На фоне моря

 
Поезд, лязгнув колодками тормозов, резко остановился, качнувшись напоследок словно лихой морячок, сошедший на незнакомый берег. В открытое окно вагона влетела тугая струя свежего воздуха с моря, послышались голоса  на перроне и гудок подъехавшего автомобиля. Бархатистый горловой вскрик капризной дамочки из соседнего купе произнёс нервно:
 - Володя,вставай скорее, мы  приехали!
 
Это был вокзал небольшого, утопающего в зелени, городка на берегу прохладной Балтики. Солнце светило не ярко, но ровно и по-северному спокойно, будто приберегая силы для того, чтобы дарить людям удовольствие созерцать собственную благодать, как можно дольше.

Андрей набросил на плечи кожаную куртку - было совсем не жарко и, прихватив дорожную сумку, куда закинул второпях лишь самое необходимое, двинулся к выходу.

Его не встречали - просто некому было, он никого не знал еще в этих местах.

Вечером, сидя в баре, на берегу моря, легкое ворчание которого долетало сюда с порывами ветра, он вспоминал последние дни и свою недолгую дорогу от Москвы до здешних мест…
 
Выскочить из Москвы его заставила летняя жара и ощущение глобальной безысходности, навалившейся, вдруг, посреди бесконечного летнего дня.
Маринка уехала на юга, а без нее Москва казалась осиротевшей и пустой, как после пожара.Напрасно Андрей таскался по барам и бестолковым московским тусовкам, где длинноволосые художники, изможденные барды, и иже с ними, хлебали дармовое спонсорское пойло, привычно поругивая протекающую мимо жизнь, судорожно двигая кадыками и плотоядно озираясь вокруг.

Были еще чьи-то руки, торопливо шарящие в его штанах и быстрые вопрошающие взгляды, между вспышками неоновых огней, озаряющих мелькавшую в окнах такси, ночную Москву.
 
Все дороги, может быть, и ведут в Рим, но Москва тоже по-своему Вечный Город! Как никогда до этого, Москва буянила и шалила, словно испытывая его на прочность
- Эй!- А, что там у тебя в штанах, парень?!
 
С Маринкой давно уже было не так, как надо. То появлялся на горизонте, какой- нибудь,стареющий пятидесятилетний мальчик, в бархатном пиджаке, с водянистыми просящими глазами - не то поэт, или прозаик, а скорее авантюрист с сомнительным прошлым, уходящим корнями в глубокую азиатскую глубинку. Или угрюмый атлет, загораживал ее своим плечом, оттирая торсом плетущегося сзади Андрея. Пудовые кулаки сжимались и разжимались, а тяжелый взгляд бойца был хронически неприветлив. Маринка, как дорогая, фарфоровая кукла из китайского магазина, болталась на стальной консоли его локтя, едва касаясь ногами пола , и щебетала , щебетала.
О чем? Да, как всегда, - ни о чем. При этом, она умудрялась держать Андрея в поле своего зрения, не давая ему расслабиться и уйти в тень.
- Здесь, ли он? Ее паж,ее верный оруженосец.

Иногда Андрею надоедала эта роль оруженосца и он незаметно линял. Испарялся в синих московских сумерках, чтобы материализоваться где-нибудь в более спокойном месте. Чаще всего в мастерской художника Вяльцева – своего давнего друга и приятеля еще со студенческих разгульных времен. Вяльцев был не только друг, но еще  по-совместительству - советчик и врачеватель душевных ран.      – Опять поссорился со своей? – сквозь зубы, блестящие посреди роскошной кучерявой бороды, цедил он, не переставая курить и работать. Вяльцев был всегда сосредоточен, и постоянно в трудах. В определённых кругах он считался гением и был единственным человеком, которому Андрей готов был завидовать. Андрей тоже мог быть гением, но у него не получилось. Во времена учебы в “суриковке “, они были равны, но потом каждый пошел своим путем. Такое бывает.
Андрею было приятно, что кто - то еще помнит его былые таланты и былые заслуги.
 
-Эта сука не в грош не ставит меня!- начинал свой монолог Андрей и, как правило, речь шла о Маринке.
 
-Все они суки, в той или иной степени -глубокомысленно замечал, лояльный ко всему, что не касалось живописи, Вяльцев, плотоядно щурясь на натюрморт с роскошным букетом сирени, стоящий на темном, ломберном столике, изящно выгнувшем золоченые ноги. Позолота по черному лаку - это шикарно!
Наверняка , приволокли заказчики, и, скорее всего, эта работа будет стоить им кучу денег.

-Ну, что же , Вяльцев- гений , а гениям нужно платить хорошо, чтобы можно было сказать потом - Да , знаете, ли , отвалили , - за эту милую безделицу, - пару штук , но зато – Вяльцев ! Посмотрите, какая рука ! Какой уверенный, упругий мазок ! – Молодец, Юрка ! - думал Андрей, вновь возвращаясь в ночную, кабацкую Москву, чтобы разыскать Маринку и отвезти ее домой – к себе, или к ней, как заблагорассудится ее беспокойному величеству-Марине Великолепной ! Они займутся любовью, если ей того захочется. А хотелось ей почти всегда. Всегда и много !
 
И вот она уехала на «юга», с очередным заштатным плейбоем, надо полагать, оставив его в пыльной, истекающей потом и летней тоской Москве.
– Будь ты проклята, подлая Маринка! - бормотал Андрей, отматывая клубок, разогретых зноем, огнедышащих улиц, не зная куда деть, своё, вдруг, ставшее таким чужим тело. Он ощущал себя лишней деталью - никому не нужным винтиком, в этой расхлябанной, кое как слепленной, ржавой машине, именуемой – его жизнь!
 
Наконец, в один из особенно поганых дней, когда горячие улицы, переполненные жадно жующим, глазеющим и потеющим людом, вдруг, закружились, завертелись у него перед глазами, грозя затянуть в свое ненасытное чрево, превратив в одного из них, он, вдруг, вспомнил чей-то прошлогодний рассказ о милом городке на берегу холодного моря, где среди стройных сосен с кудрявыми макушками, тянутся к небу средневековые шпили  величественных церковных сооружений и бывших дворцов.
 
-Там такой воздух! Такой воздух, старина! И тишина! И песок замечательно чистый- представь! –звенело у него в ушах чье-то восторженное стаккато… А главное народу совсем немного.
Кто же рассказал ему байку про этот сказочный город у самого берега моря?
 
В один прекрасный день, после недолгих сборов, он все же рванул на Балтийский вокзал, где едва успел запрыгнуть в отходящий состав , который следовал на запад .

В ночном поезде таможенники рассматривали паспорта , настойчиво заглядывая в заспанные лица. -Зач-чэм е-дит-тэ ?- спросили его с прибалтийским акцентом. -И какое ему, нафиг, дело ?!- подумал Андрей , но вслух ответил строкой из поэта
-За чистой совестью и звуком тишины , командир ! Таможенник уважительно взглянув на него, вернул аусвайс . -Уважают культуру , служилые – удовлетворенно отметил про себя Андрей , забрав краснокожую паспортину. Русские пограничники равнодушно и сонно вертели в руках документы, будто
забыв, какие действия с ними положено совершать по инструкции.
Так и не вспомнив, возвращали,глядя на их владельцев пустыми глазами загнанных животных.
Похоже, что они и сами толком не понимали: зачем и кому все это нужно,ведь еще совсем недавно все было общим!

