Нем-ка сказка

Пыльная Саратовская улица. С одной стороны - невзрачные покосившиеся домишки, а перед ними - вагончики с рекламными вывесками о поездках в Германию «на автобусе всего за сто евро», и пронырливые тетки, рассказывающие о прелестях автобусной поездки: «Значит так: без пересадок, работает туалет, в Польше два раза кормим, импортный автобус Неоплан…»
Мы стоим на другой стороне улицы – пыльной, жаркой, но ухоженной и заасфальтированной, на первом этаже кирпичного жилого дома - черный стервятник – орел символизирует скромную и солидную контору немецкого консульства. Два немца из консульских командуют нашей очередью из сотни человек. Управлять нами легко, ещё с советских времен мы помним, как надо на руке записать номерок, как перекличку не пропустить. А ещё наша очередь цивилизованная, не ругается, не кричит, стоит и дисциплинировано ждет. Это потому, что не в бакалею, а в консульство, за визами: надо соответствовать, а ещё потому, может быть, что в очереди в основном немцы.
Консульскому немцу становится скучно – это же обыкновенный саратовский паренёк, только по национальности немец, русский язык для него не выученный, родной. Он подходит к нашей строчке людей и выбирает, кого бы пропустить без очереди. Присмотревшись, выбирает седого мужичонку и мамашу с двумя детьми, обшаривает по ним металлоискателем и приглашает в дверь консульства. В очереди зреет зависть, и лысый детина начинает канючить, что надо бы пропустить ещё и «чернобыльцев» - ликвидаторов. Забирают и его. Крепенький сорокалетний джинсовый атлет чувствует «халяву» и закидывает вопрос об участниках войны. Консульский немец оторопело вскидывает на него белесые брови: «Какой войны?» Джинсовый атлет быстро ответствует: «Афганской», - и протискивается под обшаривающий металлоискатель. Впереди очереди, всего лишь в двух шагах от заходящих по порядку, поднимается костлявая рука, и хозяин её кричит: «А я участник Великой Отечественной, возьмите меня». Консульский бросает всех, быстро подходит и более, чем уважительно наклоняясь, берет ветерана под руку и без применения металлоискателя ведет прямо к металлической двери. Стоящая рядом со мной высокая желтолицая, сутулая старуха, сплевывая, бормочет под нос себе, но так, что пол очереди слышит: «Тьфу, зараза, трех человек перестоять не мог, унижаться полез, мол, пустите меня, я победил вашу Германию, а теперь без очереди возьмите меня туда, я хороший. Энтим вон, афганцам, чернобыльцам, и то не жалко, а этот сука, страну позорит, победу продает за два шага очереди, гнида!» Мы «не слышим» старуху, но её желтолицая правда нам близка и понятна.
…Три паспорта российских, три паспорта заграничных, и продырявленный желтенький бланк вызова - в окошко, а перед окошком три измученных на жаре наших физиономии стараются держаться в фас и соответствовать «актуальным фотографиям». Через переговорное устройство слышим: «Владимир Скворцов, Нина Сворцова, Елена Скворцова, цель поездки? Немцы есть? - дружно отвечаем – «Частная поездка, немцев нет». «Я сама вижу, что по паспортам вы все русские, а у вас, Нина Ивановна, какая девичья фамилия?» - гундит из-за окошка служащая, - « Миллер - моя девичья фамилия, но в паспорте и в свидетельстве о рождении я русской записана». «А отец - немец? – и увидев утвердительный кивок, веско произносит», – «Для нас вы немка, освобождаетесь от уплаты визового сбора, а с мужа и дочери вашей по двадцать пять евро»,- она что-то шлёпает печатью, куда-то записывает нас, параллельно поясняя не то себе, не то нам, – « А то, что в паспорте записана русской, для нас - неважно. Сейчас в ваших судах Гасан Абдурахман ибн Хаттаб за три дня немцем станет. Это в пятьдесят седьмом в свидетельстве о рождении, прикрывая дочку от репрессий, папа готов был любую национальность написать, лишь бы не «немка», а вот свою не скрыл, не изменил, евреем или ассирийцем не прикинулся, молодец! Жив? – и, взглянув на грустное лицо, добавила, - Жаль. Добро пожаловать на родину предков, в фатерлянд! Ваша шенгенская виза будет действительна в течение месяца. Ауфвидерзеен!»
Меня считают немкой, настоящей! Государственный орган это впервые расценивает как заслугу, основание для льготы. Правда, это немецкий государственный орган, но всё равно. Меня всегда приучали к другому: скрывать, молчать и понимать, что национальность моя – тяжкий крест, невидимая гиря, кандалы.
Кто приучал? Ладно, я расскажу, слушай. Как и я слушала эту сказку, незаметно переходящую в быль, а может быть, и в притчу. Мне рассказывали её легко, весело, иронично, иногда сквозь слёзы, но ты улыбайся всё равно, ладно?

