Девушка в цветастом платье

 МеЛ

Мой второй отпуск начался удачно.
Я всегда беру отпуск после двух-трех дел. На завершения их как раз уходит полгода, или чуть больше.
Один отпуск беру летом или осенью, а другой ...да, зимой или весной. Хорошо когда по силам контролировать время своего отдыха. Этому качеству, как правило, искренне завидуют мои знакомые из числа государственных служащих.
Мне все нравится и дождь, и солнце. Ничего не скажу, если среди лета окажется лишь пара "веселых" погодистых дней, а все остальное время будет идти слезливый дождик. Самое время почитать! Помечтать. Или зимой ...вьюга, снег в лицо. А ты, шагаешь на лыжах по уже заметенной лыжне и ощущаешь нескрываемую радость оттого, что территория твоего отдыха – полуостров. И ты всегда видишь ориентир – море. Всегда сможешь найти дорогу, определив путь в глубь небольшого полуострова. А там дом, там тепло, яркое, усыпляющее покоем пламя камина. Там уют, еда, любимые книги…Господи! Ну, ни одна собака не поверит мне, что я романтик по натуре. Ни одна!
Да мне это и не надо.
А весной снег с дождем и так до самого апреля. Ну и ладно! А мне ничего, мне в радость. Я слушаю музыку. Здесь никто не помешает мне самому сесть за пианино (такое старенькое и такое непозволительно звонкое) и самому предаваться музицированию. Не боясь, что кто-то заметит ошибку, играть, задирая планку до произведений нетленных. Кто заметит ляпсусы дилетанта? Кому это нужно? Нет, я точно свихнувшийся романтик. И всё-таки иногда жаль, жаль, что никто мне не поверит, если я случаем сознаюсь в этом.
Может, напившись, такое и произойдёт. Но нет, я не позволю приблизиться ко мне, когда я счастлив.
Я без претензий к природе. Пусть себе делает, что хочет эта... природа. Лишь бы тихо вокруг меня было. А людей, ...людей, чтоб не видеть. А те, что все-таки будут попадаться иногда на глаза, чтоб ни язык мой не понимали, ни мыслей с лица не считывали. И не лезли... ко мне. Чтоб не лезли с вопросами! Ни с просьбами, ни с советами, ни с чём.
Я бы остров с удовольствием купил. Если бы нашёлся такой тихий, чтоб под силу было управляться с ним одному. ...То снял бы остров. А пока остается искать просто какой-нибудь богом забытый уголок. Но с каждым годом таких становится все меньше и меньше. Ну что за человечество?! Что за толпа?! Кругом толпа…И всем есть до тебя дело. Служебное, соседское, личное…О-о-о....
А в силу того, что я - еще и человек привычки, то выбираю чаще одно и тоже - Норвегию в холодное время года, а по теплу... Гватемалу.
Иногда, вот как сейчас, меняю свой сезонный маршрут. Новый год у меня как раз под палящим солнцем прошел, а летом потянуло сюда - в Тюсседаль. В этом городке я не останавливаюсь. Мой маршрут лежит чуть дальше. В небольшую деревню с названием Мяяси. Чудо какое красивое место!
Снимаю полдома по договору. Отдельный вход, своя ванная, телефон, четыре комнаты. Разрешают гулять по саду и "щипать" зелень. Что мне еще нужно?!
А...нужно. Мне еще простор нужен и место для рыбалки и охоты. Вот как раз там, где я отдыхаю ни людей, говорящих по-английски, ни толпы. Хозяин мой понимает только четыре слова "есть", "выпить", "охота" и "рыбачить". Хозяйка и того меньше, одно слово она произносит особо тщательно - "отдыхать". Вот и хорошо. Меня это устраивает. Как и то, что я - то их прекрасно понимаю. Знание языка разговорного вовсе не обязывает кидаться в разговоры. Мне в удовольствие, что я, слыша их, улавливаю суть и тут же отключаюсь от не касающихся меня проблем.
Дом большой. Строился для проживания с родителями двух сыновей с семьями. Но те кинули эти места и подались ближе к городам.
Неподалеку озеро. Подальше лесок и холмы. Есть, где погулять, подумать, успокоиться.
Соседи у моих хозяев уже года три как тоже оставили дом и уехали к детям в город. Приезжают сюда лишь на период посадки и сбора урожая. Дом их охраняется лишь одиноким сторожем да почти не лающим псом. Хорошие места. Тихие. Мои места.
Лодка моя, сдаваемая мне хозяином на прокат, двухместная. Я пробовал на одноместной рыбачить, ж очень шаткая. Не люблю неустойчивость в положении.
Удочки не ношу. Прямо у озера оставляю. До дома по прямой дороге метров пятьсот. Когда несу свой маленький улов, всю мелочь оставляю у лисьей норы. Я нашел ее неподалеку от тропинки в овраге. Был сильно удивлен, но кого о ней спросить? Но рыбка моя исчезает уже к вечеру этого же дня. Может, не лиса там живет. Но я решил для себя, что лиса, так и думаю про себя. Даже приветствую ее ...потихоньку, когда рыбу ношу. «Привет, лиса! Вот тебе твой обед». А кто там, лиса, или нет – я не знаю. да мне и не важно, кому-то в радость мой улов – и хорошо.
Хорошая рыба клюет редко. Хотя мне это даже нравится. Испытываю просто мальчишечий восторг, когда что-то удается принести в дом "настоящее". Похвастаться перед хозяйкой, но больше перед хозяином. Вот уж кто удачливый рыбак. Места он какие-то знает, что ли? А я далеко не хожу. Мест не ищу. Попалась рыбина тут – хорошо. Нет, так кто об этом плачет…
Рыбка в озере чистая, впрочем, как и вода. Лодку покачивает, когда я меняю позу, потом опять все успокаивается и замирает. На глади воды, отражающей утреннее небо, я виду скользящие лучики. И тишина…
Там, где я оставляю свои башмаки на берегу, еще сухо. А вот в воду зайти и не испачкаться в темной жирной глине никак нельзя. Иду на рыбалку и всегда несу с собой сапоги. Становится жарко. Хорошо бы раздеться. Ветерком качает траву у берега. По воде красиво расходятся спокойные круги.
Поплавок мой дернулся. Я замираю. Какое-то время трепыхание поплавка гипнотизирует меня. Я сморгнув, начинаю медленно подкручивать леску. Наконец, осторожно веду поплавок ближе к лодке. Тащу удилище. Вытаскиваю. Червь объеден. Рыбки нет. Хитра моя сегодняшняя подружка....Ничего. Беру белого червя, пожирнее. И вновь цепляю его на крючок. Этот червячок тоже хитрец. Он прятался под железным листом, лежавшим под воротами, ведущими из сада в лес. Я давно приметил это место проживания червяка-хитреца. Мне таких не много там удается отыскать. Одного-двух. Но через день, два, они снова там появляются. И я снова захватываю их с собой на рыбалку. Нашептываю, поплевываю на червя, как это делает Мерфи - хозяин мною снимаемого дома, и вновь закидываю удочку. Снова замираю в своей дремотной позе.
Почти сплю. Как муть отгоняю мысли, картинки....Пусть голова отдохнет....
"Отдыхать", - говорит моя хозяйка по-английски....Вот я и отдыхаю.
Червячок, червячок, ...ты прости меня дружок....Я сам ...червяк. Тоже извиваюсь, пытаясь выглядеть ..."живым" и "сильным"....А сам ...такой же червяк на крючке. Мучаюсь, и дернуться с крючка, нету сил. Терпи, дружок, терпи. Тебя проглотит большая рыба.
На меня тоже клюют. И меня тоже когда-нибудь проглотит рыба.
В животе начинает "урчать" и требовать.
Терпеть не могу чувство голода. Откуда это во мне? Никогда не сидел на диете. Никогда не жил в нужде. А голода панически боюсь. У меня и в кейсе моём, как у школьника, всегда лежит завтрак. Пара сытных бутеров, коробка сока или кефира. Никогда не стеснялся «коробочки кефира в сумке». А ведь меня нещадно дразнили этим. И девочки, …и коллеги, …многие.
А если я куда-то еду, то, прежде всего, не сорочку для себя в чемодан готовлю, а еду. Странно? Нет. Я объясняю все "странности" моей жизни только одним - моей профессией. Профессией, к которой я шёл всю свою жизнь. Моим "делом", вынуждающим ежедневно видеть "голодных". Жаждущих и алчущих. И не только в плане морали, нет, не только. Иногда они, эти люди моего круга действительно мечтают наесться хоть раз жизни досыта.
Впрочем, прочь картинки. Прочь размышления о жизни, о людях. ...Все в сторону! В далёкую, далёкую…отсюда.
Достаю крупный помидор. Ровные темно-красные бока его аппетитно бугристы. Белый хлеб пахнёт свежей выпечкой на дровах. И кусок копченого мяса. Н-ну! Аромат…Достаю вина фляжку. Мерфи уже приучил меня к домашнему вину. Я, в общем-то, не отношу себя к людям пьющим, но после тех легких, их называют "дамскими" вин, которые я обычно заказываю для себя в ресторане, это кажется мне терпким. Таким густым. И, кажется мне, исключительно "крепким". Уже после третьего стакана "бьет" по ногам. Ну, кого-то может, и по «рогам». Меня нет. Голова-то как раз остаётся после такого вина светлой. А вот мышцы не подчиняются ни в какую. Качает после него, как матроса на баркасе. Как правило, выпив, мы с хозяином дома разбредается по комнатам, и вскорости засыпаем. Думаю, так же как он, я жутко начинаю храпеть. Полная отключка. Вот какое вино, налито в моей фляжке. Потому только пару глотков и делаю.
Сытость согревает. Стягиваю фланелевую рубашку. Щурюсь, глядя на солнце.
Ловись рыбка, ...ловись. Проходит час, другой. Рыбка гуляет. Закрепляю неудачливую сегодня удочку и перебираюсь в хвост лодки. Там у меня ловушка на мелочь.
Вот и проверим, есть ли у меня что-нибудь для моей лисы? Перебираюсь осторожно, сильно лодку не раскачивая. Наклонившись, смотрю в садок из некрупной сетки. Есть, есть обед моей лисоньке. Несколько мелких рыбешек плавают в ловушке, ничего не подозревая о своей судьбе. Ах, ах, я вас понимаю. Вытаскиваю садок. Рыбки начинают трепыхаться, тыкаться мордами в сеть, пытаются выпрыгнуть из садка. Но, увы, поздно. Попались!
Рукой трогаю их гибкие прохладные тела. По одной перекладываю в пластиковый пакет и решаю заканчивать свою сегодняшнюю рыбалку любителя.
Достаю удочку, стягиваю смерившегося червя, кидаю в воду и гребу веслами к берегу. Вытягиваю лодку. Кидаю подальше в траву удочку, стягиваю сапоги, переобуваюсь и, забрав мешок с мелочью, иду к дому.
Три рыбешки выкладываю как дань лисе. Быстро отхожу от норы. Метров за сто от дома меня поджидает еще одна тварь. Это кошка с мягким, мяукающим именем Маруся. Что-то русское в имени. Был там в тех местах несколько раз. По службе. Там у них все "Катюши", "Маруси", "Наташи". ...Эта кошка - Маруся. Да нет, мне нравится. И кошка эта, и имя.
Чистая кошка, ласковая. Оботрет мне все ноги, пока я иду до дома. Сажусь на невысокое крыльцо из тесанных досок, и кидаю ей оставшуюся в кульке рыбку. Все что осталось от моего улова.
Маруся берет добычу в зубы и несет к углу дома. Ест всегда в "профиль" ко мне. Поворачивает морду то вправо, то влево, поглядывает, перекусывая рыбешке хребет. Зверь…
Я не устал день из-за дня, как должный ритуал, караулить этот Маруськин обед. Это как пытка для мазохиста. Мне неприятно, но я сижу и смотрю, испытывая злорадство и радость. Ещё вздыхаю, как старик. О-хо-хо… Смотрю в сытую мордашку кошки, зло щурюсь сам и почему-то киваю, как будто соглашаюсь с Мусей. Так её, так…Кошка, облизываясь, начинает стирать следы пожирания свежатинки со своей морды. Я соглашаюсь с Мусей. Отчего же такая злость во мне? Молчаливое осуждение? Все правильно....Все как у людей....Снова гоню мысль, не давая ей захватить меня такими аналогиями. Жмурюсь, стряхиваю серьезность с лица и протягиваю руку к гибкой спинке кошки. Глажу ее. Она подходит ближе, подставляя мне для ласки всю себя. Как истинная "женщина".
Я глажу её живот, шею....Мне становится легче. Начинаю улыбаться. Ах, ты, киска....Ах ты, какая.... Когда-то, очень давно у меня была кошка. Она гуляла по просторному дому моих родителей.