Калининградское утро брызнуло в глаза свежей зеленью и, особенно лучезарной синевой умытого ясного неба.
Уже через час езды по этой земле, среди аккуратных, хотя и слегка запущенных, еще немцами построенных, домиков, Андрею захотелось поселиться тут навсегда. Ему показалось, вдруг, что он родился и вырос в этих местах и теперь, подобно библейскому блудному сыну Иакову, вернулся в отчий дом - на землю обетованную.
 
« Солнце всходит и заходит , и все возвращается на круги своя…» - умиленно шептал он строки из Экклезиаста; он пытался припомнить , что-нибудь еще, подходящее к случаю, но ничего не вспоминалось. Вертелись только в голове стихи про рыбу миногу, что "плывет из Риги к берегам Канады в край прародителей" - но это было не то.
 
Добравшись до этого маленького , уютного городка со светлым, прозрачным названием, он уже полностью , или почти полностью , примирился с собой и миром, и даже сильно пьющие соседи - рыбаки , возвращающиеся домой из дальних морей, не очень раздражали его.

И, что уже совсем удивительно , даже Маринку – эту , постоянно ускользающую из рук сирену , он вспоминал , теперь , с легкой грустью, перетекающей в жалость. Неожиданно для себя, он решил, что возвратившись в Москву, расстанется с ней ,пожалуй, окончательно и бесповоротно. Хватит
уже. Сколько можно волочить за собой длинный шлейф ее паскудных привычек ?
 
И вот он здесь. Всего один день - но зато какой это день! Во первых он познакомился с ней- с Риткой! Невысокая стройная девушка в шортах и трикотажной маечке, стояла на крутом берегу, прислонившись к высокой сосне, и смотрела вдаль ,в сторону уплывающего за горизонт солнца.- Ассоль ждет своего принца? - негромко, произнес Андрей, подражая знакомому актеру.
Он приклеил к фразе свою очаровательную улыбку - номер 1, слегка приоткрывающую ровные зубы , что в обычных случаях действовало безотказно.
 
– Все принцы перевелись еще в семнадцатом году - ответила девушка тихим , ровным голосом, слегка обернувшись к Андрею, и это прозвучало, как ответ на пароль. Заходящее солнце,резко очерчивая силуэт, мешало разглядеть ее лицо.
– Разве?- Андрей зашел чуть сбоку и отметил, что у девушки милое , совсем еще детское личико, обрамленное темными , почти черными волосами, и пухлые губки, и родинка на правой щеке...И вся она такая, покрытая морским загаром- -смуглая, маленькая и аппетитная...

- Ба..! Какие очаровательные создания вырастают в здешнем, прохладном климате ! И он улыбнулся ей улыбкой номер 2 , полной искрометного обаяния и
непосредственности. Как правило, она разила наповал даже видавших виды столичных красавиц. Но эта устояла. Она смерила Андрея испытующим взглядом, и нисколько не смутилась.

- Отсюда открывается очень красивый вид. Я люблю провожать здесь солнце.- Сказано это было просто и бесхитростно, но с такими натуральными, и глубокими интонациями, каких Андрею не доводилось слышать уже очень давно.
 -
-Да, вид, конечно, весьма , замечательный - несколько фальшивым тоном, пробормотал Андрей.
Несмотря на свою обычную уверенность, он почувствовал замешательство, как будто впервые знакомился с девушкой.
 
Потом они гуляли по променаду и Андрей, который, к тому времени, уже пришел в себя, следуя своей обычной привычке - форсировать события - пытался обнять девушку, словно защищая от налетевшего, внезапно, порыва ветра. Рита мягко увернулась, и взяла его под руку – Не так быстро, принц !- насмешливо произнесла она.
 
Встретиться договорились назавтра, а сегодня Андрей пил шампанское в баре и совершенно не пьянел, равнодушно глядя на длинноногих местных красавиц , танцующих рок-н-рол.
 
Ритка вошла в него, словно острый нож в живую плоть, так же стремительно и незаметно. Он только почувствовал легкое жжение в груди и постоянную нехватку кислорода , как будто был глубоководной рыбой выброшенной на берег приливной волной . А может быть наоборот -воздуха
стало слишком много и оттого дыхание прерывалось и на время останавливалось сердце, чтобы
через мгновение вновь застучать с удвоенной силой. С сердцем определенно что-то происходило.
 
Дни летели быстро и легко, как чайка над морским прибоем , которая , поймав упругую струю восходящего ветра , несется вдаль не зная , ни сомнения ни страха. К Андрею вернулись непосредственность и окрылность , которую он почти забыл со времен института. К нему вернулась способность писать стихи :

 Здесь по утрам над волнорезами
 Глумливых чаек крик и стон,
 И вижу я глазами трезвыми,
 Как тихо отлетает сон…
 - Бубнил он , гнусавя, словно был самым
настоящим , всамделишным, поэтом. А Ритка слушала его, широко открывая глаза и улыбаясь.
 
Она рассказывала ему про себя – иногда грустно , а иногда с воодушевлением жестикулируя руками и, прихватывая его за локоть, если казалось, что он недостаточно внимательно слушает ее.
Очень редко,- она говорила о том, что по-настоящему мучило ее. Тогда голос ее становился резким и злым, словно испорченный ксилофон и он не узнавал в ней прежнюю Ритку. В эти мгновения, она становилась похожей на свою прародительницу-красную амазонку,бросившую благополучную семью, и, оседлавшую, однажды, вороного коня, чтобы с шашкой наперевес носиться по городам и весям, уничтожая врагов, во имя поразивших ее, в самое сердце, идеалов пролетарской революции.
 
-Это было мерзко…гадко … Он , при этом, смеялся мне в лицо - грубая скотина ! - Ее глаза кинжалами вонзались в пространство. Андрей не мог представить себе, как можно надругаться над этим нежным, хрупким , таким бесконечно дорогим ему, телом…Он молчал , боясь словом, потревожить еще не до конца зажившие душевные раны.

Андрей довольно спокойно относился к э той проблеме , считая , что в большинстве случаев женщины сами провоцируют насилие, а порой еще и спекулируют этим. Но представить себе живую , трепетную Ритку , бьющуюся в руках у грубого , сильного животного , терзающего ее плоть - это было выше его сил . Дыхание
перехватывало , и пронзительная, почти физическая боль , сжимала сердце . Этого человека он мог запросто убить. Он сделал бы это с удовольствием , несмотря на все свои убеждения .
Примерно то же самое он испытал , когда Маринка рассказала ему, как двое незнакомых мужчин, обманом ворвавшись к ней в дом , насиловали ее, по очереди , до утра.
 
-Если насилие неизбежно, то нужно расслабиться и получить кайф – подытожила она тогда свой рассказ , улыбаясь одной из своих гаденьких , неотразимых улыбок .
 
