело место на самом деле. Вот об этом никто ничего не знал. Я оказывалась человеком крайне неразговорчивым и не расположенным к общению, чья жизнь – глубоко упрятанная тайна. Как могло во мне это сочетаться? Я впускала любого желающего к себе в душу, однако внезапно оказывалось, что нет ни одного человека, с кем я бы обсуждала собственную жизнь и кто был бы хоть немного в курсе событий. Я не переносила одиночество и молчание телефона, мне хотелось движения и фейерверка, но стоило кому-то появиться, как я начинала мечтать о тишине и одиночестве. Все радостно готовились к Новому году, закупая подарки, а я больше всего на свете хотела остаться одна, отгородившись от праздничной суеты, меня бесконечно раздражавшей. И тут же ехала на очередной студенческий собантуй.
Некоторая схожесть наших с Лилей характеров вызывала в моей душе ощущение близости к тайне. Какой тайне, чьей? Я не знала…
Моя жизнь, спокойная жизнь избалованной дочки богатых родителей, в одно мгновение прекратилась, и события, приведшие меня в конечном итоге к голоду, холоду и одиночеству, понеслись с космической скоростью, так, что я даже не успевала сообразить, что я являюсь главной героиней этой трагикомедии…
Лиля счастливо вздохнула: разливающиеся по огромному залу звуки аплодисментов, многократно усиленные акустикой сводов, вливались в душу, отметая все остальные чувства, мысли и ощущения. Все овации ей. Ради этого стоило издеваться над собой, месяцами сидеть на диете и тренироваться, тренироваться, тренироваться. Прижимая к себе букет дефицитных красных роз, издалека выглядевших пятном крови на белоснежной пачке балерины, Лиля вся отдавалась этому звуку. Вся жизнь впереди, и она представлялась Лиле одним сплошным полетом на фоне аплодисментов огромного зала. Ох, Лиля, как далеки от реальности твои мечты.
Стихли последние аплодисменты, опустел зал, давно ушли в уборную балеро и балерины, а Лиля все стола, прижимая цветы, и пыталась поймать изображение женщины в инвалидной коляске.
- Ли-иля! Дорогая… Пойдем, девочки уже оделись, - пожилая «хореогравша», прервала Лилины попытки и за руку повела переодеваться.
В длинном полутемном коридоре им встретился парень, почти мальчик, при виде которого дуэнья Лили отступила на шаг. Никакие внешние контакты девочек не поощрялись, стоило завестись поклоннику, даже тщательно скрываемому, как недремлящее педагогическое око поворачивалось в сторону потенциальной нарушительницы дисциплины и бдило до тех пор, пока в этом не исчезала надобность. Допускались только пожилые представители коммунистической партии. Реакция «хореографши» была довольно странной, но Лиля, все еще пытавшаяся узнать лицо женщины в коляске, не обратила на такую реакцию никакого внимания.
Молодой человек протянул молчащей Лиле крохотный букетик голубеньких цветочков, простых и милых, поцеловал руку, прошептал непонятные слова и исчез в темных изгибах коридора. Лиля, только в этот момент пришедшая в себя, пожала плечами, взглянула небрежно на цветы и обворожительно улыбнулась преподавательнице. Та молча взяла ее за руку и втолкнула в уборную.
- Ты знаешь, кто это был? - спросила «хореографша», закрыв за собой дверь, - он смотрел на тебя, не отрываясь…
- Нет, не знаю, и, честно говоря, мне наплевать.
- Что ж, так лучше для тебя. Возможно, больше он и не появится.
Лиля напрочь забыла о молодом человеке, среди толпы, всякий раз встречающей ее у дверей театра, встречалось много мужчин, парней, мальчишек. Она даже ни разу о нем не вспомнила, а цветы, стоявшие три недели, наконец, завяли, и Лиля без сожаления выбросила их.
Я сидела за рулеткой. Напротив, прищурившись, глядя сквозь сигаретный дым, стоял Игорь. Он, словно сказочный герой, был окутан клубами сигаретного дыма, поскольку в здании была отвратительная вентиляция, а курили человек пятьдесят. За исключением меня и еще парочки приверженцев здорового образа жизни, очень здесь уместных. Игорь гипнотизировал взглядом шарик, скакавший из лунки в лунку. Денег не было даже на проезд. Глубокая ночь, январь бушует за стенами казино, а последние наши деньги, обратившиеся ювелирным жестом равнодушного крупье в фишки, лежат на «красном». И нам завтра даже нечего есть. По молчаливой договоренности мы с Игорем последние деньги ставили всегда на цвет, а не на число, нам казалось, что так легче выиграть. Я тоскливо смотрела на стол, расчерченный прямоугольничками, стараясь не смотреть на судьбоносные скачки проклятого шарика. Последние деньги.
- Девушка, а что вы здесь делаете? – вопросил полупьяный мужик слева. Игорь напрягся, но взгляда от рулетки не отвел. О, Господи, как же долго летит и падает этот несчастный шарик.
Я вздрогнула. Странный вопрос: что я могу делать в казино. Грехи замаливаю, естественно…
- Играю, - вежливо ответила я.