Я поздний ребенок. Когда-то был и основой, и счастьем семьи. Поздний ребенок… И не потому, что родители встретились поздно. Напротив, их совместная жизнь началась рано. Отец занимался строительством домов, кафе. Мать занималась их проектированием. Совместный бизнес - вот что не давало им отвлечься на такие мелочи, как появление в семье третьего. Мать родила меня, когда был построен дом для себя. Они купили добротный дом, перепроектировали его для себя. И сделали дом «под себя». Отцу было сорок пять лет, маме - сорок.
Я родился хилым. Работать и одновременно заниматься мной мать, разумеется, уже не могла. Поэтому я из детства помню многих моих нянь, гувернанток и домашних учителей. Мои постоянные болезни сделали меня хроником. А отсутствие родительского внимания – нервным, замкнутым в себе и малоразговорчивым ребенком. Школа меня больше раздражала, чем приносила необходимые знания. Но к университету меня все-таки подготовили. И, конечно же, к строительному факультету.
Когда началась специализация, расчеты диаметров канализационных труб начали утомлять меня. В тайне от отца я бросил учебу. Какое-то время жил ложью. Болтался, жил на деньги, зарабатываемые помощником клерка в различных офисах, а на каникулы приехал домой, хвастаясь своими успехами в учебе.
Но мать догадалась о моем вранье. Именно догадалась, а не поверила ректору, позвонившему домой для уведомления родителей, добросовестно перечислявших деньги на моё обучение.
По каким признакам она догадалась, до сих пор не знаю. Но она молчала. Мать моя видно сразу знала, что все эти «кладки», «прочности», «динамика почвы» - не для моего ума дело. Это отец не хотел замечать, что уроки музыки и психологии мне интереснее, чем физика.
Отец поехал со мной в институт. Хотел, чтоб меня восстановили. По дороге я сказал ему, что строителем быть не хочу и не буду. Как ни странно, он воспринял это спокойно. Думаю, мать его подготовила. Но он упрям, мой отец. Он потащил меня на тестирование, на факультет проектирования вычислительной техники. Я стал учиться курсом помладше. Однако математика мне надоела еще быстрее. Уже после первого же семестра, приехав домой, я сказал отцу, что и это мне не нравится. Если бы не вмешательство матери, скандал мог бы вылиться в рукоприкладство. Не с моей, конечно, стороны. Хотя, вот как раз со стороны, я в ту пору смотрелся крепким парнем. Это потом крутизна мышц моих жирком покрылась. А поначалу я был крепышом. Или только казался. Со стороны. Я то знал это потому, что ко мне никто не приставал кулаки почесать.
Ближе к лету я снова поехал на тестирование в университет. На этот раз я выбирал сам. И моим выбором был юридический факультет.
Став бакалавром, я начал подбирать для себя дело. Довериться мне целиком клиенты не могли, и я нанялся помощником адвоката. Я был (мне так казалось, потому что я сам себя так чувствовал) адвокатом, рвущимся к бою. Мне, правда, все врагами казались. Я тогда ещё не любил их. Их - своих клиентов. Не считал их своими братьями и сестрами. Я боялся их даже. Ждал подвохов, обмана и предательства. Я не любил их. Я брал за работу их деньги, и презирал их.
Мне были соратниками, друзьями мой босс, мои агенты, наши помощники и даже те, кому я всучивал взятку. …Даже секретарша моя и жена моего босса. И конечно, родители.
Ну, это только поначалу.
Это были процессы, связанные с проблемами дележа наследства.
Впервые я встретился с подлостью и вероломством самых близких друг другу людей. Брат клеветал на сестру. Дочь на отца. Мать вместе с любовником выбивала стульчик из-под ног дочери, приглянувшейся ее дружку. И прочее, ...и прочее....
Жизнь вдруг открылась мне столь безобразной стороной, что мне захотелось и это "дело" бросить так, не завершив своей учебы.
Мать опять первой почувствовала во мне упадок сил и настроения. Они часто шушукались с отцом и очень смешно разбегались в стороны, как застигнутые за неприличным занятием, как я только появлялся. Я приходил домой не измотанным физически, а психологически измученным, подавленным. Вдруг заболела не только спина и голова, болело что-то внутри меня. В свои неполные двадцать пять лет я вдруг понял, что …ослеп. Да, именно ослеп к хорошему в человеке. Что первый же встречный кажется мне подозрительным, носящим в себе тяжкую тайну совести.
Мне начало казаться, что отец вновь готов обозвать меня никчемным лентяем, инфантильным гулякой, неспособным постоять за себя, обеспечить собственное существование. Я ... перешагнул через моральную рвоту и закончил учебу. Более того, чтоб доказать отцу, что я не «подлец, тратящий его деньги в пустую», я закончил университет с отличием. Мне дали самые высокие рекомендации.
И сразу же предложили место помощника адвоката в известнейшей в нашем городе адвокатской конторе Брукса. Разумеется, с переходом на должность адвоката, по завершении адаптивного срока. Небольшого, кстати.
И дело было не только в том, что Сем Брукс знал хорошо моего отца и мать, и как я узнал позже, даже не потому, что его дочь имела на меня какие-то виды. Брукс сказал, что значительно раньше других почувствовал во мне болезнь адвоката. «Тягу», как он выразился, к оправдыванию живущей на земле …твари. Я думал, я их ненавижу. Я был уверен, что презираю. А вот профессионал разглядел суть моей проблемы сразу. Я любил как раз …только их.
Брукс сухо, но настойчиво твердил мне о моих способностях, а я молча выслушивал его, работал упорно, но ... мечтал об острове. Мечтал скрыться куда-нибудь, сбежать от людей. От моих «любимых».
Мать начала усиленно, как будто спохватившись, вести со мной свои душеспасительные беседы. Начала очаровывать меня своими проектами новых зданий, каких-то жутко башенных сооружений в стиле барокко. Я и ее слушал. Даже начал помогать ей в расчетах смет. В зарисовке эскизов, создании макетов. Даже как-то, съездив на строительство, которым руководил отец, увлекся работой каменщика. Сам начал выкладывать стены чьего-то нового замысловатого дома. В общем, отошел от своих личных проблем.
Брукс не звонил. Это меня успокоило и может быть на этом моя жизнь как-то бы и изменилась. И...успокоилась, утешенная созидательным трудом.
Но однажды к нашему дому подъехала машина. Шикарная машина. Я до сих пор ее часто вижу в своих снах ярко-алая бугатти. В дверь позвонили. Открыла мать. Спросили адвоката Лоренса. Я слышал это сам. Мне польстило то, как они назвали меня.
Отец еще во время моей учебы в университете отдал мне одну из своих "рабочих" комнат под кабинет. Мама постаралась, чтобы он походил именно на рабочий кабинет юриста.
Вот туда я и провел своих первых клиентов.
Мне предложили защищать убийцу.
Что меня тогда не остановило, гордость? …Тщеславие?…Желание отстоять в глазах отца свою профессиональную честь? Жизненную пригодность…. Не знаю.
Но я согласился защищать этого мерзавца. Именно так я его называл про себя, сохраняя вежливость и профессиональную невозмутимость в лице. Последнее - мне удавалось всегда. Никто меня не учил этому дипломатическому приёму. Я будто родился с ним. Даже наш повар не знал, глядя в лицо моё, доволен я чем-то из блюд его или он чего-то там пересолил.
Парню грозил электрический стул. Я понял это сразу, как вник в дело. От меня потребовали только одного, отвести от него высшую меру наказания, уже вынесенную при первом слушании дела. Мне прямо так и сказали, что «остальным займутся другие». И я оставил свою трудотерапию на свежем воздухе в покое и перешел в камеры, кабинеты, архивы, ...в общем, дал своей "болезни" ход.
Я изрыл биографию этого мерзавца, как червь. Начал развивать свою защиту как раз с его, закончившего гильотиной, французского прадеда. Семь папок наимерзейшего, что может завестись в жалком с виду, но гадком гиганте. В извращенном мозгу его. На зубок знал все результаты его медицинских обследований, где черным по белому значилось - вменяем и при полном разуме. Он мне снился, этот тип. Я с ним по ночам "беседовал", с этим мерзавцем…
И что? …Парень вдруг стал мне понятен. Более того, он показался мне симпатичным.
Ежедневное общение с ним так увлекло меня, что я уже даже не по привычке, по желанию шел к нему в камеру. Честное слово, в этом мерзавце я увидел более человечную личность, чем те, кто оказался его жертвами! Этот, практически не видевший добра от людей, двадцатилетний парнишка в жизни не испытавший таких общечеловеческих чувств как привязанность, любовь, жалость и даже страх, стал для меня притягательнее интереснее моих коллег. Моих помощников. Lа что там, моих родителей!
 Заурядная пустота и полнейшее равнодушие на основе всего этого - вот что было в его глазах, мозгу и душе. Жертвами его были обычные люди. И, как оказалось, тяжело больные. У одного из них был СПИД, у двух других - рак. Пара женщин, забитых им на смерть, были пациентами клиники, где лечились от лейкемии. Убийства были по заказу. Просто сведение старых счетов. Убирались свидетели каких-то и чьих-то грязных дел. Работа киллера оплачивалась по меркам весьма скромным. Насколько мне удалось выяснить, если бы он просто перешел к шантажу нанимавших его господ, он бы имел гораздо большую прибыль. Чаще его нанимателями были люди респектабельные. Он мог вполне заняться менее кровавым делом. Жертвы во время пыток говорили с ним. Он мог потребовать за информацию и молчание деньги. И не малые. То есть тут, в его пунктике, было что-то такое, что не измерялось только деньгами. Ему с руки было убивать этих особ. Он прямо-таки искренне считал, что выводит людей не нужных, давая возможность спокойно жить людям полезным. «Кому полезным? – Спрашивал я его. – И тебе тоже», - отвечал он. Вот какой божок! Вот какой мировой судия предстал передо мной в жалком образе этого худосочного тридцатилетнего фанатика - ассенизатора. Ни разу в жизни он не подал нищему. Он отворачивался от зова ребенка. Не получил поцелуя от женщины. А решать: кто есть кто - посчитал себе под силу. Отчего? …От бедности ума? …Сердца? …От неспособности приладиться к этому миру?
Отчего?!
Как-то в его дом приблудилась собака. Ни то чтобы он кинулся ее кормить и задабривать, нет. Просто не гнал её прочь. Она жила с ним, в его доме. Уже много лет жила. Была пожалуй единственным, существом скрасившим его серую одинокую жизнь. Но к моему счастью эта собака не покинула его жалкого жилища и после того, как хозяина вывели оттуда со сцепленными руками. Более того, когда мною она была привезена в окружную тюрьму, и представлена ему, я увидел, какие невероятно добрые чувства она по сей день испытывает к нему. Парень был очень удивлен моему поступку. А я увидел то, что придало мне силы копать дальше это гиблое в общем-то дело.
Этот убийца - одиночка расплакался, вжавшись в шерсть этого блохастого дружка, как по потерянной свободе. И случилось то, что очень мне помогло выиграть это дело. Парнишка, кем-то случайно переданной ему пилкой для ногтей, попытался вскрыть себе вены. По оплошности полицейского раненный не сразу был замечен в этом страшном деянии. Он притворился спящим и отказался от еды. Полицейский не стал настаивать и не вошел в камеру для очередной проверки. Парень молча истекал кровью несколько ночных часов. Чудом, совершенным медиками, заключенному вернули жизнь. А я, сославшись на осознание моим подзащитным всей бесчеловечности содеянного, довел дело до необходимого конца - парню дали тридцать лет каторжных работ, заменив вынесенный до этого приговор о высшей мере наказания.
Боже мой, как я радовался за него! Я просто ликовал! Отправил своему «первенцу» запас белья, одежды и провизии в тюрьму. Пригласил по такому случаю родителей в "Митчел Холл", заказал шикарный ужин, вина....
Но семгу и икру под "Вдову Клико" я ел один. Мои родители посчитали, что тот баснословный гонорар, полученный мною за спасение киллера - грязные, недостойные деньги....
Конечно, это так и было. Но все-таки я не ожидал столь жестокой реакции со стороны самых близких мне людей. Они меня просто не поняли. Эти мои близкие люди.
А вот от парня того я получил весточку. Письмо. И вовсе не удивился (обрадовался даже) со свободы. Без благодарностей особых. Просто привет, да коротенько о том, как сдохла от старости его собака.
Я купил себе квартиру попросторнее, сделав ее и своим офисом, и практически перестал видеться с родителями. Так, на дни рождения заезжал и все. Даже не перезванивался. А о чём говорить, у них всё хорошо. У меня всё в порядке. Из новенького, у меня были только мои «дела», про которые они и слышать не хотели.
Слава адвоката, защищающего убийц, растлителей, маньяков понеслась как снежный ком с горки.
От меня потихоньку отвернулись друзья. Из-за моральных соображений. Коллеги, возможно из-за зависти. Женщины за мной гонялись лишь те, кого я мог посчитать ненормальными. Они просто-таки жаждали увидеть «того самого». Но я то понимал, я – не тот самый. Я – другой.
Соседи надоели…письмами и доносами. Даже моя игра на пианино их не просто раздражала, а казалась «подозрительной»! Ну и что, что я люблю играть «Пятую симфонию» Бетховена по ночам?! Ну и что?!
Я взвинчивал свои гонорары, но и это не остановило поток желающих воспользоваться именно моими адвокатскими услугами.
Я честно, только сначала оправдывался, говоря, что не хочу этой «славы». А потом решил, а почему собственно? Я заслужил, я получаю…и пошли они все…Моя Слава. Уж какая есть.
Были и проигрыши. Но так, незначительное количество. В душе я жалел, что так мало из моих подопечных получили заслуженное, но как профессионала, меня это задевало. И я брался за пересмотры дел, доходя до судьи штата. И половину из этих дел выигрывал. Приходя домой, я открывал бутылку вина и, чокаясь с отражением в зеркале, напивался, или поздравляя адвоката Лоренса или обзывая его, то есть себя, идиотом, не так поведшим процесс защиты. И снова брался за защиту «Своего Человека», уже доходя до Государственного Суда Присяжных.
После нескольких лет такой работы, я почувствовал, что теряю собственное здоровье. Стало давать о себе сердце. Желание несколько оградить его от переживаний, заставило меня тренировать в себе невосприимчивость происходящего. И еще через три года работы, я перестал видеть в фотографиях жертв ... «жертв». Я уже не видел на этих жутиках кем-то насильно умерщвленных людей, а все они превратились для меня в виновных. Виновных в страшном злодеянии, так как своими привычками, взглядами, образом жизни они спровоцировали нормального, здорового человека, давя на его неустойчивый разум, делая его их роковой реальностью.
Все встало с ног на голову. Я защищал ЧЕЛОВЕКА от тех, кто посягал на его жизнь, кто жаждал его смерти. Мне стали врагами прокуроры и судьи. Я возненавидел этих проныр и живодёров!
В тридцать два года ...первый инфаркт.
Мать и отец забрали к себе заблудшего сына. Меня выходили и снова вернули к ...будто бы нормальной жизни.
Но уже никто не мог убедить меня бросить мою работу. Именно мою работу. Защиту тех, кто чаще всего и не просил ее, так как считал свое дело безнадежно проигранным. За них просили.
Слава Богу, были такие добрые люди.
Я лишь ограничил количество дел. Два-три и все. Отпуск. Два-три и опять ..."отдыхать".