-Ну и , что – удалось тебе получить свой кайф ? – зло произнес Андрей .
Маринка лукаво подмигнула, спросив - Что зацепила я тебя ? - Она, стремительным движением проверила его боеспособность и засмеялась - Зацепила !
– Не было ничего, этого !- тут же соврала она, пряча глаза. Но Андрей знал, что все было. По безысходной тоске раненого животного, на секунду , промелькнувшую в ее глазах , он понял , что расслабиться и получить кайф , Маринке тогда не удалось . Ей было больно , как было бы больно любой женщине, и эту боль она будет носить с собой всю свою жизнь . Тогда ему тоже захотелось убить этих ублюдков . Найти и тайно убить, чтобы все концы в воду. В течении нескольких дней , он мысленно разминался на эту тему , представляя себе картины - одна страшнее другой . Пытался выспрашивать Маринку . Но та, лишь отшучивалась , насмешливо называя его –« мой рыцарь ».
 
-Не бери в голову , мой милый рыцарь ! -Ха-ха-ха !
Реализовать свою жгучую ненависть ему пришлось совершенно неожиданно, когда он уже начал забывать всю эту историю.
Однажды в автобусе молодой и наглый извращенец прилип к женщине, начав, почти, в открытую тереться о ее , достаточно одетое тело. Бедная женщина пыталась увернуться - но тщетно.
Население салона , при этом , глубокомысленно молчало , созерцая свой внутренний мир , и утренние, свежие газеты. Поняв, что помощи ей ждать неоткуда , женщина двинулась к выходу, попутно шипя и пихаясь локтями. Ублюдок двинулся за ней ,тычась своим концом и все терся, и терся , закатывая глаза , пока не вывалился вслед за своей жертвой прямо на пустынную мостовую. Андрей , дрожа от нетерпения , словно охотник при виде дичи , выскочил следом.

-Только не спеши - уговаривал он себя – Мужик здоровый . Нужно сразу вырубить , иначе придется повозиться .
 
Удар в пах застал парня врасплох, следующий пришелся в челюсть и далее, - «как учили»…

Андрей бил и бил мерзавца , почти не слыша визга женщины – недавней потерпевшей .

Наконец он остановился и , все еще тяжело дыша , огляделся вокруг , увидев перед собой скрюченное тело , которое только что яростно молотил ногами и лицо женщины , искаженное ненавистью. Он очень удивился, когда понял, что эта ненависть обращена большей частью на него.
 
-Звери ! Звери ! - хрипло кричала дама, замахиваясь на Андрея своей хозяйственной сумкой.
Андрею, вдруг, стало смешно. Он вспомнил Маринкино – « мой рыцарь! » и засмеялся. Ему стало смешно и немного стыдно за свой «неистовый» порыв .
 
-Рыцарь , хренов - произнес он негромко в свой адрес.
- Дура - бросил , в сердцах , в сторону истерички. Слизнув с кулака соленую кровь , повернулся , и двинулся прочь.
 
Он ,тогда здорово разбил себе костяшки пальцев , а большой палец правой руки пришлось вставлять на место с помощью хирурга .
 
-Да , батенька , - сказал тот , зыркнув на Андрея умными черными глазами через золото профессорских очков. - Хоть за правое дело - то , сражались ?
-За правое – усмехнулся Андрей - За правое !
-Вот и я думаю , что с подобными физиономическими данными , вы на неправое - то , пожалуй , и не способны.
 
-Дались же ему мои физиономические данные! – думал Андрей, разглядывая себя в большом зеркале вестибюля. Морда у Андрея и действительно была ничего себе - дворянского разлива.
Друзья говорили , что он смахивает на последнего русского царя Николая. Чтобы поддержать шутку, он врал что-то про прабабку - фрейлину императорского двора…Народ шутку принимал, называя его - Ваше императорское высочество – и , запивая свой юмор , нешуточными дозами алкоголя.

Ритка, была, как раненая птица, ему хотелось оберегать ее. Хотелось обнять и сказать ей нежно - Забудь все! Просто возьми и забудь! Но, Рита - глупое создание - не любила телячьих нежностей и она не могла забыть.
 
Она отдавалась ему естественно и просто, как жила, как дышала. Это происходило там , где заставало их цунами, внезапно налетевшего чувства: на песке, на краю бушующего ночного моря, посреди кухни - прямо на полу. Когда испуганная кошка, едва успевала выпрыгнуть из - под их, внезапно рухнувших тел.

А однажды она отдалась ему прямо в море, как русалка, словно наяда из прибалтийского эпоса – такая же, не ведающая стыда, и соблазнительная... Было холодно, и он боялся, что ничего не
получится.

Она вцепилась в его волосы и, завершая, чуть не утопила его.
- Ну, ты даешь, мать, - смеялся он, отплевываясь и приходя в себя.
- Прости, прости – она обнимала и целовала его, гладя по мокрым волосам.

Она любила трепать его густые волосы. Она вообще любила его. А он? Он тоже. Просто тогда еще не знал этого.
Кровь начала хлестать из него, - когда она, так же мягко и незаметно, как вошла, забрала свой кинжал из его тела. Остро отточенный клинок воительницы – амазонки, вонзенный в него незаметно и быстро посреди одного из летних дней – тех дней, что принадлежали только им двоим. Он почувствовал боль уже там – в Москве , да и то не сразу .
 
Две недели у моря пролетели быстро, как один день. Прощались они, сидя на кухне ее домика, похожего - на ползущую по саду улитку. За стеной возилась мать, на стуле сидела кошка – она щурилась на солнце, выгибая спину, кофе был через, чур горячим, хлеб черствым, стол качался, а слова выскакивали сами собой и невпопад – они били, и били - рикошетом - по их натянутым нервам.

Ему хотелось уехать, а она делала вид, что хочет этого. Ржавчина , неизвестно откуда взявшейся обиды , нарушала гармонию , окутавшего их заботливой паутиной солнечных лучей ясного и светлого – последнего дня лета. А он не замечал ни этой щедрости, ни боли застывшей в уголках ее глаз, ни своей собственной боли, притаившейся глубоко внутри – там, куда он загнал ее накануне, решив, что именно так и должен поступать настоящий мужчина.
 
- Спасибо тебе за эту летнюю сказку, милая – небрежно бросил он отводя глаза,- не заметив , фальши в своих словах, как не заметил ее грусти и слова – Прощай ,– вместо , – До свидания – вскользь и незаметно , сказанного ею .
 
- Пока – сказал он небрежно и, расщедрившись, улыбнулся ей улыбкой номер 3, которую
берег для особых случаев. Неестественно ослепительная улыбка московского плейбоя , коим он , кстати, не являлся, расцвела на его лице. Она грустно смотрела на него , кривя губы , – он не нравился ей таким.
 
Собака Рюмка отправилась, было, провожать его, но передумала и осталась стоять возле калитки, лениво помахивая хвостом .

Уже в Москве, за кружкой пива, блудливо улыбаясь и щурясь, словно удачно нашкодивший кот, он рассказывал приятелю о своем летнем романе, приятном отдыхе и, конечно, о ней –о Ритке.