Мужчина наклонился ближе, выдохнул алкогольные пары и с видом тайного агента, передающего шифрованные сведения о вражеской угрозе родине, прошептал мне в ухо:
- Бегите отсюда, милая барышня. Бегите-бегите… Пока не поздно.
Поздно… Поздно! О чем он говорит? В моей непонятной жизни в единый и неразделимый клубок навсегда сплелись любовь к порочному мужчине, сжигающему меня одними глазами, тяга к деньгам, что достаются легко и не ценятся, и эта ужасная липучая паутина, зовущаяся игрой. Поздно… И правда, поздно. Куда я убегу от этого, когда паутина, сотканная Игорем и казино, опутала и оклеила мою волю? Поздно, теперь я принадлежу им двоим и, будто наркоман в сухой ломке, осознаю, что я больна.
Шарик упал. Черное. Мы проиграли, и нам предстоит прогуляться четыре автобусных остановки по лютому морозу. Краем глаза я заметила, что Игорь коснулся часов на запястье. Нет! Категорически ничего нельзя закладывать в казино. Я еще была в силах это понять. Игорь – уже нет.
В тот вечер мне удалось-таки увести его домой. Кутаясь в воротник дубленки, я мрачно размышляла, где же взять деньги на еду и игру. Будучи членом богатой семьи, я не нуждалась в деньгах, но, погрязая в игре, последнее, за что я хваталась, была жалость по отношению к родителям, чьи деньги я уносила в казино вместе с Игорем.
Я точно знала: завтра я снова сбегу с лекции, чтобы уехать в казино. И деньги будут…
Лиле было плохо. Всю ночь ее тошнило, мир будто кружился вокруг глаз, и она твердо знала: в том случае, если она вдруг не умрет к утру, то утром она должна быть в идеальном состоянии на «смотрах», поскольку балерин на главные партии утверждала все-таки специально для этих целей созданная партийная комиссия, состоящая из слепоглухонемых дедов, ничего ровным счетом не смыслящих в балете. Если Лиля не будет выглядеть и работать должным образом, аплодисменты под самым куполом будут разливаться не для нее. Вот такой простой расклад.
Почему? – ломала голову юная балерина, сидя в душевой. Что такое могло случиться с железным организмом, никогда ее не подводившем. Чай! – осенило ее. Вечером балеринам полагался чай с ложечкой меда. Для них, вечно сидящих на диете, это была вполне серьезная еда. Девчонки толклись вокруг стаканчиков, а потом вдруг быстро разбежались. На столе остался единственный стакан, и Лиля, подошедшая последней, ничего не заподозрив, просто выпила его залпом. О чем теперь горячо сожалела…
Значит, девчонки все-таки решились… Таблетки, травмы, оговоры. Еще совсем недавно ее все это не касалось… Лиля резко встала, подошла к унитазу и засунула в рот пальцы. Наконец, измученная, она доползла до умывальника, умылась с мылом, прополоскала рот и побрела спать. Ничего у них не получится! От ядов Лиля не умрет, она умрет, если не будет слышать аплодисментов…
…Зашнуровав пуанты, Лиля вышла на сцену. Что-то мешает… Но наклониться, расшнуровать, посмотреть и вытряхнуть, потом подняться и зашнуровать времени не было, она и так опоздала со сборами, потому что кое-как двигалась. За ней следом шла строгая преподавательница и ныла себе под нос о Лилиной нерасторопности.
В креслах второго и третьего ряда развалились «гости», больше похожие на хозяев. Лиля присела в реверансе, глубоко вздохнула и еще раз подумала о том, что выбор прост: или она танцует как надо или ее жизнь и карьера будут разрушены через четыре минуты. Вперед!
За занавесом шушукались заклятые подруги, глядя во все глаза на юную балерину, божественно танцующую после ужасной ночи, слабую, будто осенний лист. Все знали, кто автор Лилиного состояние, но автор был спокоен: такие подробности никто не разглашал ни при каких условиях, ведь замешана в таких грязных историях была каждая, кроме все той же Лили… А последствия вскрытия такой тайны грозили кошмаром для виновников. Поэтому все предпочитали молчать.
Лиля с честью выдержала испытание. Из последних сил, ощущая тошноту и безумную слабость, летала она по сцене, едва касаясь носками пола. Дикая боль от мгновенно натертой мозоли и что-то, что мешалась в пуанте… Слабость и тошнота…
Когда для нее окончились «смотрины», Лиля пролетела мимо подружек, ожидающих своей очереди, улыбнулась им, вылетела в коридор, тяжело плюхнулась на какой-то стул, непонятно откуда взявшийся, расшнуровала пуанты и достала из одной крохотный пропитанный кровью кусочек ваты, причинивший ей так много боли. Теперь эта ранка долго не заживет, потому что все время будет раздражаться на тренировках, а скоро премьера… Лиля оглянулась, с трудом поднялась и пошла потихоньку, качаясь, по ледяному полу босиком к уборной, оставляя на полу пятнышки крови…
Сумасшествие последних дней сессии так измотали меня, что я, сидя в казино, окутанная клубами дыма, даже не отдавала себе отчет, что пришла (прибежала!) сюда впервые одна, без Игоря, чтобы расслабиться.
