Премьера

I Утро.

 Он понял, что проснулся. Он всё ещё лежал в тёплой постели с закрытыми глазами и досматривал сон, но уже проснулся. Открыл один глаз, потом второй, посмотрел на часы. Восемь часов тридцать одна минута. До того, как зазвонит будильник и возвестит о том, что сегодня одиннадцатое октября, пятница, почти полчаса. Можно ещё поваляться в кровати, тупо разглядывая белый потолок или бессмысленно считая цветы на обоях, а можно ещё немножко вздремнуть и дос-мотреть прерванный сон.
 Ему снилась бумага. Сначала стол, на котором стопочками лежали чистые листы формата А4, потом они расползлись по всему столу и стали большие. Они соединялись краями, ровно и незаметно сливаясь друг с другом, и образовывали большую поверхность, которая причудливо изгибалась и пускала волны. Листы всё взмывали со стола вверх, и поверхность росла, временами она частично сминалась, снова распрямлялась, и не оставалось ни единого сгиба. Она была ровной и безупречно белой, а потом вдруг исчезла. Остались лишь листы на столе, но они уже были исписаны. Мелкой сеточкой печатных буковок. Угадывалась машинка, а не компьютер. Шрифт почему-то был мелкий-мелкий, и разобрать что-либо было сложно. Вдруг они тоже начали взмывать вверх и кружиться в воздухе. Постепенно стол опустел. А потом вдруг вообще исчез. А листы начали делиться, словно кто-то невидимый их рвал на кусочки. Они мельчали и мельчали, пока в воздухе не закружился бумажный снежок. И вот он начал приобретать какие-то очертания, угадывалось человеческое тело. Вскоре в вихре снежинок стало возможно разглядеть женщину. Она молча парила в воздухе и неизвестно чего хотела. Потом медленно поплыла по направлению к нему, и он проснулся.
Он проснулся. На кухне уже чем-то гремела мать.
 Его звали Константином Аркадьевичем Гребнёвым. Уроженец Зеленогорска, он редко когда выезжал за его пределы. Раннее детство прошло на окраине города, в останках Деревушки, -у бабушки, там он рос и воспитывался среди босоногих мальчишек и полунатурального хозяйства.
 Отца он помнил плохо: тот умер, когда мальчику было три года, но это Константин Аркадьевич узнал намного позже. Всю его жизнь вокруг него были одни женщины. Костик не знал, хорошо это или плохо, он вырос с мыслью, что так и надо. И лишь повзрослев, ощутил недостаток мужского воспитания и заметил разницу между собой и окружающими.
 Константин рос достаточно тихим и спокойным ребёнком. Деревня и близость природы сыграли свою роль? Он мало общался со сверстниками и редко когда гонял с ними в мяч на поле, шёл на речку или в соседский сад. Вся эта молодость, веселье, азарт, радость жизни не трогали Костика. Ну, а если и задевали, дёргали, как мальчишки девчонок за косу, то он только хмурился. За всем этим праздником жизни, беззаботностью, с которой всё кругом свершалось, Костя наблюдал из-под тополя, в тени которого он любил сидеть и ничего не делать. О мыслях мальчика в такие моменты не мог бы поведать даже он сам; это было просто созерцание жизни во всех её проявлениях.
 Девочки этого созерцателя не трогали. Он оставался к ним равнодушным. Ну, пройдёт какая-нибудь мимо, ехидно стрельнёт глазками, покажет язык или вовсе не заметит, – какая разница? Ведь смысл жизни не в них – так чего ж переживать?
А в чём смысл жизни?
И всё же он переживал. Переживал и страдал, когда они стреляли глазками, показывали розовые языки или вовсе не замечали его. Костику было обидно, что с ним никто не хочет общаться. Хотя и он сам никогда не делал первого шага и никому не давал его сделать. Закрывая глаза на эти обстоятельства, он глубоко обижался на девчонок и сверстников. Константин становился изгоем.
 Мать Костика, Полина Евгеньевна, очень часто жаловалась на здоровье нена-глядного единственного сынишки. Она была очень и очень болтлива, слова прямо-таки били из неё фонтаном, и в них утопали все окружающие. Причём сама Полина Евгеньевна, как, впрочем, и большинство женщин, пребывала в заблуждении, что говорит умно и красиво, а, главное – интересно, и потому разговаривала не переставая. Соседи на недалёкую болтушку за это не сердились и не избегали её, ведь они – такие же женщины и им тоже надо кому-то высказаться. Вот так они и разговаривали по вечерам на лавочке или в доме за самоваром – каждый о своём и никого не слушая, кроме себя. И довольные удавшимся вечером, расходились по домам.
 Нельзя сказать, что Полина Евгеньевна преувеличивала все болезни своего сына. Нельзя так говорить, а то Полину Евгеньевну хватил бы удар, ведь она делала это несознательно. В лице деревенских её мальчик был безнадёжно больным, а потому все ему сочувствовали и жалели. Да он и сам своим видом подтверждал сказанное матерью – бледный, худой, со впавшими глазами. У него были редкие длинные волосы, длинный крючковатый нос, широкий рот с узкими губами, резко очерченные скулы и острый подбородок. Весь этот ребёнок был воплощением болезни. И все его жалели. Кроме сверстников. Они бросали в него камнями и громко смеялись над застывшем под деревом заморышем – совсем как в зоопарке.
 С раннего возраста у Костика обнаружили врождённый порок сердца.
 Незадолго до смерти отца Костик упал на груду кирпичей и повредил себе голову. Врачи обнаружили тяжёлое сотрясение мозга.
 Через год Костику сказали, что у него ВСД – вегето-сосудистая дистония. Что это такое он не знал, но что-то с головой, сосудами и нервами.
 В шесть лет Костик катался на коньках по замёршему пруду. Было скользко, и он упал, как следствие – второе сотрясение мозга.
Кроме того, он часто простужался, болел бронхитом, перенёс не одно воспаление лёгких.
Полина Евгеньевна без устали, с утра до вечера, по совету врачей, пичкала Костика таблетками, микстурами, витаминами и прочей медицинской дрянью. Не ограничиваясь этим, она возила его к бабкам, целителям и шарлатанам, убеждала себя, что мальчику после этого становиться лучше. Но ребёнок продолжал болеть, а окружающие его – лечить.
Не утруждая себя процедурой одевания, он прошёл на кухню и остановился в дверях. Мать, Полина Евгеньевна, сидела за столом, пила зелёный чай и разгадывала кроссворды.
 – Доброе утро, – сказала она.
Константин что-то невнятно пробурчал в ответ.
 – Кашу манную или картошку с котлетами?
 – Картошку, – выбрал он и пошёл умываться. Почистил зубы, провёл рукой по небольшой щетине и отложил бритьё на вечер.
 Завтрак прошёл быстро и молча. Полина Евгеньевна методично заполняла клеточки кроссворда, а сын спешно пережёвывал пищу и думал о чём-то своём. Думать мешал кот Васька, тёршийся под столом об ноги и издававший благодарное мурлыканье.
 Константину Аркадьевичу Гребнёву сегодня предстоял важный день. Очень важный день. Настолько важный, что он не обращал внимания на любимого кота Ваську и озабоченно поглядывающую на него Полину Евгеньевну.
 Завтрак прошёл в течении пяти минут, и Константин побежал одеваться, бросив матери короткое: «Спасибо»
 Он надел свитер, джинсы, вышел в прихожку. Уже обуваясь, крикнул в кухню:
 – Мама! Погладь мне белую рубашку и брюки. Часам к четырём. Когда вернусь – не знаю. Я ушёл.