И вот я здесь... отдыхаю.
Ловлю мою рыбью мелочь. Хожу с ружьецом на охоту. Удача бывает редкой. Но если и удается подстрелить зазевавшегося зайчишку, я потрясаю им в вытянутой руке и радуюсь, что меня зауважает Мерфи, обрадуется его жена и, по-хозяйски взвесив зверька на руке, скажет: "Ого-го!". И улыбнется мне, как мужчине. Как кормильцу.
Я зайчатину не ем. Вообще не ем. Конечно не из-за религии. В принципе не могу смотреть на убитое мною. Но хозяйка его готовит так долго и так красиво украшает свое блюдо, что я беру и как бы ем приготовленное. А сам скармливаю его Марусе.
Жена Мерфи ворчит на кошку, ругается, что та перестала ловить мышей. Я заступаюсь за бедное, ни в чем не повинное животное, оправдывая лень кошки ее красотой, грацией и желанием делать то, что ей нравится, а не требуется от нее ее хозяйкой. Ведь она кошка. И живет по своим кошачьим законам. Шерсть ее с моим приездом начинает густеть и поблескивать. Она заметно толстеет. А греясь на солнышке, подставляет всякому к ней прикоснувшемуся все свои мягкие прелести. Не забывает лизнуть ласкающего ее шершавым, мокрым язычком.
Иногда я хожу на ночную рыбалку. У меня отдельный вход и хозяев я нисколько не беспокою своими ночными прогулками. Но вот если не спится, особенно после долгого дневного сна, я выхожу на свою охоту под звездами и брожу под луной пока не отсырею от тумана или не замерзну от ночной прохлады.
Я сижу на крыльце долго. Никем не замеченный. Чувствую запах с кухни. Начинаю ощущать голод. Поднимаюсь и иду переодеваться к завтраку.
Из-за двери, через которую жена Мерфи прикатывает к моей комнате стол, слышу приглушенный разговор. Вообще-то я тщательно скрываю то, что понимаю их речь, но все равно, заметил, что хозяева разговаривают в моем присутствии очень редко. Может по натуре молчуны, может из прирожденной вежливости.
Я их таких долго искал. Таких молчунов. Вот потому и приезжаю сюда уже который раз.
«…Не позволяй ей ходить к озеру. Рыбу распугает, да и воду замутит. А возле дома пусть появляется лишь после обеда, когда постоялец спит. В прошлом году она и ночью купалась. Запрети! Я заметил, он чаще ночью стал выходить. Не нужно, чтобы он видел ее. И гони от пианино! Вдруг постоялец услышит. Ты прекрасно знаешь наши с ним условия. Зачем пригласила ее сейчас?» Женщина, оправдывается, объясняя свое решение тем, что у девушки никого нет, у кого бы она могла провести каникулы.
-Все равно. Она могла бы этот месяц в городе проболтаться. Хватило бы пары месяцев для каникул.
-Что уж теперь? Сегодня приезжает. Дневным автобусом.
-Э-эх! Глупая баба! Вот уедет постоялец, да ещё и не приедет в другой раз, как тогда? Где деньги возьмем на дом младшему нашему?
Женщина запричитала, заохала.
Малоприятное известие о скором прибытии студентки на отдыхе, которая будет болтаться по двору, хоть бы и по соседству, несколько расстроило меня.
Наспех позавтракав, я взял книжку и пошел в сад. Приятно подремал в гамаке. Почитал о чужих страстях и не больных болях неживых героев, и столь же мертвых героинь. Лежал, наслаждаясь покоем, тишиной и запахом спеющих яблок, зелеными плотными шариками, обсыпавшими высокие старые яблони хозяйского сада.
Потом прогулялся по двору, любуясь работой Мерфи. Тот чистил о загон для скота.
Молча, я смотрел на потную рубашку крепкого мужика. На энергичные движения и тихое упорство хозяина небольшого поместья выродившейся деревни. Вздохнул, провел по шершавой ошкуренной глади бревна ладонью и пошел прогуляться дальше. В сторону холмов.
Когда в обед жена Мерфи подкатила столик к моей двери, я выходил из душа. Поблагодарив ее молчаливым кивком, я улыбнулся.
Женщина замерла. Видимо хотела что-то сказать мне, но досадливо поморщилась, погладила ладонью свой передник и, кивнув, сказала свое обычное: "Отдыхать, пожалуйста".
-Спасибо, миссис Мерфи.
Женщина улыбнулась и оставила меня в покое.
Я понял, она хотела предупредить меня о приезде своей родственницы. Не получилось. Ладно. Надеюсь, и студентке этой всё объяснят. И кроме слов: "привет", "спасибо", "пожалуйста" - я и от этой "сиротки" - не услышу.
Я поел, составил тарелки на столик, выкатил его из комнаты в коридор и пошел спать.
В спальне было приятно прохладно. Я сразу уснул. Хотя нет, вру, не сразу. Какое-то время, в полудреме я пытался вообразить себе студентку.
Миссис Мерфи была рослая, крепкая телом женщина, ширококостная и белесая, с голубыми размытыми, как без зрачка, глазами. Мне было интересно представить ее "мисс", увы, ничего не получилось. Да и спать хотелось.
После сна я пошел искупаться. Нырял, отфыркиваясь и плескаясь, пугал рыбешек, что так нахально, вовсе не боясь моих босых ног, плавали на мелководье. Наконец решил, что пора ужинать и пошел к дому.
В детстве моя мать всегда считала, что ее кулинарные экзельсисы, которые она пыталась стряпать в отсутствие повара (тот был очень заботливым, вечно пропадал у приболевших родственников), что вся эта еда - не в коня корм для меня. Моя тощая конституция выдерживала три-четыре часа, и я снова хотел есть, оставаясь худым и длинным, как трость. Прошли годы. Моя мать успокоилась, по крайней мере в отношении моей комплекции. Я стал даже чуточку грузным. Но приезжая сюда, миссис Мерфи встречала меня одними и теми же словами (которые я …как бы не понимал): "Боже мой! До чего же он тощий!"
И потому всякий раз, как она слышит, что постоялец, то есть я, уже вернулся с прогулки, моя кормилица спешит что-то подбросить мне для подкрепления.
Вот я и успеваю здесь набрать свои лишние килограммы. Те самые, которые после отпуска сбрасываю, не напрягаясь в залах и на диетах. А всё только на работе.
Вот и сейчас, как пару раз скрипнула моя дверь в комнату, и хозяйка поняла - я дома, послышались шаги и поскрипывание колесиков передвижного столика.
Ко мне едет ужин.
И вот тарелки приняли малоприятный грязноватый вид. Сытость и покой во мне устоялись, и я снова вышел погулять. Как пес. Породистый пес, который безмолвен, накормлен и пожелал быть выгулянным. Я ..."отдыхать". Да, да, я "отдыхать".
Я пошел к холмам. Солнце садилось, опять поражая красотою вечерней зари, украшенной перламутром белых и розовых облаков.
Не знаю, почему меня понесло к озеру. Я вовсе не хотел идти туда. Может уже привычка? Наверно бывает привычным и маршрут, который дорожкой, сам, стелится тебе под ноги. И ты, как ослик идёшь, …идёшь…
Я пошел туда дорогой, не тропинкой. В быстрой кончине вечера и рождении новой ночи, я бы даже не смог отыскать эту вторую. Тропку - узкую ленточку, шириной в две ступни, заросшую почти нахальными колючими сорняками и шелковистой травой.
Озеро было спокойным, гладким как зеркало. Тихо. Я кинул туфли в лодку, надел сапоги.
Отыскав удочку, кинул в лодку и ее, оттолкнулся и, запрыгнув внутрь, стал грести к центру озера.
Тихо. Темнеет быстро. Но место падения грузила я еще различаю хорошо.
Добросовестно просидев неподвижно примерно с полчаса, я почувствовал в руках легкое подергивание, чуть потянул леску. Сразу понял, на крючке приличная рыба.
Осторожно перебирая руками, сматываю леску. Ногой подвигаю к себе сачок, валявшийся на днище лодки. Подсаживаю её, подхватываю и…
Вот она, красотка! Сколько сноровки потребовалось от меня, чтоб поймать голубушку за жадную губу. Я совершенно позабыл про сон, уже было совсем сморивший меня. Про ночную прохладу и черноту кругом. И вот она в лодке. Трепыхается душа у моих ног, ещё грозится выпрыгнуть, да улизнуть.
Я по-королевски придавил рыбину ногой. Без малейшего великодушия я наслаждался своей полной победой над моей жертвой ночной прогулки.
Это был лунь. Крепкий, крупный.
Живой. Потому я и отведаю тебя завтра. Съем завтра уморённого морозом хозяйского холодильника.
Больше я не закидывал удочки. Зачем жадничать? Завтра на обед я порадую себя и своих хозяев куском чудеснейшей рыбки. Свежей, как эта ночь.

