И еще один день этой жизни

Каждый день повседневной жизни кажется нам рутинным. Но если вырвать его из контекста и заглянуть через несколько лет, то можно увидеть нечто символическое, какой-то моментальный снимок своего времени, своей, пусть ничем особым и не примечательной, но именно своей неповторимой жизни.

... Москва, лето 2004 года. Трамвай останавливается возле стадиона. Сейчас он постепенно превращается в рекреационный центр новых хозяев жизни, где к их услугам – и футбол, и теннис, и плавательный бассейн, и сауны, и будущий аквапарк, и многое другое – все для избранных, кто сможет себе позволить все эти, ныне отнюдь не дешевые удовольствия.

Через боковую калитку захожу на территорию и иду мимо здания бывшей администрации стадиона, а ныне – Банка, в котором и восседают нынешние хозяева. Именно для них все эти радости жизни. У здания припарковано большое количество дорогих автомобилей зарубежного производства – иномарок. У входа топчутся и изнывают от безделья их водители, в дорогих "фирменных" костюмах. Им здесь по многу часов приходится ожидать своих хозяев, которые в промежутках между финансовыми операциями развлекаются игрой на бильярде, наслаждаются деликатесными закусками в элитном буфете, плавают в бассейне...

А дальше тянется временный забор из гофрированных стальных листов, ограждающих строительную площадку. Здесь раньше было тренировочное футбольное поле, а теперь на его месте сооружается громадная, многоуровневая подземная автостоянка. В дальнейшем, уже поверх нее, будут построены аквапарк и другие всевозможные заведения для ублажения тела, желудка и фантазии. Именно на эту площадку я и направляюсь. Для меня это просто – Объект.

Иду, прислушиваясь к ритмам своего сердца: оно в последнее время сильно барахлит. И неудивительно: на исходе седьмой десяток. В былые, советские времена я дол-жен был бы уже наслаждаться "заслуженным отдыхом" и мирно дожидаться, когда за мной придет эта дама, с косой. Но сейчас... Сейчас я иду на работу. И я должен радоваться, что у меня есть работа. Ныне мои ровесники-пенсионеры роются в мусорных ящиках и собирают пустые бутылки, чтобы как-то выжить. Нынешняя историческая эпоха в этой стране выбросила на помойку целое поколение. Мое поколение.

Сорок лет назад я прибыл в этот город из далекой окраины необъятной Советской империи, питая радужные и наивные надежды. Я говорил себе, что Париж принадлежит Д'Артаньянам, приезжающим из провинции на рыжих лошадках. Однако у меня вовсе не было авантюрного стремления завоевать столицу. Я не был слишком высокого мнения о своих способностях. Но я выбрал себе в качестве профессии прикладную науку. И вовсе не потому, что в то время она считалась очень престижной и перспективной областью деятельности. Если бы это было не так, я бы все равно ее выбрал: просто это соответствовало моим природным наклонностям. У себя дома мне удалось получить лишь инженерное образование, но заниматься там наукой для меня было невозможно, ибо мне повезло родиться в национальной Союзной республике, где дороги к престижной работе и учебе были доступны только аборигенам, "коренным" жителям. А мои предки вот уже две тысячи лет нигде во всем мире не могли стать коренными жителя-ми. В нашей Великой Советской стране формально все были равны, но некоторые были "равнее других". Я надеялся, что в столице дело обстоит совсем не так. Но за наивность во все времена нужно было платить и расплачиваться.

Я хотел всего лишь найти свой интеллектуальный потолок, убедиться, что это – предел моих потенциальных возможностей (ведь у меня всего лишь одна жизнь), немного подучиться, а потом – спокойно вернуться в свою провинцию и жить как все, жизнью добропорядочного обывателя. Каким-то невероятным путем мне удалось поступить в московскую аспирантуру, не имея ни одного знакомого и никакой поддержки в этом городе. А по окончании трехлетнего аспирантского срока встала проблема: либо вернуться домой, где мне ничего хорошего не светило, либо любой ценой остаться в столице, чтобы продолжать заниматься наукой. Пришлось стать лимитчиком – так на-зывали приезжих людей, продававших себя в многолетнее фактическое рабство – лишь за призрачную надежду стать когда-нибудь "законными" москвичами. Я строил автозавод на территории древнего болота, потом долго работал в мелкой строительной проектной конторе. Все это время я занимался своей наукой, на что уходило все свободное время. Только через десять лет после приезда в Москву я получил статус москвича и комнату в коммунальной квартире. Ну, вот сейчас можно было бы найти себе дело по душе. Но не тут-то было. Родная коммунистическая партия теперь, как никогда, бдительно следила за расовой (то бишь национальной) чистотой рядов научных работников и проектировщиков в крупных институтах. Я всюду получал немотивированные отказы в приеме на работу, при наличии вакансий. Там, на проклятом капиталистическом Западе это называют "запретом на профессию".