 И Константин вышел из квартиры.
 На улице он тут же попал в объятья сырой промозглой осени.
 Было грязно и слякотно, редкие в этот ранний для осени час прохожие старательно обходили огромные лужи, а автомобили также старательно пытались обдать прохожих грязью.
Деревья стояли тёмные и голые, облетевшая с них листва прикрывала сиротливую землю шуршащим ковром. Уже не наблюдалось того сентябрьского разнообразия красок, которым был богат Зеленогорск, его скверы, парки и пригороды; листва лежала вялая и жухлая, промоченная нескончаемыми дождями, она приобрела тёмно-коричневый цвет.
 Зеленогорск не радовал взгляд и не оправдывал своё название. Дома, улицы, дворы, понатыканные там и сям гаражи-ракушки, голая земля и голая растительность вселяли в людей уныние. Обыкновенное осеннее уныние, когда вся красота кончилась, а зимнее белоснежие ещё не началось, только первый морозец осторожно по ночам трогал огромные лужи.
 Всё кругом было серое и блёклое, никакой яркости и чёткости в предметах. Люди заражались этим безнадёжным унынием и тяжёлой усталостью и приобретали такой же серый оттенок, как и всё кругом. Причиной всему, конечно, была эта поздняя осень.
 А раннее для поздней осени утро всячески старалось омрачить настроение Константина Аркадьевича Гребнёва, хотя он сам навряд ли мог сказать, какое оно у него. Но какое бы оно у него не было, утро всем своим видом старалось его омрачить. И прилагало для этого максимум усилий.
 Во-первых, дорогу перебежал облезлый серый кот, такой же серый, как и ут-ро. Это уже не предвещало ничего хорошего. Константин Аркадьевич, выращенный в Деревне, с детства был суеверен. Привычку эту он перенял от Полины Евгеньевны и бабки Анисьи.
Во-вторых, попался один субъект, явно недолюбливавший Константина. Он хотел пройти мимо, но субъект, бывший одноклассник, закричал через дорогу:
 – Эй, почему не здороваешься? Или совсем зазнался, писака?
 А в ответ на приветствие Константина сказал:
 – Я сегодня тоже приду. Приду, приду, не сомневайся, и пятьдесят рублей не пожалею, чтобы закидать тебя и твоих клоунов тухлыми яйцами!
 И субъект пошёл дальше своей дорогой.
 А Константин Аркадьевич – своею, ведущей к четырёхэтажному зданию школы.
 Средняя общеобразовательная школа №3 г. Зеленогорска была построена в тысяча девятьсот семьдесят девятом году, за год до рождения её будущего ученика Константина Аркадьевича Гребнёва. По вёснам школьный подвал заливало водой, во время дождей крыша протекала так, что большая часть верхнего этажа приходила в негодность, катастрофическая нефинансируемость делала место директора школы не респектабельным, и оно очень часто пустовало. В девяносто пятом, перед тем, как Костику идти в десятый класс, в школе провели капитальный ремонт, а чуть позже на территории обустроили спортивную площадку, вырубив при этом все деревья на школьном дворе.
 Константина отдали грызть гранит науки в возрасте семи лет. Т. к. со сверстниками он общался мало и других занятий, кроме школы у него не было, то учился он очень хорошо. Константин рос любознательным, всем неизвестным для себя интересовался, старался понять, изучить и постичь. Учителя не могли им нахвалиться, ставили всем в пример, но кому нравиться, когда без конца повторяют: «Смотри, какой умный мальчик, не то что ты, лоботряс!» И одноклассники невзлюбили этого заучку, который без труда считал в уме, быстро читал и почти без ошибок писал.
 Константин становился изгоем и всё больше и больше замыкался в себе.
Но в шестом классе он сошёлся с двумя ребятами, иногда они вместе гуляли, делали уроки или дёргали девчонок за длинные косички. Все эти отношения с небольшой натяжкой можно было назвать дружбой, хотя Костик никогда не делился с ними своими секретами, да и они не особо ему доверяли. Это больше походило на взаимовыгодное сосуществование, Костя помогал им в учёбе, а они не били его, не издевались и другим не давали. Постепенно такого рода отношения не могли не перерасти в дружбу.
 Константин рос мечтательным ребёнком. Неизвестно почему – то ли от природы, то ли от недостатка общения и отсутствия выхода всем детским эмоциям, а, может, на это повлиял ещё какой фактор. Костик все переживания, все события, касающиеся его, копил в себе, в своём неразвитом детском сознании. Недостаток общения он возмещал внутренними диалогами с самим собой, нехватку возможностей что-либо предпринять – в мечтах. Что ещё остаётся маленькому мальчишке, если он чем-то обделён, замкнут, и кругом в него тычут пальцами? В своих мечтах он искал спасенья от внешнего мира, и они у него были красивыми. В них отсутствовала злость, обида, несправедливость, кругом все были добрые и хорошие. И так Костику нравился выдуманный им мир, так он был прекрасен, что ему захотелось поделиться им с другими. Но все его попытки были обречены на провал – над ним смеялись и ещё больше тыкали пальцами, а мама советовала «бросить глупости и лучше заняться учёбой», по которой он к седьмому классу съехал на «хорошо» и «удовлетворительно». Костик огрызался на это и замыкался в себе, в нём поднималась беспричинная злоба на окружающих его людей, но всё это он носил в себе и ни кому не высказывал, т.к. осознал, что никто его не поймёт.
 После утверждения в этом факте Костя выложил все свои мысли в тоненькую тетрадь, и с той поры он стал вести личный дневник, который от всех прятал. А потом как-то перенёс на бумагу в виде повествования. Получился небольшой рассказик, который понравился маме и бабушке. И самому Костику тоже. Потом был второй и третий, первые шаги в поэзии. Вот так Константин Аркадьевич Гребнёв взялся за литературное творчество.
Он шёл по улице, не особо разбирая дороги, под ногами хлюпали лужи и жидкая грязь. Константин попал на территорию школы. По-видимому, шёл урок, никого не было видно. Он свернул за угол, к главному входу с большой лестни-цей, с которой на линейках выступали завучи и директор. Сейчас там стояли старшеклассники и, методично заплёвывая пространство вокруг себя, смолили сигареты. Кто-то поздоровался. Константин Аркадьевич ответил и вошёл в здание.
 Школа вот уже как три года по решению муниципальных властей, но за свои деньги охранялась милицией. Константин Аркадьевич кивнул охраннику и, обходя суетливых младшеклассников, поспешил в учительскую.
 – Здравствуйте, Лидия Петровна. Есть там кто-нибудь? – он взглядом показал на завуческую.
 Англичанка кивнула головой и вновь углубилась в свои журналы и тетрадки. Она любила строить из себя занятого человека.
 Константин постучал, услышав «да-да», вошёл во второе помещение учительской, чуть поменьше первого. Одинокая в этих четырёх стенах завуч Вера Павловна сидела за столом и перебирала свои бумаги.
 – Здравствуйте, Константин. Ты чего так рано?
 – У нас репетиция сегодня, Вера Павловна. Последняя, генеральная. Вечером представление. Вы придёте?
 – Да-да, – рассеянно отозвалась она.
 – Я ключик возьму от актового зала?