Всплеск. Тихий в принципе, но такой внезапно громкий среди тишины ночи.
Я не один?
Что это? Кто-то плывет?
Я придавил нервный хвост бунтующей рыбины и снова прислушался. Пригнулся, вглядываясь в темную поверхность воды.
Мне стала заметна голова, темные длинные волосы, травой распластавшиеся на поверхности. Я увидел две белых руки, что осторожно раздвигали волны в стороны.
Значит, она - таки не послушалась и решила не бросать свои ночные купания?
Я гулко гукнул филином, а потом ещё и поворчал, как пёс, "рр-рр".
Девушка смешно ойкнула и замерла. Повернула ко мне голову. Увидела и тут же отвернулась. И быстро поплыла назад к берегу.
Я улыбнулся. Обрадовался, что, спугнув ее, я освободил свои владения от посторонних.
Подгреб к берегу. Отыскал и переодел обувь. Потом занялся рыбиной. Проткнул жабры её проволокой, сделал кольцо. Скрутив его, я понес улов домой.
Вокруг было тихо. Я ждал каких-то шорохов. Возможных шагов позади или впереди. Но было тихо.
И я снова принялся слушать ночь. Её прекрасные звуки расслабления. лягушки поквакивали. Шишки гулко тукая падали с макушек елей. Бегали зверушки, стрекотали цикады.
Я расслабился. Потому сильно вздрогнул, когда почти у самого дома меня громким шёпотом окликнули: «Эй!»
Я испугался. Испугался, как человек никак не ожидающий ничего подобного. Она, как и я, чуть ранее, исказила голос. Полушёпот придал её хрипу тайны.
-Э-э-й-й!
Конечно, это была она. Началось!
Какая-то злость дернулась во мне. Я решил не оглядываться. Шел к дому. Там она точно не посмеет кинуться ко мне со своим дурацким "эй!".
Но она, видимо, поняла мое нежелание общаться. Обежала меня и пошла рядом. Едва поспевая за мной, она заглядывала мне в лицо.
 -Здравствуйте. Пожалуйста, не говорите Френку, что я испортила вашу рыбалку. Было так тихо и я подумала, что Вас там нет.
Я посмотрел на нее. Затем снова отвернул лицо, стал разглядывать дорогу под ногами.
-О, Вы поймали рыбу?! Вы - рыбак? И видимо, удачливый…
Я не отвечал. Не из застенчивости. И конечно, не из-за грубости.
У меня свои принципы в отношении деловых взяток. Даже в виде лести.
К тому же я всегда строг в отношении выполнения обязательств. И вот так нарушать их я никому не позволю.
Когда вернусь, решил я, если Мерфи еще не спит, поговорю с ним.
О тишине, предусмотренной нашим соглашением. О не присутствии посторонних рядом со мной.
-Если бы я знала, что Вы не поплывете за мной, я бы еще искупалась. Вода такая теплая. Чудо!
Очень хорошо! Она рассчитывала… Что я поплыву. …За ней. …Ага! Она еще и нагишом купается в моём озере!
-Я, правда, не побеспокоила Вас? Вы не сердитесь?
Не ее заглядывания начали гасить мое раздражение. Её голос и детская непосредственность, с какой она припрыгивала, поспевая за мной, помешали развиться моему истинному раздражению.
Она что-то говорила о ночи. Чуть запыхаясь, насвистывала какую-то песенку, вставляя норвежские слова.
-Вас как зовут? …Я знаю, мне уже сказали. А Вы без собаки ходите? Тут лисы шныряют. Вы знаете, что тут лисы водятся?
Мы не прошли и половины пути, а я уже решил, что напрасно злюсь на этого ребенка.
Я остановился. Она замерла рядом. Задрав подбородок, смотрела и весьма нахально. Прямо в глаза. И улыбалась.
Я был строг. И наверное смешон.
-Значит так. Я ставлю Вам условие, если Вы не нарушите их, я не сообщу о ваших поступках Мерфи.
Девушка молчала. Мне показалось, хотя возможно, это только лунный отблеск, что в ее озорном личике мелькнула какая-то хитрость. Но может, мне просто показалось. Обстановка была необычной. Ночь тихой. От девушки пахло свежестью. От меня, я думаю, рыбой.
И всё же я решил настаивать на своих условиях. Решил, раз уж хозяева не постарались, ознакомить ее с моими условиями проживания здесь.
-Можете не беспокоиться по поводу купаний. думаю, будет справедливым, поделить озеро. Оно вытянутое и мы легко "поделим" его. Вы будете купаться в его левой половине, а я рыбачить - в правой. Я и для купаний там место найду.
Вместо ответа, она взяла мою руку и, подняв ее, рассмотрела рыбу.
-Ничего себе рыбка?! Это что, лунь? Хороший экземплярчик. Таких даже дядя редко приносит. А что значит «право и лево»?
Я одернул руку и, повернувшись, снова пошел к дому. Понял, она наплевала на мои условия.
Но ...дергаться я не стал. Пока ею мои условия нарушены не были.
Неожиданно возле дома нас встретил Мерфи.
Он удивленно смотрел на меня, весьма грозно кинул взгляд на девушку. А та, ничуть не испугавшись его появления, подхватила мою рыбу и понесла в дом.
-Я отдам ее Марго. Её лучше почистить сразу.
Я успел рассмотреть ее ровные голые ноги, она тут же скрылась за дверью.
Мерфи перехватил мой взгляд. Прочистив горло, будто крякнув, он поинтересовался, путая падежи и переставляя слова. Но я понял его верно. Он интересовался: «Вы хотите, чтобы она уехала?»
Его "труднопонимаемый" мною английский, правда, умилял меня. Но, только представив себе, как бы заговорил с ним по-норвежски, я переставал дергаться лицом и индифферентно уставясь, просто воспринимал его, переводя его речь в правильные предложения.
Стараясь смотреть ему в глаза, я ответил: "Она милая девушка". Улыбнулся и вошел в дом.
Что уж он понял, я не знаю. Девчонка эта - та же Маруся. Как я пожелаю, так она себя и поведет. Уже при первой встрече, я сам дал ей понять, что вполне поддаюсь терпеливой дрессировке. Если она захочет, такой дрессировкой вполне сможет приручить поглаживать себя по животику.
И всё же, уже засыпая, лежа на спине и разглядывая светлый прямоугольник потолка, я думал о встрече у озера. Даже пытался припомнить милую мордашку ночной купальщицы. Я всегда испытывал трудности в близких отношениях с женщинами и потому злился на себя, за глупую гордыню.
Хотя ...принципы ...да. ...Но ведь можно и так. Разве она сможет мне помешать? Да и чему? Моей лени? Моему сну? Покою? Конечно, нет. А наблюдать ее будет для меня своего рода развлечением. Которое, впрочем, вполне можно быстро прекратить, либо сменив место отдыха, либо переселением дамочки в отдаленные просторы.
Вот с этими, несколько эгоистическими мыслишками я и заснул.
Рано утром Френк пригласил меня пострелять. Он сказал, что возле озера, на небольшом болотистом "пятачке", появились утки. Я конечно же с удовольствием согласился. на мой взгляд в каждом человеке спрятан охотник. Один более ленив, другой менее. Я не ленивый охотник. К охоте я готов всегда.
Выходя из дома, я заметил у соседнего входа, на одной из толстых ветвей сосны, веревочные качели.
Так рано?! А девочка уже во всю кокетничает!
Я неопределенно кивнул и пошёл своей дорогой. Она может понимать меня, как хочет. Может решит, что я поздоровался с ней. А может и то, что я, продолжаю ворчать по поводу того, что она опять торчит на моих глазах.
Однако, пройдя несколько шагов, я нашел повод, чтобы оглянуться. Я специально споткнулся и оглянулся на будто бы препятствие.
Девушка смотрела и улыбалась мне. По-видимому, была довольна результатом своего гипноза.
Я хотел улыбнуться, правда, хотел....Но не смог. Моя тупость заставила меня пнуть ни в чём не повинную корягу, и я пошел своей дорогой дальше.