Я наблюдала за шариком и размышляла. Может, чтобы избавиться от этой страсти и создать с Игорем нормальную семью, надо родить ребенка. Я согласна! Так могла рассуждать только глупая маленькая девочка, еще не представлявшая себе, с кем она связалась…
С того дня прошло уже несколько лет, и Лиля танцевала-танцевала-танцевала. Ее имя знала вся страна. Ее фото висели над письменными столами школьниц и студенток. Цветы ей приносили охапками в несколько приемов. И она способна была одним словом достать в условиях тотального дефицита любую вещь, решить любую проблему, встретиться с любым человеком. Но жизнь Лили, полная аплодисментов, цветов и поклонников, была пустой. Почему? Того не знала и сама Лиля…
Цветные картинки, танцующие, меняющиеся перед глазами, никуда не исчезли за годы работы на сцене. Тот же всплеск эмоций, те же ощущения. Никуда не исчезла и женщина в инвалидной коляске, постоянно присутствующая в финале Лилиных видений. Появлялся и исчезал молодой человек, подаривший ей когда-то букетик цветов в темном коридоре театра. Лиля и сейчас встречала его в этом коридоре, рядом с ней уже не было дуэньи, она была абсолютно свободна в своей личной жизни, но он только дарил цветы, и она по-прежнему не знала, кто он, откуда, каких кровей. Да ей было и наплевать.
Редкими свободными вечерами Лиля сидела дома в глубоком кресле, опустив свои изуродованные ступни в таз со специальным раствором. В глубокой душащей тишине, не наполненной как обычно музыкой, звуком соприкасающихся бокалов, разговорами десятков людей, чувствовалось дыханье одиночества. Еще пять-шесть лет, и Лиля будет доживать свою жизнь в качестве преподавателя балетной школы, а им, несчастным, не перепадают аплодисменты, цветы и приглашения на светские рауты… Все будет темно, тихо и скучно, так же как эта тишина, заполнившая вечер. Она незаметно заползет в жизнь и забетонирует ее намертво…
Как коротка и несправедлива жизнь…
…Это была обычная тренировка. Такая ежедневная шестичасовая разминка случалась у Лили, как и у всех остальных членах труппы в «окошках» между гастролями и выступлениями. Погруженная в свои мысли, она автоматически выполняла знакомый набор движений, даже не пытаясь вложить в них эмоции. Что-то глодало изнутри душу, что-то мешало нормально жить, спать, танцевать, чувствовать, смотреть на цветы. Лиля, незаметно для себя, постепенно перестала смеяться. И мир будто изменился. В чем причина? Лиля тщетно искала ответ.
Очередное па, лишенное смысла и жизни, не было выполнено четко и изящно. Что-то тихо стукнуло, раздался треск, мир перевернулся перед глазами, и, прежде чем ощутить нечеловеческую боль, Лиля отчетливо поняла: это конец. Загадочная женщина в инвалидной коляске повернула к ней на мгновение исплаканное лицо человека, раздавленного страданием, человека, чья душа уже не способна бороться и лишь вяло рефлекторно дергается, когда ее касается страдание. Загадочная женщина из видений повернула к Лиле свое лицо, и Лиля узнала себя. Никаких цветных картинок. Мир стал голым и мерзко однотонным словно палата районной больницы.
Игорь жаловался на отсутствие денег, прозрачно намекая на мои возможности. Я так привыкла к нему, к казино, и так срослась с этой порочной жизнью, что уже, будто пребывая в полубессознательном состоянии, не различала, где начинается нормальная студенческая жизнь моих сверстников, в каком месте она перерастает в ту, которой ежесекундно живу я, где граница между мной (личностью!) и этой жизнью, и наконец, где же я заканчиваюсь. Эта сплошная полоса событий, перечеркивающих день и ночь, зиму и лето, никак не желала разрываться. Не помня себя, я ходила раз в неделю на лекцию, сто лет, как числилась в кандидатах на отчисление, на автомате приходила домой, чтобы уж окончательно не убить родителей своим поведением и на автомате ехала к Игорю. Жила я только в казино и только тот короткий временной промежуток, измерявшийся количеством ударов моего глупого сердца, между движением руки крупье, кидавшего шарик или берущего колоду карт для покера до момента падения шарика или исхода партии покера. Покер я не любила.
Без Игоря и казино я уже не мыслила саму себя, и мне казалось временами, что если исчезнет Игорь (а вместе с ним исчезнет и казино), я буду чувствовать себя так, как будто лишилась жизненноважного органа.
Когда заканчивались деньги, Игорь впадал в состояние депрессии и требовал достать их где бы то ни было. Я ехала домой и, имея доступ к родительским накоплениям, просто брала оттуда нужную сумму. В семье это было нормой: нужны деньги – возьми, сколько надо. Никто ведь и не предполагал, что такая замечательная девочка заболеет, по-настоящему заболеет, игрой.
