Сергий Рязанский

Сколько существует историй, старых как мир… Кажется, если начнешь рассказы-вать такую – бумага станет пахнуть пылью и влагой, как это бывает от древних газет и томов. И только для тебя самого история будет иметь краски и запахи – ветра и той осени, когда опять показалось, что счастлив.
Когда опять думал – стану новой историей. Новым героем. Для нового времени. Нес высоко голову и лицо – как флаг с лозунгом новой жизни. Гордился собой. Даже не надо было трибуны и танка: “Так обойдусь!”. И так заметят… И вставал на стул декламиро-вать. Слушали. Восхищались даже. Только как ты мог – им - такое про себя?
На московских изогнутых улицах
Помереть, знать, судил мне Бог…
Слишком был молод, голубоглаз – слишком, и искренен не в меру.
То, что писал ночами, и не пил даже, когда писал. Это уже потом, когда читал… Им ведь было не понять. Слушали, расходились по темным углам – шептать про тебя и лю-бовь: “Вечно пьян… А старуха растолстела, как он не замечает?”.
Все, все замечал. Знал не хуже вас. Только думал иначе.
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Быть молодым было так важно. Так важно было все успеть. Проскакать на розовом коне… Очень быстро и очень далеко от деревни, которая потом обратно не приняла, три-дцать лет пути. Да не пути –скачки. Даже в Америку. Где никто, конечно, не знал и не ждал.
И полились снова строчки. Не пил, когда писал их, - потому и не пилось, что сами строчки как последнее: “Эхма!”, рубанув рукой воздух, и - … “Со снопом волос твоих ов-сяных отоснилась ты мне навсегда”. Все! Навсегда! Навеки. И пусть. Успею еще пожить.
А потом вдруг понял, что жить не новей. Последний раз встал на стул – чтобы не декламировать вслух. Сказать раз и навсегда, что вдруг понял.
…Черный человек ночью смотрел из зеркала, пока еще не занавешенного тканью, в номере “Англетера”, смотрел, странно склонив набок голову.
Под утро он вынырнул в город, тенью прокрался к реке и там сгинул. Потом его уз-навали в книгах, газетах, новостях, даже по голосу (впрочем, иные думали, что голос больше бы подошел Маяковскому – уж больно громовой, раскатистый), портрет стал хре-стоматийным.
То, что осталось в гостинице, утром нашли и похоронили, забыв. То, что ускользну-ло, стало мифом и угнездилось в сознаниях. Да, добился. Почти святой – Сережа Рязан-ский. Ангельский облик – то, что сбежало из “Англетера”, чтобы запомниться. Ангел-хулиган в шляпе с овсяными стебельками. С удавкой на шее. С кровью на пальцах. С хмельным духом. Сгинул в московские улицы, сбежал домой.
Говорят, его еще можно встретить – может быть, в Трехпрудном, или на Ермолаев-ском. На Арбате едва ли.
В кабаке ему можно поставить стопочку и накрыть сверху хлебом. В память устав-шему ангелу.

13 октября 2004 года.


Рецензии