Но однажды мне дико повезло (так же, как и при поступлении в аспирантуру). В одном институте решили осваивать новую строительную технологию, разработанную в Японии. И оказалось, что моя аспирантская специализация как нельзя более подходит для этой работы. Это позволило преодолеть идейно-бюрократические препятствия. Я – старший инженер, занимаюсь новой технологией. Исследования идут и на строительном полигоне и в научной лаборатории. Наконец, я занимаюсь, вроде бы, своим делом. Через семь лет мы создали новую современную строительную технологию на базе отечественного оборудования. Построили показательный объект. Но то было время затратной экономики. Наша технология оказалась слишком дешевой, что не устраивало строителей. Потом в Москве было массовое сокращение научных работников и проектировщиков по указанию "родной" коммунистической партии. Наши исследования закрыли. Пришлось, после долгих поисков, перебраться в другой проектный институт. Потом я защитил диссертацию по новой технологии (несмотря на зубовный скрежет антисемитов, бюрократов и злопыхателей). Потом, по конкурсу, стал старшим научным сотрудником в научно-исследовательском институте, где нашлось вакантное место, и занялся гидравлической добычей полезных ископаемых. Потом я все-таки внедрил нашу технологию: выполнил сложные работы в Казани. А потом... Потом рухнул наш "Союз нерушимый". Были трудные годы. Я скитался по разным фирмам, иногда подолгу сидел без работы, иногда делал работы по чьим-то заказам, и мне их не оплачивали. Пришлось вспомнить молодость и вновь стать строительным прорабом, строить кот-теджи и элитные дома для новых русских. А потом, уже в двадцать первом веке, попал в приличную проектно-строительную фирму, где вновь занялся своим делом. Сейчас в книжных магазинах на полках пылится моя, первая в мире техническая книга, посвященная нашей технологии. Книгу все хвалят, но вряд ли кто-нибудь читает: там слишком много сложных формул, в которых некогда разбираться в наше трудное время. Наука, в том числе и прикладная, уже не является престижным занятием. Научные ра-ботники сейчас – одни из самых социально обездоленных людей. Диплом кандидата наук, выстраданный мною за много лет отчаянных усилий, сейчас можно купить по дешевке где-нибудь в подземном переходе.

И вот я иду совершать чудеса. Теперь, к старости, пора свои фантазии реализовывать: времени больше не отпущено. Только бы сердце не подвело.

У ворот охрана: бывшие офицеры. Здесь им неплохо платят. Захожу на строитель-ную площадку. Множество строительных машин: краны, экскаваторы, бульдозеры. Тяжелый гул. С краю – небольшой поселок из строительных вагончиков. Рабочие – приезжие, их сейчас называют мигрантами. Украинцы, русские, белорусы, таджики. Они здесь не только работают, но и живут. Живут в этих вагончиках, напоминающих собачьи ящики, с двухъярусными нарами. Нужда на родине пригнала их сюда. Для них Москва – это пространство, огороженное строительным забором. За забор выходить рискованно: у них нет регистрации (раньше это называлось пропиской). Милиция их тотчас же заметет и заставит откупаться из своих весьма скромных заработков. Этих лю-дей нанимает по дешевке какая-то фирма и отдает их внаем строителям, как рабов. Забавный парадокс нашего времени: сочетание современной технологии с полурабским трудом. Большинство из них не имеет строительной квалификации. У них нет ни телевизоров, ни радио. Единственное развлечение – водка. Таджики, впрочем, не пьют. Они наиболее дисциплинированны. Среди них есть и учителя, и агрономы. У них в будках чисто и организованно. Я вспоминаю свою лимитную жизнь в Москве в шестидесятые годы. Мы так же ютились в полуразрушенных бараках, и перспективы выглядели совершенно безрадостными.
 