 Сказка

Иван Иваныч Миллер был добрейшей души человек. Родился он ещё до октябрьской революции в маленьком приволжском городке, который называли Бирно, а потом Карлмарксштадт, и стал этот городок после октябрьской революции столицей республики немцев Поволжья. Вы и сейчас найдете его на подробной карте под кратким названием Маркс. Правда, республики такой уже нет.
Жил этот парень - Миллер в стране Советов до самой Отечественной войны, как и весь народ, нелегко. Много работал, крестьянствовал, плотничал.. Земля саратовская вольная, плодородная, день большой, характер немецкий: трудолюбивый, настойчивый, методичный. Подошла пора – женился, детишки пошли один за другим. Семья большая не была зажиточной, но и не голодала. Жить бы да жить, кабы не случилась война. Это всегда беда, и для всех беда, а тут…
Великая Отечественная война была не с кем-нибудь, а с Германией. Оказаться перед лицом своей Родины, своего государства в этот момент истории германцем по национальности было - ой, как нелегко. В августе сорок первого он, как глава семьи, получил письменное предписание со всей большой семьей через две недели отбыть в эшелоне № 774 (третий вагон от хвоста поезда, в вагоне ещё семья Криг – всего 34 человека) в Новосибирскую область, город Татарск.
Фашист лез под Смоленск, Красная Армия катилась пустым бочонком вглубь страны, «совинформбюро» вздыхало, соседи косились, отворачивали суровые лица, играя желваками на прокопченных заволжским солнцем крестьянских скулах. Спорить и доказывать свою преданность России, стране Советов и вождю народов товарищу Сталину было делом напрасным, безнадежным и смертельно опасным.
Собрали пожитки, что можно было погрузить в теплушку - взяли, поехали. По дороге цветами не встречали, хлеб-соль не подносили, - воды набрать на станциях не давали: кричали: «Немчуру проклятую везут», - и смотрели сурово, зло, как на врагов, а к водокачке не подпускали. Благо, стояли на перегонах подолгу, бегали с котелками и ведрами к прудам и речкам, но это потихонечку: конвой, сопровождавший номерной эшелон, патронов не жалел. Добрались лишь к октябрю. Это уже и в Поволжье осень, а в Сибири и подавно. Да и добрались не все, младшего – трехмесячного сынишку потеряли, не выдержал дороги, недостатка материнского молока, плохой воды, сквозняков. На краю последнего леса, перед суровой и холодной степью, у станции Аманкарагай на взгорке выкопал Иван Миллер могилку, положил сынка под высокий евангелистский крест и пошел, ссутулившись от непомерной тяжести жизни, в свой вагон к жене Марии, лежавшей в горячке рядом с буржуйкой, и не способной головы поднять, а не то, чтобы сына в последний путь проводить.
От Татарска на подводах отвезли недалеко, километров сорок, заставили обнести колючей проволокой себе лагерь, назвали его Самодуровкой, а потом уж разрешили копать землянки для семьи. Сначала Миллерам удалось отрыть себе одну – маленькую, уютную, как у сурка, земляную хатку, чтоб было, куда детишек да женщин приткнуть, потом пришлось всем мужчинам собраться и крепкую избу под бригадный дом поставить. Другую землянку, попросторней, для семьи своей большой, уже пришлось долбить под снегом.
А в феврале пришел день - черней не бывает. В четыре утра выгнали всех взрослых на площадь перед бригадным домом. Лейтенант с голубыми петлицами под белым полушубком скомандовал «всех мужчин трудоспособного возраста и немецкой национальности забрать в Трудармию» – лес валить, в шахтах на карачках ползать. Потом покрутил нагайкой, скрипнул зубами, желваками поиграл и больше речей не терял. В шесть утра прошел перед строем, к двум опоздавшим нагайкой лишь приложился, овчинку на спине ослушников порвал и всё! В добрый путь! Под негромкий бабий вой увезли Ивана с братом Давыдкой на тракторных санях. В необъятных белых тулупах сидели на передке и задке саней румяные молчаливые ребята, обнимая длинные винтари с примкнутыми трехгранными штыками. Даже рукой не смели братья махнуть, лишь глядели грустно, не отрываясь, прощаясь навек.
Уже когда рассвело – часов в двенадцать умерла их мать – Бригита Миллер. Чуть позже, часа в четыре умер полуторагодовалый сын, которого Мария лишь отнесла в холодные сени, положила рядом с закоченевшим уже трупом свекрови и села выхаживать теряющую сознание и, готовую вот-вот отправиться за бабушкой и братиком на тот свет, трёхлетнюю дочь. Крепко молилась Мария, услышал Господь материны молитвы, понял, наверное, что для одного дня многовато будет, не стал забирать дочку – оклемалась. Остались с Марией вот эта маленькая да кволенькая Ильда и крепенькая, ничем не болеющая четырехлетняя Эльза – материна надежда и отрада. Как выжили они в ту лютую зиму в глухой Сибири – один Бог знает.
А Иван ничего этого не знал: куда ехать не он решал. Привезли на лесоповал, как старшего по возрасту, десятником на трелёвку поставили, и работай за всех немцев, за всю Германию, которой никогда в жизни не видел. А писем писать ни жене-детям, ни брату Давыдке, с которым ещё в Новосибирске разлучили, не положено.
А что положено? Четыреста пятьдесят граммов черного сырого хлеба пополам с отрубями ли, с опилками ли – непонятно. Ещё баланда да рыбы кусок. И главная отрада – в зеленом двухведёрном термосе чай с кедровыми почками - вкуснотища! Без термоса замерзли бы через пару часов, а с ним работали все двенадцать. Валенки большие, на резиновом ходу, как начальству – десятнику трелёвщиков - выдали.
Выехали на узкоколеечной платформе на делянку, Костю Ленца всей бригадой своими спинами заслоняли, да рот ему, зашедшемуся в разрывном кашле, рукавицей прикрывали. Схитрить решили – уложили больного Костю на «перину» из кедрового лапника, накрыли этим же лапником, а сами пошли норму за себя да за него делать. К концу смены раскопали Костю, а он уже готов, замерз, окоченел, свеженький лежит, красивый, на морозе-то.
И конца войны так дождались. А лучше не стало, только пленных добавляли, и в сорок шестом в Подмосковье перевели Ивана Миллера – на шахты бурый уголь добывать. Спецкомендатуры организовали – досталась Миллеру Побединская шах-та «сорок шестая бис» в Скопине на Рязанщине. Шесть дней работать, а в воскресенье - политзанятия, в клубе кружки, в бараке постирушки, лишь иногда строем за колючую проволоку в сельский – вольный - клуб водили на танцы. Переписки с родственниками по-прежнему - никакой, но через пересыльных до Ивана слух дошел, что брат Давыдка жив и здоров, в Ангарске на заводе мастером работает.
Работал Иван Иваныч Миллер теперь в другом месте, под землёй, а должность его, как называлась, так и не изменилась – десятник. Добывал бурый уголь: проходка, крепёж. Самое тяжелое место на шахте. Работать он умел, по-немецки, планомерно, расчетливо, не торопясь, без авралов, но и без раскачки, без перекуров. Инструмент готовил заранее, да такой, чтоб не сломался через час работы, а на века, рукоятки сам строгал, специально за черенками в соседний - Шелемишевский лес ездил, старый дуб выбирал. Оправку латунную находил, чтоб не ржавела. По своей руке подгонял и кайло и шахтёрки на всю свою бригаду. Сила у него была недюжинная, подход к работе основательный, к работникам своим требовательный – с ним не всякий срабатывался. Но если срабатывались, то заботился о них он, как отец родной, не разбирая свой ли, вольный ли. И премии, и грамоты почетные, и даже медали и ордена получали. Лишь его самого в последний момент обходили – немец! Где-то наверху, говорят, не утверждали. То орден «Шахтерская слава» обошел его, то «Знак Почета» к другому ушел, то автомобиль «Москвич – 401» к восьмисотлетию Москвы выпущенный, уже оплаченный им, другому отдан был, деньги, правда, вернули. И опять просвета никакого, живи в бараке, за колючей проволокой и радуйся, что землю топчешь не в Сибири или на Колыме, а в Подмосковье.
 В сорок девятом году приглядел он красивую, высокую повариху Дусю в столовой посёлка. Через молодых да разбитных друзей своих познакомился с ней поближе, с дочкой её, без отца росшей, а потом уж и женился. Невозможно ведь жить без надежды, не зная, живы ли твои дети, не чая увидеться с ними хоть когда-нибудь, словом перекинуться, даже письмо послать нельзя.
Время, конечно, голодное было, многие тогда из-за куска хлеба, лишь бы не картофельными очистками с помоек питаться, женились и жизнь свою по необходимости, а не по любви складывали. Но и жинкам этим, нелегко было – прозвище «немецкой подстилки» хуже приговора было, больней бича хлестало. Над Миллером поначалу тоже в бараке подшучивали, что на «столовой» он женится, будет теперь, как сыр в масле кататься. Но, как только шутка эта однажды переросла в порицание и была сказана как упрек, как обвинение в непатриотичности, вывел обидчика Иван Иваныч из барака на мороз и врезал
по-шахтерски и по-немецки – основательно и глубоко. Вернулся обидчик без зубов, без гонора, прилюдно попросил прощения.
С Дусей им коммунальную квартиру в поселке дали, сыновья Валерка да Шурик вскорости родились, а потом и дочка – Ниночка. Но это уже хрущевская оттепель началась. Комендатуры их трудармейские в пятьдесят шестом году неожиданно и к большой радости отменили, переписку разрешили. Пленные немцы уехали, многие из русских немцев тоже в Германию подались, но отпускали только тех, где оба супруга были немцами.
Оказалось у Ивана Иваныча две семьи, в Татарске две дочки и жена в евангелистской церкви ему обрученная, и здесь – в Скопине – Дуся с четырьмя детишками. Дусину Лариску никогда от своих родных не отличал Иван Иваныч, разве что, ласкал и баловал почаще.
Попалась ему тогда книжка про русского разведчика, у которого ещё до войны была в России семья и двое детей, а потом на фронт призвали, да забросили на задание в Германию. А чтобы там легализоваться, приказали жениться и тоже двоих детей завести. Когда война кончилась, он долго мучался, и написал письмо Сталину с вопросом - какую же ему семью считать настоящей, с какой жить. Ведь он и в Советском Союзе жену и детишек любил, но и в Германии дети его, а не казенные, и жена немка ему не чужая, подлецом по отношению к новой семье ему никак нельзя оказаться, как честному советскому человеку перед Европой. Вот и спросил он самого мудрого в стране человека, как же ему поступать?
Видно, не одного Ивана Иваныча эта проблема мучила. Но в книжке ответа не давали, вопросом и ограничились, проблему поставили и то, слава Богу, что на это-то осмелились. Поэтому ответ сам Миллер нашел – надо жить с теми, кто больше в нём сейчас нуждается, кому трудней. Эльза и Ильда уже большие, им семнадцать – восемнадцать лет, работают на ферме, с матерью вместе живут, в колхозном доме, не пропадут. А тут ребятишки мелкие: Лариске – десять, Валерке семь, Шурику – три, а Ниночке и годика нет. И никаких бабок, дедов у них нет, Дуся его с малолетства сирота. Чего ж тут раздумывать?
Эльза - дочка его первая - обиделась сильно. Приезжала к Ивану Иванычу в Скопин, новых братишек и сестренок поглядела. Сказала, что настоящие, верные да терпеливые отцы возвращаются к своим семьям в Татарск, а когда узнала, что отец решил не ехать к ним, то просто перестала отцом называть. «Иван Иваныч» и все! Он пытался уговорить, урезонить, но Эльза «успокоила» его, сказав, чтобы он не расстраивался, не один он такой, она и мать свою Марию после того, как она вышла замуж в сорок третьем, тоже называет не иначе, как по имени-отчеству. Евангелистская церковь, мол, ей так велит. Вот и всё. Поглядела на сестренку свою грудную, отметила, что глаза у неё, как и у всех остальных здешних ребятишек - карие, а не такие, как у отца да у них с Ильдой – серые. И рассталась, как думала, навсегда.
А жизнь в России надо складывать по-русски. И запретил детям Иван Иваныч даже в школе немецкий язык учить - язык своих предков, старался, чтобы быстрее обрусели даже в именах, в привычках, в словах и манерах. Говорил жене: «Дуська, ты русская, воспитывай детей по-русски во всем, так легче им будет жить, а моя забота, чтобы в семье сытно было, все одеты и обуты, чтобы самые лучшие товары, самые дорогие, в нашей семье были». Так оно и было – квартиру трехкомнатную, как передовику и проходчику дали. Ну, а первый в поселке радиоприемник с часами, телевизор, стиральная машинка, пылесос, мотоцикл «Ява» - это уж сам Миллер заработал. Как только вышел Иван Иваныч на пенсию шахтерскую, по первому списку – в пятьдесят лет, так вспомнил свою довоенную профессию и стал ездить в колхозы на строительство ферм и свинарников: пропадал там все лето, привозил лишь деньги, большие деньги. Ни в чем его семья не нуждалась. Воспитывала детей мать, как могла, как получалось. И получалось так, как и нужно было стране Советов – парни росли добрые, но не самостоятельные, избалованные, изрядно пьющие, не очень-то и трудолюбивые. Лишь Ниночка – маленькая, последыш, самый любимый и дорогой ребенок – вырос не такой как все, наособинку: старательная, аккуратная, послушная. И гордился ею Иван Миллер, запрокидывая голову, прикрывая глаза, мечтая о её светлом будущем и тихо улыбаясь в глубине своего сарая. Только там, среди отобранных, качественных и самолично отточенных и смазанных столярных и слесарных инструментов он чувствовал себя уверенно. А дома, особенно в воспитании детей, незаметно, исподволь уступал лидирующее положение своей жене. Надеялся, что жизнь свою ломать им придется только в России, русский дух она передаст детям сполна, а отцовскую теплоту, заботу и материальное благополучие уж он обеспечит, это будьте спокойны. И не было в поселке добрее папы, чем Ниночкин отец. Единственный за всю жизнь - шутливый и легкий щелбан и оценку: «Эх, голова, садовая», - обливала она слезами три дня, запомнила на всю жизнь – папка наказа-а-ал, позорище-е-е…
А к теплу домашнего очага, к достатку в жизни, к богатству конфет, к красивым обложкам сказок привыкала доченька незаметно. «Старика Хоттабыча», «Сказку о рыбаке и рыбке», «Буратино» Иван Миллер читал вслух, надев очки с толстыми линзами и прижавшись спиной к теплой печке. И не было больше радости, чем такие зимние вечера, когда вся семья дома, вместе, пахнет свежими пирожками с капустой или шкворчащей корочкой буженины, а глава семьи читает сказки. Настоящая была семья, дружная, добрая. Лишь несколько раз устраивал Иван Миллер нагоняй своей жене – когда она, не понимая политического момента, умудрялась затеять постирушку на первое мая или на седьмое ноября. Всем остальным такое - позволялось, а в его семье такого быть не могло! И главный, кто не позволял этого – был сам Иван Иваныч Миллер.

Вот такая сказочка вышла, не взыщи, что веселья мало. Зато конец хороший, да герои в сказочке редкие. О них никто не пишет. Про бандитов, ментов, эльфов да гоблинов – это запросто. А про этих – нет. Да и сами про себя они не напишут. Потому, что в живых их мало осталось, а тех, кто ещё живы, молчать научил ещё тот лейтенант с голубыми петлицами и нагайкой в руке, что в Трудармию забирал. Он то жив. А нет, так живы его друзья, сынки, и в руках у них не нагайка, инструмент посерьезней.

Сказка кончается – быль начинается. А герои всё те же, да и место всё то же. Лишь время бежит, как вода журчит, как ветер воет, пыль поднимает, деревья ломает, судьбы решает.