Время играло со мной, как кошка с мышкой: то останавливалось, не желая двигаться вперед, словно упрямый осел, то скакало с резвостью молодого игривого жеребца так, что я не всегда могла уловить, какой на дворе месяц. Тогда мне казалось, что в этом кошмарном бреду я живу столетие, а потом, по зрелом размышлении, оказалось – всего полгода.
Я любила, наверное, Игоря. А может, просто не имея возможности постигнуть его, желала, с каждым днем все больше и больше, подчинить себе и растоптать. Это было невозможно, потому что Игорь уже много лет принадлежал только одной капризной женщине – игре, никак не желая с ней расставаться, а она предавала его каждый раз, уводя из-под носа удачу. Я очень быстро тоже потеряла внутреннюю свободу, став собственностью все той же капризной дамы. Но сколько веревочке не виться… Этот порочный круг должен был когда-то порваться, и случай этот наступил… Страшный, будто взрыв, он навсегда до самого последнего моего вздоха, расколол на две части мою несчастную жизнь. Сколько времени потом предстояло мне собирать осколки и заживлять порезы, сочившиеся кровью…
…На краю кровати сидела Соня. Эта девочка была выпускницей того же училища, что и Лиля. Из всей труппы она была самая спокойная, неподлая и всегда вызывала Лилину симпатию. Из тех, с кем танцевала, встречалась, смеялась и жила рядом Лиля, кроме Сони никто и никогда не приходил.
- Ты не переживай, - нежно ворковала Соня, - это всего лишь перелом. Он срастется и ты – снова на сцене. Ты же лучшая! Ты помнишь об этом?
- Да, - слабо ответила Лиля. – Расскажи, как меня нашли.
- Мы были в коридоре, и услышали треск, вбежали в зал, а ты там лежишь, кровь хлещет, ты без сознания. В том месте, где ты упала, под доской пола была пустота, ты проломила доску и какая-то щепка встала ребром. Мне объясняли, как и что получилось, но я уже не помню…
Глуповатая балерина была абсолютно права – все так и происходило. Но у Лили случился болевой шок и микроинсульт, закончившийся койкой в лучшей больнице Москвы.
Там она пролежала полтора месяца. Легкая балерина, находившаяся в движении большую часть суток теперь не была способна даже встать на ноги. Приходили какие-то люди, незнакомые лица мелькали перед Лилиным исплаканными глазами, как мелькали когда-то волшебные цветные картинки. Много раз приходил тот парень, что подарил ей давным давно в темном коридоре букетик синих цветов.
Она принимала сочувствия, букеты, конфеты, кивала в ответ на выражаемые надежды и клялась себе, что встанет на ноги, даже если не сможет танцевать.
- Лиленька, детка, - ласково гладил ее по руке седой и старый врач, - ты пойми, моя хорошая, твоя жизнь не закончилась. Нет. Но… Ты должна понять, дорогая, изводить себя напрасными надеждами нет никакого смысла… Вряд ли ты сможешь встать на ноги, нет, медицина, конечно, знает о чудесах…
- Владислав Николаевич… Я прошу вас, не надо…Я должна отдохнуть, подумать. Возможно…
И он каждый раз молча вставал и уходил. Время шло, менялись именитые пациенты, а Лиля все лежала не в силах пошевелить ногами. Незаметно больницы стали меняться на менее шикарные, менее шикарные – на простые городские, пока в конце концов королева балета не оказалась в обычной районной больничке Москвы с неласковым персоналом, грязными стенами, тараканами и прочими прелестями. Поток незнакомых людей резко пошел на убыль, и ее посещал только Владимир, тот, что подарил голубые цветы. Он был младше ее на пять лет и являлся единственным сыном какого-то замминистра. Лиля знала, конечно, и фамилию замминистра и наименование министерства, она знала и самого папашу, но как давно это было… Словно никогда и не было. Владимир приходил раз в два дня с фруктами, подарками, развлекал ее какое-то время, и Лиля вроде бы начала приходить в себя. А потом Владимир исчез.
Через год бесконечных переездов из больницы в больницу, Минздраву надоело постоянно «иметь балерину на контроле», имя ее давно забыли, где-то даже мелькало чье-то мнение о ее смерти. Выписать ее домой не было возможности: некому было ухаживать. И никому, по большому счету, не хотелось задаваться вопросами, касающимися Лилиной судьбы. В планах чиновников, когда-то целовавших ей руки, замаячил дом инвалидов где-то в провинции. Кто-то, возможно Владимир, движимый желанием спасти ее, нашел в большом, но тоже провинциальном городе сестру ее матери и пригласил ее забрать неподвижную племянницу. К тому же огромная Лилина квартира имела много состоятельных поклонников, которые просто все на свете готовы были отдать лишь бы улучшить свои жилищные условия…
Валентина Петровна появилась в Москве, взглянула в глаза своей несчастной племянницы, которую видела последний раз еще младенцем и от которой не получила за все эти годы никакой весточки и, тем более, помощи, и быстро собрав ее вещи, увезла к себе в заснеженный провинциальный город с серыми стенами домов и бесконечной тоской на усталых лицах жителей. Какая-то добрая душа, пожелавшая остаться неизвестной, в очередной, последний раз, протянула свою всемогущую руку помощи, и Лилю, к моменту приезда, уже ждала отдельная квартира, как и Валентину Петровну, которая до этого жила в коммунальной квартире. Валентине Петровне предстояло жить на пятом этаже, Лиле – на первом.
