Обыкновенная история

I
Стемнело быстро. Умирающий сидел в постели согнувшись набок, подпёртый подушками. Глаза его, широко открытые, не двигались и смотрели сквозь прозрачную тишину комнаты, потом вдруг он склонился ещё больше и без вздоха, без видимого внешнего знака жизнь остановилась. Необыкновенно довольное, почти счастливое выражение появилось на сразу помолодевшем лице.
 Сквозь широко раскрытое окно веяло морозной свежестью и запахами предстоящей холодной и равнодушной ночи, над лесом заходило бледное, мутное, зимнее солнце. Кругом ни звука – маленькая деревня спала; врач ушёл, в доме стояла мёртвая тишина; только одинокий и тоскливый собачий вой доносился издалека в комнату, где, наклонившись набок, отдыхал от трудов замечательный человек и работник, склонившись на плечо женщины, которая покрывала его слезами и поцелуями. С тем, как затихала жизнь, в комнате становилось спокойнее. Комната дышала тишиной, словно постигала трагедию осиротелой человеческой души. Казалось, что время больше не шло. Мир в этой комнате стал бездонным, глубоким и совершенным. Свеча давно догорела. Теперь лишь еле видный силуэт в чёрной тьме комнаты сжимал от одиночества и боли грудь.
Ближе к утру пошёл снег, и, когда уже совсем рассвело, сильный ветер хлестал по лицу и обжигал глаза, заставляя сгибаться и пресмыкаться перед ним. Только к полудню ветер будто уступил, и передал свои владения покою. Деревня словно и не просыпалась вовсе. Она вся утонула и съёжилась в снегу. Снег был страшен: солнце так и не выглянуло из-за туч и не отдало ему ни своего сияния, ни своей утренней красоты. Он был тускл и бесцветен.
 Во дворе дома вот уже целый час, сначала чуть заметной, но с каждой минутой всё более выразительной, становилась чёрная маленькая полоска на серо-белом полотне. Пришёл кто-то. Потом ещё. Люди шли и шли. Человек приходил за человеком, и ото всех слышалась неподдельная скоробь и непритворное сознание большой утраты.
На улице стоял первый сильный декабрьский мороз. Гроб вынесли. Кто-то снова пришёл, постоял у гроба и, молча, вошёл в дом. Там было, как и ночью, тихо. Шёпот доносился только из самой дальней комнаты. Хозяйка всё ещё не выходила из спальни мужа. Постучали и сказали, что все собрались. Дверь открылась. С растерянно и болезненно улыбающимся и высохшим от слёз лицом, растрепанная она появилась и осторожно переступила порог.
- Вы всю ночь не спали, барыня?
- Всю ночь, Анфиса, всю ночь.
Больше она ничего не сказала, а ещё раз нелегко и чуть видно улыбнулась.
Потом, поправляя машинально, с тяжестью причёску дрожащей и вялой рукой, она прошла в дальнею комнату, где её дожидались собравшиеся .
Ближе к двум, солнце всё ещё не показывалось ни разу. Снег срывался, но ветер опять набросился на деревню и терзал её до самого вечера.
Идти было очень трудно, ноги проваливались, запинались за коряги и сломанные ветки, засыпанные снегом. Кладбище было далеко: за сопками. Нужно было подниматься неизменно в гору, идти под остервеневшим и ненавидящим весь мир ветром, который дул в грудь и лицо людям, словно не пуская и загораживая им путь. Но вся деревня шла, не останавливаясь, не сгибаясь перед холодом и дьявольской бурей. Склонивши головы, без шапок, они несли гроб, и каждый, не оборачиваясь, знал, что за ним идёт ещё кто-то, а за тем ещё и ещё. И все они знали, что тем самым исполняют что-то очень важное не только для этого человека, но что-то непременно важное и для себя, быть может, даже самое важное для себя.
II
 В дверь сильно постучали. Вошли. Холодом повеяло по ногам. Хозяйка появилась в сенях.
- Здравствуйте, Анна Павловна. А я, вот, зашёл - думаю, как там он. Ну, как он? Как Иван?
Анна Павловна ничего не ответила, а лишь кивнула, показывая, что надо следовать за ней. Возле самой двери в спальню, где находился больной, она резко повернулась, точно загораживая проход, и полушёпотом, как будто дрожа и смотря болезненными и беспокойными глазами прямо на гостя, произнесла
- Прошу, Вас, только не беспокойте его, не говорите с ним много, умоляю Вас, совсем немного. Доктор обещался сегодня ещё раз прийти. Говорит, что надежды нет уже сосем, нет никакой… никакой. Посидите малость и идите ко мне, я… я буду Вас ждать у себя.