Мать всегда переживала за резко прерванную ею мою первую влюбленность.
Я был влюблён, о боже! как мальчишка. Я писал ей записки, даже письма. Пытался стихоплётничать. Наверное сейчас уже не припомню три музыкальных фразы… А раньше помнил. Они пришли мне на ум, и я посвятил их ей. Её звали…О, чёрт! Что за дела? …Неужели стала сдавать память? Да нет же, вспомнил! Её звали Сандра. Ну да, Сандра Симери.
Ей было пятнадцать лет. Мне чуть больше. Да, точно, пятнадцать лет и два с половиной месяца.
Матери моей не понравились ни её наряды, ни манеры. Ни даже отчего-то мама её…
И мать, когда меня настойчиво стали тянуть на улицу погулять (а я должен был готовится к выпускным экзаменам в музыкальной школе), она при мне, при моих друзьях, высказала ей все свои претензии: и глупа, и вычурна, и «пусть лучше лишний раз сходит с мамой в библиотеку».
А девчонка решила защититься тем, что все "высказала" ей о её сыне. То есть при мне обо мне. И что я прыщавый, и что я пришибленный и что «с мамой хожу в библиотеку».
Мать поняла, что погорячилась, но было уже поздно. Из мальчишки - влюбленного, я превратился в мальчишку - закомплексованного. И с тех пор кроме случайных связей, еще раз подтверждающих, что и сам я - скотина и из скотов происхожу, ничего серьезного. Впрочем, для лет нынешних мужчина, привыкший к легкой, но платной доступности – не новость. Ничего нового!
Зато поймать меня на кокетство легко. ...Так что трудись, кокетка!

