Танцы с огнём

Сначала была ёлка. И огонёк свечи на ней… где-то вверху, среди раскидистых веток, в плену колючек дрожал, маленький, хрупкий, но такой волшебный… рождающий блики на серебристых дождиках, на блестяще-малиновой мишуре… Было тихо. Пахло остывшей кашей (она так и осталась нетронутой в тарелке на столе)… Родители ушли куда-то, поэтому доедать нелюбимый завтрак было необязательно. Пока необязательно… до их возвращения. Окна в комнате, мало того, что покрыты были непроницаемым морозным узором (всякие там каракули, загогулинки), так подоконники ещё и снегом запорошило до самой середины стёкол, не разглядеть того, что на улице, как ни пытайся… Даже если встанешь на цыпочки, даже если пальцем растопишь иней на стекле… Ничего не увидишь: ни снеговика с кривой палкой в носу вместо традиционной морковки (морковки не оказалось), ни кормушку для птиц (сделанную из молочного пакета), которую они с отцом вчера на яблоню подвесили, ничего… Только белые пушистые сугробы… Но разве не так должно быть в канун нового года – много-много снега. Зима. Настоящая… Морозно-колючая, пугающая завыванием ветра на улице. И томно-жаркая, убаюкивающая звуком потрескивающих в печи поленьев, дома. Печь растапливали утром, и она уже остывала… Свечка на ёлке почти угасла. А она была единственным развлечением, если, конечно, не считать кукушку ту, которая жила в старинных часах. Но кукушка в основном пряталась за дверцей, а вылезала очень редко… Если её ждать, позеленеешь от скуки или уснёшь… Так думал мальчик. Поэтому смотрел, не отрываясь на трепетный, будто живой, огонёк свечи, внимательно и умолял: «Ну же, гори!». Он ведь её зажёг – свечу (а для этого влез на стремянку). Он ждал чуда. Он хотел чего-то необычно красивого, завораживающего. Он знал, что это произойдёт. Он чувствовал. Предчувствие было. В груди. С раннего утра. Необъяснимая радость. Возбуждение. Он знал, вот-вот… это случиться. И не ошибся! И верно! Вспыхнуло. Заискрилось. Огонёк, словно бы внял мольбам мальчика и гаснуть отказался. Он решил бороться за жизнь, он вознамерился завоевать своё право на существование. Панически вздрогнув, он резко выбросил вверх свой длинный тонкий язычок, дотянувшись тем самым до бумажных самолётиков, которые повесил на ёлку брат мальчика. Огонёк свечи лизнул их (едва прикоснувшись), и самолётики загорелись. Из невзрачных тетрадных бумажек, самолётики превратились в красочно-красных бабочек, Теперь казалось, будто они летят. Но полёт их длился недолго, как всё прекрасное он был мимолётен… Вскоре они начали тлеть и осыпаться на пол пеплом, ещё ярким, похожим на огоньки фейерверка. Синтетически-еловые иголки покрылись лёгкими налётом пылающей красноты. Красиво! Волшебно! Новогоднее дерево стало костром огромным под самый потолок, похожим на тот, который летом разжигали на поляне деревенские ребята. Мальчик помнил, как они вечно прогоняли его из своей компании. Но его костёр-ёлка был более впечатляющим. И мальчику не было страшно, наоборот, он даже немного этим гордился. Он смотрел, широко распахнув глаза. Он улыбался. Радостно. Он оцепенел. Восторженно. Шторы уже занимались огнём… И цветы на обоях пожухли – все гладиолусы увяли… Огонь иссушил их…и теперь поедал. Очарования красотой больше не было. Огонь жрал всё вокруг, испуская дурно-пахнущую отрыжку в виде едкого дыма. Мальчик закашлялся. Рванулся к двери. Ему стало трудно дышать. Он дёрнул ручку. Заперто! Родители, уходя, закрыли замок, чтобы сын не вышел на улицу. Комнату уже затянуло дымом. И мальчик, который раньше происходящее считал чудесной забавой, теперь понял - происходит что-то не то… не правильное. Глаза щипало, он уже не видел огня… И почти ничего не воспринимал взглядом, да и слухом тоже… Слух помутился. Треск огненных челюстей и собственный плач мальчика слились воедино… Мальчик лёг на пол и, словно наполовину придавленный жук, который шустро бежать не может, но ползти ещё пытается из чувства самосохранения, двинулся на ощупь, в поисках укрытия. Вскоре он стукнулся головой обо что-то твёрдое. Вытянул вперёд руки, потрогал. Преграда оказалась ножкой стола или стула… Мальчик не мог быть уверен точно. Он не определил… У него не осталось сил ни на что, хотелось прижаться к кому-нибудь, ощутить присутствие поддержки, мягкую волну спокойствия в душе, тепло человеческого тела, а в этом тепле – спасение. Он обнял эту деревянную ножку, словно родную мать. Ножка была тёплой. Мальчику стало спокойнее. Вернее, дальнейшее сделалось безразличным. Он ни о чём больше не думал: ни о страхе, ни об огне. И не ждал ничего, ни чудесного спасения, ни прихода родителей. Раздался треск. Ножка стола (или стула?) пошатнулась. Что-то тяжёлое обрушилось сверху. На голову мальчику. Было больно, а потом пусто, тихо и совсем темно, без всяких огненных всполохов, которые даже сквозь плотно сжатые веки просвечивались.