 Мы строим подземное ограждение будущего котлована. Ограждение нужно, чтобы соседние дома не обрушились в этот котлован. Массивная железобетонная стена, уходящая под землю на четырнадцать метров, опоясывает все бывшее футбольное поле. Но под этой стеной нужно сделать в земле еще одну, более тонкую стену, иначе будущий котлован затопят подземные воды. Откачивать их нет возможности: семь тысяч кубических метров в сутки – их просто некуда будет девать. Да и опасно их откачивать: при этом вымывается грунт из под фундаментов соседних домов. Рядом – здание Банка, а с другой стороны - элитный многоэтажный дом бывших власть имущих советской империи.

Я стою в сапогах, по колено в грязи. На мне строительная роба и каска. В руке – портативная рация. Нужно командовать одновременной работой машин и людей, которые находятся в разных местах большой площадки. Сюда, ко мне тянутся шланги от насосов и компрессора. Строительный процесс происходит глубоко под землей. Туда уже не достают машины. Мощные водяные и воздушные струи разрушают грунт, образующаяся щель заполняется раствором, и таким образом сооружается подземная стена. Я вижу только отверстие скважины, из которой изливается грязная жидкость. Но по тому, как она изливается, я должен представлять, что происходит под землей. Благодаря многолетней практике, у меня уже выработалось определенное "подземное" зрение. Процессом нужно управлять, потому что грунт неоднородный.

Я зачерпываю изливающуюся жидкость обычной столовой ложкой. В ней песок - значит можно поднимать быстрее размывающее устройство – монитор. Даю команду машинисту автокрана. А потом идет суглинок – значит, нужно замедлить подъем. А потом излив и вовсе прекращается – значит под землей какая-то полость. Размыв идет на глубине более двадцати метров. Это – слои древних, возможно, доледниковых отложений. Там были упавшие деревья, они сгнили, вот и образовались подземные полости. Нужно их заполнить раствором. Наконец, излив возобновляется. Из подземных глубин поток выносит окаменевшие останки древних живых существ. Одно из них – весьма причудливой формы: четыре толстых ноги, похожие на слоновьи, головы нет, а на спине плоская створчатая раковина. И все это покрыто позолотой. Бог мой, там, наверное, и золото есть. Если об этом узнают, то черные золотоискатели, может статься, здесь снесут дома и все перероют. Тут, наверное, могло бы быть раздолье для палеонтологов.

Но нужно строить, нас торопят Заказчики. Из больших стрельчатых окон здания Банка хозяева жизни презрительно рассматривают копошащиеся в грязи фигурки современных рабов. Это вызывает ассоциации с античными фараонами и римскими патрициями.

Тут нет нормированного рабочего дня. Рабочая смена длится "сколько надо". Мы закончили уже пятую секцию подземной стены. Время – к десяти часам вечера. Пора уже закругляться. Много часов на ногах. Сердце отзывается повышенным трепыханием и слабой болью. Не дай бог, оно не выдержит, и тогда... Но мне говорят, что нужно сделать еще одну секцию. Сроки поджимают. Для моего сердца это уже – слишком. Но ничего не поделаешь. Это – дикое московское строительство. Начинаем. Как всегда, когда мало времени, то что-нибудь ломается, то один механизм оказывается неисправным, то другой. То прекращается подача воды (насос забился), то шланг срывается... Наконец, я понимаю, что все это – саботаж. Рабочие устали, но у них нет тут профсою-за, их права некому защитить, а напрямую отказаться работать они не могут себе по-зволить: они бесправны. Это единственная доступная им форма протеста. В глубине души я их понимаю, но все же досадно из-за напрасно потерянного времени. Я ведь тоже не железный. Ничего не поделаешь, нужно прекращать работу.

