Я восьмикнижник

Черные деревья корявыми струпьями пронзают лоно неба.

Я – чернокнижник. Это происходит на самом деле, или снится мне. Я вижу, как живут эти черные значки, похожие на грязные следы маленьких уродливых птиц-инвалидов. Я глазами читаю эти черные книги и понимаю почти все. Понимаю даже больше, чем в них написано. Я не просто чернокнижник. Я восьмикнижник. Я прочитал восемь таких книг. Я заглотил их, как наживку, вместе с их засушенными куриными лапками, змеиными членами и ядовитой перхотью сахарной пудры, засыпающей намазанные кровью хлебные фигурки, обвязанные тряпочками, утыканные иголками, шпильками, изрезанные маленькими блестящими лезвиями. У всех этих фигурок, составляющих что-то среднее между ордой Чингисхана и армией терракотовых солдат императора Цинь, вместо лиц – фотографии, мертвые световые слепки живших когда-то и живущих сейчас людей. Эти люди мучаются от несварений желудка, подагры, неразделенных или несправедливо разделенных любовей и ночных кошмаров, в которых строгие учительницы математики запрягают их в красиво изогнутые оглобли интегралов, засовывают им в рот железные мундштуки иксов и игреков, и гонят, гонят их к светлым вершинам ложной образованности.

Я – восьмикнижник. Это глубоко и недосягаемо. Это даже глубже евреев-хасидов с их Пятикнижием и Торой. Выше меня может ощущать только девятикнижник…

Сон снова возвращается. Иксы рвут губы, разрывают рот, интегралы сдавливают ребра, дыхание перехватывается совиным взглядом математички в темно-синем бесполом костюме. Она гонит меня наверх, где уже находится сонм яйцеголовых и высоколобых, где они сидят и стоят, параллельно и перпендикулярно, бородатые и безбородые, знающие бесконечно большие и бесконечно малые величины, интегралы и производные высоких порядков. Они скучают там, на вершине. И даже несколько женщин, случайно затесавшихся среди них, не в силах их развлечь. Ржавчина скуки разъедает их гениальные мозги.

Тонкую длинную иглу втыкаю в черно-белое бумажное лицо размером три на четыре. И где-то оригинал этого лица вскрикивает от боли, пронзившей его висок, посыпанный перхотью седины.

Он думает, что добился многого, если не всего. У него длинный черный автомобиль с синим подмигивающим глазком на крыше, дескать, смотрите – я еду, и номером заставляющим завидовать не только падких на внешние эффекты юношей на девяностодевятках, но и зрелых самцов на колесах семнадцатого диаметра.
Он шел к этому долго и напряженно, пачкая душу большими и маленькими грехами. Он приобрел металл в голосе и кошачье мурлыканье в шепоте. Он получил знание, когда и как применять эти две разновидности тембра, так различающиеся и так дополняющие друг друга.

У него десяток имиджмейкеров, с нетрадиционной, но такой массовой теперь ориентацией. А какую еще ориентацию должен иметь имиджмейкер, чтобы посмотреть на хозяина глазами электората, в подавляющем большинстве своем, женского, такого политически-активного, но гормонально-пассивного пола.
 
Он давно махнул рукой на мужчин как на возможных избирателей. Их пропитые, прокуренные и пропахшие неуемной жадностью к деньгам души давно потеряны для него. Они не верят в его идеалы, они заземлены и по-козлиному бездуховны.
У него есть идеалы, которое он пронес через всю жизнь, вынес из пионерского возраста.
 
Он видит солнечные дни и энергетическое изобилие. Он видит цены на бензин равными ценам на воду из-под крана, чистоту среды, сытость всех и отсутствие насилия. Он видит геометрическую прогрессию населения, и деревенские улицы, заасфальтированные как бильярдные столы.
 
Но, я – чернокнижник, и знаю - он не верит в это. Он складывает кукиши в карманах, когда произносит такие речи в микрофон или бросает их разноцветным конфетти в покрасневшие от холода лица простофиль. Он баюкает их, ритмично меняя тембр голоса, и думает о том комбинате, который хочет добавить к девяти, уже работающим на него.
 