Когда суматоха закончилась, и вещи были разложены по своим местам, на глаза апатичной Лиле навернулись слезы: ее новое пристанище составляло десятую часть московских апартаментов, а в окна могли заглядывать прохожие. Громоздкая инвалидная коляска еле поворачивалась в тесном пространстве. Лиля зарыдала еще горше. И… тут же получила пощечину от тетушки.
- Лиля! Прекрати немедленно реветь, иначе, я обещаю тебе, я уйду, и ты останешься одна. Чтобы ни одной твоей слезы я не видела! Тебе понятно?
Испуганная и ошарашенная, Лиля машинально кивнула.
- Так, - продолжила тетушка, - а теперь скажи мне, дорогуша, что ты хочешь?
- Ходить, - тихо ответила Лиля.
- Тогда вперед!
- Как – вперед?!
- А вот так! Лиля, ты пойми, у меня нет денег и нет знакомых покупать тебе дорогие лекарства. У меня нет времени сидеть с тобой и за тобой ухаживать. Здесь, в этой клетушке тебе будет тяжеловато в коляске. Поэтому выход, деточка, у тебя один и другого нет, даже и не рассчитывай: вставать и ходить. Нет, я, конечно, не позволю, чтобы ты умерла с голоду, холоду и без ухода. Но не жди многого. Даже, если бы я сидела целыми днями дома, умирая от скуки, я бы все равно свела весь уход за тобой к минимуму. Так что начинай работать.
- Тетя Валя, - заикнулась было Лиля, и на глаза снова навернулись слезы, - врачи сказали: я никогда не смогу ходить. Это лучшие врачи… - голос пропал, и Лиля зарыдала.
Новая болезненная пощечина обожгла лицо.
- Я не шучу, Лиля! Вставать и ходить! Еда на кухне, я зайду завтра вечером. И я прошу тебя, Лиля, не верь врачам. У тебя нет иного выхода, кроме как ходить.
Тетка ушла. Тишина в квартире, а звуки аплодисментов звучат где-то далеко, и ее друзья весело смеются, распивая шампанское. Есть не хотелось – сказывалась привычка соблюдать режим. За окном потемнело, и Лиле с непривычки тяжело было готовиться ко сну и перебираться в неудобную кровать.
Наконец оказавшись в кровати, Лиля попыталась пошевелить пальцами, но попытка не удалась. Ходить… Это невозможно…
Мы с Игорем остались у родителей на ужин. Убрав посуду в раковину, мы двинулись было в гостиную, но папа придержал меня у двери. Закрыв дверь, он усадил меня на табуретку и ласково, так, что мне захотелось провалиться сквозь землю, спросил:
- Доченька, у тебя что-то случилось?
- Нет. А что?
- Ты понимаешь, ты взрослый человек, сама принимаешь решения, но… Ты стала очень много тратить… Мы не против, просто беспокоимся с мамой, вдруг что-то случилось…
Мне стало стыдно, стыдно по-настоящему… Но я отчетливо понимала, что остановить процесс изъятия денег уже невозможно, и следующий этап – карманное воровство…
- Ничего не случилось, папа, правда, но…
- Доченька, мы не против… Если нужно, конечно, бери.
Конечно, нужно…
А через неделю, заехав за очередной суммой, я обнаружила маму, без сознания лежащую в кухне. Папы дома не было. Я вызвала «скорую» и началось…
Я думала липкое болото игры, засасывавшее меня каждую секунду все глубже, - самое страшное, что может быть в моей жизни. Я фатально ошибалась, и ужас тех дней в миллион раз превзошел мое слюнявое нытье по поводу моей же собственной безвольности.
Через несколько недель лихорадочного метания по больницам, визитам врачей с какими-то непонятными названиями, и моих бесплодных попыток разорваться между институтом, мамой и Игорем с казино, мы наконец выяснили причину маминой болезни: она была отравлена редчайшим синтетическим препаратом, со свойствами, не изученными до конца. Для чего предполагалось использовать это чудо науки, и с какой целью оно было синтезировано, я прослушала. Кто мог отравить маму? Этот вопрос, словно дятел на вечных батарейках, стучал в моем мозгу день и ночь, сводя с ума.
Четыре месяца мама умирала. Четыре месяца я, забегая в палату, смотрела на аппаратуру, рисующую графики, смотрела на врачей, старательно прячущих глаза, и… неслась в казино, чтобы развеяться. С папой, мгновенно поседевшем, я практически не виделась.
На начале пятого месяца маме стало лучше. На начале шестого месяца, ее выписали домой.
Я сидела у Игоря и разговаривала с папой по телефону. Попрощавшись, я положила трубку и обернулась: Игорь обжег меня злым взглядом.
- Милый, что случилось?