Вновь посветлело, когда глаза открылись. Сами собой. Перед взором всё было белым-бело. «Снег… - подумал мальчик. – Запорошило…». Он моргнул. Откуда-то справа робкими лучами, словно стеблями первоцветов сквозь снег, пробивался голубоватый свет. Мальчик медленно повернул голову и увидел окно, прикрытое тюлевой шторой, а за стеклом сапфировое, в солнечной глазури, небо – опять чудесно красиво. Мальчик приподнялся и обнаружил, что он в кровати. Откинул простыню, которая его укрывала. Свесил босые ноги. Пошевелил пальчиками. Осторожно ступил на пол. Ноги были «ватными», но всё же держали, не давали упасть, а позволяли даже делать шаги… Он шёл неуверенно и шатко.
На соседней кровати спал его брат-погодок. Мальчик подошёл к брату, наклонился, потряс за плечо. Тот не проснулся. Он оставил брата в покое. Взгляд мальчика случайно упал на приоткрытую дверь – выход из комнаты.
Коридор, в отличие от того помещения, где мальчик лежал на кровати, был длинным и захламлённым: коробки, шкафы, обувь… Он спотыкнулся о чьи-то, брошенные посреди дороги, тапки. Едва не упал.
 

По стенам располагалось много дверей. Запертых. Мальчик бесполезно дёргал за ручки. За некоторыми дверьми было тихо, из-за прочих доносился звук работающего телевизора. Коридор поворачивал. Мальчик прошёл за угол и, наконец, заметил одну приоткрытую дверь, из-под которой виднелась полоска жёлтого света. Он заглянул туда и увидел своих родителей. Отец на краешке ванной. Взгляд его был каким-то не таким, как обычно, а остекленевшим что ли… Мать перевязывала ему запястье, из которого сочилась кровь. Мальчик не испугался. И противно ему не сделалось тоже. Он не понял, почему вода, разлитая на полу, такая тёмно-красная (и что вообще происходит…). Но цвет ему нравился. Мальчик любил всё яркое. И эти сочно-красные лужи казались ему не лужами вовсе, а огнём… только очень усталым, который выбился из сил, танцуя, и потому умер и растёкся водой…
- Иди отсюда! – сердито крикнула мать и замахнулась кулаком.
- Мам, - вопросительно произнёс мальчик.
- Кыш! – прошипела женщина.
Потом было наказание. (Порка. Отцовским ремнём. По всем местам без разбора. Папенька не деликатничал. Досталось и плечам, и спине, и тому, что чуть ниже, конечно не поздоровилось…)
И слова: «Ах ты, зараза! Паразит! Из-за тебя сгорел дом, без жилья остались! Вредитель! Крысёныш мелкий! Поджигатель! Придётся теперь в общаге куковать!»
И вопль матери: «Оставь его, убьёшь ведь совсем!». И её покрасневшие, воспаленные от слёз щёки. Мальчик не плакал. Отец всегда внушал ему, что настоящие мужчины нюни не распускают. И мальчик терпел, закусив язык. Он воспринимал порку, как данность. Обычное наказание… Всех детей родители время от времени ремнём научают. Это тоже говаривал отец вечерами. Он любил разглагольствовать о прилежании, послушании и роли мужчины в семье.
После порки ремнем на спине мальчика появились полоски, которые словно огнём горели и были такими же яркими… Мальчик часто поворачивал голову назад, пытаясь их разглядеть. Ему было интересно. Они ему даже нравились (что-то заключалось в них притягательное, некая красота…), хоть и боль причиняли… Нравились до тех пор, пока не покрылись бурой корочкой и не стали шелушиться.