 – Да-да, – вновь услышал он, взял ключ и вышел. Англичанка всё также что-то с занятым видом писала в журнале.
 – Лидия Петровна, – обратился он к ней. – Сегодня в шесть, не забыли?
Англичанка нехотя оторвалась от работы и сказала:
 – Боюсь, что на все ваши затеи мне не хватит ни времени, ни денег.
 Актовый зал был пуст. В холле перед ним настенные часы показывали девять тридцать две. Ещё рано. Репетиция назначена на десять. Константин Аркадьевич сел в кресло в первом ряду и задумчиво засмотрелся на сцену.
 В том же седьмом классе он показал свои пробы пера Марине Андреевне – учителю литературы, и Зое Александровне – классному руководителю и учителю физики. Обе они похвалили его и пожелали успехов в литературных начинаниях. Костик начал писать сценарии для классных мероприятий – чьё-то день рождение или что-то ещё. Но одноклассникам это не нравилось, и ему приходилось скрывать своё авторство. Потом был детский утренник, праздник Нового года в пятых классах, первое сентября, КВНы и т.п. Стал сам принимать участие в школьных мероприятиях, его заметили и разглядели учителя. Ему уже стало плевать на издёвки и подначки сверстников, ведь это было от чувства превосходства над ним, а теперь он поднялся на ноги, стал выше их, и это породило зависть. Ему завидовали, всячески досаждали и ставили подножки, но он не обращал внимания, перепрыгивал через препятствия и шёл по головам к славе. К тому, чего он так страстно желал и о чём мечтал, что видел в самых сладких снах. Слава, само слово, липкое и приторное, оно манило и притягивало. Костика завораживали картины, которые рисовало ему воображение, они затягивали в себя, обволакивали, как паутина, и неизменно он в них был самым красивым, самым талантливым, самым умным, все эти качества делали его богатым и самым, самым, самым; поис-тине человеческая популярность под названием славы является сетями, расставленными дьяволом. Временами Костик просыпался от движения рук – во сне он раздавал автографы и отбивался от назойливых поклонниц. Он уже упивался своей славой, которая находилась лишь в самом зародыше, ею он тыкал в морды ненавистников, завидников и обидчиков. Пусть, пусть посмотрят на то, чего я добился, кем стал из зачуханного и забитого мальчишки, сидящего под деревом и терпеливо сносившем удары камнями. «Смеётся тот, кто смеётся последним, и смеяться последним буду я, – думал он. – Есть ещё на свете справедливость, есть высший суд, и воздастся каждому по заслугам его, и я буду торжествовать. Придёт моё время, и поймёте вы, как были неправы, но будет поздно». Вот так думал тринадцатилетний мальчик, обиженный на весь белый свет. Возможно, психолог усмотрел бы в этом любопытный случай и стал копать глубже, но нам интересно, что было дальше.
 Постепенно на Константина стал обращать внимание женский пол. И он не отторгал этого, даже вроде как встречался с девчонками, но никогда не увлекался. Женщины созданы для того, чтобы любить мужчину, поддерживать его и восстанавливать силы его после длительных боёв пусть и не с вероломным врагом-захватчиком, но учителями и сверстниками. И Константин всячески разжигал к себе интерес путём поступков, действий, а также слухов и интриг. И только для того он это делал, только для того подпускал к себе девушек на максимально возможное близкое расстояние, давая ей потерять голову, чтобы твёрдо, жёстко и издевательски сказать: «Нет!» Он упивался чувством, которое при этом испытывал, своей властью, пусть и не безграничной, но властью над женским полом.
 Однажды в одиннадцатом классе он урвал для себя роль к «Осеннему балу», на которую метил один наглый и самоуверенный типчик из параллельного класса. И перед тем же «Осенним балом» держал в тревоге двух девчонок, показывая себя сомневающимся в том, с кем идти на вечер и стоит ли вообще это делать. Девушки-десятиклассницы, в прошлом – подруги не разлей вода, а теперь грызущиеся между собой, как две собаки, заискивающе смотрели Костику в рот, а он с ними всего лишь играл. За одной из них как раз ухаживал тот типчик, но она, ослеплённая сиянием Костика, вовсе не замечала парня. Все старания его пропадали впустую, и в канун школьного бала он взял и набил Константину морду. Разукрасил до такой степени, что о роли не могло быть и речи, а о девушках Костя и думать забыл. Пока не поступил в институт. Но это уже отдельная история.
 В институте литературное творчество Константина не то чтобы кончилось, но пребывало в полузамороженном состоянии, пока в самом начале пятого курса он не написал пьесу. И не загорелся желанием поставить её в родной школе.
 Тут же побежал договариваться, дал прочитать пьесу учителям, завучам, завучу по воспитательной части, потом она прошла ценз у директора и в конечном итоге была допущена к постановке.
 Константин тут же кинулся набирать актёров, т.к. на блюдечке их ему никто не принёс. Вначале повесил объявление на учительской. Пришёл один мальчик из седьмого класса и, без конца поправляя очки, спросил: «А когда будет проводиться шахматный турнир?» Тогда он написал объявление побольше, поярче, жирно подчеркнул почти все слова и принялся ждать. Народ потёк. От начинающих актёров отбоя не было, так что пришлось потратить много времени на тщательные пробы, пока не осталось четыре парня и две девушки. Все из одиннадцатых классов. Сам Константин играть не стал, оставил за собой кресло режиссёра. Первые репетиции проходили в кабинете физики у бывшей классной руководительницы Зои Александровны.
 В актовый зал забежал запыхавшийся Тимур – он играл еврея Абрама. Короткими жилистыми руками скинул ветровку на ближайшее кресло.
 – Здорово, Тимур.
 – Привет, Константин. Больше никого нет?
 – Нет, рановато ещё. Ты пока сходил бы за Аней.
 – Угу, – кивнул Тимур темноволосой головой и пулей вылетел из актового зала. Шустёр был, ох шустёр малый!
 Анна Васильевна, среди своих – просто Аня, работала в школе массовиком-затейником. Официальное название её должности конечно же было, но слишком длинное и скучное, а потому закрепилось массовик-затейник. Она ставила все школьные мероприятия, организовывала выездные выступления в соседние районы, аккомпанировала на разваливающемся школьном пианино с учётным номером сбоку. Безмужняя, двадцатитрёхлетняя, совсем недавно окончившая педагогический, симпатичная, она заставляла многих старшеклассников обращать на себя внимание. Но никого не подпускала близко. Кроме Константина. Но Константин – особая статья, уже после первой репетиции в её присутствии он напросился к Анне на чашку кофе и показал всё, на что способны начинающие драматурги.
В актовый зал запорхнули Лена и Надя, по пьесе, соответственно, – Катерина и Мария. Елена – маленькая стройная красавица, природная блондинка, исполненная чувства собственного достоинства, немного чванливая и старомодная, неприступная, как средневековая каменная крепость. Большой особенностью её было то, что она никогда не встречалась с парнем, чуралась их, как чёрного кота, перебежавшего дорогу, хотя, не спорю, может, она и влюблялась, но дальше скромного поедания предмета своего обожания восхищенным взглядом серо-голубых глаз никогда не заходило.