- Значит, выписали! – над моей головой пролетел и ударился в стену тяжеленный хрустальный бокал, почему-то до сих пор не проданный. Мелкие осколки ссыпались на пол. На темно-красных обоях осталось пятно.
- Ты что?!!
- Выжила, значит, с-сука!
- Игорь! Ты… Что ты говоришь?
И тут любимого прорвало. Я слушала, чувствуя, что в полном смысле слова, перестаю верить своим ушам. Он, он отравил мою маму, пытался отравить папу, чтобы я получила наследство, а он его…
Я сползла с дивана и, обхватив голову руками, пыталась защититься от осознания того, что я сделала. Он практически разорил мою семью и пытался убить родителей, он швырнул меня в яму игры и планомерно погружал все глубже и глубже, парализуя волю. Это было слишком страшно, чтобы понять сразу. Я вскочила, схватила сумку и выбежала. За мной гнался Игорь в домашних тапочках с собачками… А на улице шумела листва и вовсю бушевал июнь. Люди на автобусной остановке безмятежно ждали свой транспорт, когда я, растрепанная, зареванная в домашних джинсах и майке неслась к такси.
Я ворвалась в квартиру к родителям и увидела их сразу же. Мама и папа стояли у двери, папа поддерживал маму, потому что она была еще слаба.
- Ты не положила трубку, доченька, - хрипло и тихо произнес папа, - и мы с мамой выяснили, куда уходили наши деньги, чем занималась ты все это время и кто виноват в маминой болезни.
Мне нечего было сказать. По маминым глазам катились слезы, а я… я больше всего желала, чтобы Игорь догнал-таки меня и убил.
- Я дам деньги. Покупай себе квартиру, получай диплом. Чтобы больше мы тебя не видели. Мы дали тебе достаточно, и достаточно получили от тебя… Деньги снимешь со своего счета в банке. Уходи.
И я ушла. А что было делать. Игорь меня, к сожалению, не догнал. И к еще большему сожалению, не убил…
Я ушла. В другую жизнь, другую судьбу, став в одно мгновение слепой и глухой ко всему на свете, кроме своей боли. Ночью меня тянуло в казино, где за игрой я могла забыть обо всем на свете. Останавливая себя нечеловеческим усилием воли, я вспоминала, что я могу играть, но мне нечего будет есть и не на что ездить. Я просто выла ночами, не в силах выдержать всю боль внутри, и только топот ног, раздававшийся неизвестно откуда, помог мне вылезти из ада, созданного мною самой.
Игорь исчез, не звонили родители, хотя я, стесняясь позвонить, письмом сообщила им свой адрес и телефон. Ответ я так и не получила.
- Разминай пальцы, пытайся шевелить ими, - равнодушная тетя Валя налила тарелку супа и сунула ее в руки Лили.
Шевелить ни ногами, ни пальцами не получалось. С ужасом Лиля понимала, что она неотвратимо толстеет, что нормально и допустимо для любой женщины, кроме балерины. Тетя Валя никогда не говорила доброго слова, и на все жалобы советовала только одно: вставать и ходить. Однако несмотря на это, ежедневно приходила к племяннице, кормила ее, переодевала, прибирала в квартире. А Лиля целый день смотрела в окно и не видела никакого смысла в жизни…
…Двигаясь плавно, словно кошка, и бесшумно, словно облако, Анюта приближалась, распространяя свечение. Подойдя близко к Лиле, она вдруг заговорила голосом одной из балетных педагогов.
- Ты набираешь лишний вес и не хочешь работать. Время против тебя, запомни, маленькая дрянь. Стоит тебе один раз провалиться, и – все!... Ты никому не нужна, ты брошена, сослана и забыта. Ты – пропащий человек, про которого никто и никогда не вспомнит, твое единственное назначение – спиваться в грязной подворотне. Запомни, дурочка, публика не прощает ошибок. В любое время дня и ночи ты должна быть королевой на сцене, в жизни – везде. Ты – не простая русская баба в бигуди и халате!
Анюта замолчала и усмехнулась зло и презрительно. Потом, подойдя еще ближе, наклонилась над Лилей и произнесла прямо в ухо:
- Вставай, Лиля, хватит валяться. Начинай, наконец, бороться за свою жизнь. Ты же не хочешь остаток жизни провести в кресле, а, Лиля?
Мелодичный, совсем забытый Анютин смех, незаметно растворился где-то на просторах Вселенной. Анюта! Девочка из училища, у которой отказали почки!
Лиля проснулась. Темная ночь за окном, тишина в квартире.
- Сон, - тихо объяснила самой себе Лиля.
Долгий путь к самой себе начался рано утром, когда Лиля, потрясенная сном, села у окна и принялась растирать пальцы ног, не чувствуя ровным счетом ничего. Слезы бесконечно лились из глаз, предметы и мебель равнодушно взирали на женщину в инвалидной коляске, молча и в одиночку пытавшуюся бороться.