Охота была удачной. Мне снова повезло, так же как и Френк, я подстрелил красотку - уточку. Лаская ее мертвые перья ладонью, я рассматривал ее.
Зеленая шея с черной каймой у основания, пестрый животик, округлый, горделивый зоб. Чистые красноватые лапки... Прости меня, красавица, но твоего мясца я не попробую. Только погоржусь тобой. Своею добычей.
Я по-охотничьи прикрепил утку на ремень и осанисто пошагал за Мерфи к дому.
Я шел и воображал из себя классного стрелка. Ведь никто кроме Френка не мог знать, сколько раз я промазал.
Но хвастаться было не перед кем. Девушки возле дома не было. Наверно, получила от тетки нагоняй за мелькание перед постояльцем.
Я все-таки поискал ее взглядом на качелях, у колодца, даже заглянул в сад. Но девушки не было. Значит, она ушла в соседский дом и видимо, теперь уже не будет надоедать мне мельканием.
Ну вот… А я приготовился похвастаться своей добычей. Ну что ж, значит так и надо. Так и лучше. Я отдал утку хозяйке. Услышал от нее несколько слов в расплыве гласных и привычное "отдыхать".
Отдыхал я до обеда.
Спал крепко. Без снов. Хозяйка, заслышав, как я копошусь и общаюсь с хозяйским псом Мартином, при этом с взаимной пользой, тут же привезла столик с рыбьим бульоном и огромных размеров кусками рыбы. Той самой, что мне удалось поймать ночью. Мы с Мартином отобедали и оба выразили свое восхищение хозяйке. Муся зашла после. По-видимому соблюдая некую субординацию. Я думал о ней, потому припас кое что и для неё. Зверье наелось.
Собака улеглась на ковре. А кошка, облизавши себя, вышла за мной в коридор. Я вывез туда столик.
Муська потерлась о ноги хозяйки, даже сейчас обутые в толстые пестрые носки, как у балерин. А я по-восточному сложил руки, вознес глаза к небу.
Мой похвальный экспромт шокировал хозяйку. Она оторопело и весьма удивленно смотрела на меня, хлопая глазами. Видимо, решила, что я молюсь. Пришлось указать на рыбьи кости пальцем и сказать "хорошо". Но и это было не воспринято как нужно. Миссис Мерфи засуетилась и, забрав тарелки, кинулась увозить столик прочь от моих комнат.
Уж не подумала ли она, что я подавился костью? …О-о-о! Ну, а как еще я мог выразить ей свой восторг? Если бы я заговорил по-норвежски, тут она бы вообще села у порога. В долгом безмолвии.
Да и к чему разглашать свое "слабопонимание"? Меня ведь интересует покой....Вот и будем "отдыхать".
Хотя мой явный интерес к появившейся девушке, как мне уже теперь кажется, вовсе не помешал бы этому. Я уже несколько раз выглядывал в окно. Мне казалось, что там, в саду мелькнуло ее легкое, цветное платье. Какое-то волнение испытал я, заметив это её платьице.
Что-то простое, совсем обычное, как благодарность засветилось в моём мозгу.
А может мне правда, стоит поблагодарить судьбу за столь невинное развлечение? Любование издалека…Что может быть прекраснее фантазий, имеющих такую призрачную основу…
Я вышел из дома. Походил возле сосны. Подергал веревки.
Френк закрепил их крепко, надежно.
Сел на перекладину, заботливо обтянутую мягкой тканью. Начал раскачиваться.
Это занятие так увлекло меня, что я чуть не вывалился с качели. Веревки вдруг дернуло, но не оборвало. Я снизил амплитуду. И какое-то время качался осторожно. А потом опять увлекся и даже глаза закрыл, получая захватывающее удовольствие: то протыкая небо ногами, то проваливаясь с подпрыгиванием души в высь.
-Вам тоже нравятся качели?
Это было столь неожиданно, что я чуть не отцепил руки.
Качели дернулись и тут же стали останавливаться. Наконец, замерли совсем.
Я освободил их и рукой показал девушке, что не занято. Что она может сесть.
Та засмеялась.
-О, нет! Нет! Лучше Вы. У Вас так хорошо получается.
Однако к качели прошла и даже села в нее, но не качалась. А снизу вверх, щурясь, с улыбкой, смотрела на меня, чуть подкручиваясь на веревках.
Ну, раз так беззастенчиво рассматривают меня, то и я решился на подобную бессовестность.

Она была светловолосой, с прямыми, как выглаженными утюгом, волосами до пояса. Пушистая до самых глаз челка скрывала густые в разлёт брови. Кожа была уже следка подзагорелой. А вот глаза у неё были совершенно замечательные. Цветные.
Один глаз её был коричневым, а другой - пестрил оттенками зеленого.
Это так манило взгляд, хотя поначалу даже не бросилось в глаза, пока я буквально не стал разглядывать ее по сантиметру.
Нос у девушки был прямым, острым, а рот большим и …манящим. Есть таки рты. Пухлые, сексуально подрагивающие в полуулыбке. Шлюхи называют «орально невоспитанными».
А эта к тому же улыбалась и время от времени облизывалась. Язычок влажный так и мелькал. Может, губы сохли, может привычка такая. На нижней губе от такой привычки образовалась трещина, разделившая темно-вишневую припухлость на симметричные половинки.
Зубы её были крупные, ровные, а два передних верхних чуть выпирали. Задорно, как у кролика. Девушка, как и ее тетка была широкоплеча, однако ее стройность не делала из этого недостатка. Напротив, простое по фасону платье выглядело на ее плечах весьма элегантным. А узкий разрез на лифе, вполне мог, при соответствующей фантазии наблюдающего, показать красивую грудь, видимо, принципиально не спрятанную в тесный лифчик.
Тонкая талия, вытянутые к низу бедра, ну и конечно длинные ноги.
Мне в тот момент очень хорошо были видны коленки. Круглые, ровные. Ими девушка водила туда-сюда. Игралась.
А еще, вот только заметил, маленькие ноготки на ровных пальчиках ног, обутых в ремешковые сандалии без каблуков. Мне показалось, девушка нарочно, чтобы я лучше разглядел, подвигала пальчиками, и блестящий лак на пальцах ног заиграл на солнце.
А потом она нежно погладила меня по руке пальцем…
Я глубоко вздохнул, медленно растягивая губы в неприличную улыбку. Помечтал о танцующих пальчиках, о ножках, что наверно легко вскидываются на крепкие плечи многочисленных друзей....
Поверьте, я не осел, мне часто доводилось видеть подобное. И не только на полицейских снимках. Прямо так, натурально.
И так это мне всё представилось… И оттого больше, что происходило это по большей части не со мной, а с …да, с кем придётся, на моих глазах, что я смял улыбку и посмотрел на часы. И повернулся к своему входу в дом. И сделав лишь пару шагов, я вдруг почувствовал, что иду "отдыхать" не только напевая по-японски куплет про «сердце красавицы, что склонно…», как-то вдруг как-то всплывший в памяти, но и пританцовываю под мотивчик...
Но это не моя «подтанцовка». Парнишку я одного вспомнил. Подзащитного моего…

