Злюка

– А меня это мало волнует! – повторила сестра и захлопнула дверь.
Будто и не приходила. В комнате остался только резкий запах ее духов, да на расческе серебрились два светлых волоса.
“А меня это мало волнует!”. Вот так. И попробуй только возразить...

Мы с сестрой были задуманы, как близнецы. То есть должны были родиться в один день, с небольшой разницей, получить похожие имена и быть одинаковыми, или хотя бы почти одинаковыми, на лицо. Почти так и случилось: я родилась четырнадцатью минутами раньше сестры и с именами мамуля постаралась на славу, вот только... Боженька, мне думается, хоть и старался проследить за выполнением всех условий, но, вероятно, не доглядел. И самого главного преимущества близняшек – одинаковости – мы и не получили.
Нет, мы с сестрой, конечно, похожи. По крайней мере можно с первого взгляда сказать, что мы сестры. Все незнакомцы так и говорят, очень уверенно: “Вы ведь сестры?” И так же уверенно говорят про сестру: “Какая хорошенькая!” А вот про меня никогда не говорят.
Попробуйте представить две фотографии одного человека. Первая, в исполнении профессионального фотографа, волшебством светотени и косметики подчеркивает все удачные линии лба, губ, скул и полностью скрывает недостатки. В итоге перед зрителем предстает не человек, а просто картинка. А вторая, мимолетом щелкнутая бездарным любителем, со всей силой искусства бросает в глаза все малейшие непривлекательные нюансы и асимметрии лица, выделяя и острый нос, и выступающий подбородок, и невыразительные брови... Такую фотографию зовут неудачной. О человеке же, на ней запечатленном, предпочитают промолчать.

Стоит ли напоминать, что красивым и нахальным все сходит с рук. А отдувается за них кто?
За сестру отдуваюсь я. Наверно, не будь меня, она была бы не она – не представилось бы возможности. Но такая возможность представилась: за сестру отдуваюсь я, и моя самая большая проблема в том, что сестра живет столь насыщенной и бурной жизнью.

Плохо помню, когда начались наши приключения. Сдается мне, что в тот самый зыбкий период становления личности, который проще называют переходным возрастом. Лет с десяти, когда ее миловидность стала весьма ощутимой, сестра в полной мере осознала это наше с ней различие, которое давало ей львиную долю преимуществ надо мной. Сестра делала невинные глаза - мама моментально оборачивалась ко мне с самой своей свирепой физиономией; сестра улыбалась - все старушки на лавочках таяли и протягивали нам ириски; сестра была в плохом настроении - оно обязано было быть испорченным и у меня. В ход шли любые ухищрения, от ехидного напоминания, что по всем сказочным канонам именно младшая сестра хороша собой, умна и будет вся в шоколаде, а старшая - унылая и серая гусыня, до беспардонного вранья, что кто-то кому-то сказал, что у меня кривые зубы... И пока я не уходила от нее плакать, сестра не бывала удовлетворена.

А в двенадцать лет сестра наконец обнаружила у себя грудь, причем вовсе не плохую, крепенькую грудь, и решила демонстрировать с этого момента ее всем и каждому. Так в нашем шкафу появились эти бесчисленные полупрозрачные маечки и блузочки, к которым мне строго настрого было запрещено прикасаться; зато все ее лифчики и топы перешли в полное мое распоряжение.
Произведенный юной грудью эффект не заставил себя ждать: со следующего родительского собрания мать вернулась пунцовая и заперла меня в ванной без света на четыре часа. За то, что я отобрала у сестры белье, а однажды на физ-ре даже впихнула ее в мальчуковую раздевалку в одной майке. Впрочем, последнее обвинение было вскоре снято, потому что отыскалась справка о моем освобождении от занятий как раз в ту неделю, когда бесстыжая сестрица понесла показывать свою достопримечательность наиболее заинтересованной аудитории. Помнится, после этого я не разговаривала с ней около двух дней... пока на моей подушке вдруг загадочным образом не возник крохотный коричневый мишка с большим алым сердцем в коротких лапах...