 – Привет! – дружно сказали они.
 – Привет, – отозвался Константин Аркадьевич. – Ну, какие чувства перед премьерой? Не мандражируете ещё? Не трясёт при виде сцены и зала, из которого на вас будет смотреть несколько сотен пар глаз?
 – Ещё нет, так чуть-чуть только.
 – Ну, ничего, к вечеру будут ноги дрожать при близости актового зала. А как Пётр Арсеньевич взглянёт на вас…
 – Хватит, хватит, Константин. Пуганые мы уже, и не такое видели.
 – Ну-ну, – тихо буркнул себе под нос Гребнёв и замолчал.
 Пётр Арсеньевич Небалуйко – мэр г. Зеленогорска. Невысокий, полноватый, с огромными усами и небольшой лысиной протирал своё кресло в муниципалитете вот уже шестой год. Делами занимался серьёзно, непредвзято, много в карман из казённых денег не ложил, уделял внимание пенсионерам и условиям развития детей, особо не зарывался, в общем – мужик с большой буквы, за что его и любило население подотчённого ему города.
 – А он точно придёт? – спросила Надя. Как и её персонаж – провинциалка Мария – высокая и угловатая. Нельзя сказать, что она красива, но и ничего дурного в ней не было. Черты лица – дикие, резкие, словно созданные раскованной рукой скульптора, сумевшего отобразить природную грубость, какую-то первобытность. Надя была не такой как все, своим ростом резко выделялась среди подруг, жестами, мимикой, что-то наблюдалось в ней не от этого времени; при всей её необычности и неоднозначности проглядывалось в Наде первобытная красота, дикость женщины каменного века. Таковым задумывался и её персонаж.
 – Придёт, придёт, – уверил Константин. – Я вчера лично ему звонил, приглашал на премьеру, так он обещался придти. С супругой.
 – Он ещё б кота с собой приволок.
 – У него собака. Ротвейлер, – проявила осведомлённость Елена.
 – Какая разница? – злобно огрызнулась Надежда.
 «Что-то она сегодня не в духе, – заключил Константин Аркадьевич. – Ох, и не нравится мне их настрой».
 Вернулся Тимур с Анной Васильевной, следом за ними вошёл Андрей – тихий, спокойный человек с устоявшимися взглядами на мир, занимающийся восточными единоборствами и старательно ухаживающий за неприступной красавицей Еленой. И постепенно её сердце оттаивало, и она привыкала к настойчивому Андрею.
 – Кого ждём? – весело и жизнерадостно спросила Анна Васильевна. Она всегда такая была – маленькая, подвижная, заражающая своей энергией и безграничным жизнелюбием.
 – Непунктуального Никиту и воображалу Димку. Я ли не я ли, главная роль и всё такое, – повела плечиками языкастая Лена.
 – Значит, ждём, – подытожила Анна Васильевна и подсела к Константину. Достала откуда-то красивую пачку, из неё – длинную тонкую сигарету. Повертела в руках. – Что с тобой Костя? – спросила, озабоченно глядя в глаза.
 – Ничего, – отвернулся он к окну. – Просто волнуюсь перед премьерой.
 – Я не о том, Костя. Ты не так уж сильно волнуешься, по крайней мере, внешне. С тобой что-то происходит. Что, Костя, скажи мне?
 Константин Аркадьевич хмуро молчал в сторону окна. Присутствие Анны Васильевны ему досаждало, но не особо. Он слушал её в пол-уха и думал совсем о другом.
 – Почему ты тогда ушёл? Нам же было хорошо тогда… Ты говорил… Ты говорил… Помнишь, что ты тогда говорил, Костя? Неужели все твои слова ложь, неужели ты способен на такой обман? Ну что ты молчишь, Костя, объясни мне, я хочу понять тебя, может, я в чём виновата? Ты только скажи, Костя, скажи…
 – Я не понимаю о чём вы говорите, Анна Васильевна, – сказал он.
 – Ну, зачем, зачем ты так жесток?
 – Мне надо поговорить с Еленой. – Он поднялся. – Извините, Анна Васильев-на.
В сознании её мелькали образы тех немногих часов, когда они были вместе, а она – счастлива. И это холодное обращение по имени-отчеству, на «вы» окончательно добило её. На маленькую девушку ещё сильнее налегла тяжесть отчуждения и равнодушия. Глаза тут же увлажнились и слёзы сами, никого не спрашивая, потекли по щекам. Аня вскочила с кресла и подбежала к окну, закурила. «Ну, за что, Костя, за что?»
 – Лена, можно тебя на минуточку?
 Аня вздрогнула, ревнивый ухажёр Андрей напрягся и отвернулся в сторону Тимура.
Константин Аркадьевич приобнял подошедшую одиннадцатиклассницу за плечи и повёл к гримёрной – маленькой каморочке за сценой.
 – Лена, посмотри, что со мной творится. – Он вытянул вперёд руки, повернул их ладонями к своему лицу и изобразил на нём тревогу и страдание. – Посмотри на меня, не отворачивайся. Видишь? Ты видишь меня таким, какой я есть. Я изменился, вся моя жизнь сильно изменилась с тех пор, как в ней появилась ты. Ты даёшь мне силы на борьбу, ты даришь мне вдохновение и озаряешь мой путь. И мне тяжело, когда тебя нет рядом, когда я вижу издалека прекрасный цветок, манящий к себе яркостью красок, и не могу вдохнуть его прекрасный аромат; когда рядом со мной кружиться легчайшая бабочка, влекущая к себе, и никак не может сесть мне на плечо.
 – Костя, я…
 – Помнишь, помнишь нашу первую встречу, тогда, на пробах? Ты зашла в класс, и взгляды наши встретились. В ту секунду я понял, что мне нужна ты и только ты. Зови это как хочешь – судьбой, предначертанием, фатализмом, но я знаю, что наши жизненные дорожки идут дальше вместе, рука об руку, рядом, переплетаясь… Мне начинает казаться, что я постигаю смысл жизни, моей жизни – это ты… Я страдаю. Мне трудно без тебя, ты нужна мне, особенно сейчас, когда решается моя судьба. Не покидай меня. Прошу, будь со мной, поддержи меня… «…Посмотри, как одну я тебя лишь люблю, Посмотри, как молю О взгляде мимолётном, Полном доброты, О улыбке… Я люблю. А ты?»
 – Костя, но Андрей…
 – Плевать на Андрея! – загрохотал эхом по залу голос Константина Аркадьевича так, что все присутствующие затаили дыхание и прислушались. Андрей было рыпнулся, но его остановил Тимур. – Сейчас не о нём речь, а о нас с тобой, Алёнка.
Елена приняла строгий вид знающей себе цену красавицы:
 – Ты знаешь, Анна к тебе не очень равнодушна.
 – «Плевать! Мне только ты нужна!»
 – «Плевать! Эмоций буря для меня, А как же Анна без тебя? Она мне рассказала всё, Как ты рассветы с ней встречал И солнце на ночь провожал. Прощай!»
 – Хорошо, хорошо, текст ты знаешь, но как же с ответом, Алёнка?
 – «Вы знаете, … , я вас люблю… как брата. Вы мне самый лучший друг, но не более того.»
 – «Хорошая погода… И птички вот поют. – Константин вскочил и распахнул дверь, пошёл по сцене, громко выкрикивая слова в пустой зал: – Я вас не видел четыре года… Эх! Люди со временем умнеют, А я, дурак, на что-то всё надеюсь И вечерами провожаю.» Хватит! – спрыгнул он со сцены. – Будем репетировать. Все по местам. Сегодня у всех нас очень важный день. Сегодня премьера. И не какая-нибудь, а Премьера. С большой буквы. Будет мэр с супругой, шишки по образованию, директора соседних школ, члены родительских комитетов, местные предприниматели, ваши родители, пресса, наконец! Сегодня важный день, и мы не должны ударить лицом в грязь! Покажем, на что способна школа №3!
 – Надерём им задницы, – голосом старого еврея сказал Тимур.