Много лет прошло. Карие глаза Ниночки смотрели на жизнь широко, с любопытством. Она подросла, стала высокой красивой девушкой с осиной талией, с ладной, завидной фигурой, с великолепной осанкой и продолговатым породистым лицом, и холодным, порой надменным, бросающим кавалеров в дрожь, взглядом. Она переехала жить в город, закончила политех, вышла замуж, родила дочку с глазами, как у дедушки Вани - бархатносерыми. Жила не хуже всех.
Но не все в этой жизни ярким колером судьба красит. Проводила в последний путь и отца своего Ивана Иваныча, и маму Дусю, и братьев Валерика да Шурика похоронила, едва лишь за сорок лет им обоим перевалило. А Лариска оторвалась от семьи ещё по молодости и адреса не оставила, объявив, что она не родная кровь.
Когда осталась одна в России из большой семьи Миллеров, Нина написала в Татарск, чтобы разыскать сестер своих единокровных. Долго не было ответов, возвращались письма, запросы. Наконец нашелся в Татарской милиции участковый, разыскавший соседку Ильды, которая переписывалась с уехавшими в Германию ещё несколько лет назад сестрами Миллер. Соседка послала письмо в Германию, что, мол, тебя сестра разыскивает. Между сестрами завязалась переписка, посылали фотографии, поздравления, посылки к католическому рождеству. Года два слала Ильда письма с приглашениями Ниночке и её семье приехать в гости в Германию, познакомиться поближе, посмотреть, как живёт её историческая родина, и, наконец, Ниночка решилась. Поняла, что зовут её искренне, обузой она не будет. Вся её российская жизнь, весь житейский опыт, переданный ей отцом - осторожным, нахлебавшимся недоброго подозрительного и презрительного отношения к себе - человеку другой нации - призывали не верить быстрым и легким обещаниям, посулам. Но Ильда присылала письма простые, бесхитростные, с грамматическими ошибками, но добрые, приветливые. Захотелось, вроде бы, и поехать, правда, языка немецкого Нина не знала.
По крови передалась Ниночке отцовская аккуратность, внимательность, обстоятельность, предусмотрительность и поразительная чуткость: обмануть её не мог никто и никогда. Но и жить с таким немецким набором генов и манер в советском обществе было очень тяжело.
В квартире у Нины было чистенько, всегда прибрано, полы мылись ежедневно, пылесос работал не от генеральной уборки до генеральной, а каждый день, а иногда и не по разу. В битком набитом холодильнике по полочкам расставлены два-три блюда, суп, борщ или щи, гарниры, салаты, соусы, сыры, колбасы. Заготовки продуктов впрок, консервации были совершенно четко организованы, ничего лишнего («авось пригодится») в доме не хранилось. На кухне идеальный порядок и чистота, в ванной всегда сверкающие никелем краны и стопка чистых полотенец, в туалете кипельный унитаз и приятный запах стерильной чистоты и легкого дезодоранта. Никогда и никуда Нина не опаздывала, не приходила неподготовленной. Но подготовиться она должна была не к чему-нибудь, а к очень четким действиям, не к подвигу, а к спокойной работе. А это уже жесткое требование было обращено не только к себе, но и к тому, кто приглашает. В гости можно идти только, предварительно договорившись, к себе ждала только званных гостей, а не «приятный сюрприз». Все гости, открыв дверь прихожей и заглянув в такую квартирку, норовили разуться ещё в коридоре. Квартирная плата всегда была внесена за день до установленного срока, но всё, что оплачено, должно быть предоставлено в полном объеме и без изъятий. А если эти изъятия произошли – телефон отключили или горячую воду на неделю, лифт на полмесяца - совершенно четко и безапелляционно требовала возврата денег и наказания виновных. Ну, скажите, кто так в России живет, кто терпит такие «непомерные» требования? Домашние уже привыкли. А на работе? А подруги? А в магазине, в ЖЭКе? И самое главное – всё это Нина требовала всегда и во всем. А раз ты такая, то и требования твои дурные, а манера жизни неправильная, и каждый норовит тебя исправить. Когда не удается, то объявить ненормальной, неуживчивой, конфликтной, натравить на тебя коллектив, начальника и отомстить «чертовой немке».
На работе Нина никогда не позволяла себе проявления эмоций, вела себя очень достойно, требовательно, сдержано, но дома, когда никто из посторонних не видел её, все дотошно анализировала, рассуждала, возмущалась, а порой и плакала: очень переживала из-за этих рабочих конфликтов, всякую несправедливость принимала близко к сердцу. Еще задолго до того, как стала переписываться с Ильдой, мужу и дочке своей сквозь слезы обиды говорила: «Вот спишусь с Ильдой, мне про неё папа много хорошего рассказывал, и уеду в Германию, а с расхлябанной Россией мы не сошлись характерами», - но … кто из нас не ругал наши порядки (вернее беспорядки), да только руганью все и заканчивалось. Так же было и у Нины: пошумит, помучается, со временем успокоится, смирится.
А теперь вдруг отважилась и поехала в настоящую Германию, а не в ту, что в моменты досады представлялась ей, как рай небесный. Билеты само собой были приобретены заранее, в оба конца, с расчетом времени на пересадку. Сувениры и традиционные русские товары – водка, икра, сигареты – тщательно подобраны и приготовлены загодя.
Смотрела с интересом Нина на проплывавшую за окном вагона ни разу не виденную ни ею, ни отцом, Германию. А рядом с ней стояла дочка, Лена, и тоже смотрела на эту далёкую и загадочную Германию серыми дедушкиными Ваниными глазами. Втроем, с мужем Владимиром и шестнадцатилетней дочкой поехали они по частному приглашению, которое прислала им Ильда. В саратовском консульстве Ниночка оформляла визы и вдруг узнала степень своего родства с Ильдой и Эльзой – хальбшвестер. Очень точный рациональный немецкий язык так и выдал – пол сестры: чудно!
Встретились Ниночка с Ильдой, никогда в жизни не видевшие друг друга, на большом, чистом и пустынном вокзале Берлина – Лихтенберг. Обнялись, расцеловались, и стояли долго и молча, всматриваясь в лица, угадывая в них сходство с отцом – Иваном Ивановичем. Думали каждый об одном и том же – как бы радовался этой встрече отец. Ниночке частенько он рассказывал, как ездил в гости в Татарск, какая у него хорошая дочка Ильда, как они похожи с ней - Ниночкой. Так и слеза навернулась, но не хотелось встречу омрачать, прогнали слезу, спрятали расстройство, подхватили чемоданы, сели в машину Эльзиного внука – Сашки – и поехали в свою дорф – саксонскую деревню.
 Деревня большая и старая, говорят, ей шестьсот пятьдесят лет. Дома частные аккуратные, большие, дворики игрушечные, ухоженные, улицы безлюдные, обрамленные голубыми елями да кустарником туи. На восточной окраине, ближе к лесу несколько беленьких пятиэтажек, выстроенных ещё во времена ГДР советскими стройбатовцами. Там и расположилась русская колония. Ко всеобщему удивлению гостей, кроме Ильды и Эльзы - их потомков, родственников и свойственников в близко стоящих двух домах оказалось аж двадцать семь человек!
Леночке, как самой молодой и непьющей, Ниночка быстренько поручила составить список новых родственников, а ещё и оставив место для возраста и дня рождения. Реестрик получился ого-го!
Встретили гостей из России дружно, хлебосольно, заходили, представлялись, поясняли терпеливо, кто кому и кем приходится, присаживались к столу, выпивали, закусывали. Запомнилась всем бойкая дочь Эльзы Мария, которая за приезд гостей выпила полную рюмку водки, а затем запила стоящей рядом неполной рюмкой такой же водки и не поморщилась, а озорно взглянула на всех и лихо подбоченилась. Как на широкой русской свадьбе. Да и звали они себя здесь – русаки.
Долго они расспрашивали про Россию, а в вопросах слышалась и тоска и ревность, и любовь, и ностальгия. Вот только обиды не почувствовалось ни у кого, наверное, прошла вся обида за последние десять лет их жизни в Германии.
-А какая сейчас квартплата в России? А все ли продукты в магазинах есть? А много ли налогов платите? А почем хлеб? А сколько стоит бензин? А как там медицина, милиция? А правда ли, что и по ночам магазины работают? Ну, надо же! – нормальные ведь вопросы, но вдруг появились и другие, от которых стало жутковато, - А облавы бывают? А безработица большая? А отмечаться обязательно, если в отпуск выезжаешь? В паспортах национальность указана?
Отвечали и всем вместе, и кому-то по отдельности. И получалось, что всё-то у них в России гладко, и так-то у них спокойно, широко, богато и благополучно, что Ниночка сама себе удивлялась, представляя, в сколь динамичное время и в сколь замечательной стране она живет. Хотя, стоило лишь закрыть рот, изложив какую-то российскую новость, как сразу же понимала, что вся она пронизана её личным оптимизмом, надеждой на лучшее, а ещё, стремлением рассказать поприличнее, поцветистее, товар положить лицом вверх, изнанку - вниз. Хотя сказать, что это неправда - нельзя. Правда, но не вся.
Ниночкин муж Володя - преподаватель математики и вычислительной техники в государственном университете - вместе с дочерью – студенткой первого курса то-го же университета - готовились к этой поездке, учили немецкий язык, историю и географию Германии, запоминали обычаи, следили за последней информацией газет и телевидения. Но за столом все говорили по-русски, и опыт этот им пока не пригодился.
Жила Ильда с мужем Александром в просторной трехкомнатной квартире на первом этаже. Александру было уже под семьдесят лет, но был он бодр, весел и добродушен, а ещё домовит и расчетлив.
На третьем этаже в идьдином же подъезде жила их дочь Ольга с двумя своими детишками. Стояли в их подъезде и пустые квартиры, но отличить их было невозможно, лишь по пустым окошечкам в домофоне у подъезда. А всего по Германии один миллион семьсот тысяч квартир пустует в ожидании жильцов. Александр рассказал об этом совершенно спокойно, как о само собой разумеющемся, привык уже. А Ниночка лишь мотнула головой от отчаяния, взглянула на мужа и вспомнила о том, сколько нервов и здоровья стоили им в России стояние в очереди на квартиру, взятки чиновникам, предоставление справок, свидетельств о льготах и прочих унижений. А здесь всё по-людски: хочешь жить в квартире – выбирай и живи, только квартплату вноси вовремя.
Володя напросился на поездку в магазин вместе с Александром. Хотелось оставить Ниночку наедине со своей вновь обретенной сестрой, а ещё посмотреть какое тут «сельпо» и чем в нем торгуют. Александр вывел из подвала второй велосипед и бодренько покатил впереди. А Володя запрыгнул в седло и стал было его догонять, но вдруг почувствовал, как лёгок на ходу велик, нагнулся и прочитал название на раме – «Диамант». На Володю моментально нахлынули воспоминания о том, как мальчишкой ездил на велосипеде с таким же названием. Тот велосипед, как трофей привез из Германии их сосед - дедушка Вася Матвеев, вернее, он приехал из оккупированной Германии на мотоцикле «Цундап», и в люльке лежали в упаковке три разобранных велосипеда. Велосипеды он собрал и очень дорого продал соседям, а на мотоцикл установил коробку с телеги и возил на нем с поля урожай зерна – деньги зашибал большущие. Велосипеды ходили из рук в руки, были очень качественны, легки на ходу, владельцы гордились шикарными «фашистами», и Володе велосипед попал уже через двадцать лет после Победы. Все новенькие харьковские велосипеды его однокашников через год-полтора пообломались, а Володя ездил на «Диаманте» ещё десять лет и заменил его уже на мотоцикл «Ява». Выходит, что к раскулачиванию Германии, к вывозу в порядке репарации – "за боль, за слёзы, за двадцать миллионов жизней" – приложил руку и дедушка Вася, а через него и сам Володя!
А бывший шофер Александр, спина которого маячила впереди Володи на велосипеде, рассказал, что проработал в Сибири и северном Казахстане на благо России пятьдесят с лишним лет, гоняя по большакам свой самосвал. За такой шальной труд родина назначила ему пенсию в сорок пять долларов – жить невозможно, помирать рано. Он вспомнил о том, что он немец, уехал в Германию, и чужая родина назначила ему пенсию в десять раз большую. Эта чужая родина прооперировала Александра бесплатно, вылечила от диабета и ещё пары болезней, о которых в России все врачи упорно говорили, что они неизлечимые. И вот он, катит на своем велике – не догонишь.