Но в тринадцать период блузочек и рюшечек прошел. Сестра подружилась со странным созданием (предположительно женского пола) из параллельного класса, проповедующим непостижимую смесь готики и панка, и моментально превратилась из нимфетки в депрессивного, обиженного жизнью подростка, знающего законы улиц на зубок. Она покрасила волосы в черный, перестала темнить пудрой бледное фарфоровое личико, зато закрашивала свои кошачьи глаза карандашом так, будто хотела показать всему миру, как ей тошно всех видеть (впрочем, с родителями сестра была паинькой и домой являлась без опозданий, так что нареканий не возникало). В ту пору мы совсем перестали походить на близняшек. Даже сестрами нас больше не звали.
Она обломала аккуратный маникюр о железные струны, осваивая три гитарных аккорда, и с жаром доказывала мне, что еще год и их гот-панк-рок-группа запишет свой первый альбом. Осталось всего ничего, написать песен для альбома да найти ударника и денег. Денег они со странной подругой искали простым и проверенным способом: стреляли у метро. На спор, кто больше. Ну что ж, с миру по нитке... мертвому припарка... Весь скудный заработок уходил на портвейн и сигареты. Петь и играть сестра так и не научилась, идея с группой потихоньку загибалась, а когда их со странной подругой забрали в милицию за дебош у ночного клуба, куда, разумеется, не пускали детишек до шестнадцати, сестра засомневалась в прелестях уличных законов и так же моментально забыла о готическом панке, как о страшном сне. А вот я потом еще долго избегала смотреть в глаза соседке, которую на коленях и в слезах умоляла забрать сестру из отделения, а потом так же на коленях умоляла ничего не говорить родителям, проводившим, слава небесам, тот вечер у бабушки... Из этого недолгого периода сестра вынесла только одно: без алкоголя отдых – не отдых.

На даче сестра, надолго оставаясь без родительского контроля, окончательно теряла соображение, а наш смешливый и немного молодящийся дед даже если и замечал, что одна из внучек слишком часто не ночует дома, делал вид, что все идет, как надо. Не мог же он пожаловаться родителям и тем самым признать, что уже староват, чтобы уследить за шустрыми подростками... Сестра сутками пропадала у соседских ребят, пила, как лошадь, а может, даже покуривала (иногда мы с подругой, порой ночевавшей у меня, слышали из окна, как толпа ее друзей на соседнем участке хихикает так, как нормальные люди хихикать не способны); флиртовала со всеми подряд, а может, и отдавалась (иначе зачем привозить с собой такую гору презервативов и постинора?); и врала, врала, врала...
Мое терпение однажды лопнуло. Тогда на выходные к нам приехали родители и, по обыкновению, ночевали в соседней комнате. К их приезду сестра не явилась, а так же не явилась и к положенному часу домой. Я нашла ее у соседей, разумеется, лыка не вяжущей, и с огромным трудом дотащила до комнаты, откуда запретила выходить, пока предки не заснут. Сестра с видом оскорбленной и в дупель пьяной невинности, оперевшись лбом на ладонь, сидела за столом. Похоже, ее хорошенько мутило, она частенько вздрагивала от икоты, соскальзывала локтем со стола, теряя равновесие, а в ее волосах крепко засел бутончик репейника. В комнате начинало ощутимо пахнуть перегаром. Наконец сестра неуверенно поднялась, опираясь на стул, и со словами “Пойду блевать.” промахнулась мимо двери. С полки грохнула статуэтка, но не разбилась, а только закатилась под стол. Родители за стеной завозились, но не зашли. Я молча и яростно ухватила ее за плечо и усадила назад. Она так же молча и с ненавистью в мутном взоре подчинилась, вернувшись в прежнее положение, уткнулась лбом в ладонь. Потихоньку ей полегчало. Я просидела над ней до рассвета, периодически предупреждая попытки ломиться в коридор; только когда она выплакалась и заснула, я смогла отдохнуть. Было тяжеловато, ведь предыдущую ночь я провела с подругой, и мы так и не собрались поспать.