Друг с завистью отметил его бодрый, свежий вид и помолодевшее лицо.
 
Андрей не стал сразу разыскивать Маринку, наверное, уже вернувшуюся из летних вокакций
Еще некоторое время ему хотелось побродить в одиночестве, по остывающей,- готовой, уже, принять осень Москве, наслаждаясь этим одиночеством - независимостью и автономностью, вдруг, обретенной им. Независимостью от мира, от этого города, и даже, кажется, от Маринки.
 
- Ну и слава богу ! Слава богу... – шептал он, кружа по городу.
 
И он все больше и больше, думал о Ритке. Светлым, нежным лучиком, она сопровождала его.
Она хмурила брови, когда он говорил неправильные слова. Она беседовала с ним, она постоянно
жила в нем.
- Господи, что же это делается со мной? – испуганно думал Андрей, просыпаясь среди ночи, и прислушиваясь к гулко стучащему в груди сердцу. Утром он вспоминал, что к нему вновь являлась Ритка и размышлял о том, что любовь ему, пожалуй, совсем не к чему сейчас
- Еще не хватало влюбиться! - зло шептал он про себя, подставляя голову под холодные струи душа.
 
День принимал его в себя и нес по переходам метро, по толчее улиц, выносил на, залитые холодным осенним солнцем московские площади.
- День был его союзником. Но ночь – о, эта подлая ночь! Она лишала его сил.
 
Маринка сразу догадалась обо всем.– Влюбился ! – она хитро подмигнула ему, словно состояла с ним в одном заговоре, и погладила по голове – Бедненький ! Сочувствую! Деловито раздевшись, она отправилась в душ, виляя бедрами, словно модель на подиуме.
- На меня - то встанет! После той?! – она засмеялась знакомым ему грудным смехом.

- Ну, расскажи! Расскажи! – попросила она, когда Андрей, уже выйдя из ее тела, лежал расслабленный, закинув ногу на ее мягкий живот.
И он, сначала неохотно, а потом все более и более оживляясь, стал рассказывать ей о море, о лете, о Ритке, легко придумывая эпитеты и поэтические образы. Маринка знала, что он балуется стихами и потому, он не стеснялся ее, выражаясь несколько более вычурно, чем это делают обычные люди.
 
- Она стояла на краю лета и моря! Солнце лупило контражуром, высекая искры из разогретого песка…. Это было... Помнишь, как у Франсуазы Саган – « немного солнца в холодной воде…» И чайки, чайки - штопают прохудившееся небо - завершил он свой рассказ.
 
- Немного солнца в холодной воде... - задумчиво произнесла Маринка, теребя- так и не раскуренную сигарету. Она улыбалась грустно и немного растеряно.
-Бедненький! А ты знаешь?– она, вдруг, отвернулась к окну и захлопала ресницами.- Пожалуй, я ей завидую! Если бы кто- нибудь, увидел меня такой... И она тихо заплакала, как маленькая девочка, растирая кулаком потекшие глаза. Впервые Андрей, общаясь с Маринкой, жалел ее, а не себя.
 
-Старая дура! - бормотала она, не в силах справиться с собой. - Стареющая стерва, которую никто уже не способен полюбить! – Ну, ладно! – она, вдруг, успокоилась и, достав из сумки роскошную – кем -то, видимо, подаренную, косметичку, принялась восстанавливать все еще
внушительные, несмотря на самокритику, бастионы своей женской красоты. - Ну и ладно – вновь произнесла она, бросив последний, удовлетворенный, взгляд на произведение Природы и, немного рук человеческих, - великолепную Маринку - неунывающую московскую тусовщицу и гениальную любовницу - гениального, но несостоявшегося, пока еще, художника – Андрея Караулова - внука статс– дамы и фрейлины двора- ее Императорского Величества… - «Кавалергардов век недолог…» - и так далее по тексту.
 
Обедали они в ресторане Киноцентра, где Маринка была своим человеком, как, впрочем, и везде.
Парируя, словно опытная теннисистка, упругие мячи- взгляды... Мужчин - восторженные и женщин- завистливые, Маринка подытожила:
– В общем, ты, мил друг, для меня – отрезанный ломоть. Ты, теперь, - из чужой песни строка! На чужой грядке овощ! Так, что доступ к моему телу – только по календарным датам и с предварительной записью. Вот так! Понял! – она насмешливо и жестко
посмотрела Андрею в глаза. Он по привычке съежился, готовый ощутить приступ тупой ноющей душевной боли, которую всегда испытывал при очередном Маринкином садистском закидоне.

Но боли не было – и это было удивительно и странно.
- Да совсем от рук отбился! – констатировала Маринка, глядя на него и выпуская из сложенных в трубочку пухлых губ, струю сизого дыма. Она выглядела расстроенной и немного усталой.
 
-Скучно здесь сегодня! Пойдем, что ли на Арбат? К Джону! А? Кутнем по-взрослому?
 
Джон рванул струну и - под заключительный аккорд, - фирменно дрыгнув ножкой, зыркнул в них цыганскими глазами, глубоко посаженными на смуглом, заросшем густой раскольничьей бородой, лице. Они помахали ему рукой. В переходе, возле Арбата, было светло от электричества и московская, хипповая тусня - тинэйджеры, вперемешку с подгулявшими гражданами всех мастей, и национальностей, расположились вокруг Джона и его друга и соратника Сашки Астраханского - арбатских рок – музыкантов. Неподкупных и неприступных для соблазнов шоу – бизнеса – последних рыцарей уличного рока.
 
Подмигнув, многозначительно, Андрею, Джон густым басом, удивительным в его тщедушном теле, сказал в публику, уже достаточно разогретую алкоголем, и предыдущими выступлениями,-
 
-А теперь, друзья, я хочу исполнить для вас песню одного автора, моего друга - очень, между прочим, талантливого человека. Имя и фамилия вам ничего не скажут, но песня хорошая.
Кстати, он сегодня среди нас. Кое- кто из приближенных и посвященных повернулся к Андрею, и он помахал всем рукой.
 
Взяв первый аккорд, Джон завел песню, сочиненную когда-то Андреем специально для Джона и немного о самом Джоне:
 
Россыпью падает свинцовый дождь
Железный век настал
Я сунул голову в саркофаг
Я думать уже устал
Я пулю съел и крест донес
До последних границ себя
Я тот, кто собирает железный дождь
Я сын внебрачный Христа!
 
Слова летели по переходу, бились о кафельные, гулкие стены, и, вырвавшись на свободу
улицы, застревали в ушах случайных прохожих. Люди невольно останавливались и прислушивались к рыдающему хриплому голосу уличного барда.

-Я голым выйду на божий суд
Гитарой прикрою срам
Конечно не гений – скажу –
Я тот, кто жизнь себе сделал сам!
Не опоздать бы, не опоздать –
С коленей встать!
С коленей встать! Встать! Встать! Встать!
С коленей встать!