В полночь выхожу с площадки. Трамвая сейчас бессмысленно ждать. Иду пешком к станции метро. Успеть бы хоть на последний поезд. В подземном переходе – неожиданное столпотворение: множество молодых женщин, большинство из них нарядно одеты, в каких-то бальных платьях, на тонких и высоких каблуках. Среди них и девушки с чуть ли не голливудской внешностью. Все они волнуются и как будто чего-то ждут. Ничего не понимаю: может быть, это ночные киносъемки? Но вдруг, по какому-то неуловимому сигналу они все выстраиваются в шеренгу, вдоль стены. Руководят ими какие-то довольно молодые люди. Перед замершей шеренгой появляется упитанный человек и оглядывает всех оценивающим взглядом. Может быть, это режиссер? И только тут до меня доходит: это – "ночные бабочки". А этот человек – современный купец, преуспевающий бизнесмен. Он покупает себе подругу на ночь. Но я и не представлял себе, что это мероприятие обставляется так торжественно. Видимо, здесь – какие-то "эксклюзивные" дамы, либо "эксклюзивный" заказчик. Как говорили древние, "O, tempore, o, mores!" – О, времена, о, нравы! И это – современная Москва.

Я успеваю на поезд метро. Пассажиров немного. Но вот раздается какой-то дикий шум: в вагон врывается ватага крепких парней, причем не особенно юных, по виду, старше двадцати лет, все наголо обриты. Они сильно перевозбуждены (алкоголем либо наркотиками), орут что-то несусветное и рыскают по вагонам, кого-то высматривая. Как я понял, они ищут кавказцев. Это – скинхеды, фашисты. Как назло, милиции на перронах уже нет, хотя она временами стоит на всех станциях чуть ли не сплошной шеренгой – в поисках террористов. Возможно, скоро эти ребятишки будут охотиться и за мной... И это – тоже современная Москва. На счету у террористов тысячи человеческих жизней, а на счету нацистов – десятки миллионов. Они гораздо опаснее террори-стов, но у властей к ним – благодушное отношение.

Вот и моя, конечная станция. Час ночи. Трамваи уже не ходят. Придется немного прогуляться. Иду через дворы, знакомой дорогой, сокращая путь. Здесь полная темнота. Внезапно сзади мое горло обхватывает чья-то рука – локтевой захват. Рука в нейлоновой куртке. Меня начинают душить. Все это – в полной тишине и в полной темноте. Но самое главное – фактор внезапности. Не сразу соображаю, как нужно реагировать. Обычно московские хулиганы перед нападением на прохожего завязывают с ним ссору, чтобы иметь хотя бы видимость повода. Бандиты, если хотят кого-то убить или ограбить, бьют по голове чем-нибудь тяжелым или же пользуются ножами. Но душить сходу здорового мужчину – это либо профессионалы, либо дураки-дилетанты. Впрочем, возможно, в темноте они разглядели лишь мою седую бороду, и решили, что легко справятся с "божьим одуванчиком". У меня рост больше ста восьмидесяти сантиметров и вес сто пять килограммов. В молодости я занимался боксом и борьбой, у меня до сих пор накачанная шея, на которой не сходятся воротнички... Я от природы несколько флегматичен – эмоции не всегда успевают реагировать на ситуацию. Я и испугаться не успеваю. Поэтому в случаях, требующих быстрой реакции, действую, руководствуясь чистым рассудком – предельно рационально. Человек, напавший на меня, по-видимому, не ниже меня ростом, иначе он не смог бы так просто захватить меня за шею. Но по весу он легче меня. По-видимому, у него есть какая-то специальная подготовка: он широко расставил ноги, чтобы я не смог его лягнуть. Задушить меня он не может, для этого нужно и силы побольше, да и приемчик не вполне квалифицированный: наверное, насмотрелся боевиков по телевизору. Он болтается на мне сзади, как сосиска. Если мне удастся стряхнуть его с себя, то ему никто не позавидует: сила удара боксера-тяжеловеса, говорят, достигает шестисот килограммов... Но я вспоминаю про свое сердце: за удовольствие расправиться с этой мразью придется расплачиваться инфарктом... К тому же он здесь не один. Боковым зрением вижу, что сбоку выдвигается какой-то коротышка. Так... здесь, наверное, целая банда.