Ничего не изменилось ни через неделю, ни через месяц. Все та же неприветливая тетя Валя, все те же супы и те же предметы вокруг. Лиля то впадала в глубокую депрессию и выла от одиночества и беспомощности, то вдруг расцветала надеждой и пела. Но, уже обретя привычку, Лиля каждый день занималась собой. А через месяц нечаянно уронила на ноги тяжелый стакан с горячим чаем и неожиданно ощутила боль от удара. Лиля замерла и осторожно пошевелила пальцами. Получилось! И в тот же момент мир расцвел красками, надежда возродилась в душе, и Лиля, закрыв лицо руками, расплакалась.
Весь месяц мучений воздался сторицей. Прогресс наблюдался каждый день. Но ни участковому врачу, ни тетушке Лиля не говорила ничего. Она мечтала, что в один прекрасный день, ждать которого уже недолго, она просто встанет и докажет им всем – и врачу, и медсестре, и тете Вале, - что она сильная, а не беспомощный груз, висящий на их шеях.
Спустя два месяца, наполненных умиравшей и возрождавшейся надеждой, Лиля сделала первый шаг. Встала с кресла, шагнула и упала, больно стукнувшись лбом о голые доски пола.
Ей захотелось плакать, но слез больше не было. Лиля, победив в очередной раз, разучилась плакать, молча приняв правила игры, предложенные жизнью без лишних сантиментов: ты – победитель, и победы тебе гарантированы, но, как с победителя с тебя будет и спрос. Для равновесия.
- Когда научусь ходить, заведу себе котенка, - в пространство произнесла Лиля вместо истерики.
Она лежала на полу, осмысливая собственный путь, когда раздался осторожный, даже робкий стук в дверь. Шаги давались слишком тяжело, поэтому Лиля просто поползла к двери. Кое-как поднявшись на ноги, она открыла дверь. В проеме стоял Владимир, как и много лет назад в темноте театрального коридора, держа в руках букетик голубых цветов.
В момент их первой встречи Лиля была любима, известна, счастлива и не обращала внимания на такие мелочи, как поклонники с цветочками. Сейчас в старом халате, кое-как причесанная и располневшая, Лиля уже не была той неприступной и гордой балериной. Она наблюдала часть своего прошлого, чувствуя, что слабые ноги вот-вот подогнуться, и она упадет на колени. Такого допустить было нельзя, и Лиля, в долю мгновения вспомнив, как она боролась сама с собой, с депрессией и истериками, как упала на пол и не смогла заплакать, сжалась и сказала сама себе, что простоит хоть год, хоть десятилетие, но никогда больше не упадет перед жизнью на колени, как бы трудно это не было. Чувствуя, что идти она не сможет все равно, Лиля, стряхнув с себя робость, мило улыбнулась и мягко сказала:
- Здравствуй, Володя. Я очень рада тебя видеть, но, к сожалению, я очень занята сейчас. Если хочешь, зайди ко мне через неделю. Прости, мне надо собираться.
Он молчал, и Лиля, увидев то же восхищение в его глазах, что и до трагедии, почувствовала, как счастье и благодарность проникают в душу, растворяя лед ненависти ко всему миру.
- Я искал тебя, Лиля, и нашел, - тихо ответил он. Чувствуя слабость в ногах, она попыталась захлопнуть дверь, но он, придержав ее, добавил:
- Я в это же время зайду через неделю. Возьми цветы.
Чувствуя, как подгибаются ноги, Лиля захлопнула дверь и тут же упала. Рядом лежал синенький букетик. В этот момент Лиля поняла, как компенсирует ей жизнь все страдания: она снова будет танцевать. Теперь балерина знала это точно.
И неделя упорных тренировок, боли в неразработанных мышцах, неделя работы над собой, напряжения и скрежета зубов дала результат, практически невозможный. Лиля могла пересечь комнату и даже некоторое время стоять практически без усилий.
Приводя себя в порядок, она снова вспомнила дни, так далеко и трусливо убежавшие от нее в прошлое. Она в то время так мало заботилась о том, чтобы хорошо выглядеть: молодость и руки профессионалов идеально выполняли свою задачу. Сегодня ей всего-то двадцать девять, а такое ощущение в душе, что пятьдесят… Трагедия и ее последствия обошлись с Лилей строго, ее нельзя было больше назвать молодой. И единственный поклонник, оставшийся верным из тысяч и сотен тысяч, чьего тихого стука она ждет, быстро заметит это и исчезнет. Лиля сжала зубы. Нет! Это не повод горевать. Мало терпела она для того, чтобы чьи-то действия, пусть и негативные, пусть и направленные на нее, могли причинить ей боль. Боль – это когда в тесной квартире ты передвигаешься в инвалидной коляске, и рядом с тобой никого нет… Лиля стала сильной. И равнодушной.
Стук в дверь и розовые цветы в руках, такие ароматные, что Лиле показалось на мгновение, что вокруг бесконечный цветущий сад.
Гостем была озвучена в качестве пролога старая история. Сначала отец Владимира обладал безграничной властью, потом был конфликт, потом куда-то девались все атрибуты благополучной жизни. Отец уехал в затерянную на карте СССР деревеньку, Владимир некоторое время пытался выжить в привычной Москве, но тщетно стучась в запертые двери, бывшие когда-то гостеприимно распахнутыми, он понял: здесь больше не будет жизни. И покинул столицу, пожил некоторое время с отцом. Но Лилина судьба, ее больше не звучавшее имя не давали покоя. Владимир сбегал от всего мира в лес, но в шуме листвы или в завываниях сурового ветра он слышал только это имя.