Последние слова звучали под звон, готовой вот - вот лопнуть, струны, улюлюканье и свист весьма, изрядной уже толпы, собравшейся в переходе. Песня все-таки была хороша.
 Джон подобрал к ней удачный ритмический рисунок, и пел ее всегда с большим чувством. Публика аплодировала. Рядом, прижавшись к нему плечом, стояла Маринка и, что ни говори, а Андрею было приятно, что эту песню сочинил именно он.
 
Собрав честно заработанные деньги и сдав в чьи-то заботливые женские руки изрядно поднабравшегося к концу вечера Сашку Астраханского, Джон подошел к Андрею с Мариной и, по московскому обычаю расцеловавшись, заявил, что готов следовать с ними куда угодно и сколько угодно.
 
Для начала заглянули в Прагу, где швейцар дядя Леша, знавший всю местную богему, не разделял публику - на чистых и нечистых Он чтил мятежный арбатский дух,
хотя и не одобрял некоторую небрежность в нарядах и склонность к скандалам, присущую вольным художникам и музыкантам.
 
- Главное не хулиганничать – говорил он, сурово сдвигая брови и разминая пудовые кулаки бывшего боксера. Но они обычно и не « хулиганничали » - для этого была вся остальная Москва.
 
Сегодня Джон был в «миноре» и хулиганить был не склонен вовсе. Очередная тургеневская девушка дала ему отставку, не вынеся, видимо, мятежной натуры и запаха алкоголя с табаком, вечно преследующие его, словно скрип сапогов молодого бойца – первогодка.
 -8-
 Вокруг было полно симпатичных и грудастых арбатских тусовщиц, любая из которых легла бы под Джона – только свистни! Но, подлецу Джону, – подавай с глазами колодцами! Чтобы топить в них свою неизбывную тоску и черпать творческое вдохновение, склоняясь к родникам чистоты и непорочности. Он - на таких только и западал.
 
- Обидели мышку – написали в норку! – причитал Джон и пил в этот вечер особенно охотно и много.– Ребята, а поехали к одной ****и! – Вдруг, предложил Джон, когда они, в первом часу ночи, вывалились из какого-то бара неподалеку от Арбата.– Пардон – осекся он и прикрыл рот ладошкой – Прости, Марина, окаянного! – Она валютная сволочь! У нее жратвы полно! Любит меня. - Приходи – говорит, – милый друг, Джон – в любое время дня и ночи! Вот я и иду.

В это верилось. Джона действительно любили. В этом маленьком жилистом теле, с лохматой головой рок-музыканта, жил не только густой хриплый бас, но и неукротимый мятежный дух хулигана и полового разбойника. Его энергии и умению выпивать громадное количество пойла, совершенно, при этом, не пьянея, мог позавидовать любой атлет со стальными мускулами, но душой цыпленка. У Джона все было наоборот – его упругий железный дух, казалось, приподнимал хилое тело над землей - он был легок на подъем, бесстрашен и неукротим.
 
Андрей сочинил стихи, где были такие слова, завершающие композицию:
Над Арбатом, коснувшись едва земли,
Мы однажды взлетим высоко
Два крыла за спиной,
А в руке - чуть живой-
Аллюминевое кольцо! …
Стихи понравились Джону.– Да!– сказал он – Когда ни будь, придется сделать это. Он задумался,глядя вдаль и, как будто, провидя нечто в будущем.
 
- Сейчас позвоним мышке в ее норку! А, вдруг, ее нет дома? Запустила агрегат и молотит баксы! Ха - Ха – Ха! Тогда будем думать в другую сторону.
– Так! Дома! Ну что? – Ловим тачку и едем!?
 
Андрей с Мариной сели сзади. Маринка выглядела недовольной: - Не хочу к ****и! – шепнула она на ухо.
- А сама – то ты кто – хотелось сказать Андрею – Та же ****ь, только стихийная - неорганизованная! Тоже живешь за счет мужиков! Все эти твои - Арнольдики, Стасики, Жорики….
 
Но Андрей ничего не сказал, глядя на убегающую ночную Москву. Тем более что был не совсем прав: Маринкино отношение к жизни было замешано на большой доле альтруизма…
Просто ее было через, чур, много! И она щедро делилась собой с окружающим миром, ничего особенно не требуя взамен. Но если предлагали, не отказывалась. В этом был ее – Маринкин - способ существования.
 
По дороге загрузились пойлом. Ритка ехала с ним и в нем, время, от времени высовывая свою детскую мордашку. Она хмурила брови. Она была не довольна.
 
Подкатив к метро Новогиреево, решили, что дальше пойдут пешком.
- Не найдем на тачке, я так помню – визуально! - Сказал Джон, выпрыгивая из такси с гитарой наперевес. Андрей отсчитал обесцененные деньги и выполз из машины последним. Круглая луна
заливала скромный, окраинный пейзаж Москвы прозрачным рыбьим светом.
- Давайте по пиву, а ребята? - Джон в нетерпении приплясывал на месте - Сушняк одолел!
 
Джон пил пиво, жадно двигая кадыком, выглядывающим из-под бороды- капли стекали по углам рта, поблескивая в свете ночных фонарей. Маринка пила рассеяно улыбаясь и держа бутылочку « Хольстена » на отлете двумя пальцами изящной руки, словно любуясь дорогим ювелирным украшением.
 
- Вот она жизнь! Проходит, не остановишь! – мелькнуло, вдруг, в голове у Андрея.
Маринка, допив пиво, повисла у него на руке.
 
- Ну-ка, командир сбацай нам, что - ни будь душевное… - Две рослые фигуры слепились из
мрака. Кожаные куртки, квадратные челюсти, и… пудовые кулаки, спрятанные в карманах.

Все что необходимо для «полноты счастья» в ночной Москве.
У Андрея противно засосало под ложечкой. – « Ну, думаю, началось…» - вспомнил он слова классика.

Маринка судорожно сжала его руку. Улица, как и положено, во втором часу ночи, была пустынна и безучастна к чужой беде.
 
- Что желаете услышать, пацаны? – густым басом неожиданно спокойно и трезво произнес Джон. Квадратные пацаны - под- два метра ростом - переглянулись.
- Ну, давай «Мурку» что ли!
-Нет, парни! Это не мой репертуар - Джон смотрел на них спокойно и уверенно.

Повисла тревожная пауза.
-Я арбатский музыкант - Джон Фрязенский - слышали про такого?
-Да что- то вроде бы слыхали. - Замялись парни.
- Наверное, слышали. Меня вся Москва знает. И ваши - тоже знают, но песен я бдатных не пою, извиняйте Джон улыбнулся многозначительно
-Ну, давай, тогда, что - ни будь свое. Мы послушаем - согласились бандиты.
Джон будто нарочно завел им что-то из « Аквариума » и парни сразу загрустили, оглядываясь по сторонам.
- Не, это не наше – честно признались они - Ну, извиняйте, пацаны, - бананьев не завезли! - смеясь, громыхнул Джон,

- Ладно, парни - отдыхайте. У вас свои дела, у нас – свои…Кто захочет обидеть, скажете, что Леха - бес, не велел – отстанут! Квадратные братки исчезли в ночи так же внезапно, как появились.
 