Я втыкаю шпильку в лицо хлебной фигурки с его фотографией вместо лица. Я восьмикнижник. Для меня не существует времени и расстояния. Я достаю из кармана живого трилобита и отпускаю его в ручей, вытекающий из палатки с шаурмой. Трилобит шевелит жабрами, расправляет ложноножки и исчезает в пучине миллионнолетий.
 
Я протягиваю руки и вытираю илистые ладони о поверхность Юпитера, немного изменив наклон его оси. Я бросаю тосты в солнечный тостер, и через секунду они возвращаются, похрустывая поджаренными боками.

Я надкусываю тост, чтобы запить глотком чая. Но вместо вкуса поджаренного хлеба чувствую вкус грязной резины, чувствую сильный удар и вкус собственной крови во рту. Открывшимся глазам предстает тусклая лампочка под бетонным изъеденным потолком и два бульдога в полувоенной форме с бицепсами калифорнийского губернатора Арнольда. Арнольды что-то спрашивают. Из-за шума в голове не понимаю и в следующий миг улетаю, чтобы еще через миг дернуться от боли, пронзившей мои ломаемые ступни.

- А вот мы сделаем тебе лягушачьи ласты, - говорит один из бульдогов на четверть оборота подкручивая рукоятку пресса, - Ты чернокнижник? Признавайся.
- Нет. Я – математик. Я разработал теорию Римана и Лобачевского и нашептал им во сне. Я доказал теорему Коши, открыл кусочно-линейную функцию и исследовал ее поведение в угловых координатах в условиях первоначального накопления капитала в одной азиатской стране. Я написал формулу мира и подарил ее иракцу. Именно благодаря этому страшному знанию Персия возродится в границах царя Дария.

Оглушительный удар перенес меня, перенес меня вглубь на несколько десятилетий. Я маленький мальчик. Первоклассник. Еще не знаю таблицы умножения, не знаю, чему равен неопределенный интеграл криволинейной трапеции. Но знаю что такое корова. И когда учительница, старая еврейка с огромным пузом без талии, показывает указкой на коровье вымя и спрашивает скрипящим голосом: «Что это?» - я радостно с места, едва успев поднять руку, боясь, чтобы не опередили, кричу громким голосом, пытаясь произносить по-русски: «Цыцки!»

Оглушительный смех класса возвращает меня в тускло освещенный подвал с сиреневыми стенами к боли ломаемых костей плюсны и предплюсны, к выплевываемым зубам и заплывшим гематомами глазам.

Теперь я чувствую во рту вороненый металл револьверного ствола и улыбающееся лицо младшего сержанта.
- Закрыть светомаскировку.
Не спеша залезаю на подоконник окна площадью в несколько гектаров.
- Не успел. Назад. Наклонись.
Наклоняюсь. Получаю удар в зубы. Голова зазвенела казаном.
- Закрыть светомаскировку, курва.
Бегу быстрее. Не успеваю.
- Назад. Наклонись.
Удар снова приходится в зубы. В казарме тишина. Все притихли.
- Опустить светомаскировку. Сержанту уже скучно. Назад. Наклонись.

Я чернокнижник. Почему чернокнижник. Листы книг белые, как репутация невесты. И только червячки паразитов родившихся в воспаленном воздержанием сознании средневекового монаха, чье убивающее плоть сознание породило слово «черный» подобное душе неверной жены.
Нет черного цвета; есть полное поглощение света, жадное поедание фотонов, безвозвратное засасывание света непрозрачным нулем неизвестности.

- Иголку, - мягкий тенор человека в белом халате, озоновая операционная залитая светом.
- Мы его могли потерять, слышу все тот же голос сквозь пелену наркоза, - сердце слабовато.
- Ну, слава богу, теперь все позади. Людмила Петровна, накладывайте швы.
- Простой аппендицит, а заставил поволноваться всех.