«Сельпо» в этой деревне оказалось средней руки супермаркетом, с хорошим выбором товаров – всё это Володя уже видел. Ну, не в деревне, но видел. Простой столичный супермаркет. Только покупателей поменьше. Что удивило? Удивила высоченная цена за возвращенную тару – стеклянную, пластиковую и металлическую. «Поэтому на улицах у нас ни «ваучеров», ни стекла, ни алюминиевой банки из-под пива, и не найдёшь. Экология!» – важно заметил Александр. Поехали домой, где все уже ждали к обеду.
Володя приехал и стал рассказывать Ниночке и Ленке про супермаркет, про цену на возвратную тару, а также и про велосипед «Диамант», но его перебили и пригласили к столу, уже на ужин, долго вспоминая, как по-русски звучит пословица «Соловья баснями не кормят», - забыли уже русский язык российские немцы.
Ильда за столом сидела лишь немного, все время выбегала на кухню, добавляла какие-то блюда, салаты, подносила вновь появлявшимся гостям посуду. Ниночке хотелось помочь, но и замещать хозяйку было невозможно, а вдруг не так поймёт, посчитает, что гостья лучше хозяйки знает и умеет. Но и просто сидеть за столом было невмочь: готовить Ниночка очень любила. Она выбрала момент, когда на кухню вышла Оля, чтобы приготовить для всех гостей и подать горяченькими настоящие русские блины. Нина пошла ей подсобить. Помощь её заключалась в том, чтобы посмотреть, как будет делать блины Ольга, а затем отодвинуть её и сделать свои фирменные блины. Ниночкины блины получились и румяней, и нежней. Две горки блинов поставили на стол, ушла в первую очередь - Ниночкина. Секретом своим она тут же поделилась и считала его простым. Но её душа рачительной хозяйки успокоилась, выплеснулась, встала на место.
Сидевшую рядом с Ниночкой дочку Эльзы звали Лина, была она лет тридцати пяти, худенькая, внимательная и чуткая ко всему, происходящему за столом: вовремя наливала спиртное и подкладывала многочисленные закуски. Пили и нахваливали привезенную гостями русскую водку «Кристалл», копченого волжского жереха – рыба в Германии совершенно другого вкуса и поэтому, на такой российский продукт у всех сидящих за столом, был спрос.
Помимо слов вежливости и благодарности Ниночка решила поддержать теплую семейную беседу и обсуждением, как показалось ей, уместных и близких всем европейцам политических событий, и сказала о своем возмущении неуклюжей позицией в Европарламенте премьер-министра Берлускони по отношению к делегату Германии Шульцу.
Лина живо откликнулась на Ниночкино замечание и спросила, давно ли это было. Ниночка отвечала: «Да вот, неделю назад, я на кухне бельё гладила и Евроньюс смотрела, как услышала этого итальянца, стыдно стало за него. До сих пор все мировые телеканалы только и трещат об этом. Ваш канцлер Шредер ввязался в этот скандал, да по телевизору все новостные программы забиты всевозможными комментариями на эту животрепещущую тему, ты же смотришь телик-то?». Лина немного стушевалась и сказала, что Шредера она, конечно, знает, а вот, кто такой Берлускони (она несколько раз неправильно пыталась произнести эту фамилию) она не знает, ничего о скандале не слышала, политикой не интересуется и телевизор смотрит немного. «Уж лучше я в церковь схожу, у нас здесь в деревне есть католическая и евангелистская церковь, очень красивая, мы сходим, я вам покажу. А вы верующие?» - спрашивала Лина. Ниночка отвечала, что они не атеисты, ещё в детстве её крестили в православном христианском храме, но и верующей себя не считает, в церковь на службы она не ходит, а бывает в церквах лишь на Пасху да ещё с экскурсиями, воспринимает их как произведения зодчества, росписи - как памятники искусства. А ещё добавила Ниночка: «Слушай, давай договоримся, что не надо ко мне обращаться на «вы». Ведь мы одно поколение, ну, постарше я лет на десять, мне сорок пять, но ведь не мамка же я тебе, а?»
Лина вышла на балкон, за ней следом вышла Ниночка, и там уже Лина сказала, что постарается называть её и её мужа - Володю - на «ты», разница в возрасте и впрямь небольшая. Хотя это будет и нелегко, - добавила Лиина. Когда мы готовились вас встречать, то обсуждали на семейном совете этот вопрос, и решили относиться к вам очень уважительно. Ведь у вас, то есть, у тебя, Ниночка, высшее образование, занимаешь в своей стране очень солидную должность, имеешь в собственности хорошую квартиру в большом городе, и продолжала, - муж ваш тоже имеет высшее образование и работает в государственном университете, и даже Леночка поступила учиться на первый курс ВУЗа. А кто мы? Когда жили в России, мы все были «немчура» безграмотная, нам доверяли там самую простую и тяжелую, хотя и ответственную работу, на нас можно было положиться, мы исполнительны, старательны, но мы второй сорт. Ни у кого из всех наших нет высшего образования, только я, Мария и племянник мой – Олег - закончили полный курс вечерней общеобразовательной средней школы. Олег даже пытался учиться в институте, но смог закончить лишь первый курс. А когда приехали в Германию, и здесь нас обеспечили, конечно, всем необходимым, то здесь мы уже стали «русаки» неотесанные. Тоже нелегко, вот хоть Олег вам расскажет. Мы ведь уже планировали, куда вас свозить и что показать. Так вот, Олегу достался самый почетный маршрут – в замок Цвингер. В нашей большой семье ведь три машины на двадцать семь человек!»- гордо добавила Лина.
Все в этот день устали, спать легли поздно, долго ворочались, приноравливали свои бока к новым диванам, подушкам. Зато спалось хорошо, под окнами шумел сосновый лес, было нежарко – мягкий климат Европы!
Наутро Володя с Ленкой ощутили, что живут они в Германии. Потому, что всякий русский человек в отпуске любит позаревать, проснуться попозже. А вокруг них в квартире жили только немцы, в том числе и их мать и жена – Нина. Она уже давно бодрствовала, вместе с Ильдой тихонько прошли на кухню, приготовили завтрак, сами попили кофе. Ильда спокойно принимала помощь сестры, обращая внимание на аккуратность, хозяйскую хватку и расторопность, а когда присели за кофе, сказала Нине: «Ну, ты настоящая немка, даже кофе пьёшь совсем черный и без сахара».
После завтрака все пошли с Ильдой во главе прогуляться и посмотреть деревню – чистенькую, уютную, богатую, с низенькими заборчиками, с подстриженными аллейками и живой изгородью, с обязательным в каждом дворе гаражом на две машины: очень упорядоченную и почти совсем безлюдную. Ильда прихрамывая, шла впереди и рассказывала о жизни, порядках, а потом уже, отвечая на вопрос Ниночки, рассказала, что недавно ей очень квалифицированно сделали операцию мениска, в её возрасте таких операций в России совсем не делают, но заживает всё-таки медленно. Зашли на кладбище, которое находилось почти в центре деревни, рядом с евангелиской церковью. Посмотрели недавнюю могилу Ильдиной матери, дожившей до девяноста трех лет. Посожалели, что не сбылось её предсмертное желание: она хотела, чтобы надгробье у неё было вертикальное, но положили её в ряду, где все надгробья наклонные. Положили букетик цветов, купленных тут же, на кладбище, и отошли посмотреть на другие захоронения.
В углу кладбища сгрудилась стайка одинаковых мореных дубовых крестов, на которых и эмалевые таблички были одинаковы. На двух десятках табличек стояла одна и та же дата смерти – 1939 год, а фамилии все были сербские. А на следующей полусотне крестов Ниночка нашла тоже общую дату. 1942 год. Фамилии здесь были только немецкие. Ниночка спросила Ильду почему так, но та не смогла объяснить.
Лишь Володя, готовившийся к поездке основательно, сказал, показывая на сербские кресты, что таким образом для этой тихой деревни, очевидно, началась Вторая мировая война – уничтожали лужицких сербов. А вот это – Сталинград! – сказал Володя повернувшись к крестам с немецкими фамилиями. Постоял, вздохнул, и сказал, что у него тоже в 1942 году под Сталинградом погиб дядя - Всеволод. Только от него даже такого дубового креста не осталось, где могила неизвестно, пришло лишь извещение – «пропал без вести». Чтобы пенсию за погибшего не платить. Такое вот, «экономное» советское государство. Последняя весточка была из под Сталинграда, со Шпалопропитки. Не на Луну же он потом улетел. Нет, «пропал без вести».
А здесь вот - лежат рядом и сторонники, и противники, с одинаковыми крестами, с одинаковыми табличками. Да за оградой кладбища, но, примыкая к нему, стоит черный обелиск-пирамида, на которой на немецком, сербском и русском языках высечены слова вечной памяти погибшим.
Вечером Нина и Володя по привычке ходили погулять. Перед сном, да по опушке местного регулярного леса – это же сплошное удовольствие. Конечно, с ними пошла и дочка, а вот хозяева гулять не пошли – не приняты у них такие моционы. Когда семья ушла на окраину деревни, у них произошел любопытный разговор.
- Меня сегодня два раза один на один спрашивали, не хотели бы мы переехать на постоянное жительство в Германию, - озадаченно размышлял Володя, - я, конечно, сказал, что не собираюсь, но мне показалось странным, что спрашивали как бы конфиденциально, по секрету.
- Да? А меня тоже спрашивали про это же, - сказала Лена.
- И меня. Наверное, они беспокоятся, не обвалимся ли мы им на шею по нашей исконно русской привычке, - сказала Нина, - я тоже им сказала, что приехали мы только для того, чтобы поближе познакомиться, посмотреть, как им тут живется, да узнать лично, что это за страна такая - Германия. А переезжать сюда мы не планировали. Правда ведь, нам и в России хорошо живется? Хотя здесь и поспокойней, и социально они защищены больше, но у нас зато, веселей, правда?
-Ну, конечно! Особенно, когда тебя обворовали в автобусе, а милиция руками развела, когда у тебя телефон по полмесяца не работает, когда воду горячую на месяц – другой отключают, но оплачивать требуют сполна. Когда тебя по сокращению штатов увольняют, когда детское пособие, стоимостью в полпачки памперсов выдают, когда твоей матери пенсию назначают в четыреста рублей при прожиточном минимуме в тысяча двести, когда лечение в больницах «бесплатное» и бестолковое. Одно веселье, и всё, что я перечислил, только тобой на своей шкуре испытано – горько и настойчиво перечислял Володя. Сколько раз говорила, что страну такую замечательную, «с названьем кратким – Русь» бросишь? Это у меня кровь русская, я у себя дома, какие бы беды ни были – они мои, я их со слезами, но проглочу, а ты вот другой национальности, мучаешься сама, да и нас измучила со своей правильностью и чувствительностью. Вот и сбылась твоя мечта – списалась, уехала, а?
- Ты что? Это я так, в сердцах. Сгоряча чего не скажешь,- сказала Нина и виновато уткнулась в мужнино плечо.
- Нет, Нин, ты не торопись. Для меня семья – это главная ценность в жизни - не друзья и не работа. С отцом твоим мы были очень близки характерами, привычками, от него я много перенял, не зря мне мать твоя часто говаривала, что я весь в Ивана Ивановича. И мне это было в награду. Если ты надумаешь, за меня не бойся, мне годок - язык подучить, и профессия моя международная – программист – везде востребована, а нет, так я и шофер, и плотник, и станочник по моей пэтэушной профессии. Я ведь не буду, как местные, на пособии сидеть, я себе всегда работу найду. Не в Саксонии, так в западной Германии. Да и ты себе по душе дело найдешь. Не пропадем!
- Нет, торопится нельзя, ещё посмотрим, взвесим всё и потом уже примем решение, – Ниночка ещё на минутку задумалась. И вдруг спросила жестко - А ты не боишься, что чужаком остаток лет проведёшь? Как у нас сейчас к таджикам да азербайджанцам относятся? Вот и ты тут будешь «чурка, который понаехал тут, понимаешь». Судьбы Ивана Миллера захотел? Знаешь ведь, сколько он хлебнул, даже рассказать был не в силах настоящую правду, всё в шутку обращал. А то - такие триллеры и трагедии получились бы! Для тебя Германия, как и для него - Россия – чужбина. Кому ты тут нужен?
- А кому я там нужен? Я там зарплату больше таджика получаю что ли? А про пенсию да медицину вообще молчу, зажмуриваюсь и молчу, хотя посмотрел тут на Ильду, которой в шестьдесят пять лет операцию, как молодым спортсменам футболистам сделали, а два твоих брата в сорок лет в наши больницы попали и выжить не смогли - от простых болезней померли. Да и не обо мне речь, о тебе!
- Давай хоть ещё поглядим на жизнь здешнюю, а пока к этой теме не возвращаемся, лады? А то, что они потихоньку расспрашивают нас, так значит, сопоставить, узнать хотят, кто мы такие, что из себя представляем. И на словах, и на деле. Они хорошие, только ещё не сроднились мы.