II День.

Запаздывавшие Дима и Никита пришли вместе со звонком со второго урока, к самому началу речи Константина Аркадьевича, и тут же влились в коллектив, побросав портфели, заторопились на сцену.
Дмитрий (по пьесе – Олег, главное действующее лицо):
– Здравствуй, Слава, здравствуй, Лёша…
Константин Аркадьевич внимательно наблюдал за игрой ребят, ставшей за время долгих и изнурительных репетиций практически безупречной. Он наблю-дал и не мог нарадоваться на собственное детище. «Как они хорошо подобраны, как подходят на роли, как играют!»
– Ты доволен? – спросила сидящая рядом Аня и положила свою руку на его. – Они здорово играют, это будет…
Он высвободил свою руку и вскочил.
– Дима, что такое? Ты обращаешься к ней, как к мертвецу. Посмотри, она же женщина и притом прекрасная женщина! Неужели никаких чувств? Покажи их залу, играйте же, чёрт вас возьми!
Аня вновь достала сигарету, зажигалку.
– Анна Васильевна, прошу вас – не курите здесь, может быть пожар.
– Ах, Костя, – с жаром заговорила она. – Пожар пылает в моём сердце, да ты этого не замечаешь. Боюсь, скоро выгорит всё дотла и ничего не останется.
– Вызовите пожарных, я здесь ни при чём. – И он снова вскочил: – Тимур, что ты картавишь, как пятилетний ребёнок? Покажи зрителю больного еврея-алкаша, а не это жалкое подобие!
Актёры-одиннадцатиклассники пребывали в растерянности. Они играли так же, как и всегда, но Константину это явно не нравилось. Режиссёр пребывал не в духе.
– Константин! – крикнула со сцены Елена. – Объявите десятиминутный пе-рерыв. – И она спустилась к нему.
– Перерыв! – сказал он.
– Я согласна, Костя. Я говорю «да» ради тебя и во имя искусства.
Наступила пауза, на них с удивлением смотрела сидящая рядом Анна Ва-сильевна, школьный массовик-затейник.
– Я люблю тебя, – сказал он.
– И я тебя, – эхом отозвалась она.
Пока они целовались, Андрей отвернулся.
Константин Аркадьевич Гребнёв был целиком и полностью доволен создав-шемся положением. Он тихо радовался, что добился, чего хотел, правда предстоя-ла немаловажная премьера, но в успехе он был уверен.
Вначале постановка задумывалась как небольшое школьное представление. Потом о пьесе и её авторе заговорили от мала до велика, кому-то в руки попал один экземпляр и тут же размножился до нескольких десятков. Масла в огонь подлили учителя, нахваливающие Костика и его творение; несколько тёмное прошлое автора вызывало интерес. О пьесе узнали родители, соседи родителей, соседи соседей… Постановкой «Дурака и гения…» заинтересовались в комитете образования, о ней говорили бабульки, просиживая зады на лавочках во дворах. Вот так пьеса стала достоянием широкой общественности. И тогда возникла идея о благотворительном спектакле. Договорились с директором, развесили афиши в окнах магазинов, пригласили более-менее влиятельных лиц города Зеленогорска, напечатали билеты, уговорили местную газету на снимок того момента, как мэр покупает билет на благотворительный спектакль, доходы от которого пойдут школе №3. Кроме актёров нашли высокую стройную девушку на роль билетёр-ши. И начались ежедневные выматывающие репетиции до десяти вечера, пока не выгонял охранник.
В двенадцать устроили перерыв. Кто-то пошёл в буфет, кто-то курить. Всё время молчащая Анна вновь заговорила:
– Костя, я тебя не понимаю. Зачем, зачем тебе всё это? Зачем ты мучаешь ок-ружающих, зачем мучаешь Алёну, ведь она тебе совсем не нужна? Зачем причи-няешь страдания, посмотри, Андрей вот-вот сорвётся. Зачем, Костя?
– «Для этого бездарного спектакля», – ответил он фразой из пьесы и пошёл на сцену, к маленькой каморке. Из-за двери слышались крики.
– Да чтоб он сдох, этот твой писака!
– Не надо так, Андрюша.
– Что не надо? А так, как ты делаешь, надо? Не могла отказаться от роли? Он бы себе другую нашёл.
– Нет, Андрей, не могла. И не из-за роли в этом спектакле, а из-за него. Для Кости это важно, очень важно, возможно, это главное событие в его жизни. На ме-ня он возлагает большие надежды, я так схожа с его персонажем, что мне нельзя отказаться.
– От роли. Но не от него самого. Ты целовалась с ним!
– Да, Андрей, да, я виновата перед тобой, но это ради него и искусства. Ему будет тяжело, если меня не будет рядом. Но это только на время спектакля, по-том…
– Да чтоб он сдох этот твой Константин Аркадьевич!
– Тут кто-то желает моей смерти? – спросил, заходя в каморку, Гребнёв. Анд-рей кинулся на него с кулаками, но был мгновенно скручен. – Ну что ж, ты вправе этого желать, – обращался он к извивающемуся парню. – Но спектакль ты отыгра-ешь, понял?! Алёна, попроси быть его примерным мальчиком.
Константин отпустил матюгающегося сквозь зубы Андрея и вышел из ка-морки.
– Что б ты сдох писака!
Сзади раздался звук плевка.
– Ай-яй-яй, – покачал головой Константин Аркадьевич, снимая ветровку. – Ай-яй-яй.
Вернувшимся актёрам сообщил, что репетиция закончена, собираться к че-тырём часам.
Отдав ключ от актового зала укоризненно смотрящей на него Анне, Кон-стантин побрёл домой.
Холл был практически пуст. Лишь трое учеников лениво разглядывали стен-ды типа «Что? Где? Когда?» – информация для всех и обо всём. Константин спус-тился по лестнице, прошёл мимо школьной столовой, откуда пахло чем-то непо-нятным, очутился на улице. Накрапывал мелкий моросящий дождик, небо заво-локло тучами и стало темно. Обходя большие и глубокие лужи, Константин вы-шел за территорию школы.
Мать, Полина Евгеньевна, что-то колдовала у плиты, по-видимому, готовила обед.
– Ну как репетиция? – спросила она из кухни.
– Нормально, – отозвался Константин, раздеваясь в прихожей. – Мам, у нас есть грамм эдак пятьдесят?
Полина Евгеньевна озабоченно выглянула в коридор, оглядела сына с ног до головы. Решив, что пятьдесят грамм для успокоения перед важным делом не по-мешает, она отозвалась:
– Сейчас, обедать сядем.
Константин прилёг на диван, пытаясь беззаботно плевать в потолок, но всё тело его тряслось малкой дрожью, он ворочался с боку на бок и никак не мог най-ти удобного себе положения. Прислушиваясь к звукам с кухни, он считал минуты до того неведомого момента, когда Полина Евгеньевна позовёт обедать. Но мину-та бесконечно растягивалась, превращаясь в утомительно длинные, как ему каза-лось, часы. Константин Аркадьевич периодически проваливался в дремоту, Мор-фей ласкал его волосы, но и только. В коротких мучительных сновидениях Кон-стантину являлись все его актёры, Тимур что-то кряхтел по-еврейски, Аня укоря-ла в жестокости, Елена целовала руки его и почему-то лоб, видя это, бесновался Андрей, а Дима, игравший Олега, дружески похлопывал его по плечу и пригова-ривал: «Ничего, ничего. Они все быдло, стадо, Костя, мы с тобой будем пастухами. И они нам скажут спасибо. Спасибо… ибо… о…» Сон обрывался, Константин от-крывал глаза и бессмысленно оглядывался.
– Костя! – услышал он зов матери и пошёл на кухню.
Выпил пятьдесят грамм, заел борщиком со сметаной.
Потом ещё пятьдесят и снова борщик.
В пол третьего он встал из-за стола и сказал: «Спасибо». Одел вычищенный костюм с выглаженной рубашкой и новым галстуком, уходя, напомнил матери:
– Оденься получше. И приходи пораньше.