Коротышка (однако, с широкими плечами), круглое невыразительное лицо, короткие светлые волосы, лет двадцати с небольшим, подбегает, но, против ожидания, ко мне не прикасается, а начинает быстро задавать какие-то идиотские вопросы. Я не очень-то его понимаю в такой ситуации, но что-то вроде: "А почему, собственно, вы протестуете?". Это похоже на издевательство. Я инстинктивно двигаюсь в сторону освещенной улицы: хотя и позднее время, но рядом – метро, много прохожих... На мне сзади висит бандит. Он сейчас будет в довольно дурацком положении. Но вдруг хватка на моей шее ослабевает, и одновременно я чувствую сильнейший удар в челюсть, от которого мутится в голове, и я теряю равновесие. Мелькает мысль: это нокаут, вот сейчас со мной и расправятся. Эта мысль заставляет открыть глаза. Я стою на одном колене, моего противника рядом нет. Я так его и не увидел, он раство-рился в темноте. Я вскакиваю и быстро иду на освещенную улицу. Но коротышка бежит рядом со мной и все задает мне какие-то дурацкие вопросы. Я ему кричу на ходу что-то нелицеприятное и угрожающее. Он, наконец, исчезает. Мое сердце, слава богу, пока еще не слишком бунтует. Что это было? Непохоже ни на хулиганство, ни на попытку ограбления. Надо, наверное, заявить в милицию, ведь они могут нападать и на других прохожих.

Захожу в магазин, и оттуда звоню в отделение милиции, которое находится метрах в ста оттуда. Минут через десять подъезжает милицейская машина. Два офицера выслушивают меня довольно скептически. Они задают вопрос: не пытались ли меня ограбить, отнять сумку. Услышав, что вроде бы не пытались, они теряют ко мне всякий интерес, говорят, что это, возможно, какие-то наркоманы, и благодушно советуют больше не ходить по темным переулкам. Ни малейшей попытки ни задержать негодяев, ни выяснить их приметы они не предпринимают. Наверное, за время их дежурства им не раз приходится встречаться с такими эпизодами. А отчитываются они лишь за трупы на своем участке.

Около двух часов ночи. У подъезда меня встречает взволнованная моим отсутстви-ем жена. Ей так легче меня ожидать, во дворе. Закончен еще один трудовой день. Завтра снова нужно идти на работу.

Через несколько дней скорая помощь увезла меня в больницу. Слава богу, это еще был не инфаркт...

Вскоре тот Банк лопнул, и Объект, на котором я надрывал себе сердце, надолго за-консервировали, в ожидании нового инвестора.

Через пару месяцев я прочел в газете, что в метро арестована банда скинхедов. Но не раньше, чем они зарезали-таки какого-то кавказца, именно на той ветке метро.

Спустя довольно много времени я читал в газете выдержки из книги какого-то молодого автора. Меня поразила какая-то отрешенность этого автора от своего героя. Как будто речь шла о букашке, рассматриваемой под микроскопом. Тут же был портрет автора книги. И вдруг, как будто черт из табакерки, у меня из подсознания появилось никак не связанное с этим текстом объяснение эпизода с ночным нападением на меня. Нет, на фотографии автора был, конечно, другой человек, хотя и чем-то, скорее своеобразным взглядом, а не чертами лица, напомнившим мне того коротышку. По-видимому, эта загадка с тех пор вертелась в подсознании.

То был человек, который, как многие низкорослые люди, страдал комплексом не-полноценности. Для его компенсации ему нужно было проявить себя в качестве этакого супермена - необыкновенного и оригинального таланта в журналистике, литературе или психологии – для утверждения себя в глазах других, а может быть, и в своих собственных. Для этого он решил взять несколько сногсшибательных интервью у сильно психически травмированных людей – жертв убийства. Нечто подобное я читал в одной средневековой итальянской новелле, когда один талантливый художник, во времена Возрождения связал какого-то человека и подверг его нечеловеческим пыткам, а потом убил. При этом он писал с натуры его лицо, и в результате создал изумительную картину, отражающую страдания какого-то известного святого. Здесь, в моем случае, конечно, этот "супермен" сам был не в состоянии делать грязную работу. У него была другая, более возвышенная задача. Но он увлек своей идеей какого-то дебильного дуболома, возможно, садиста. Вопросы, которые он мне выкрикивал, были попыткой взять у меня то самое интервью. Попытка эта, конечно, была обречена на провал. Но именно он, этот комплексующий коротышка, был инициатором этого идиотского мероприятия. Конечно, это все – лишь моя гипотеза, но она достаточно правдоподобно объясняет происшедшее.

Спустя короткое время после того эпизода я услышал сообщение о двух девушках, задушенных в каком-то общежитии. Возможно, у них перед смертью тоже брали интервью... Наверное, какой-нибудь пытливый следователь мог бы вычислить этого типа путем анализа каких-то публикаций. Но пытливые следователи в наше время водятся только в телеящиках.