Прошел год с того момента, как Лиля, некрепко стоя на ногах, впервые открыла ему дверь. Прошел год и унес с собой и уже ненужное восхищение в глазах суровой тетки, и длинные ночные исповеди, и философские беседы, и непрошенные слезы, и принятые решения.
Лиля стремилась, она мечтала танцевать. Инвалидная коляска, слезы, беспомощность – все это еще больше укрепило в ней желание снова летать, сливаясь с музыкой.
Владимир, увидев, как загорелись Лилины глаза этой мечтой, быстро отодвинул нехитрую мебель в угол, что-то вынес во двор и предложил:
- Танцуй! Я не могу предоставить тебе сцену, я не могу разрушить эти стены, но… Попробуй здесь… А дальше подумаем.
Это было мучение. Куда больше, чем танец. Но Лиля, горя единственным желанием танцевать, была бесконечно благодарна ему и за это. Еще не окрепшая окончательно, в те нехитрые па, что она могла сделать здесь, Лиля вложила всю силу своей мечты. Теперь она могла танцевать…
Будто миллион лет прошел с тех пор, как я услышала эту историю. Жизнь, закружившая меня вскоре после того разговора с соседкой, неслась, словно метеорит, сметая и сшибая на своем пути все мои беды, и мысли, и проблемы. И у меня ни на мгновение не было возможности опомниться, оглянуться назад, вспомнить…
Как-то само собой получилось, что я помогла выдумать прелестное новогоднее платье для жены своего начальника, и уже через полгода готовы были еще десять вечерних платьев, которыми заинтересовались магазины.
Я шила днями и ночами, не поднимая головы и мучаясь жесткими болями в спине. За это время совершенно незаметно я успела помириться с родителями и переехать в новое совершенно необъятное жилье.
Работа в моей крошечной мастерской шла непрерывно, мои девочки работали посменно, я старалась проводить в мастерской каждую свободную минуту, даже организовала там комнатку отдыха.
Как успела я в этом водовороте выйти замуж и родить дочь, до сих пор для меня загадка.
А сейчас я стояла под окнами знакомой квартиры, и слезы не успевая проложить дорожки по щекам, замерзали на ресницах. Снова белели вокруг сугробы, я сжимала ручонку своей дочери и смотрела, смотрела, смотрела на свет в этом окне.
- Мама, пойдем, - взывала ко мне моя двухлетняя дочь. Но я не слышала ничего, вспоминая только то, что Лилина жизнь началась и закончилась танцем, танцем, сливавшемся в своей красоте и величии с временем, которое никогда не сотрет из своей памяти этот танец. Однажды танцуя для Владимира, она просто упала. Когда ее поднял Владимир, он увидел только счастливый навеки застывший взгляд и безумно счастливую улыбку на прекрасном Лилином лице.
Мое прошлое, глядя из желтого прямоугольника окна, укоряло меня за то, что я, окунувшись в водоворот событий, наслаждаясь ими, забыла совершенно о той, что в свое время разбудила мою душу и вдохнула в меня жизнь.
- Я надеюсь, ее душа успокоилась, и она больше не танцует… - прошептала я, обращаясь к жителям моей, когда-то моей, квартирки. – Это счастливая квартира. Теперь.
- Мама!
- Да, дорогая… Пойдем.
Мы шли пешком сначала до остановки, потом до следующей. Метель резала нам глаза и замедляла наши шаги, фиолетовый свет фонарей отражался от сугробов, и мы жмурились. Но я, не видя и не слыша ничего вокруг, мыслями была снова с Лилей. И почувствовав мое настроение, не хныкала от холода даже моя крошечная Алинка.
Дома нас встретил папа. Увидев мои заплаканные глаза и серьезное личико ребенка, он быстро раздел нас, и, видимо, желая отвлечь меня, спросил:
- Ну что, родная, как ты назовешь коллекцию?
Я, сдержав из последних сил слезы, ответила, глядя в окно:
- Спасибо, Лиля…
- Какое странное название. Откуда оно?
- Спасибо, Лиля!
И, уже не сдерживаясь, зарыдала.
Надо же, неожиданно я снова научилась плакать…
Зимой на городском кладбище практически никогда не бывает визитеров. Борясь со страхом и ознобом, я нашла Лилину могилу.
На обратном пути я обернулась. Огромные яркие розы и белый снег… Ты любила контрасты… Черный бант, которым были связаны розы, а кусок бархата я накинула на край скромного памятника…
И, роняя слезы (непрошенные!), я в последний раз прошептала:
- Спасибо, Лиля, спасибо тебе… Спи спокойно…
И быстро пошла обратно. Обратно – в свою бурлящую жизнь.
Спасибо, Лиля!
© Copyright: Ольга Андреева, 2005
Свидетельство о публикации №205121200153
Свидетельство о публикации №205121200153
Рецензии