На следующий день вместе с дочерью Ильды – Ольгой – гости ходили гулять в парк, где находится рыбацкая школа, а перед ней старинный заросший пруд. Вокруг пруда растут могучие дубы, некоторым из них столько же лет, сколько и всей деревне – шестьсот пятьдесят. Цифра, скажем, не ахти, но только до той поры, пока не начнёшь считать, кто же мог их посадить, и что в это время творилось в твоей стране. В Германии это позднее средневековье, монархия дома Габсбургов ещё только закладывается, не наступило даже время второго рейха. На Руси это был период нашествия Орды и походов Ивана Калиты. Не состоялась ещё Куликовская битва, после которой ещё сто лет Русь была под Ордой. Как вам? Учебник истории за шестой класс или энциклопедия для детей, том девятый.
А тут вот она, эта история, и пруд тогда уже зарастал мелкой ряской, и дубы росли помаленьку. Они и сейчас выглядят хорошо, не дуплисты, не болезненны, с шикарными зелеными желудями. Они не замучены выбросами химически вредных производств, не удушены выхлопами автомашин. Им ещё стоять и стоять. А наши Жигулевские заповедные леса совсем лишились дубрав, тщедушные дубёнки тридцатилетнего возраста усохли, изболелись, приготовились всей душой в мангал, весь запал свой отдать разворотистому азербайджанцу, с грехом пополам в придорожной забегаловке зажаривающему шашлычок. Дожить до шестисотпятидесятилетия им не грозит.
 Ленка весело оббежала дубочек и предложила обхватить его руками, её рук не хватало, её с папой рук не хватало тоже, её с папой и мамой рук почти хватило. Ещё метр добавила Ольга. Щебетали, конечно, о том, как красиво вокруг, какой воздух. На поверхность покрытого тиной и ряской пруда вдруг выпрыгнул здоровущий карп, килограммов на пять и, резвясь, не сразу продавил своей тушей слой плавающих водорослей и ушел вниз. Володя воскликнул: «Балуется, зараза!»
Уходя из парка, посмотрели на статуи греческих богов, обступивших двухэтажную, с лепниной на карнизах, рыбацкую школу. Прошли по гранитной брусчатке мимо школы, автохауса и двух больших магазинов.
У витрины одного из магазинов – с игрушками – Ольга остановилась и, показав на большущую куклу, сказала: «Мне такую же - дедушка Ваня покупал, когда приезжал в гости, а мы с ним в Новосибирск ездили. Дорогая! За левую руку её ведёшь, а она сама шагает. Все девчонки в Татарске прибегали посмотреть на мою куклу. А дедушка доволен был, говорил, настоящее качество, немецкое. Двадцать пять лет прошло – четверть века, подумать только!»
На обед, плавно перетекший в ужин, Нину с семьёй, а также всю русскую диаспору потомков Миллера пригласила к себе Эльза. Она не писала Нине писем, не приглашала в гости, но и совсем безучастной к появлению новых родственников не была. Ревниво поглядывала на Нину, и вдруг обнаружила у всех трех сестер одинаковую косточку на ноге, мешающую, в общем-то, при ходьбе, при надевании обуви, но, объединяющую их в одну семью, пусть и не самым королевским признаком. Действительно, сестры выставив свои ноги на обозрение собравшейся компании, нашли в них общее происхождение и повеселились, а Нина не преминула сказать, что и у папы такая же проблема с обувью была. Эльза тут же подняла стопку за ту каплю крови, которая объединяет их всех в одну семью Миллеров, и лицо её расплылось в широкой, добродушной улыбке. Лишь в самом дальнем уголке выцветших серых глаз притаилась неулыбающаяся тень. Нет, полутень.
У Нины ухо очень чуткое, резануло по нему, что объединяет их все-таки не больше, чем одна капля крови. Она считала, что больше, но сказан тост, спорить здесь неуместно. Выпили. Загомонили, застучали вилками, ложками, посыпались лестные отзывы хозяйке, смачная оценка закусок и лёгкой кристалловской водочки. Но струна напряжения за столом уже зазвенела, запела, и не лопнуть уже не могла.
Стол был обилен, и блюда и закуски, салаты и фрукты, десерты и напитки радовали глаз и рот. Потянулась Нина за полосатым шафранным крупным яблоком и, угадывая сорт, вдохнула аромат и сказала
-Штрейфлинг, папин любимый сорт.
И услышала от Эльзы, уставившей свои, полные невеселых воспоминаний глаза, в узоры скатерти - непонятные, но сердитые слова.
-Сухарь он и дважды предатель!
-Кто он-то?- настороженно спросила Нина, а тишина зазвенела над столом.
-Кто-кто? Йоханес, кто же ещё,- с вызовом отвечала Эльза, - ты вот всё время его вспоминаешь как доброго, а мне он мало чего доброго сделал.
-А кто это – Йоханес? – недоумевала Нина, но сердце застучало в предчувствии обид, ссоры.
-Отец твой, и мой, и Ильдин. Или ты не знала, что его имя так звучит по-немецки, а не «Иван Иваныч», как он записался в паспорте, чтобы шкуру свою спасти, от немецких корней своих отречься, - продолжила свою обвинительную речь Эльза. – Другие вон, рвались к семьям, к детям своим, всю войну весточки пытались передать, после войны передачки, посылки слали. А Эдик Криг даже во время войны приезжал. Правда, потом десять лет лагерей ему дали, но зато, как освободился, сразу уехали в Германию, получил здесь большую компенсацию, как репрессированный, давно уже в «приватах» живут, да кредиты платить кончили. А наш - за войну ни весточки, только в сорок седьмом Лорх приехал в отпуск по болезни из Ангарска, от Давыдки привет привез, да сообщил, что живы они оба, Йоханес уголь бурый добывает, а Давыдка на химзаводе мастером работает и принимает этот уголь с Лорхова поезда.
-Подожди, подожди, Эльза,- перебила Нина, - разве он по своей воле поехал на лесоповал или на шахту, разве ему не запрещали строго настрого переписку с семьёй, ведь сама же говоришь, что Криг в лагерь попал за нарушение режима. Или ты хотела увидеть его, а потом пусть его по тюрьмам и лагерям таскают, ведь нет же! Да и когда война кончилась, все русские по домам вернулись, а их, советских немцев вместе с пленными фашистами в лагерях и спецкомендатурах держали, и все равно переписываться и встречаться не разрешали. В чем ты его хочешь обвинить, в том, что он закон не нарушал? Это сейчас из нашего времени легко говорить о том, что законы неправильные были, а тогда никто и не пикнул бы, а в лагере оказался. Мне папа тоже про Крига рассказывал, жалел его очень, до слез, но помнишь, сколько лет Кригу было – восемнадцать! Мальчишка! А отцу под сорок – сложившийся человек, немец до мозга костей, привыкший закон - свято исполнять, - Ниночка перевела дух, но запал правоты за отца не давал молчать. - Ну, а что, если приехал бы он к вам, как мальчишка Криг, наказали бы его, а вас разве похвалили бы за то, что он в вашем доме остановился. Наверное, он потому и не поехал, что ещё и о вас думал.
- Всё равно, он повел себя плохо. Когда отменили в пятьдесят шестом комендатуры, он к нам не приезжал ещё два года. Да и потом, как приехал у своих друзей все останавливался, да у Мильки – сестры своей. Та его привела к нам на ферму, где мы с Ильдой работали скотницами, а он нас забыл, не угадал, когда мы его всей бригадой обступили. Эт вон, любимица его, Ильда, кинулась на шею да заревела белугой: «Это я, папочка, дочка твоя – Ильда»,- а то может, и не признал бы, – лицо Эльзы раскраснелось от волнений, от воспоминаний, от обид.
- А что же вы так над ним издевались-то, Эльза, ну как же он вас узнать-то мог? Ведь когда угнали его в Трудармию, вам было три – четыре годика, а когда приехал, то вам уж больше восемнадцати стало. Да и ему - пятьдесят почти? – голос Нины задрожал. Видно было, как нелегко ей узнавать такие новости о бесконечно любимом ею отце, но она совладала с собой и продолжала с заметным укором.
-А нам он рассказывал, как вы его там хорошо встречали, то в одну избу водили ночевать, то в другую, да укладывали как хорошо, да подарки от вас привозил для нас. И всегда рассказывал, что мы уж очень с Ильдой похожи, и внешне и по характеру. Правда мама всегда его ругала, что так далеко к вам в Татарск ездил, мог бы и подольше пожить, а он всегда у вас дня три-четыре побудет и возвращается. Он отвечал нам, что хороший гость – это тот, который честь знает, и надоесть хозяевам не успевает. Да и не отпускали его из поссовета надольше-то. Я всегда с ним отмечаться ходила в поссовет, как и все немцы, каждую неделю. Это потом уж, когда я в старшие классы школы стала ходить, то он один, без меня отмечался. У нас в поселке отметку немцам, судимым и врагам народа - знаете, когда отменили – уже после смерти Брежнева – в восьмидесятые годы, а не то, что вы говорите в пятьдесят шестом. Он и на свадьбу ко мне приезжал на один день всего – в семьдесят седьмом году. Натерпелся он, в общем, хлебнул горя и унижений, - Ниночка вздохнула, затуманившимся взглядом уставилась за окно, но вставшую в комнате тишину не прерывал никто, и тогда ещё раз вздохнув, потускневшим голосом продолжала, - а я думала, что вы его там привечали, любили. Он всегда такой веселый возвращался. Притворялся, выходит, не хотел нас расстраивать. Не хотел, чтобы мы о вас плохо думали. А на самом то деле, вы его и на порог не пускали. Бедный папа! – Замолчала Нина, задергался подбородок, сдерживая рыдания, наполнились слезами глаза, но снова не заревела, зубы сцепила, держалась.
 -Ничего он не бедный, он специально приезжал к нам в Татарск, чтобы нашей матери насолить, а мы и не нужны были ему особенно-то, - не останавливалась, вела свою партию Эльза, - а дважды предатель он потому, что не только семью предал, а и нацию нашу немецкую. Вот вы приехали сюда в Германию – его потомки – никто языка не знает. Да и приехали вишь, не для того, чтобы в Германию переехать – в фатерлянд, а посмотреть тока, как тут живется нам, да и назад, домой в Россию, на родину. Не та-а-к воспитывал Йоханес детей своих! Поэтому и не хочу ему прощать ничего, мать не простила, и я не прощу.
Ильда потупившись сидела, молчала, терпела, теребила руками край скатерти. Со стороны и непонятно было, согласна ли она со старшей сестрой, а может просто из вежливости. Но после этих обвинений не выдержала и она.
- Неправда, Эльза. Он любил нас, любил сильно. Просто жизнь так встала, распорядилась, что своих-то русских в грош не ставили, перемолотили миллионами, а нам и того хужей было: никто и не считал, сколько немцев пропало. Ну, разве он уехал бы куда, сам-то, из Татарска, из Самодуровки нашей родной, от детей, от малых. Да ни за что! Только под винтовкой их тогда и увели в Трудармию. А потом на шахте этой проклятой, разве же по своему желанию работал, на карачках, как обезьяна последняя, ползал, да соликоз легких себе зарабатывал. Я ведь помню, как он в свой первый приезд кашлял и даже через две недели отпуска выплевывал из своих легких угольную пыль. Опять же под винтовкой, да за колючей проволокой жил. А закон нарушить он никогда не смел – на то он и немец, не чета всем нам был – настоящий, кондовый – я в России таких не видела. Я здесь таких увидела, здесь их много. Только от меня они все отворачиваются, для них я русская. Может, внуки мои им будут ровня, немцы, алеманы настоящие, а моя, да твоя жизнь, что в России ни в копейку не ценилась, что в Германии ни марки не стоит – безработица среди наших – русаков самая большая. Только мы – старые - пенсию получаем, слава Богу. А там, в России, был отец для меня самым лучшим, добрым, щедрым, трудолюбивым, но видно было, что он страдал, и мучался, что не нужен он стране, хотя пахал на неё больше всех. Ты как хочешь, Эльза, но я вот думала долго, после того, как от Нины письмо получила, первое ещё, и вот до чего додумалась. Если бы он в пятьдесят шестом, бросил бы новую семью с детьми малыми, с Ниночкой грудной, и приехал к нам, то принять-то мы бы его приняли, но уважать его я бы перестала. Тогда-то не понимала ничего, а вот сейчас, когда пожила да ума нажила, сейчас понимаю, что он точно предатель был бы. От нашей семьи и детей малых, под ружьем увели, против воли, жалко мне его за это, да ничего не поделаешь – государство, сила. А от другой семьи, что же, сам ушел бы, бросил в трудную минуту? Мне такой отец не нужен. А то, что он был не стойкий, не герой, наперекор государству не шел, то я ему все прощаю. Нация наша другим славится: трудолюбием своим, да дисциплиной. Выпьем, девочки, светлая ему память, папе нашему.
- Совсем, как русская стала, - уже спокойней, примирительней, сказала Эльза, - и прощаешь направо-налево, обид не помнишь, а потом и запиваешь всё это водкой горькой. Ладно уж, давайте выпьем, помянем по-русски, чай всю жизнь почти в России прожили, тоже русскими стали под старость-то, соседи вон наши не зря же «русаками» нас называют.
- Выпить я, конечно, выпью, не за ссорами же ехала я три тысячи километров, – отвечала Ниночка, - Но скажу прямо – отца я любила изо всех сил, не было у меня в жизни выше авторитета. То, что вы рассказываете о нем - мне нелегко, но интересно узнавать. Скажу только, что не всем словам вашим я верю – в вас, может быть, говорит обида, и больше не ваша, а вашей покойной матери. Наверно, она отца любила, но по характеру была женщиной решительной и, обидевшись на него, и вам эту обиду привила. За это я ни её, ни вас не виню. Но вот сейчас, как говорит Ильда, когда жизнь прожили, уже могли бы мудрости набраться. Никогда я не поверю, что отец назло приезжал, а вот, что ваша мать его на порог не пустила, чтобы он с родными дочерьми встретился, обнял, поговорил, подарки привез – это уже не принципиальность, а бездушие и самодурство. Оно по-житейски понятно. Но, узнав такое к отцу отношение, любить и жалеть я его стала ещё больше, хотя его и нет в живых. Он был очень трудолюбив и порядочен, но и глубоко несчастен из-за нечеловеческого отношения со стороны государственной власти, которая судьбу одним махом сломала, и всю жизнь его к земле пригибала, ни за что, за нацию. Но, оказывается, и в вашей семье он тоже не находил понимания и счастья, разве, что от Ильды. На всех работах и во всех компаниях его ценили как работника, как мастера, как рабочую силу, но неискренне, исподтишка, они лишь пользовались им. Мне жаль тебя, Эльза, что, став уже пожилой женщиной, ты не хочешь понять трагедию всех немцев в России, и в том числе - отца нашего. Я и до сих пор на себе чувствую такое же отношение, какое было к отцу – как к бессловесному орудию. Не зря в русском языке – немец – это немой человек, не имеющей права на слово, на нормальную жизнь, на человеческое счастье. Но это же - со стороны чванливой и бессовестной советской власти, коммунистов, от которых и до сих пор избавить-ся не можем. Давайте хоть в семье, среди своих, уважать, понимать, ценить и жалеть друг друга. Ну, вот как Ильда. А остальным нашим я желаю такому пониманию, уважению и жалости - научиться, обрести их.
Ниночка выпила стопку водочной горечи и добавила в полной тишине
-А может, для того, чтобы понять весь трагизм немцев в России надо быть русской? Может, вам самим это недоступно? Нужна чуткая и широкая русская душа, воспитанная на привольной русской природе, на великой русской литературе, самой страдающей, но и самой глубокой в мире? А может быть ещё что-то? Ну, высшее образование, что ли? Ведь это ещё одна трагедия немецкого народа: ему не давали в России учиться, в темноте, забитости держали. Мне трудно истинные причины определить, ведь я вам – хальбшвестер – пол сестры, вторая моя половина русская.
- Да нет, пожалуй, ты настоящая немка, Нина, - тоже поставив на стол пустую рюмку и, закусив грибочком, сказала Эльза, - прости меня, мне нелегко было говорить об этих, давно забытых обидах. Да и тебе нелегко было их выслушать. Но вот так спокойно всё принять, не сорваться на скандал, на бабьи склоки, всё правильно и мудро расценить и успокоить – это может не каждая женщина, а только умная, хладнокровная, по настоящему породистая немка. Я рада, что у меня есть такая настоящая сестра, в чем-то даже лучше меня самой. Забудь мою обиду, - Эльза примирительно склонила набок голову, но тут же подняла её и продолжила, - но в одном своем обвинении я не отступлюсь: почему ты не хочешь бросить Россию и переехать жить сюда, в Германию? Это же настоящая, заботливая родина для всех немцев. Германское правительство на весь мир сказало, что готово принять всех, кто, подтвердит свое немецкое происхождение. И принимает, и обеспечивает немалым пособием – даже совсем не работая, ты будешь каждый месяц получать такие деньги, которые в России и за полгода не заработаешь. Весь трудовой стаж русский тебе засчитают для пенсии. Я, конечно, с тобой не переписывалась, но твои письма мы с Ильдой вместе читали. Как старшая твоя сестра я тебе наказ даю – переезжай на нашу настоящую родину, и всё!
- Ну, это так быстро не решается, пока у нашей семьи таких планов нет, а что будет с нами впереди, никто не знает. Может быть, когда-нибудь и случится такое, - задумчиво сказала Ниночка, - спасибо, что приглашаете.