Песенка о минете…
Уверен, озабоченный любовью двадцатилетний парнишка до сих пор напевает ее. Я спас его от каторги. Он просил: "Лучше сто лет тюрьмы, чем год каторги. Подмогни, друг. Поднатужь мозги, вкалывать не хочу. Пусть лучше клетка".
Лентяй. Пришлось постарался, чтобы и тюрьма не долго слушала его напевы.
Я действительно тогда сильно выложился. Небольшой срок он получил. За каждую загубленную судьбу по году. Ну, а если подумать, в чем его вина? В том, что он их любил и хотел любить ещё, а они? Они его ….боялись.
Проститутки эти, из подворотни …бояться …своего клиента… Верите вы в такое, господа присяжные?…Господин судья, страх секса у профессионалок от «Бледанс» - это возможно? Ах, не «ваша стезя»…Да, да, оскорбление суду… Приношу свои извинения суду. Вот видите, Ваша честь, Вас оскорбляет само упоминание об этих женщинах. А как же он? Его жизнь вот только началась. Началась со ступеньки. С труднопреодолимой страсти. Мать – пропойца сгинула. Отца забрало море. На шее двадцатилетнего юноши сестра и двое сопливых мальчуганов. Рожденных для чего? Исключительно для заботы государства? А вот он так не считает. Этот,…как выразился господин прокурор, «садист от рождения» - так не считает.
Да есть ли вообще слово «страх» в лексиконе суки? Нету! Исключительно тариф. Вынь ей деньги, тогда она расставит ноги, или мягко прогнет задницу, или присядет, прикрыв глазки у расстегнутого гульфика….А вот платить парню было нечем. Он совсем простой грузчик. Да, …а что такое? Кто тут против отдыха портовых битюгов, а?! Вот этот отдыхает так: за неделю семерых залюбил до беспамятства!
Денег и, правда, не было. Парень, и это я знаю, как дважды два: он все деньги отдавал четырнадцатилетней сестре, родившей двух ублюдочных близнецов…Сам жил опять же за счет тех же девок…
Денег не было…Зато была сила и желание. И он брал их без…ответно. Сколько хотел и как хотел.
То есть, внушил я себе, дело всего лишь в …неоплате полученного товара.
Так о каком насилии речь?!
Я так рассудил. И стал защищать его, как самого себя в подобной ситуации.
И он получил так, …чуть-чуть. Даже к тюремной баланде не успеет привыкнуть.
Шутник…
Он пел даже в перерывах работы суда, смущая четырех дам из двенадцати присяжных заседателей и двух помощников судьи (один, кстати, был двадцати семилетним мужчиной).
Я и это использовал в его защиту, уверяя, что люди, сами того не понимая, попадают под его столь сильное обаяние. «Он просто не умеет его контролировать, господин судья».
А чего? Песенка веселая... Вот я и ее пою.
Когда прокурор ехидно поинтересовался, кто оплатил для этого «бедного негодяя» столь дорогостоящего адвоката, парень ответил сам. И его ответ просто потряс эту трухлявую империю лицемерия. «Те, за кого Вы судите меня, господа. Это любящие меня женщины».
Я ознакомил суд, каким образом у парня оказались необходимые деньги, чтоб снять с него подозрение о вымогательстве проституток. Но и зачитал им заключение по делу четырнадцатилетнего эмигранта из Словении. На меня накинулись: «Какое отношение это имеет к данному делу?» Вот я им и поведал, что и в нашем городе полно ласкательного дерьма среди «лучшей половины человечества». Что не только на углах, но и среди тех, кто считается «дамами общества», «сливками бомонда» есть такие, от мерзости которых перестаёшь доверять женской улыбке.
Некая Арнэла Маски (разумеется, её имя узнал только господин судья, прочитав мою записку), как-то пригласила своего приходящего садовника помочь ей поправить штору на высокой гардине. Но как только парень влез на невысокую лестницу, пятидесятилетняя дама, поставила «ложку» складной лестнице и доверчивый садовник полетел на персидские ковры вместе со шторой. Ну, и, разумеется, случайно завалил дамочку на пол.
Мой клиент был, конечно, дерьмом отъявленным. Но прожаренным хорошо. Он съездил к медикам, те в момент сняли у него слюну со спины, ягодиц и пениса, а в полиции сняли отчетливый фрагмент отпечатка большого пальца с подвески замочка гульфика. Девушка, которую хозяйка доставала своими приставаниями с радостью подтвердила в участке, что «госпожа надоедает слугам со своими сексуальными домогательствами» и мадам припёрли. Вот так мой клиент и сумел рассчитаться со мной за маленькую услугу – освобождение от кабального труда на каторге.

Только бы не оглянуться. Не оскорбить эту девушку взглядом. Ребенка этого, пока ещё не понимающего, что может следовать после вот таких её нежных авансов.
Хотя не скрою, я получил некоторое удовольствие. И возможно, в лице моём могло отразиться что-то такое, что наверняка бы смутило эту юную бесстыдницу....
Я хочу, чтобы смутило, ибо не верю, что изначальным в человеке был грех. Враньё! Любовь – это может.
А если больше тех, кто считает иначе, то прочь все иконы!
А я верю. И меня не пугает моё одиночество.

Проснулся я около десяти. Ужин на сервированных блюдах, заботливо накрытый расписными крышками, стоял на столике. Цветок в бокале уже чуть привял.
Долго же я спал.
Я поел, обдумал маршрут.
К озеру идти не решился. Поберегусь. Решил сходить в сторону моих философских холмов. Вид переходящих друг в друга, похожих на волны, холмов, на фоне гаснущего неба был по-королевски величественным. Простор, приглушенные краски и темные, слизанные временем горы. Чудесно!
-Вы не пойдете сегодня на рыбалку?
Господи! Она меня с ума сдвинет!
Я вздрогнул. Остановился. Оглянулся.
Она тут же приблизилась.
Те же бесстыжие глаза и улыбка.
Я постарался произнести как можно равнодушнее: «Нет. На сегодня все озеро Ваше». И пошёл дальше.
Но что-то чувствую, спину магнитит. Шаги замедлил. Иду, как солдат после марша в полном снаряжении. Даже вспотел.
-Плавайте, сколько хотите.
Этих слов было достаточно, чтоб она снова подбежала ко мне.
Хотелось спросить её о том, откуда она так хорошо знает разговорный английский, но ...решил не углубляться в разговоры. По–видимому, девчонка сама не знает, чего от меня хочет.
Я шел молча. Она шагала рядом. Видно я действительно был похож на солдата. Она рядом со мной стала помахивать в ритм шагу руками. Четко отмахивая. Молодец!
Я снова пожалел в ней ребенка.
Ночь налегала. Чернеющий, трагически величавый горизонт бежал от нас в дальнюю даль.
Я продолжал свои философские созерцания ночной тиши то спускаясь с холма, то взбираясь на следующий. Пытался сосредоточиться на гамме оттенков неба, ещё хорошо отличимого по тону от земли. Тона его не были черными. Даже грузного фиолетового было лишь чуть. Всё больше серые оттенки. То есть такие, что ещё дают некую веру в то, что не всё в этом мире разменяно, не всё потеряно.
Красивый спектр. Хотя золотистых тонов уже нет. Ну да бог с ним, с золотом. Мы и под серебро проживём. А, малыш?
Но что-то шаги рядом стихли.
Я все-таки решил остановиться. Оглянулся. Девушки не было.
Эх, я осел! Ослиные уши!
Но ...вглядываться в темноту не стал. Как там говорил один мудрующий чудак: «В черной комнате искать черную кошку, особенно, если её там уже нет – глупость». Вот именно, глупо искать чужую кошку среди чужих холмов.
Я снова повернулся и пошел к серому, в воланах темных холмов, горизонту. Просто пытался думать только о "философии". Гнал мысли о девушке в цветастом платье.
«Ах, это платьице, меня с ума свело…» …
Нет, ещё не свело.
Хотя, если женщина захочет…
Эх, жаль только места эти оставлять. Озеро, глубина которого просто гипнотизирует. Эти пропадающие в темноте холмы. Тишину эту. Хозяев славного домика… Жаль оставлять всё это.