-Бандиты - тоже работа! – сказал им вслед Джон. - Ну, что двинули! А-то я, что-то, пересох, совсем. Да и хозяйка заждалась, наверное.
Хозяйка, действительно, заждалась. Высокая и статная русская красавица, в китайском,
расшитом драконами халате, открыла им дверь.
 
- Ой, Джон, лапуля! Ну, наконец-то! – пропела она, впуская их через порог, и чмокая
Джона в свободное от бороды, пространство лица.
 
- Знакомься – это мои друзья!- произнес Джон, отступив в сторону – Андрей Караулов, Марина- очень хорошие, между прочим, люди! – добавил он по, своему обыкновению.
-Ира!- Девяностокилограммовая Ира – при этом ничего лишнего – протянула к Андрею холеную белую руку в кольцах. Марине она лишь слегка кивнула головой, улыбнувшись принужденно.
 
- Проходите, гости дорогие! – певуче зазывала она, положив на плечо Джона свою царственную длань. – Ну, эта уж точно утопит в себе нашего Джона – подумалось Андрею.
 
На столе, в углу кухни была разложена богатая закуска, и бутылка французского коньяка призывно и матово блестела в центре стола Вечер, а вернее ночь, удалась на славу. Джон был в ударе и хрипел так, что к шести утра доведенные до крайности соседи сверху начали стучать в трубу отопления и грозить по телефону милицией. Только тогда, опомнившись, они отправились спать.
 
Андрею и Марине было постелено в отдельной комнате. Приняв душ, они повалились на белоснежные простыни. Маринка, едва сбросив трусики, взгромоздилась на Андрея. Похотливая Маринка истекала соком и подрагивала всем своим худеньким, таким выносливым, жадным до удовольствий телом. Ее маленькие аккуратные грудки и рыжие кудряшки на голове, подпрыгивали
вверх и вниз, в такт движению, как будто во всем соглашаясь со своей непутевой хозяйкой.
 
Сосредоточившись, Андрей приступил к своему обычному делу, - делу, которое он любил и, которое знал.
 -10-
С каждым разом, он все глубже проникал в податливое Маринкино тело, раздвигая, деля надвое,
ее сочную полную жизни, жаркую плоть.
 
И, вдруг, в ту минуту, когда уже был близок финал – кульминация всего предшествующего действа – свежий морской ветерок долетел к нему через открытую форточку, и крик чаек, и шум волны, почудились ему.
 
- Я буду ждать тебя здесь – у моря - сказал он, когда она пошла за камешек, справить свою девчоночью нужду. Пройдя шагов десять, в сторону, он увидел ее беспомощную фигуру, присевшую за валуном, на площадке залитой ярким лунным светом.
 
Она обиделась на него, тогда, и он долго пытался объяснить ей, что это шутки обычные среди влюбленных, что ему дорого в ней все – даже эта прозрачная струйка - дань природе,- вытекающая из нее.
 
-Все это естественно, дорогая – добавил он.
Потом она привыкла и уже меньше стеснялась его. Она спала голая на своем девичьем ложе, а он смотрел на нее спящую. Она долго не хотела впускать его в эту постель, стесняясь, мать, живущую в соседней комнате, но потом сдалась, и он, прорвавшись к этим ароматным, пахнущим ее телом простыням, почувствовал себя полководцем, завоевавшем далекую и загадочную страну.
 
Она спала, а он сидел в кресле, напротив, опустошенный физически, но полный волшебного чувства, подобного свету луны, переливающегося через открытое окно, но более живого и теплого и смотрел , смотрел… На округлости ее попки, переходящие в плавные линии бедер, на пушок внизу живота, на маленькие груди с коричневыми, словно запеченная вишня, ягодами сосков, и думал о том, что скоро–очень скоро – жизнь отнимет у него все это.
Тогда он еще мог думать обо всем этом вполне спокойно.
 
Почувствовав заминку, неестественное напряжение в нем, Маринка, готовая уже взлететь –в только ей одной ведомые дали – открыла глаза и удивленно посмотрела на Андрея. Его становилось все меньше и меньше в ней.

 
Потом она стояла возле окна, в накинутой на голое тело рубашке Андрея, и курила. Острые, зло вздернутые, плечи, черным силуэтом рисовались на фоне мерцающего холодным и равнодушным светом стекла. Начиналось утро и мужики, возвращаясь из ночной смены, или ночных гуляний, с удивлением взирали на голую бабу в окне первого этажа: сигарета, зажатая в тонких нервных пальцах, призывно светилась во тьме.
Мужчины останавливались, в замешательстве, но ее лицо не выражало ничего - это было лицо манекена, с которого время и обстоятельства стерли всю мишуру и позолоту; лицо немолодой уже, уставшей женщины, его Маринка, никого не стесняясь, предъявляла сегодня всему миру.

 
- Прости - Андрей подошел к ней сзади, пытаясь обнять за плечи.
- Чего, уж, там! С кем не бывает – она отстранилась от него
- Ты же знаешь, что со мной не бывает!
- А теперь будет! Рано или поздно это случается со всеми. Даже с тобой.
- Давай еще раз попробуем?
- Нет уж, помилуй. Слушай, а поезжай - кА ты, к своей Ассоль – пусть она тебя подлечит!
 
Уходили, торопливо собравшись, стараясь не разбудить хозяйку и утонувшего в ней маленького и отважного бородача Джона. Гитара, расчехленная, стояла на окне кухни. На фоне, занимающейся зари, она казалась крестом, распятием, на котором
распяли сына бога. На ней распинал себя ежедневно бедняга Джон, срывая голос и раздирая в кровь свои пальцы.

 
Утренняя Москва сыпала мелким дождем. На душе было мерзко и гадко. Он довез Маринку до ее дома, а сам, подъехав к ближайшему ларьку, припал к спасительной бутылочке пива. И сразу мир вокруг перестал быть таким отвратительным - острые углы слегка закруглились, хотя былой плавности пока не наблюдалось.
 
 
Он не поехал тогда к Ассоль. Вместо этого, набрав холстов и красок, Андрей отправился подальше от Москвы- на пустующую дачу принадлежавшую друзьям, чьих то друзей.
Пришла зима, дача утонула в снегах и изморозь двойным, узорчатым слоем покрыла стекла. Приходилось постоянно топить печь, чтобы протопить мансарду, на которой работал, но даже и тогда мерзли руки, и Андрей частенько спускался вниз, чтобы выпить чаю и согреться.
Сбывались летние предсказания: небывалый урожай яблок обернулся крепкими морозами и суровой зимой. По ночам отчаянно выли обозленные волки, вплотную приближаясь к поселку, и сторожу дяде Васе приходилось палить из своей двустволки, чтобы отпугнуть от жилья зарвавшихся лесных бандитов.

 
Андрей много и упорно работал, пытаясь забыть дрянную девчонку, без спроса, влезшую в душу. Он пытался убить свою зарождающуюся любовь.
– Это совсем не к чему мне теперь -
- пытался убедить он себя. Но ее голос упрямо звучал у него в ушах. И он вспоминал, вспоминал..

Они шли по ночной улице – ее рука была в его руке. Она рассказывала, как исполняла, однажды, маленькую роль в спектакле школьного драмкружка, и была трепетно и нежно влюблена в мальчика, игравшего главную роль.
 