А когда отец самогон варил, то поджигал немного в ложке, чтобы крепость проверить. И тогда мальчик следил за подрагивающим над ложкой голубоватым огоньком.
- Эх, как танцует! – довольно подмечал отец.
- Ага, - очаровано выдыхал мальчик.
Он был не злой. Отец. Совсем нет. Он сначала был просто выпивающим, а потом сделался алкоголиком. И в пьяном состоянии становился даже потешным. Плёл всякую ересь, совершенно теряя рассудок.
- Ох, вспоминаю я, - отец ленивым движением отодвинул пустой гранённый стакан, - как мы рыбачили в Финском заливе… Тогда я служивый был, в армии. Так вот… Взяли ребята наши удочку, а я им и говорю: да шо это? Разве на ваших дохлых червей чё-нить клюнет?! Не смешите! Я щас голыми руками всем вам покажу, кто настоящий рыбак… И изловил во такого во подъящика! – пьяница взмахнул руками и случайно столкнул со стола бутылку из-под водки… Бутылка выжила, не раскололась, а покатилась по полу…
- Кого-кого? – не уяснила мать.
- Тетеря глухая! Чем ты слушаешь? Подъящика – рыба такая, я ж говорю…
- Какая такая? – мать недоумённо пожала плечами, - Может, подлещик?
- Нет, подъящик. Не спорь вооще с мужем, жен-счи-на… – язык отца начал заплетаться… Но со своими руками отец ещё мог совладать. Он стукнул кулаком о стол с такой грозной силой, что подпрыгнула и жалобно звякнула посуда… В глазах мальчика этот, лыка не вяжущий, человек выглядел авторитетной персоной. Истории отца производили впечатление, казались сыну чем-то особенным. Он слушал широко раскрыв глаза, внимая каждому слову… Но когда мальчик подрос и превратился в юношу (обзавёлся рыжим пушком над губами), он понял, что слова отца – галиматья полнейшая. И стал относиться к папе с презрением. И научился извлекать выгоду из его пьянок. В характере мальчика-юноши появилась деловая жилка. Он быстро смекнул, что если папу спиртным накачать хорошенько, из него можно вить верёвки: просить, что вздумается - всё сделает, на всё согласится… По крупному счёту - купит мотоцикл, джинсы импортные, да и по мелочам никогда не откажет - даст денег на кино, танцы и девчонок.


Впрочем, юноша чаще пропадал с друзьями-приятелями, чем ходил на свидания. Но однажды увидел её. И ёкнуло в груди что-то… Девушка не была красива: носатая блондинка с вытянутым лицом и с вытравленными химией волосами. Но ему чем-то приглянулась. В чём-то они были одинаковыми - не внешне, а внутренне. Он это чувствовал, но пока не мог осознать, в чём кроется схожесть. Она стояла в сквере напротив вечного огня и угрюмо грызла семечки, быть может, маялась ожиданием кого-то или скукой одиночества. Девушка безразлично взирала на пламя. Оно то взвивалось к небу гордым и непокорным знаменем, то вдруг, в приступе нечаянной робости, опадало, таяло, образуя над собой лёгкую дымку – дрожание воздуха, сквозь которое все предметы казались немного расплывчатыми. Оно было живое – пламя, юноша сразу понял, но девушка оставалась безразличной и вряд ли заметила эту особенность. Юноша подошёл к незнакомке. Встал рядом, будто бы невзначай. И произнёс с раболепным восхищением в голосе:
- Удивительно, что оно никогда не гаснет. Вечное пламя.
Девушка не отреагировала. Никак. Даже кивком головы. Она продолжала грызть семечки, сплёвывая шелуху себе под ноги. Юноша решил, что и впрямь не заметила… Он не был мастером по оригинальным знакомствам. И не стал придумывать ещё повод, чтобы завязать разговор. А сразу представился, сказал как можно громче, чтобы уж точно услышала:
- Я – Толик! Будем знакомы?
Девушка покосилась на него и смолчала. Отвернулась. Видимо, не произвёл впечатления. Совсем. Огонь вновь смело взметнулся к небу. И юноша подобно негасимому пламени проявил дерзость:
- А у тебя что имени нет? Или всё-таки есть? А что такая молчаливая? И чем я тебе не по вкусу? Я, к твоему сведению, фрезеровщик шестого разряда – передовик, гордость завода, между прочим, на доске почёта вишу. А хочешь, прокачу на мотоцикле? А?
Девушка покачала отрицательно головой и принялась смотреть вдаль, намеренно Толика игнорируя. Тогда он пригласил её в кино. Она смерила высокомерным взглядом и пожала плечами в ответ. Он понял, девица хочет, чтобы её уламывали. К счастью, по характеру он был напорист. И вскоре своего добился. Узнал и имя, и адрес. Они с Ириной стали встречаться.