 А за сказочкой и быль кончается, а за былью
 вечность начинается.

Сноха Эльзы Людмила тоже сидела за столом, участвовала в разговорах, но дважды потихоньку уходила домой. Оказывается, там лежал со сломанной на спортивной тренировке ногой, её сын – Игорёк. Муж Людмилы – эльзин сын - Павел восемнадцать лет назад погиб в России, разбившись на мотоцикле, оставив Людмилу с годовалой дочкой – Аленкой. Эльза помогала снохе как дочери, и она же благословила её на брак через год с другом и соседом Павла – Андреем. А родившегося через год у Людмилы сынка и хотела, и боялась Павлом назвать. Потом все-таки назвала Игорем, как по святцам и было положено, но считала родным внуком. А когда все засобирались в Германию, то Людмила и Аленку, да и никакого отношения к немцам не имевших Андрея и Игоря, тоже увезла.
Игорьку было семнадцать лет, лежать одному, дома, на растяжке было, конечно, скучно, он прожужжал матери уши, чтобы гости из России пришли и к ним в квартиру. Поговорить, познакомиться, особенно с Ленкой. Такую просьбу надо было уважить, пошли.
Игорек лежал на диванчике и щелкал пультом телевизора, гостям обрадовался, стал расспрашивать про Россию, а затем взахлеб рассказывать о том, как он полгода назад сам ездил туда, в гости к дяде и тете. Как здорово, оказывается, там все говорят по-русски, телевизор тоже вещает на понятном языке, да и его там совсем-совсем за своего принимают. Ниночка с Леной слушали Игорька и снисходительно улыбались: «Если ты русский, то, как же тебя принимать, как не за своего?» А ещё Игорек, стараясь выйти на интересную для гостей тему, невольно как-то заговорил о рыбалке.
- Для того, чтобы порыбачить, в Германии надо сначала получить права или, говоря по-другому, лицензию, а для этого надо два года ходить в рыбацкую школу, что в нашей деревне находится, вон там, за трассой. Большущее трехэтажное здание с лепниной и статуями греческих богов. А, вы уже были там? Там «зеленые» будут мозги компостировать насчет экологии, как червячка на крючочек насаживать, чтобы ему больно не было. Немцы местные сидят, слушают этот бред, записывают, а меня только смех пробирает. Мы с папанькой по два раза в неделю целый месяц ходили и бросили, терпенья не хватило. Ведь и эти права ещё ничего не дают, надо после этого фиш-карту покупать, и только тогда на местные водоемы разрешается выходить. Их в округе семь, и все приватизированные. Представляете, рыбалка - и под надзором: это же издевательство. Да и правила сумасшедшие – никакую пойманную рыбку длиной меньше двадцати четырех сантиметров брать с собой нельзя, сразу же должен отпустить. А если она больше этой длины, то тогда можешь взять себе. Две штуки! И всё! Да и то, чтобы она не мучилась, ты обязан её не в садок посадить и живую домой принести и похвастаться, а тут же, на берегу, оглушить и такую снулую домой тащить и всем своим домашним доказывать, что ты её не в соседнем магазине купил, а действительно поймал. Ну, правда ведь, издевательство и над рыбаком, и над самой сутью рыбалки. Не зря папанька в Россию свалил и не возвращается.
На это заявление сына Людмила сделала круглые глаза, обвиняющие сына в разбалтывании семейной тайны. Снизив голос до шепота, Людмила вынуждена была рассказать.
- Андрей сейчас действительно в России, уже два месяца. Купил здесь подержанную иномарку, подремонтировал сколько можно, и отогнал для продажи на Урал. Там уже давно продал её и должен был быстро вернуться, недели через полторы, ну максимум – две. А он застрял там и вот уже два с лишним месяца не едет. Душу греет на родине, скотиняка такой, - вдруг всхлипнула Людмила, - а тут выкручивайся без него. Ведь он здесь хоть и маленькое пособие по безработице, но получает – двести пятьдесят ойро. Но ведь платят-то его только, если он здесь живет, в Германии. Вот мы и скрываем, врем всем, что он из России уже вернулся, да за новой машиной уехал. А нашим местным немцам только дай - на кого-нибудь «настучать». Они от этого аж расцветают, довольные ходят: «Ну, как же, заложил!» Это вам не Россия, где каждый шофер считает своим долгом поморгать встречной машине фарами, если впереди гаишник в кустах в засаде сидит. Здесь все наоборот, напоят тебя, накормят, на посошок нальют и, как только ты отъехал, так бегут в полицию звонить – такой-то номер машины, а за рулем пьяный. Будешь тут в Россию рваться! Он ведь, Андрей-то, на берегу Дона вырос, не знал, путем, что такое город или село: с апреля и по октябрь каждый год – все время в палатке, в шалаше с ватагой рыбаков цимлянских, и папа его там, и мама. Вольные хлеба, бахча, уха беспереводно. А тут вишь – Европа! «Зеленые» кругом, экологисты. Жалко мужика!
- Вы, когда домой пойдете, то на площадке третьего этажа остановитесь и громко крикните: «До свиданья, Андрей!», - может, и поверят, что он дома. Хотя и кричать здесь нельзя, но вы-то гости, вам простят, а зато вид сделаем, что вроде Андрей и дома.
Гости попрощались с Людмилой и Игорьком, печальным взглядом проводившим ладненькую фигурку Ленки, пожелали ему выздоровления, а Людмиле скорого возвращения мужа. На площадке третьего этажа Володя, сложив рупором ладони, громко крикнул: «До свиданья, Андрей!», - улыбнулся абсурдности своего поступка, а Ниночка потихоньку, почти про себя добавила, искренне желая добра этим вовсе уж чужим людям - Людмиле и Андрею, - а вдруг и правда, там, в России он услышал этот наш зов, рыбачья его душа? Пусть откликнется».

На следующий день гостей повезли в Дрезден, вернее поехали только гости, а за рулем «Фольксвагена» был Олег. Никто не видел, как Ильда рано утром подошла к Олегу и, не смотря на родственные отношения, заплатила за поездку сестры и её семьи сорок евро. Олег молча, не моргнув глазом, положил деньги в карман. Просто в Германии так принято. Просто в России за такой же жест со стороны своих родственников всякий бы жутко обиделся, и именно в силу этого даже предлагать деньги неудобно. Не предлагала и Ниночка, только вечером, оставшись втроём с мужем и Олегом, понимая, что всё же они не дома, она подошла и попыталась заплатить Олегу за бензин, за хлопоты, за то, что тот оторвался от работы и в свое личное время возил их.
Олег вздохнул, помялся и рассказал им, что утром он уже получил от Ильды деньги на поездку. И ещё добавил, оправдываясь, что ни от чего русского он не оторвался, он прекрасно помнит, как в России на дедушкином «Запорожце» всю родню в райцентр возил и ни копейки не брал. А здесь так не принято, всё оценивается и оплачивается. Он, к сожалению, не имеет работы в Германии, не смотря на свой трудоспособный возраст и желание работать. Здесь, особенно в восточных, землях - очень высокая безработица. «Из всей нашей новосибирской «диаспоры» - двадцати семи человек - только один, Сашок, который вас на «Хонде» привозил из Берлина, имеет работу», - вздохнув, сказал Олег, - «Поэтому я и взял деньги от тети», - отворачивался и смотрел он близоруко в гладкий вычищенный немецкий асфальт.
Чтобы не обидеть никого Володя предложил: « А давай мы с тобой так договоримся, я в России не бедный человек, хотя по вашим европейским масштабам – просто босяк. Здесь цены другие, ритм жизни иной. Но мы не хотели бы, чтобы за нас кто-то другой платил, тем более пенсионерка. На, вот тебе сорок евро, отдай Ильде и скажи, ну, наври что-нибудь гладкое, ладно?» - сказал Володя. А у Олега даже глаза загорелись, включился он в этот сговор. - Я скажу, что перерегистрировался удачно на бирже, и у меня появились лишние деньги, которые я хочу потратить на русаков, ладно? Только сорок ойро - это ты много дал, хватит двадцать пять, у меня пятнадцать ильдиных осталось после заправки, и Олег быстренько отсчитал разницу и возвратил Володе.
-А что значит - удачно перерегистрироваться? Ты вообще-то, кто по профессии и кем бы хотел работать? – спросила Ниночка.
- Ну, это на бирже тут хитрости есть всякие, долго рассказывать. Как-нибудь я вас научу, потом. А по профессии я хотел бы стать компьютерщиком.
- Программистом, то есть – поправил Володя.
- Ну, да. Сейчас это самая востребованная профессия здесь, в Германии. На неё и хотел бы учиться.
- А у тебя дома-то писюк есть?
- Чего? А это вы так компьютер называете. Нет, нету. Ну, я пошел, а то там жена с дочкой маленькой заждались.