III Вечер.

На улице опять шёл дождь. У подъезда встретилась соседка, спросила про спектакль, обещала придти на второй показ.
– Ну, удачи тебе, Костенька, удачи. Дай бог, чтоб всё хорошо было, дай бог.
Костя досадливо сплюнул и пошёл дальше. Мимо магазинов и кафе, киноте-атра, администрации Зеленогорска. Повсюду, где стояли щиты с рекламой, висе-ли афиши «Дурака и гения…» с красочно выполненным главным героем Олегом; а за ним изображение других персонажей.
– Костя! Костя!
Он завертел головой, ища того, кто его окликнул.
– Костя! – с боковой аллеи выскочила девушка в коротком осеннем пальто. – Привет, – сказала она, – подходя ближе.
Это была его бывшая одноклассница Валерия. Сейчас она работала продав-цом в магазине, но Костя так и не мог вспомнить в каком именно.
– Нравится? – спросила она, указывая на афишу.
Константин пожал плечами и медленно побрёл дальше. Она за ним.
– А тебе?
– Очень, – не раздумывая ответила она. – Премьера ведь уже сегодня? А ты меня так и не пригласил.
– Извини. Я бы с радостью, да не могу – собирается весь зеленогорский бо-монд. Едва-едва на всех места хватает, думаешь, лишь бы кого не забыть, а то по-том обидятся, что не пригласили на премьеру. Всё слишком официально, напо-каз, будет пресса, мэр с супругой… Ты извини, Лера. Приходи на второй показ, он будет завтра. Я для тебя оставлю контрамарку, ты приходи.
– Спасибо, я буду.
Валерия была единственной девушкой, с которой дружил Константин. Они не особо лезли в жизнь друг друга, но хорошо проводили время вместе. И после окончания школы поддерживали связь – то в кафе посидят, то в кинотеатр сходят.
– Ты рад, что всё вот так вот получается? Спектакль, такая шумиха на весь наш городок, громкая премьера…
– Которая ещё не состоялась. Не знаю. Я боюсь. Боюсь за своё детище, боюсь провала после стольких усилий. Ладно, если среди своих, а то такая публика. Мы должны сыграть и не просто сыграть, а поразить, чтобы эта премьера запомни-лась навсегда и осталась в истории города и в памяти его жителей. Провал невоз-можен. Провал – это смерть. Слишком много мы туда вложили личного, слишком много возлагаем надежд. Ты приходи завтра.
– Ни пуха, ни пера!
– К чёрту! – ответил он и зашагал к школе.
По-прежнему накрапывал дождик. Со школьного двора по разным направ-лениям разбрелась детвора. Кто-то, прячась за углом, курил.
В школе было уже довольно пусто – почти у всех уроки кончались, лишь не-сколько классов второй смены досиживали последние часы. Охранник у дверей сонно разгадывал кроссворд. Шаги Константина Аркадьевича гулким эхом отда-вались по пустым коридорам. Он заглянул в завуческую, что напротив столовой, к массовику-затейнику Анне.
– Цветы готовы?
Аня кивнула и показала на два букета и несколько одиночных роз и гвозди-чек.
– Отдашь родителям. Если мэр согласиться – то ему. Цветы вручать девчон-кам. Декорации проверила?
– Да.
– Занавес в порядке? Не зависнет, как на тот Новый год?
– Всё нормально.
– Ребята здесь?
– В актовом зале.
– Декораторы?
– В каморке.
– Кассирша?
– В учительской с билетами. К вечеру второй охранник придёт.
– Буфет работает?
– Да. Кофе, чай, бутерброды, пирожное.
Константин Аркадьевич молча вышел, поднялся на второй этаж. Из учитель-ской раздавался невнятный гомон. Уборщица покидала вылизанный до блеска актовый зал. Лена и Надя сидели в первом ряду вместе с Тимуром и Димой, дол-говязый Никита устроился на ступенях сцены, а Андрей бродил взад и вперёд у окна.
Константин прошёл в каморку, где сидели двое ребят.
– Расставляйте декорации.
Вернулся на сцену.
– Одевайте костюмы. Сейчас схожу за Анной Васильевной и будет генераль-ная репетиция.
Константин Аркадьевич чуть ли не выбежал из зала и наткнулся на директо-ра Александра Алексеевича Митрофанова.
– Костя, – зашептал он ему на ухо, хотя рядом никого не было. – Ты с ребята-ми зайди ко мне в кабинет. И Анну Васильевну прихвати тоже.
И с заговорщическим видом ушёл.
Кабинет у Митрофанова был не особо большой, и девять человек с трудом разместились за Т-образным столом. Александр Алексеевич кому-то подмигнул и достал из ящика бутылочку коньяка и четыре рюмки.
– Будем по очереди, – сказал он и плеснул каждому по чуть-чуть. – Ну, за премьеру. Дай бог. – И опрокинул коньяк в себя. Потом налил остальным. – Ну, за премьеру. Дай бог. Ни пуха, ни пера вам ребята, не осрамите родную школу.
– К чёрту, – дружно ответили они.
Репетиция прошла успешно, без заминок и запинок, каких-либо задержек, гладко и ровно на фоне самодельных декораций.
Сидящая в зале Анна захлопала в ладоши, но Константин оборвал её:
– Рано, Аня, рано.
И так он тяжело сказал это, так тихо и медленно вышел в заполняющийся народом холл, что Анне стало жутко от чувствовавшейся в его словах боли, горечи и тревоги.
– Анна Васильевна, что с ним? Что он сказал? – сбежали со сцены ребята.
– Ничего. Ничего. Ему понравилось. Вы молодцы. У нас всё получится.
Константин Аркадьевич рассеянно прошёл мимо прибывающих зрителей, ни на кого не глядя, ни с кем не заговаривая и не отвечая на вопросы. Вслед ему качали головами, непонятно что имея ввиду.
Константин брёл по пустому коридору, сам не зная куда, задевая головой свисающие со сцены искусственные цветы в некрасивых коричневых горшках. Он зашёл в кабинет физики. Зоя Александровна проверяла тетрадки с контрольны-ми.
– Ты чего, Костя?
– Зоя Александровна, что-то сердце у меня…
Он тяжело опустился на стул.
– Сейчас, сейчас, Костенька, сейчас.
Она сбегала в лаборантскую, накапала ему валокордина.
– Вот, Костя, выпей.
Он покорно выпил жидкость, уставился в потолок.
– Ты бы, Костя, так не волновался. Всё будет хорошо, пьеса пройдёт на «ура», ты вон как ребят натаскал. Всё у вас получится, Костя, ты не волнуйся.
– Спасибо, Зоя Александровна.
– Вот, возьми с собой, – она сунула ему пару таблеток валидола. – Ты не вол-нуйся, мы в тебя верим.
Гребнёв встал.
– Зоя Александровна, который час?
– Половина шестого.
– Скоро, – тихо говорил Константин уходя. – Скоро.