Домой я вернулся уставшим. Никто меня не соблазнял, не поджидал у дверей. Я грустно усмехнулся на свои фантазии и уже с более легким сердцем отправился спать. Не сразу, правда. Зашел в комнату, где стояло пианино. Просто я заметил, хозяева ещё не спят, ну я и пошумел немного. Для удовольствия. Я играл «К Элизе» Бетховена. Хотя, наверное, ту девушку не так зовут…
Слава богу, снов мне опять не снилось.
Утром пораньше пошел к озеру. Взял мольберт, краски, немного листов.
Рисовал я, как все неудачники - художники, увлекаясь и в сильной надежде, что вот это уж точно шедевр! Но, главное, мне нравился процесс. Я садился на складной стульчик, долго глядел в перспективу, потом на пустой белый лист. Мечтал. Воображал. А после, на еще сырую грунтовку, наносил легкие мазки, как мне казалось, рукою мастера.
Я даже любовался собою... со стороны. То есть следил за спрямленной спиной, выражением лица, легкостью руки своей. И, конечно же, это все отвлекало меня от творчества. Но...уж такой я художник!
И вот уже виден мною выписанный дальний берег озера, диск восходящего солнца. Лучи, скользящие по макушкам сосен. Я даже как будто подгадал цвет воды у самого бережка…
И вот я устало откинулся спиной на спинку стула. Уже не слежу за рукой, ногой…Я, правда, устал.
Сравниваю перспективу и то, что я в ней заметил.
-О, Вы еще и художник?!
Ха-ха! Не смотря на усталость, я ожидал чего-то подобного. Потому услышав за спиной вопрос, без вздрагиваний, как можно достойнее …художника, не отрываясь от рассматривания своих результатов, ответил: «Да-а».
-А что Вы рисуете?
Странный вопрос? Кажется, ну, по крайней мере, я так считаю, мое искусство вполне натуралистично. Вот озеро, вот солнце…неужели зрителю они видятся иначе?
Но я не задаю вопросов. И не даю ответов. Это ж ребенок. Она сама поведет разговор.
-А-а, поняла. Но разве солнце красное?
Да, пожалуй, девочка права. Теперь солнце уже снова больше похоже на куриный желток.
Но, ...но я -то его видел красным.
-А Вы надолго сюда приехали?
-Я кому-то мешаю?
-Мешаете? Нет! Нет-нет!
На такое надо ответить.
-Нет, не надолго.
Девушка вздохнула.
-Жаль, я хотела показать Вам заброшенную келью во-он в тех холмах.
Она махнула в сторону моих цветных холмов.
Я был удивлён. Повернулся к ней всем корпусом.
-Келья? Вы не ошибаетесь?
-Ха! Так Вы не доходили туда?! А Френк сказал, что Вы здесь уже третий раз.
Она по-детски начала трогать и рассматривать краски.
-"Аквамарин"… Красивый цвет. …А портреты Вы рисуете?
Она спрашивала, смешно наклонив голову к плечу и весело улыбаясь большим ртом. Прямо огромным. …Ха! И опять быстрым языком ранку на нижней губе трогает. Ну, вылитый лягушонок!
Но маняще. Маняще…язычком…двигает. Вот чудо в платьице…
Я улыбнулся и отвернул лицо. Не нужно, чтоб она заметила оценку своих действий. Я-то знаю, сколь далека моя оценка от той цены, что может стоить любовь такого сокровища. Кто я, так проезжий. Иностранец, не понимающий и тысячной доли закона их жизни. Нас роднит одно. Мы люди.
Она – женщина. Я – мужчина.
Вернее так, она ребенок. И на этом я остановлюсь.
-Нет, портреты я не рисую.
Слушай, а жаль, правда. А может попробовать? С ней. Я бы нарисовал ее разные глаза одним цветом. Только зеленым. Коричневый цвет слишком спокоен, для такой как она. Но вот именно сейчас ее рисовать я бы все равно не стал. Я даже цвета глаз её не различал сейчас.
Девушка наклонилась ниже. Стала рассматривать мой рисунок. А я как старый пёс брал носом воздух. Запах её упругого тела нюхал. Ощущал тепло волны от касания женщины. Её распущенные Волосы её щекотали мне плечо.
Ну ладно, достаточно.
Я поднялся и стал укладываться. Она, усердно, как бы помогая, мешала мне.
Наконец, после трех-четырех столкновений лбами и руками, мы сложили все в мою холщовую сумку. Я свернул мольберт, навесил все на себя, не позволив ей помогать мне, наклонился к стульчику. Девушка мигом уселась на него. Положила ногу на ногу и скрестила на колене руки.
-Отдай, мне нужно идти.
Она наверно консультируется у колдуньей по поводу того, как нужно улыбаться, чтобы уж наверняка и целиком захватить энергетику подопытного ...кролика.
На этот раз я не позволил себе улыбнуться ей. Это уж слишком ...нехорошо. Вернее, откровенно.
Повернулся и пошел к дому.
Она, не сложив стульчика, подхватила его и пошла со мной рядом. Молчала.
Представляю, как ей было трудно. Она всё пыталась поймать меня на взгляде, кинутом в её сторону. Я чувствовал это кожей голой спины, на которую был накинут легкий трикотажный джемпер, завязанный узлом на моей шее.
А вот когда из дома вышел Мерфи, и сделав ладонь козырьком посмотрел в нашу сторону, Этот сорванец быстро сунула мне в свободную руку стульчик и пошла куда-то в сторону. Может быть, даже в соседский дом. Я не посмотрел на нее. Только усмехнулся, решив про себя, что строгости Мерфи пожалуй не хватит, чтобы остановить накую нахальную шалунью.
Хотя наверняка, она делает это от скуки. Да, девчонке просто скучно. В таком возрасте еще скучно оставаться наедине с собой. Серьезности для какого-то занятия в ней явно мало. Родственники за день надоедают. Беседы со сторожем соседнего дома малоинтересны. Вот она и бегает за новыми впечатлениями.
Вот пусть и бегает вдоль установленной мною границе. Но если она сделает хоть шаг на мою суверенную ...я её ..."ам!" Может быть.
Я показал картину Мерфи.
Он, казалось, вполне искренне любовался ею. Неужели действительно нравится?
Я смотрел на Мерфи с удивлением. Его жена, заметив различия в эмоциях на наших лицах, из любопытства тут же подошла ближе. Посмотрев на картину, она улыбнулась. Сказала: "Красивая картинка". И чтобы и я понял ее одобрение, покивала мне головой. После столь дружного одобрения и я посмотрел на свой рассвет над озером более доброжелательным взглядом.
Действительно не плохо. Впрочем, я всегда считал себя мастером ...заброшенной деревни.
Я тоже улыбнулся, тоже покивал ей в ответ и, забрав все, пошел отдыхать.
Прохлада душа привела меня в приятное расположение духа. Я ходил по комнатам, обернув бедра полотенцем, и слушал тихий лепет радио. Потом зазвучала музыка. Я поставил уже три нарисованные картинки на подоконник и стал рассматривать их. Теперь уже точно заметил, что именно сегодня вдохновение действительно снизошло и у меня на самом деле что-то получилось. Только жаль, что мой рассвет, написанный мягкими полутонами, столь грустен.
Это заставило меня задуматься. Ведь значит, это настроение живет во мне. Я сел на кровать. Потом лег. Улыбаясь, вспоминая об утренней встречей с девчонкой, смотрел в потолок. Задремал.
И казалось, я видел ее плывущей вдоль изображенного мною берега озера. Она оглядывается ко мне. Манит, улыбаясь и ...пропадает с рассветом.
Сон был тихим. И вовсе не страшным.

После обеда пошел посидеть с удочкой. Но купальные трусы надел.
Пока все тихо. И рыбка не клевала и девушка не приходила.
Я решил сменить ход своих сонных мыслей. Стал думать о родителях.
Я давно не звонил им. А повод в общем-то есть. Отцу в этом году уже семьдесят пять.
Мать больна. Она так весело начинает улыбаться, увидев меня, что я тут же сразу думаю о плохом. Ей кажется, что мое сердце не может выдержать суеты вокруг ее нездоровья. Поэтому ее вечный «хепи енд» на лице, что сродни гримасе, все веселее и веселее от встречи к встрече.
И я перешел на звонки и короткие разговоры, типа :"Как у вас?", "А как у тебя?". А у меня....
Шлепок. Топ, топ…
А-га. Пришла. Я начинаю раздеваться прямо в лодке. Убираю удочку. И как можно тише укладываюсь на днище. Прячусь.
Девушка плывет к лодке. Доплыла. Взялась за борт лодки. Подтянулась на руках. Меня не видно. Вполне уловив мою хитрость, она отпускается. Плывет к носу лодки.
Я, уже не скрываясь, поднимаюсь и плюхаюсь в воду. Если бы нырнул, брызг было бы меньше. Я плюхнулся. Так смешнее.
Уйдя с головой под воду и открыв глаза, замечаю длинное гибкое тело, болтающее ногами. Бесстыдница …опять нагишом. Я выныриваю с другой стороны лодки.
Мы делаем круг за кругом, перебирая руками по бортику лодки. Лодка раскачивается. Я рывком, подтянувшись на руках, запрыгиваю в нее. Девчонка тут же отплывает в сторону. Но, увидев, что я в общем-то не рассержен, поняв, что я расположен к игре, она тут же цепляется за лодку сзади.
Берусь за весла и гребу к берегу. Лодка пересекает "границу"....
Она не отцепляется....
Я надеваю сапоги и выхожу на берег. Забираю одежду, кидаю на место удочку. И когда лодка становится свободной, вытягиваю ее на берег. Девушка осталась там, где бы я не видел белизны её тела. Я оглядываюсь. Она разворачивается, и поплыла к своей одежде.
Я тут же стал надевать одежду. Но только я успел на плечи накинуть пуловер, а замочек на джинсах мною был со «вжиком» задернут, она стояла уже рядом.
И опять голоногая, в цветастом платье. Веселенькая такая расцветочка. Под стать ее игривому настроению...синенькое, аленькое и зеленое....Чудесная расцветка.
Вечерело. Солнце за холмами готово было расплыться в золотистом закате. Но еще было достаточно светло, чтобы заметить румянец на щеках девушки, заметить игру ее разноцветных глаз и подрагивание пухлых треснутых губ.
Ду-роч-ка....
Она сделала ко мне шаг. Я сделал свой. И мы замерли, вжавшись в друг друга.

Ну почему, вспоминая других, я не могу вспомнить ни одной детали? Даже цвета глаз. Все как в бредовом тумане, всё впопыхах. Как спьяну и воруя.
Почему же я так отчетливо могу припомнить её? Я помню каждую её черточку?
Каждую родинку на гибком теле и ...даже пломбочку в шестом верхнем зубе....Все запомнил.
Всю...запомнил.
Как живая перед глазами.
Но уже не живая.

Через полгода, как мы договорились с ней, я приехал снова в дом Мерфи. Но ее там не было. Не было. Уже.
Я долго думал, как и чем бы я оправдал действия того парня, что так жестоко убил ее? Думаю, нашел бы "как" и "чем" оправдать его.
Она была его единственной жертвой. Уверен, что она сама спровоцировала его на жестокость. И ...уверен, с моей подачи он бы отделался лишь тремя годами тюрьмы. Мне бы удалось найти "слово" в его защиту. После того, как она стала моей, мне бы не захотелось делить её ни с кем другим.
А кого сильнее любой мужчина? Правильно, женщины. Вот он и не стал убивать того, другого. Он убил её, потому как убёй он этого, рядом с ней появился бы ещё один. И потом ещё, и ещё…
Как она умеет притягивать к себе желание, как она умеет удерживать рядом с собой…Тут и красоты особой не нужно. Никого рядом не видишь. Среди тысяч её отыщешь. По запаху, в котором желание. По свету, который есть жизнь. По чувству, которое всё та же клятая любовь…Она была рождена с нею эта девушка…в цветастом платье.
Я думал об этом, когда стоял у старой заброшенной кельи. Черной от времени и от слёз молившихся здесь.
Я нашел ее все-таки. Сам.
Не помню, как долго я шёл к ней. Совершенно обессиленный, я упал, вдруг почувствовав нестерпимую боль в груди.
И уже умирая, глядя в вечернее небо, я как будто видел склоненную ко мне молодую мать, рядом с ней седого отца. А позади них, где-то у моих ног, стояли те самые люди, которых я когда-то спас от электрического стула, каторги и тюрьмы.
Спасибо, что не забыли, меня, ребята. Спасибо, что пришли проводить. Пока! Я...тут, недалеко ...совсем недалеко ...от девушки в цветастом платье. Она погибла где-то здесь. Значит душа её где-то тут, где-то среди этих холмов ...
Значит рядом.
ноябрь 1997 Пермь
mel5@yandex.ru