А вообще, поездка в Дрезден Ниночкиной семье очень понравилась. Сказочно гладкий и очень организованный немецкий автобан – это же просто мечта быстрого передвижения классных авто. Накатывает восторг от красивых и далеких пейзажей за окном машины, и легкого, приятного и пугающего, удивления от лежащей справа, на самом конце шкалы, стрелки спидометра. И в этот момент, на волшебной какой-то скорости, шурша плотным ветром, обгоняет и тут же скрывается вдали кожаный мотоциклист. Олег поясняет: « Это для нас ста тридцатью километрами скорость ограничена, хотя этого ограничения тоже не соблюдаем, а они – мотоциклисты вовсе сумасшедшие - вообще за триста ходят».
В столице Саксонии пекло брусчатых площадей выталкивает тебя из теснины старых фасадов на набережную Эльбы, где ожидаешь встретить речную прохладу и… не находишь её. Стоишь и взираешь на панораму реки, как на блестяще выполненную декорацию, рекламный муляж – сочная, без оттенков увядания зелень, вымытые в хорошем стиральном порошке лодочки и катерочки, баржи и буксирчики без тени ржавчины, и даже небо не выцветшее, а свежепокрашенное и протертое душистым стеклоочистителем. Взглянула и отвернулась, такого быть не может: обманывают, за наивную провинциалку принимают.
Вперед, в замок Саксонских королей – Цвингер. Пока не включились фонтаны – ощущение толщи времен, из бассейна запахи плесени, сказочная обстановка, столетия нанизаны на кукан и вращаются перед тобой снизкой вяленой воблы. В ограждающем замок рве-канале - маслянистая, но матовая, и на вид зеленая вода. В ней шныряют маленькие, хозяйственные уточки, а между ними из толщи воды всплывают непуганые, ленивые, обрюзгшие карпы, очень напоминающие зловещие подводные лодки адмирала Канариса, только без ходовой рубки. В десять часов включились фонтаны и пролили свежесть вокруг себя, и сделали своими хрустальными струями все окружение свежим и совсем уж ненастоящим, игрушечным.
Воспринимать это тоже не хочется – уж больно похоже на театральный обман. Быстрее вовнутрь, в музейную прохладу картинной галереи.
Картины знаменитой на весь мир галереи подавляют своей монументальностью, рядом с ними ты - просто тень времени, мимолетная, малозначимая, второстепенная. Наедаешься великим искусством моментально: «А, это всего лишь Тинторетто, идем дальше, дам вдали Дега, Рубенс и сам Рафаэль ждет нас, не дождется, родимый». Четыре часа с открытым ртом, от пробежки по залам, от восторга, от восхищения.
Вдруг, в одном из небольших залов Ниночка задержалась, Вовка с Леной ушли вперед, никого из экскурсантов поблизости не было. Она уловила ощущение, что стоит здесь не одна, оглянулась по сторонам – одна. Но откуда это? И, анализируя себя, поняла, что все это время у неё работало только зрение, а другие органы чувств отключились, но на этом месте нечаянно включился слух – и он рисует в воображении крупную полногрудую, сильно декольтированную женщину, которая томно дышит. Вот, вздымается грудь с восхитительной родинкой, корсет не дает ей опуститься, а ещё грудь поддерживает холеная, с ямочками и в перевязочку, сановная рука королевы или фрейлины, и снова вздыхает. Крутишь головой и уговариваешь себя, что еще не спятила, что где-то, на картине живет этот реальный бюст. Какой-то невообразимый, совершенно невиданный художник так нарисовал триста лет назад, и такую женщину, что она дышит до сих пор. После трех или четырех оборотов вокруг своей оси, уже на грани сумасшествия вздрагиваешь, возвращаешься к реальности, наконец-то понимая, что просто тихо работает высококачественный кондиционер. Ой! Слава Богу!
А вот перед Рафаэлем надо сеть на диванчик, который к торцу зала выходит небольшой округлостью. Ощущаешь себя вообще пылью, ничтожеством, недостойной тенью человечества, но не простой, а открывающей вновь и вновь такие тонкие детали, что дух захватывает. Не можешь не влюбиться в шкодных ангелов, которые от тебя совсем близко – мальчишки, отложившие рогатки или футбольный мяч. А под зеленым пологом занавеса вдруг даже не увидеть, а ощутить головы, многочисленные головы младенцев, всех будущих младенцев мира и ужаснуться глубине замысла автора. Со слезой на глазах увидеть святую мать человечества, бесстрашно протягивающую самое дорогое, что у неё есть - своё дитя, Спасителя – на жертву, на гибель, на крест…
Хочется сидеть на краешке этого бархатного дивана, тихо про себя молиться, благодарить Бога, что даёт счастливую возможность видеть это, и все же не верить глазам своим - ну не бывает такого, не может быть вообще, а пятьсот лет назад и подавно не могло быть. А потом вдруг понимаешь, что можно уходить, ты уже постояла рядом с ЭТИМ. Всё!
А ещё, возвращаясь из поездки в Дрезден и подъезжая к деревне, Олег предложил заехать в лес к озеру, обещал, что там очень красиво. Время было, отчего бы не заехать?
Место в лесу было действительно очень красивое: в небольшой – с сотню метров диаметром - каменной чаше недвижно стояла кристально чистая вода, по бокам высился лес, вдоль самой кромки воды жались к берегу сочные, но немногочисленные листья камыша и чакана. Глубина обрывалась куда-то в преисподнюю всего лишь в полуметре от берега. На противоположном скалистом берегу красовалась розовая с черным граффити – надпись – дань европейской моде. Рыбы в водоеме не было. Синяя зловещая вода стояла, не шелохнувшись, без малейшего волнения и, тем не менее, не была тиха. Олег присел на удобное каменное ложе, закурил.
- Здесь вообще-то частное владение, приваты. Но мы с друзьями-русаками частенько сюда приезжаем. Сторожу здешнему пару раз морду начистили, чтобы не выступал, ну он решил с нами не ссориться, просил, чтобы костер не разводили где попало – только вот в этом месте, мешок под мусор нам ставит. Приезжаем, пьем водку «Рахманинов», курим, Россию вспоминаем, плачем иногда, когда перепьем чуток. Потом перед отъездом мусор собираем в мешок, костер заливаем – немцы всё-таки - и уезжаем до следующего раза.
- А почему место такое - тревожное, недоброе? Глубина смотри, какая сумасшедшая, а ни рыбы, ни птички, даже самой маленькой - не видать? – спросила Ниночка.
- Да, глубина здесь ужасная – сто семнадцать метров. Это бывший гранитный карьер, здесь во времена Гитлера добывали гранитную шашку на дороги – десять на десять сантиметров – размер каждой шашечки. Тогда вся Германия работу имела, безработицы не было, зато дороги выстроили на века. Вон, в нашей деревне и то - почти половина центральной площади и две прилегающие улицы такой гранитной шашкой выложены. Она же не стирается, воду пропускает в щели, и морозу не поддается – не разрушается, не крошится. Рыбы здесь действительно нет, может быть, радиоактивный этот гранит, может ещё какая зараза в нем, но даже лягушки не водятся, водомерки только из живности, и всё. Вообще-то, сейчас здесь все арендовано водолазной школой, но они редко занимаются.
Ниночка ещё раз всмотрелась в неестественную для пресноводного водоема какую-то морскую синь, и тихо, почти про себя заговорила, раздумывая, осознавая и ужасаясь своим догадкам
- Подожди, если во времена Гитлера здесь люди работали, то значит - не только немцы, но и пленные, русские? Не зря ведь во многих старых советских фильмах показывают узников концлагерей, таскающих на себе камни. Вот эти камни? Значит там жизни, души людей русских? Да и не только русских?
- Такая-то вот она, Германия. Непростая, – согласился Олег.
 
Переполненные яркими впечатлениями Нина, Володя и Леночка отдыхали и пересказывали виденное с подробностями, с аппетитом настоящего туриста, и вновь и вновь спрашивали, почему же не поехала с ними Ильда, Эльза и все остальные вновь обретенные родственники. Но Ильда вновь отмахнулась, сославшись, что в живописи ничего не понимает, и вообще ей поздно уже приобщаться к искусству. А Ленка вдруг сказала: «Точно, вам это уже поздно, а вот Игорёшке в самый раз, пойду ему расскажу, да развеселю хоть чуток, одноногого нашего». Мама и папа промолчали, а Ильда едва дождавшись, когда Ленка уйдёт, расцвела: «Хоть и одноногонький, но наш! Ой! Держитесь родители, копите на приданное. Дай то Бог, чтобы у них всё хорошо сложилось бы».