Народу в холле прибавилось. Сновали туда-сюда учителя, мелькал охранник. Константин заметил мать, Полина Евгеньевна с кем-то оживлённо беседовала, сверкая вечерним платьем. Между присутствующими бегал молоденький коррес-пондент из газеты с фотоаппаратом на шее, знакомый Гребнёва.
– Костя! Костя, расскажи, что ты чувствуешь перед премьерой? – подлетел он к нему с диктофоном. – Ты рассчитываешь на успех? А почему сам не играешь?
– Отвали, – досадливо махнул на него рукой Гребнёв. И устало направился в зал.
Опешивший корреспондент пожал плечами и принялся за поиски новой жертвы, одним глазом посматривая за лестницей, откуда должен был появиться мэр с супругой.
Проходя мимо стройной билетёрши Оксаны, Константин шепнул ей на ухо:
– Без двадцати запускай. Мэру и остальным билеты не перепутай. С деньга-ми повнимательнее – ни их, ни себя не обсчитай.
– Хорошо. Удачи вам, Константин Аркадьевич.
– Ещё одна, – буркнул он себе под нос, входя в зал.
Ребята сидели кто где.
Константин тяжело опустился в кресло рядом с Анной Васильевной.
– Ты, Ань, не обижайся на меня. Просто…
– Не надо, Костя. Я всё понимаю. Не думай об этом, поговорим после пре-мьеры.
– Да, после, – согласился Гребнёв и крикнул: – Все по местам! Занавес!
Ребята ушли в гримёрку, где двое «техников» руководили звуками и освеще-нием.
На сцену тяжело упал занавес и скрыл её от посторонних глаз. В зале вклю-чили большой свет.
Билетёрша Оксана пригласила зрителей в зал.
– Пускают! – сказал кто-то в холле и все, переговариваясь, потекли к кассе.
Фотограф зачем-то снял улыбающуюся всем Оксану.
– Переживаете за дочку? – спросил отец Никиты у семейной пары Кузнецо-вых.
– И да, и нет. Так, волнуешься чуть-чуть. Но она у нас молодец, справится.
– Да, – согласился отец Никиты. Елена у вас золотой ребёнок. Не то что мой обалдуй. И как ему роль-то досталось – никогда на сцене не был. До сих пор удивляюсь.
– Значит, подошёл. Константин просто так не взял бы – мы его знаем, он с нашей старшей в одном классе учился.
– Ну-ну, – буркнул отец Никиты. Разговор оборвался – подошла их очередь. В стороне от всех беседовал директор Александр Алексеевич Митрофанов и чи-новник по образованию. Они с умным видом кивали друг другу головами, види-мо, в чём-то соглашаясь, и лениво жестикулировали. Сновали учителя, зеленогор-ские коммерсанты, корреспондент Женя с фотоаппаратом на шее стоял у лестни-цы и ждал мэра.
– Хорошая у вас школа. Воспитали таких ярких учеников! – восторгался чи-новник.
– Да, встречаются среди детей таланты. И мы всячески им помогаем, развива-ем, так сказать, личные способности…
– Вот, вот, – подхватил чиновник. – В наше время многое значит индивиду-альный подход. Посмотрите, как за последние десятилетия резко возросло коли-чество одарённых детей. И всё благодаря снятию социалистической уравниловки, индивидуальным занятиям. Вот в тысяча девятьсот девяносто первом, когда…
Толпа тихо гудела, приближаясь к кассе.
– Даже буфет открыли в столовой, – восторгалась одна мамаша. – Даже бу-фет…
Из учительской неспеша выбирались педагоги, здоровались с коллегами из соседних школ.
– Хорошего ученика воспитали, Зоя Александровна.
– Да, – согласилась она. – Всегда хорошо соображал, начитанный очень. Только тихий был и болел очень много. С детства с сердцем что-то.
– Ну что тихий – это хорошо. А то мне в этом году 7«Б» достался, ну не класс, а сборище тупоумных дебилов, честное слово, по-другому и не скажешь.
Те, кто знал Полину Евгеньевну, вовсю нахваливали её сына, вспоминая сло-ва, услышанные от других, и её платье.
– Конечно, Александр Алексеевич, – кивал головой чиновник, – я полностью с вами согласен. В этом вопросе…
– Какая хорошая затея с этим благотворительным спектаклем! – восторгалась одна дама. – И кому это только в голову взбрело?
– Косте Гребнёву. Он бывший ученик этой школы.
– Кораблёву? – переспросила она. – Нет, что-то не слышала о таком.
Среди всех бродил седой дед и тихо возмущался себе в бороду:
– Дожили. Придумали тоже, деньги платить, что б посмотреть на собствен-ную внучку! Э-эх! Чаво дальше от людей ждать?
Без трёх минут шесть появился мэр с супругой. Директор Митрофанов ки-нулся к нему через полупустой холл.
– Рад приветствовать вас, Пётр Арсеньевич, в нашей школе.
– Спасибо. Счастлив в кои-то веки оторваться от бумаг и посетить такое ме-роприятие.
Они пожали друг другу руки, улыбаясь в объектив фотоаппарата подоспев-шего к такому моменту Жени. Защёлкала камера. Мэр Небалуйко отправился за билетом.
– Пожалуйста, – протянула ему две бумажки Оксана. – Проходите в зал, сей-час начнётся.
Женя сделал ещё один снимок и поспешил за мэром и директором в зал, где тихо переговаривались присутствующие, ожидая начала представления. Где-то в десятом ряду сидел недоброжелатель Гребнёва, его бывший одноклассник.
А за занавесом по сцене метался Константин, воздевая руки ввысь:
– Это провал! Это провал! Они меня растерзают!
Он отпихнул от себя пытавшуюся его успокоить Анну и как заведённый бормотал:
– Это провал! Это провал! Мы погибли!
Ребята смотрели на него с удивлением и ужасом.
К Константину подошёл Андрей, протянул руку:
– Я сыграю это, Костя. Я сыграю. Это лучше, чем все актёры мира и зал будет рукоплескать.
Константин смахнул предательскую слезу, пожал Андрею руку, они друже-ски обнялись. Елена поцеловала его в выбритую и надушенную щеку, кто-то сза-ди потрепал его по плечу, дотронулась до руки Аня.
– Марш на свои места! – грозным шёпотом скомандовал Константин и в сто-рону каморки: – Свет!
Зал погрузился в темноту, разговоры смолкли, зрители с ожиданием смотре-ли на занавес.
Предстала взору сцена. Зажглись осветительные приборы.
Константин Аркадьевич затаив дыхание, наблюдал за игрой ребят со сторо-ны.
Каждая секунда стала минутой.
Минуты растянулись в часы.
Часы – в бесконечность.
Вспоминая о том, что надо дышать, он порывисто набирал в лёгкие воздуха.
На него внимательно смотрела сидящая за пианино Анна.
Зрители завороженно смотрели на сцену, разинув рты, следили за каждым движением, внимали каждому слову.
В зале стояла небывалая тишина.
Со сцены звонко лился в зал голосок Надежды. По пьесе – Марии:

Что, убежала? И правильно.
Ты ей опять стихи бездарные читал,
Бездарный ты поэт?
Знаешь, жизнь – это пьеса,
Но ты много на себя берёшь.
И драматурга роль, и режиссёра.
Остановись! Подумай, для чего же ты живёшь?
Для этого бездарного спектакля?

Олег (Димка сегодня был на высоте):

Да! Для этого спектакля!
Хочу я сделать всех людей
Подвластными себе!

Маша:

Дурак!

Олег:

Отнюдь не так. Я – гений!
Слава моя никогда не сгинет!
Но, как всякий гений,
Я в жизни буду одинок.
На крест могильный мне венок
Никто не кинет…

Маша:

Самовлюблённый ты кретин!
Вот и оставайся ты один!

Константин слово в слово шёпотом повторил последние фразы пьесы.
В центре сцены – главный персонаж Олег, дурак и гений в одном лице.
Один.
И тут закрывается занавес.
Мэр Небалуйко вскочил с места и зааплодировал, сзади подхватили. Пётр Арсеньевич по-молодецки громко крикнул:
– Браво! Браво!
И сзади подхватили…
Актёры вышли на край сцены, взявшись за руки, трижды поклонились бла-годарному залу.
– Браво!
– Автора! – закричал мэр Небалуйко.
– Автора! – подхватил зал.
– Автора!!!
Принялись разыскивать автора.
Аня, склонившись над Константином и глядя в неподвижные глаза, тихо ро-няла слёзы на любимое лицо с застывшей навсегда улыбкой.

26.01.2003 – 01.02.2003 г.