Последующие пару лет мы жили почти душа в душу, сестра была паинькой. Не считая кровавой драки с дочкой русички, организации поджога на школьном чердаке и аборта, она не натворила ничего, что бы потребовало моего вмешательства. Но в ночь на наш шестнадцатый день рождения я проснулась от непонятной возни: сестра шустро хватала одежду из шкафа, свою и мою вперемешку, и бросала в рюкзак, откуда уже торчали тюбики с косметикой. Я приподнялась на кровати и уставилась на сестру. На вопрос “Ты чего?” она накинулась на меня, как на врага народа, вцепилась когтями в плечи и зашипела что-то пропитанное ненавистью и нежеланием смириться. Вкратце, я узнала, что родители замучили ее правилами и запретами, что видеть она больше не может эту зачуханную каморку; она называла меня тупой, скучной, серой лесбиянкой, с которой нормальные люди не желают общаться, и я ее позорю перед приятелями, и все в том же духе. А сводилось все к тому, что она уходит к своему дружку, и передавай привет родителям. Мне стало противно и я отвернулась к стене, позволяя ей поступать, как вздумается. Тогда она швырнула мне в голову дорогущим MP3 плеером, но промахнулась, всхлипнула, подхватила пузатый рюкзачок и была такова. Только на ковре остался разбитый плеер. Впрочем, это был ее плеер, свой мне пришлось отдать дочке русички, чтобы та соврала о том, кто дал ей в нос.
Я, конечно, больше не заснула. Нет, я не переживала, как она устроится (хотя дружок этот доверия вовсе не внушал) – эта нигде не пропадет. Мне жалко было маму. Без сомнения, она любила сестру больше, чем меня. Это было уже не обидно, я привыкла, но вот сообщать маме новость о побеге лично... Кто же еще окажется виноватым, если не я? Как позволила, почему не задержала, почему не разбудила... себя мне жалко было тоже. Вот об этом я размышляла до утра. Честно скажу, меня трясло, как перед экзаменом, я два раза перебиралась на другую половину кровати, чтобы не лежать на залитых собственным холодным потом простынях. Слышала, как хлопнула дверью мама, отправляясь в магазин за праздничными блюдами. Слышала, как папа басил в телефон, а потом тоже покинул квартиру. Сестре опять повезло. Никто из них не заглянул в детскую.
Когда все стихло, я вылезла из постели. Чертовски хотелось курить и плакать. Только на балконе, на пронизывающем утренней прохладцей воздухе мне стало полегче. А после я сразу увидела сестру. Она еле волочила ноги по тротуару, медленно, мучительно медленно приближаясь к подъезду. Мне стало непередаваемо спокойно, как будто не было этой жуткой ночи, как будто этот призрачный экзамен неожиданно отменили. Я рассматривала с балкона ее зареванную физиономию, поникшие плечи, жалкий рюкзачок на сгибе локтя: она была похожа на усталую шлюху, ползущую домой с ночной смены. Потом я спустилась и помогла ей добраться до постели. Я не стала спрашивать, что с ней случилось, и не знаю этого до сих пор. Знаю только, что с тем дружком они больше не общались. К праздничному столу она вышла немного грустная, но приветливая и обаятельная, как всегда.

Не далее, как неделю назад, мать застукала меня у подъезда с сигаретой. За шкирку впихнула в квартиру и оттаскала за волосы. Но не это было обидно. А то, что, наоравшись от души, она упала в кресло и устало выдохнула:
– Ну откуда ты такая дрянная... Брала бы пример с сестры!

Я не могу забыть один случай, короткую зарисовочку, которую случайно приметила на суетной улочке где-то в центре города. Был обычный душноватый августовский полдень, и взмокшие и раздраженные люди торопились в обоих направлениях, сталкиваясь плечами. Я топала куда-то в ритме потока, думая ни о чем, и тут мой взгляд выловил из толпы маленькую девичью фигурку, идущую навстречу. Эта девочка лет одиннадцати несла на руках крошечного котенка. Тот был злобный, крутился, прижимал уши, сам ужасно несуразный, дикой и дурацкой расцветки, какой-то общипанный, взъерошенный, всем своим видом выдававший склочный характер. Но девочка прижимала его к груди с такой трогательной нежностью, как самое дорогое и прекрасное создание, и смотрела на него так, будто ничего красивее и совершеннее в мире не было; это был ее, только ее родной маленький друг, какой бы он ни был, о нем хотелось заботиться, ласкать, защищать. Этот поразительный контраст между отрицанием и обожанием, строптивостью и покорством, отчаянным протестом маленького злюки и почти материнским снисхождением к непонятливому детенышу запал мне в душу, задел и освободил что-то, что позволило мне обнять весь мир и прощать. Всех глупых, несправедливых, строптивых маленьких злюк, которым поможет только любовь.