И как-то вечером в гостях у Ирины, когда они целовались на её кровати, девушка вдруг отстранилась, будто устыдившись своего слишком вольного поведения, и стыдливо сказала:
- Гляди, по ночам они светятся и танцуют, как огоньки…
Толик посмотрел, куда показывала Ирина. Под потолком на висюльках были укреплены красные стеклянные рыбки. Они покачивались в воздухе, действительно, словно бы в танце. Их хвосты напомнили ему языки пламени. И это был чудесный танец, который очаровывал, гипнотизировал Толика… Он мог бы долго наблюдать, не отрываясь, если бы Ирина не позвала юношу пить чай. Но прежде чем встать и отправиться на кухню, Толик подумал, что в каждой рыбке спрятана частица живого огня – его душа.
С тех пор по ночам Толик стал жечь спички, он хотел видеть трепетную душу огня… Он испытывал перед огнём блаженный экстаз. Юноше нравилось, что огонь легко вспыхивает и так же легко гаснет, а затем рождается вновь – стоит лишь чиркнуть тонкой палочкой о коробок… И вот оно – чудо бессмертия! Пламя рождается для того, чтобы жить вечно и никогда не умирает, а лишь гаснет, чтобы потом разгореться с новой силой! И поглотить все, все вокруг! С незапамятных времён, с сотворения Земли, огонь правил миром и не исчезнет даже спустя миллионы лет! Огонь есть вечность. И Толик чувствовал некую гордость от осознания этой истины, которая для других, возможно, и не является секретом, но они за пеленой житейской суеты её просто не замечают… А он оказался зрячим и открыл для себя настоящее чудо, он видит то, что от других скрыто… Он размышлял так, поджигая очередную спичку…
 

Через год Ирина и Толик сыграли свадьбу. Всё было у них, как у всех, стандартно: семья, дети и, наверно, удовлетворённость стабильностью будней, или даже счастье. Но кое-что ещё добавилось к этому набору – алчность. Ненасытность какая-то, которая всегда жила в характере Ирины, а в натуре Толика проявилась со временем и, как тот огонь, в детстве зажжённый на ёлке, пожирала всё вокруг… Семья их была огромной глоткой, в которой всё исчезало. Они не заботились о чувствах прочих людей, даже родственников…
Толик подпоил отца и уговорил написать дарственную, чтобы брату ничегошеньки из нажитого родителями не досталось (проживет как-нибудь), а всё перешло исключительно ему, Толику: и квартира, и заново после пожара отстроенный дом в деревне, и кое-какие (правда, незначительные) денежные накопления. Он поил отца целенаправленно, пока тот не отправился в мир иной.
- Знаешь, нам бы в квартиру твоих родителей переселиться, - сказала как-то Ирина за ужином. – Там и нам просторней, и для ребят отдельная комната будет.
Толик запихнул в рот большой кусок котлеты и поэтому в ответ жене буркнул что-то неразборчиво.
- Да, именно, - кивнула Ирина, подавая мужу стакан компота. – Вот, запей. Я тоже так считаю… Что твоей матери нужен отдых. Устала она очень. Всю жизнь промучилась с твоим отцом-алкоголиком. И работа была тяжёлая – всё время на ногах… Сгорела твоя мать… По жизни… Выгорела, как свечка.
Толик сглотнул и, словно загипнотизированный, протянул вслед за Ириной:
- Выгорела…
Он поглядел на газовую конфорку, которая едва тлела. На конфорке грелась кастрюля с картофелем.
- Я ничего не хочу этим сказать, но… - деловым тоном продолжала жена. – У меня двое сыновей, ещё ты, работа, я не могу постоянно ходить к слёжной больной.
Он всё смотрел на огонёк в конфорке.
- Ты меня слушаешь, или как? – гаркнула Ирина. Отстраненность Толика разозлила её.
- Да, да, - кивнул он, не отрывая взгляда от плиты.
- Но наш переезд в квартиру твоих родителей проблемы тоже не решит. Мы не сможем жить вместе в двух комнатах… Как ты себе это представляешь… От неё пахнет. Твоя мать воняет! Она мочится под себя, ей пора на покой… Давно пора. Это не жизнь, а каторга одна, - Ирина подошла к мужу, присела перед ним на корточки и нежно погладила его руки своими. В глазах супруги не полыхало никакого огня, они были серы и подёрнуты дымкой. «Если огонёк задуть, то газ останется…» - подумал Толик. А на следующий день случайно забыл чиркнуть спичкой, когда ставил кипятить чайник для матери… в её квартире. И ушёл. А когда вернулся под вечер, тело матери уже отдыхало от души, которая переселилась в другое, благостное место… Толик взглянул на старушку. Без слёз. Она действительно выглядела так, будто сгорела, её кожа стала сморщенной и потемневшей, хотя пламени не было… «Значит, всё правильно, она выгорела», - подумал Толик, и это его успокоило. Мысли о раскаянии в голову не пришли. В углу комнаты на подвесной полочке стояли иконки (лик Богоматери и несколько святых), а перед ними лампадка. Сын покойницы засветил фитилёк. Крохотный язычок пламени дрожал испуганно и невинно, словно голодный птенец, просил есть… Толик взял фотографию матери, на которой она выглядела молодой и лучилась улыбкой, всем видом своим не оправдывая определение «выгорела». Он поднёс фото к лампадке. И внимательно наблюдал, как огонёк облизывает края бумаги – пробует поданное лакомство на вкус. Понравилось. Вскоре фотография уже полыхала. Ослепительно яркой вспышкой в тусклом свете люстры.
 