А на традиционной вечерней прогулке, осмысливая и анализируя события прошедшего большого дня и копаясь в своих ощущениях, удивлялась самой себе Ниночка. Почему ей особенно интересно было узнавать, как по-сербски звучат названия местных улочек, окрестных деревень и даже райцентра. По-немецки Баутцен, а по-сербски – Будецын. Это просто и понятно любому славянину – Будет Сын. Но совсем удивительно (по родному!) прозвучало настоящее название столицы Саксонии, казалось бы, совершенно немецкого города Дрездена: исконное имя ему было Драждан.
 Они сели вместе с Володей на лавочке у одного из сербских указателей улиц и тихо разговаривали. Она вспомнила, как, родившийся в России, её застенчивый, тихий, немногословный отец - гордо расправлял грудь, и чуть свысока посматривал на своих домашних, когда по советскому ещё телевидению шла программа «Клуб кинопутешественников» с ведущим Шнейдеровым - единственным на советском телевидении немцем, с изуродованной на русский лад фамилией. «Значит, и во мне есть что-то такое, что позволяет в далекой стране почувствовать себя принадлежащей, пусть наполовину, к славянам и гордиться этим?» - спрашивала она и мужа и себя, а затем отвечала – «Точно как когда-то, далеко в детстве, вместе с отцом гордилась моим германским земляком на телевидении. Как в консульстве в Саратове приятно стало, что с меня не по моей нижайшей просьбе, а просто потому, что я – немка – не взяли денег. И ведь я это чувствую даже без всяких внешних отличий – не раскосая я, не темнокожая». А Володя на это с притворной и доброй завистью сказал: «Хорошо тебе к двум великим нациям принадлежать – вдвое богаче: ласковое дитя двух маток сосет».
Ещё через день приехала в деревню на летние каникулы двадцать восьмая родственница Нины – Алена - сестра Игорька и внучка Эльзы, учившаяся в Ляйпциге на курсах. Вела себя очень независимо, но приветливо. Откинув белобрысую челку, предложила помочь в организации очередного обеда. А обед этот решили устроить на маленькой дачке Ильды. На окраине деревни муниципалитетом был выделен небольшой участок, и на нем без ограждений и капитальных строений местные безземельные жители разбили себе огородики.
 Но развернуться Алёне не дали. Отодвинув на задний план женщин, настоящую работу с мясом взяли на себя мужчины. Володя вспомнил все иностранные языки сразу, и принципиально самостоятельно торговался в магазине с домовитой немкой на потрясающей смеси английского, французского и, самую малость, немецкого языка. Но переданный жене двухкилограммовый кусочек парного мяса с множеством жировых прослоек радовал глаз и обещал сочный шашлык. В бакалейном отделе супермаркета, наверное, никогда не было столь оригинального покупателя восточных специй и приправ: Володя не читал надписей на многочисленных упаковках (всё равно они были ему не очень-то понятны), а вскрывал и нюхал, и пробовал на язык, и растирал между пальцами и качал головой. Таким «собачьим» способом были выбраны базилик и розмарин, кориандр и мускатный орех, корица и орегано, и ещё какие-то пакетики. А в добавление к мясу и пряностям ещё и свежая зелень, лук, чеснок, лимон. Пир готовился на славу. Ильда улыбалась, удивлялась таким тонким познания и навыкам Володи, а Ниночка ходила молча и светилась изнутри гордостью за мужа.
На даче, ожидая готовности шашлыка, все загорали, лежали вповалку на стриженом газоне, весело болтали, слушали кассеты с современными российскими песнями, которые привезла Лена из России. Проезжавший мимо пожилой велосипедист - сосед Кнут - помахал им рукой и весело крикнул лежащей вповалку компании: «Алес капут!», - и это было понятно всем без исключения, улыбнулись, помахали в ответ.
 Затем Володя и Александр занялись огнём в треножнике барбекю, а женщины накрыли стол в беседке. Алена расставляла нужную посуду, красиво сервировала стол, была в своей стихии. Внимательно наблюдая за происходящим, Ниночка спросила у Алёны
- Где ты так здорово научилась накрывать стол?
- Это же моя профессия, - гордо отвечала Алёна, - я учусь на двухгодичных курсах горничных – гувернанток.
- Два года? И всего лишь – горничная-гувернантка?
- Зато у меня всегда будет работа, а немка с дипломом гувернантки – это гарантировано высокая зарплата, - и Алёна даже на секунду обиделась, что таких прописных истин можно не понимать, - правда, я полукровка.
- Нет, ты не обижайся. Я понимаю, что домашнее хозяйство это большая наука, ей надо учиться всю жизнь, а не только два года. Но только я, например, училась этому с малых лет, и дома. Самым простым блюдам и рецептам учила мама, а редкие праздничные блюда всегда готовил папа и ставил меня с собой рядом. У меня и мама классный повар, но папа умел готовить с шиком. Гусь с яблоками на рождество, или цыплята табака, или шашлык кавказский – вон Володя у него научился, и они соревновались – кто лучше мясо замаринует, кто лучше мангал прокалит веточками разными – хвоей, дубом, лавровишней, можжевельником – страшно интересно было. Этому, конечно, можно научиться и за два года – конспекты там писать, экзамены сдавать. Но вот выбирать мясо надо очень точно, тут никакая наука не поможет. Природному чутью и аккуратности выучить невозможно – это с генами передается, с пеленок закладывается. Чистоту - любить надо! А ещё, надо точно рассчитать, сколько надо приготовить на пять человек, с двумя бутылками водки, с двумя салатами и легким десертом. Чтобы все были сыты, чтобы осталось кому-то на добавку, и вместе с тем, не переводить продукты и свой поварской труд зазря. Но и все, что куплено, должно быть тщательно переработано, практически без отходов. Папа этим мастерством владел очень хорошо. Привел меня на базар, я еще маленькая была, прошел по рядам с яблоками и показал, что на одну и ту же сумму можно купить и мешок аниса, и два ведра антоновки, и ведро жигулевского, но он купил только три килограмма Штрейфлинга. Зато это были такие яблоки, что на всю жизнь запомнились, сейчас ещё слюнки текут.
- А я вот здесь наверстываю, - посожалела Алена, - у нас в России такой культуры не было ни у кого в поселке – свари побольше, чтобы стояло подольше, а о вкусе пусть сама природа продуктов беспокоится – натуральная, экологически чистая еда? Ну и ладно! А вот смак, наслаждение от процесса еды, от вида блюд – это я уже здесь осваивать начала.
 С нами испанка одна учится – она меня многому научила, а сначала, ты знаешь, она меня ненавидела. За то, что я русская. Ну, южная кровь у неё, все эмоции наружу. А потом мы притерлись, помирились, и выяснилось, что она Россию не любит за то, что во время антифашистской войны тридцать шестого года Испания, а точнее – область её Каталония - заплатила России большую сумму золотом за военную помощь против диктатора Франко. Но обязательств Советский Союз не выполнил, Франко не победил, а денег назад в банки Барселоны не возвратил. Ты когда-нибудь слышала об этом? Вот, и я тоже нет, а целая нация, оказывается, нас, русских, за это не любит. Ну, чехи за шестьдесят восьмой год не любят, это само собой. А ведь и немцы наши, саксонские – тоже не любят. Причем это не из-за Отечественной войны, за это они нас жалеют – двадцатью миллионами жизней Россия заплатила не только за свое освобождение, но и за освобождение всей Европы от фашизма. За Вторую мировую войну дрезденские немцы англичан клянут – до сих пор развалины и руины в Дрездене есть – хотя шестьдесят лет прошло с тех бессмысленных и кровожадных английских налётов.
 А вот Советский Союз после войны промышленное сердце Германии - Саксонию – вырвал и растоптал: в порядке репарации вывезли все заводы, все станки, оборудование. Посадили Саксонию на голодный паёк, да и сами это оборудование разбазарили, с пользой использовать не смогли. Вот дядя Давид, брат вашего отца – в Ангарске на химзаводе работал. Вы не знаете, что это за завод? Это завод, который делал бензин из каменного угля. Всю войну у Гитлера завод работал и бензином вермахт снабжал, а когда в Ангарск все оборудование до болтика привезли, то не смогли его запустить. Тогда согнали туда только немцев и приказали, чтобы через полгода завод выпускал бензин, а не то - всех немцев расстреляют за саботаж и вредительство. Ну, правда ведь - глупость? При чем тут наша немецкая национальность, когда технология нарушена. Для того, чтобы из угля бензин получался, нужно, чтобы это были жирные бурые угли Рурского бассейна, а советские начальники хотели из антрацита бензин гнать. Говорят, поэтому-то быстро нашли где-то бурые угли под Москвой и опять туда немцев бросили.
- Да ведь это папу моего и бросили туда, в город Скопин на шахты бурого угля. А потом через всю страну немец-машинист Лорх водил тяжелые железнодорожные составы в Ангарск, чтобы дядя Давыдка из этого угля делал бензин, и его за это не расстреляли. Боже мой, как это всё близко и страшно.
- А все высококвалифицированные рабочие приличных предприятий Саксонии тогда переехали в западную Германию и вновь, уже там, подняли немецкую промышленность на хороший, мировой, уровень. А здесь с тех пор жизнь и не наладилась. Больше десяти лет, как объединилась Германия, а Саксония все равно не восстановилась, самый большой процент безработных - у нас. Мужики вон здоровые, на пособии сидят. А я, как русская, отвечаю перед современными немцами за всё. И, чтоб работа у меня постоянная была, пошла вот, учиться на эту профессию – это я за семью свою отвечаю. А что бездарно ограблена была Саксония – это я перед немцами за Советский Союз отвечаю.
-Ален, а почему ты так переживаешь за столь давние времена, за давно умерших людей, за развалившуюся страну? – хитренько спросил Володя, но Алена его подвоха не поняла, и отвечала со всем жаром,
- Да потому, что русская я по душе, хоть и немка по национальности, Советский Союз и коммунизм наш я ненавижу, а за родину мою малую, да и за Россию всю, душа-то болит. Отсюда издалека за новостями из России слежу, переживаю. А ты думаешь, мои сегодняшние однокашники в Ляйпциге не чуют, что я русская, не понимают, что значит Россия для всего мира? В группе нашей и полячки, и испанка, и турчанки, и румынки есть. Пока у нас всё нормально – все поврозь живем да обиды считаем, а как петух жареный в задницу клюнет – обворовали тут нас месяца три назад, или преподаватель один, сволочь, придираться начал, так они все в моей комнате оказались, плачут, защиту ищут. Никуда больше не идут. Ну, я рукава закатываю и вперед - на кодлу ли, на чиновников ли, мне все равно, я русская! А за мной и Испания, и Румыния, и Польша подтягивается. Это потом уже, когда остыну, думаю: «Ну, зачем мне это надо было? Что я рыжая что ли?» Но опять случись что, прибежит интернационал наш не куда-нибудь, а ко мне - и снова я - вперед за справедливость - Россия, о-ле!
Шашлык уже устал источать самые слюноотделяющие ароматы, и только тогда Володя позвал Ниночку, чтобы помогла снять мясо с шампуров, остудить его вперемешку с мелко нашинкованным луком и свежими травками, и только в таком виде он подал эту вкуснотищу на стол и довольный заулыбался.
Под красное баварское вино пряный и острый кавказский шашлычок был оценен по достоинству, в дополнение к этому букету очень удачно пошли свежесобранные помидоры, которые достал из теплицы немногословный муж Ильды - Александр. Проезжавший на велосипеде в обратном направлении сосед Кнут - снова махал рукой, приветствовал, но был тут же остановлен Александром и Володей, усажен за стол и угощён на славу (а не будет махать!).
Неожиданно из-за поворота показалось кресло-каталка, в котором сидел с букетом цветов счастливый Игорек, а сзади толкала кресло Людмила, сразу сообщившая всем, что был у них врач, вытяжку снял и разрешил вот так, на коляске гулять, а Игорек сразу и потащил её сюда, на дачу. Конечно, все обрадовались, бросились угощать шашлычком и Игоря и Людмилу. Но Игорешка, смущаясь, протянул букет и сказал: «Это тебе, Леночка, я так захотел на тебя посмотреть, что пришел бы даже пешком, с грузом и кроватью к ноге привязанной». Ленка взяла букет, почти официально поблагодарила и спрятала улыбку среди бутонов роз, но счастливые глаза не спрячешь ни за какими букетами.
А ещё большое застолье на свежем воздухе Ниночка и Володя использовали и полностью в традициях патриарха фамилии Миллеров – гости не должны надоедать хозяевам. О том, что через день они уезжают было и объявлено этим вечером.
Прощание и слезы, подарки и пожелания всегда примерно одинаковы, ответные слова тоже вам известны. Но, обняв с двух сторон Ниночку, Ильда и Эльза ещё раз повторили свое приглашение переезжать к ним по соседству, в их любимую дорф, они уже на четвертом этаже в их же подъезде и квартирку ей присмотрели: хорошая, трехкомнатная, кухня большая. А Ильда сказала: «Мы за эти несколько дней хорошо вас узнали и полюбили, ты нам, Ниночка настоящая сестра. Я уже разузнала, какой надо сделать вызов в консульство, чтобы хлопот с переездом поменьше было».
Ниночка ответила: «Мы подумали с Володей и Леной, и хотим вас поблагодарить за гостеприимство и хлебосольство, а также за приглашение на переезд к вам. Мы обязательно приедем к вам. В гости. Через год. А пока, милости просим к нам, рады будем встретить столь же радушно и хлебосольно. Съездим на нашей машине в Саратовскую область, на вашу родину – от нас там всего-то километров триста. Особенно и персонально ждем Игорька, а то через Интернет много не наговоришься».
Ленку провожала молодежь: с букетом цветов нарядный Игорек и довольная и радостная за брата и Ленку - Алена, разыскала где-то самый последний музыкальный хит сезона, и крутила его на своем магнитофоне: «Русские свадьбы в Германии, это не редкий пример...» А что, жизнь продолжается!
Володя сказал, что дорф и окрестности они изучили досконально, уже никогда не заблудятся в местных лесах, на гусиной ферме, в приватах и на огородах. Но пора и честь знать. Да, кроме того, очень хотелось бы посмотреть Берлин с его монументальной архитектурой, пройтись по Курфюстендам, где часто ездил Штирлиц, зайти в парк Тиргартен, где оставил на тенистых аллейках следы своих летних штиблет несравненный Набоков. Одним словом, взглянуть на Германию из окна туристического автобуса, с площадки обозрения, походить по залам музея организованной толпой, всё снимающих на видеокамеру зевак. Есть и такая Германия - напоказ, на вывоз. Она конечно яркая, броская, впечатляющая. Но за этим парадным портретом глубины нет.
 Глубину видно здесь, в деревне, в сердцах и душах немцев и немок. Надо лишь очень захотеть её видеть и всё время помнить, что она - эта душа – чуть-чуть отличается от всех других. Это душа немца. Или нем-ки. И всё!

 Сказка – получилась. Быль всегда скучна. В будущее верите? Нет? Моя вина…

На прощание Ниночка крепко обняла и расцеловала Ильду, Эльзу, а ещё - Александра, Ольгу, Ирку, Сашку, Олега, Ирму, Лину, Алену, Верочку, Марию, Игорька, Андрея, Саню, Каролину, Веронику, Джессику, Нину, Марусю, Антона, Илону, Настю, ещё Нину, Людмилу, Катерину… Тьфу! Сбилась, много их, немцев-то…


p.s. частица -ка в русском языке означает облегченность императива, требования. напр. дай - дай-ка; пойди - пойди-ка. Отсюда заголовок.