- Мне все время хотелось ущипнуть его – говорила она. Она рассказывала – какой это был хороший спектакль, и какой симпатичный мальчик играл роль Ромео и, как она была счастлива, исполняя роль Джульетты. Она рассказывала, и голос ее дрожал, а руки двигались, живя своей жизнью – время, от времени впиваясь в его плечо, или локоть; ее голос журчал и журчал, словно ручей, щедро перетекая из нее в него.
 
Думая о Ритке, в долгие вечерние часы на подмосковной даче, Андрей все больше
понимал, какое чудо послал ему господь в ее лице. А он? Что делает он здесь – на этой чужой даче? Но он упорно корчевал свое чувство, словно безумный садовник, который вместо сорняков, топчет живые розы. Зима, между тем, перевалила за вторую свою половину, и ряд записанных масляными красками полотен увеличивался, грозя перерасти в персональную выставку, где ни будь в небольшом уютном зале в центре Москвы.

Будет шампанское, длинноногие красавицы, зыркающие глазами в поисках спонсоров, снисходительное похлопывание по плечу заслуженных мэтров: - Теснит, теснит нас, молодежь!-
будут притворно вздыхать они. Все это уже было когда-то.
 
Андрей жил просто, если не сказать примитивно – ел, спал, работал, и снова ел..

По вечерам он, прихлебывал горячий чай, и, ощущая спиной, тепло камина, перелистывал подшивку « Иностранки ». Читая, он погружался в чужой мир с чужими проблемами и с чужим антуражем. А он жил на фоне простой русской зимы и в нем жила его драма, его надлом и боль.

Назойливый и жадный червячок боли, не переставая ни на секунду, все точил и точил его,
терзая душу.
- Что же ты делаешь, безумный? – прошептал ему однажды ночной голос.

Наконец, не выдержав, он бросил все и ринулся к автобусу в город, по короткой дороге, пересекая зимнее
поле - по грудь в снегу.
 
Уже в поезде он с удивлением обнаружил, что прошло семь месяцев, с тех пор, как они расстались в тот щедрый, прозрачно – голубой, августовский денек.
 
- Как это я сумел довести все до такой глупости? До такого абсурда? – с тоской и унынием
думал он.
Вдруг она уехала? Или хуже того – забыла? Разлюбила, наконец ?!
 
Поезд медленно, мучительно медленно разрезая зиму, двигался на Запад. Долго тянулась заснеженная Белоруссия; скучные, упрятанные в шарфы и меховые шапки, лица людей, стоящих
на перроне, въезжали в раму окна и застывали в нем, пуская из шевелящихся ртов, струи пара.

Поезд трогался, и лица уплывали, сменяясь черными силуэтами деревьев, засыпанных снегом, на фоне бескрайних, сверкающих девственной белизной полей.
 
Молчаливая Прибалтика. Недавно еще своя и, вдруг, чужая с недоверчивыми и злыми лицами.
Андрей, внезапно, и с ужасом, обнаружил, что едет по другой стране и сам он другой – не тот, что летом. Он был похож на тяжелораненого бойца, брошенного на поле боя, - доползти бы
только до своих, а там – будь, что будет: может, отнимут руку, или ногу, а может быть судьба
вновь окажется благосклонной к нему? Все равно – только бы остаться жить! Чтобы она была жива, и была рядом! Тогда все образуется! Должно образоваться.
 
Предчувствие беды, между тем, вползало в душу: струйка едкого дыма начинала виться над тем местом, где в памяти еще жил ее домик – улитка, собака Рюмка и кошка Кошка, не претендующая на имя собственное. Только бы все оставалось на своих местах. Но что – то уже сместилось во времени и в пространстве. Нечеловеческим, звериным чутьем, он почувствовал,
что где-то и когда-то, он въехал в страну Зазеркалье. Внутренний голос шептал ему, при этом:
Вернись, пережди! Ты опоздал – для вчера, и торопишься – для сегодня! … Но судьба и обстоятельства толкали его в спину. Он ехал и ехал – медленно и верно приближаясь к цели.
 
- Иди! Иди и смотри! – визжала ему на ухо противная старуха – Иди и смотри на дело рук своих!
Подняв тяжелую со сна , как будто в похмелье, голову, он обнаружил, что поезд давно уже стоит на перроне и калининградские голуби и вороны, рассевшись на стальных конструкциях вокзала, с надеждой смотрят вниз, под ноги людей, складывающих на тележки бойких носильщиков, ярусы чемоданов, сумок и сумочек.
-Черный ворон, что ты кружишь над моею головой? – вспомнилось Андрею. Уже одетый, он
спрыгнул с верхней полки, чтобы собрать вещи; вывалившись на перрон, огляделся по сторонам:
было холодно и сыро, а он был небрит и неухожен – как был с дачи - и в нем прочно, а, возможно, навсегда, поселилась зима.
 
Она лежала бледная, с желто – лиловыми кругами под глазами и на застиранных, больничных
простынях, казалась сломанной игрушкой, выброшенной жестокими детьми, убежавшими играть
в другие игры.
 
-Это ты? – беззвучно прошептали ее губы. Она пыталась протянуть к нему руку, но рука не послушалась и она лишь слабо улыбнулась ему. Где–то в районе живота, на простыне, виднелось маленькое алое пятнышко – след боли и след смерти. У него закружилась голова. Саблей резануло сердце. Он едва устоял на ногах, схватившись рукой за спинку кровати. Позади него безмолвно стояли люди: нянечки и медсестры в белых халатах; больные в пижамах неопределенного цвета, просто любопытные, случайно оказавшиеся поблизости. Они вытягивали головы с открытыми ртами и широко распахнутыми жадными глазами, ловя электрические искры грядущего скандала. Но скандала не последовало. Напротив - тяжелая, невыносимо тягучая тишина повисла в воздухе. Только скрип половиц - в палате сверху – слышался в этой тишине. Как будто кто-то крался и крался к Андрею, чтобы внезапно схватить за горло мертвой
хваткой, но предательский скрип выдавал невидимку.
 
Это был мальчик – сказал ему доктор, листая, зачем – то, никому не нужную историю болезни. – Роды преждевременные, трудные.. Положение плода было нестандартным. Кесарево сечение. Сами понимаете – мы сделали все, что смогли. Ситуация, признаюсь, очень тяжелая-
почти безнадежная. Мужайтесь – доктор отвернулся к окну, пряча глаза. Он, как будто, оправдывался перед Андреем.
Андрей, опустив руки, и тупо уставившись в пол.- А перед кем оправдываться ему? Перед ней?
Перед собой? Перед богом?
 
На кладбище ее мать, черной птицей разбросавшей сломанные крылья , колотилась о крышку гроба. Ее сдавленный крик был похож на клекот раненой чайки. Тугой комок застревал в горле, мешая дышать.
 