Видно, в природе существует круговорот еды – непрерывная пищевая цепочка… Даже самый сильный хищник может однажды превратиться в добычу. Так бывает часто. Так и случилось: и первой была съедена Ирина. Всепожирающий огонь подобрался к ней неожиданно. Её съел рак. Болезнь, как паук, высосала её жизненные соки. Ирина умерла. А Толик чувствовал не столько горечь потери, сколько страх. Да, он жутко перепугался, что тоже умрёт – будет съеден чем-то… Вероятно, даже собственным страхом… И бросился в церковь – замаливать грехи и просить наставления у Бога, как дальше быть… Он молился старательно, не уступая в усердии набожным старушкам… Он каждое утро приходил и выстаивал до конца службы…
- Это ж надо, какой молодец, - одобрительно шептали старушки. – Истинно верует, истинно. Господь с ним! Счастья ему!
 

А в золотых подсвечниках плавились воском свечи. И огоньки их плясали. Его сердце тоже – навстречу чистому, радостному, светлому, божественному - окрылённое взлетало под купол храма. И когда он падал ниц и бился истово головой о деревянный пол, сердце воспаряло всё выше и выше… И неважно, что у церкви вовсе не было купола, церковь находилась в помещении кинотеатра, в одном из бывших кинозалов (в другом, действующем, крутили фильмы). Вера главнее, выше… Она способна впитать такие пустяки, как отсутствие святости, и утолить жар совести… Через год хождения в храм Толик почувствовал себя очищенным от грехов… Нет, полностью перерождённым. В последний раз он вышел из церкви с желанием жить дальше и ощущением полнейшей гармонии как с самим собой, так и с окружающим миром.


Кроме мира в душе у него также было: двое уже почти взрослых сыновей; память о мёртвой жене – доказательно-чёткая в фотоальбоме на семейных снимках и призрачно-размытая в копилке воспоминаний; старуха- тёща, которая готовила всем им еду и стирала их бельё. У него не было разве только мечты… Он жил обыденностью, воском текущих дней, и никогда не загадывал на будущее. Он был вдовцом и не стремился обзавестись второй половиной. Личную жизнь вечерами ему заменял телевизор.


Он работал, обеспечивал сыновей всем, чем мог, иногда привозил на могилу жены букет гладиолусов – ярко-красных, огненных, на длинных стеблях, выращенных в деревне, той самой, что досталось ему от родителей. Он клал цветы на поросший травой холмик и долго стоял, любуясь их безупречной красотой, а, вернее, проявлением огня в них… Волшебным. Завораживающим. В детстве казавшимся чудом, теперь же обыденностью, но всё-таки впечатляющей… Пока ещё да… Но он всё реже обращал внимание на частицы вечной огненной души, живущей во всём… Во всём на свете… Закат полыхал на горизонте, рассвет возгорался костром. Изо дня в день, из вечера в вечер… А ночами луна светилась бледно, как остывший почти уголёк.
Его, Толика, жизнь текла своим чередом. Жизнь простого обывателя. Одного из многих. Он боялся, что вслед за Ириной придёт и его очередь быть съеденным… Но старался не думать об этом.