Все сторонились Андрея, и он чувствовал себя наемным убийцей на похоронах жертвы. С
пустой, словно выжженной напалмом душой, он бродил по берегу моря и думал, думал. Мысли,
как заледенелые глыбы, тяжело ворочались в голове. Море, сердито урча, катило свинцовые волны, с ревом обрушивая их на обмороженный берег. Зима корчилась в последних судорогах
на пороге весны, пугая небывалым, для здешних мест, трескучим, морозом. Зима.
 
Вот здесь – возле этой сосны – он впервые увидел ее. – Маленькая, подстреленная чайка!
Будь, проклят тот день, когда он повстречался с ней! Будь, проклято это прозрачное лето!
 
Волна, подхватив его, швырнула обратно на берег. Ударившись плечом об осклизлый валун, он с трудом встал на ноги. На негнущихся – будто чужих ногах – он медленно побрел вдоль прибоя, приходя в себя. Даже мертвый он был не нужен природе. Он был изгой. Преступник –
- вне времени и вне пространства.
 
В гостинице дежурная, охнув, открыла рот, увидев человека с лицом мертвеца, в обледенелом,
 колом стоящем, пальто, бредущего по вестибюлю. Ледяными, непослушными пальцами Андрей открыл свой номер и, добравшись до ванной комнаты, открыл кран с горячей водой.
Омерзительный сам себе, он стал отогревать и отпаивать чаем, спасать свое, никому не нужное,
обмороженное тело.
 
Москва показалась ему чужим, незнакомым городом. Он, вдруг, увидел ее грязь, ее неприкрытый эгоизм, и разнузданный срам. Пьяненькая, разбитная Москва, казалось, издевается над ним и над его горем.
Добравшись до мастерской, Андрей заперся в ней, не отвечая на телефонные звонки и стук в
дверь. Вот так, в одиночестве, ему и хотелось умереть.
 
Иногда она являлась ему во сне. Наклонив голову, и, прищурив глаза, как будто от нестерпимого солнца, Рита улыбалась ему, и звала куда-то. Он знал, что она поселилась в море его маленькая русалка. Туда она и звала его, чтобы вместе поплескаться в холодных водах Балтики. – Ты мой! Ты всегда будешь только моим!- шептала она, беззвучно шевеля губами.
 
Пришла весна и жизнь стала постепенно брать свое. Андрей начал работать. Краски, как никогда раньше, уверенно ложились на холст. Иногда приходила Маринка и пыталась развлечь его последними московскими новостями, но разговор быстро иссякал, и они сидели в опускающихся на город сумерках и молча курили. О чем думал он в эти минуты? Да ни о чем.
Он вообще разучился думать. Он стал подобен морю. Безбрежная мощная стихия плескалась в
нем, перетекая на холсты красочным потоком. К лету была написана серия работ под общим названием: « Цвет и пространство ». Под этим же названием состоялась выставка. Спонсоры
закатили шумный вернисаж с шампанским и красивыми девочками.
 
Андрей, сам того не ведая, открыл новый принцип организации цветового пространства:
неопределенные, но мощные мазки, лепили зыбкие формы, перетекающие друг в друга, они
создавали динамически активные ритмы и неповторимые образы – фантастические и загадочные.
Это было похоже на музыку – так же неопределенно, красиво и вечно!
 
- Караулов – это новое явление в живописи, восходящая звезда! – важно говорили, друг –
- другу, искусствоведы и согласно кивали головами. Вяльцев, лукаво щурился и поглаживал
бороду, разглядывая его холсты. – Да, старина! Ну, ты дал! – только и сказал он. Но в его устах
это была наиболее возможная похвала. Именно эти слова были наиболее дороги ему. Наконец случилось. Он, вдруг, поверил в себя. Что-то новое родилось в нем. Мелкое, наносное ушло в
прошлое, осталось за той изломанной чертой, за которой осталась вся его прежняя жизнь – жизнь до нее.
 
Догуливать пошли в ресторан. По обыкновению, много пили и говорили. Поэт по кличке-
- Безымянный – читал стихи: картинно набычившись, он вздувал жилы и хрипел, как настоящий:
- Бу-бу-бу…Бу-бу-бу!- шумело в ушах у Андрея. Водка не брала его, и только сигареты, которые
он курил теперь – одну за другой, слегка кружили голову.
 
- Неужели все это обо мне? И для меня?- думал он иногда посреди вечера. Как долго я ждал этого, и как мне теперь неинтересно и тошно слушать весь этот скулеж – удивленно думал он,
заглядывая в себя и в лица собеседников, как будто пытаясь обнаружить в них ускользающую
фальшь, тень лжи или лицемерия. Но все было настоящим: и дорогое вино, и икра, и предложения о закупке картин и даже лица…
 
В своем темно – синем костюме, и стального цвета битловке, он был красив и значителен. В густых, темно-каштановых волосах только недавно появилась легкая седина, лишь подчеркивающая его моложавость. Маринка, сидящая неподалеку с интересом и гордостью поглядывала на него. Как некий эталон абсолютной красоты, ее не брало время. Словно
мраморная богиня, она возвышалась над толпой.
 
- Жениться, что, ли на ней? – подумал Андрей. – Как ни как, знаем друг друга, уже целую вечность. Нужно на досуге додумать эту мысль – решил он – Пора уже кораблю в тихую гавань.
 
Оторвав тяжелый взгляд от беспорядка на столе, и, скользнув глазами поверх многочисленных голов, с кривящимися, безобразными физиономиями, разгоряченными алкоголем и похотью,
неизбежной во втором часу ночи, после столь обильных возлияний, Андрей, вдруг, увидел ее.
Ритка стояла между столиков, в зыбкой тени, падающей от колоны, – только белое лицо освещено лучом света – и звала его к себе, помахивая руками, будто танцуя. С трудом, выбравшись из-за стола и, уронив, при этом стул, Андрей неверной походкой двинулся к ней,
счастливо и глупо улыбаясь.
 
- Ведь ты умерла! – хотелось сказать ему, но язык не слушался его, пьяно ворочаясь среди частокола, будто ставших чужими, собственных зубов.
 
Она, между тем, двинулась по проходу, между столиками, продолжая звать его за собой. Минуя раковину сцены, и, задрапированный тяжелыми бархатными портьерами, проход
 в зал, она вышла на балкон, залитый ровным лунным светом. Она, словно, торопилась куда-то.
 
- Подожди! Не спеши! – бормотал Андрей – Я так хочу обнять тебя! – он тщетно протягивал
к ней руки, путаясь в собственных ногах.
 
Выйдя на балкон, она секунду постояла, глядя на него призывно и нежно, а затем, легко оторвавшись от мраморных плит, полетела вперед, широко раскинув руки. Она слегка помахивала ими, купаясь в холодных лучах луны, словно белая чайка над безбрежным морским простором.
 
Почувствовав необычайную легкость в теле, Андрей – одним махом – перепрыгнул через
тяжелые каменные перила и, взмахнув руками, полетел вслед за ней. Из горла его вырвался гортанный хриплый вскрик, похожий на крик подстреленной, на лету чайки, а ночная Москва – там внизу-с пешеходами, огнями автомобилей и рыбьим светом фонарей, мигающих ветру, вдруг, закружилась, завертелась, как сорвавшаяся со стопора карусель - корчась и блудливо взвизгивая на поворотах.