-Ну-у, разуме-е-ется, Анна Павловна, разумеется. Что ж я? Гляну лишь на него и сразу к Вам. А Вы уж, душенька, самоварчик прикажите-ка. Уж больно промёрз я. Гляди, и к нам зима пришла.
 Она будто ожила, сама приоткрыла дверь в спальню и ещё раз прошептала:
- Я сейчас всё прикажу. Не забудьте…
И прикрыла дверь.
Гость стоял на середине комнаты, тяжело дыша и обтирая замерзшие руки. Он подошёл к больному. Тот, казалось, не узнавал его, но, смотря на то, как слабо приподнялась его, свисавшая с кровати, рука, было понятно, что гость ему знаком. Вошедший придвинул табурет, расстегнул до конца своё пальто, которое было ему давно мало, грузно сел и так же грузно вздохнул:
 - Что же ты, Иван?
Больной молчал, смотря куда-то и, словно, совсем ничего не слышал. Гость встал с табурета, подошёл к окну, но, даже не взглянув на него, опять вздохнул и сел обратно. В комнату уже пробрались ранние зимние сумерки, поэтому всё здесь казалось каким-то неправильным, громоздким, подчёркнуто-грубым и гость, сидевший на табурете, как огромный сальный боров, наполнял всею своей странной фигурой ещё большим отчаяньем эти жуткие минуты.
Он не двигался и застывшим взглядом смотрел на тёмный угол. Загадочная тишина царила вокруг. Она была настолько сильна, что настороженное ухо могло различить массу шорохов и звуков. Где-то хлопали ставни, кто-то беззвучно прошёл по коридору, шуршали мыши, и треск от огня в лампадке был отчего-то громче сегодня и ярче. А повсюду тени ютились – тени, колеблющиеся, беззвучные, дремлющие.
Обманывать себя он, конечно, никак не мог. « Смерть… смерть, что ж ещё – нечего и придумывать. Всё уже. Нет … совсем, совсем. А что там той жизни-то? День за днём, столько лет пролетело.». И ещё раз вздохнул.
И тёмному, несчастному борову, сидящему в пустоте, в тишине, казалось, что с жизнью умирающего уходит в эту пустоту и его личное счастье, а вместе с его личным счастьем туда уходит и он сам. «Никого не осталось-то уже. Молоды были, счастливы были, а оглянись вдруг – нет никого, словно и не было никогда. И счастье твоё так же далеко теперь, так же призрачно, так же недостижимо, как и они все теперь. Да и было ли оно, счастье это, не придумалось ли оно само тебе?»
Кипит голова, кипит, растёт… взрывается…
… и тяжесть, тоска, отчаянье дичайшее заполняли нутро его и поглощали его без остатка. Кричать хотелось, хотелось ненавидеть, хотелось обвинять весь мир, Бога, умирающего, себя, жизнь – всё обвинять, всё ненавидеть. Так пусто и до холода так одиноко.
- Ну как же, как же так? – всплеснул он руками.

-Ступай, Никита, ступай. Ступай чай пить, Аня самовар давно уже приказала.
Голос больного, слабый и спокойный, как будто совсем не живой, заставил гостя опомниться и подняться из пустоты. Он встал, ещё раз посмотрел на больного, но тот лежал с закрытыми глазами, неподвижно, и у него возникло то странное чувство, что этот голос он будто и вовсе не слышал, а так, показалось ему опять всё это, не было, не было опять ничего. И сам он говорить не говорил, видеть не видел, забылось вдруг всё. Одна лишь тоска и уродливое равнодушие остались теперь навсегда. Он молча вышел из комнаты, и, не закрывая, прикрыл дверь. Передал хозяйке извинения, и ушёл.
III
Вечером всё ещё ревел и стенал грубый ветер. Никита Максимыч, возвращаясь с погоста, остановился рядом с домом покойного. От ветра скрипнула калитка, и ему тут показалось, что совсем не было этих долгих лет старости и одиночества. Что вот он стоит теперь бодрый, юный, счастливый, и откроет он сейчас эту калитку, войдёт во двор, а там и дом не покосился, и ставни новые, и молодой и здоровый пёс весело оближет ему руки. А в дом войдёт, а там голосов… и все их он узнаёт, всем рад, и бежит он к ним и так хочет быть с ними. Но тут ветер сильнее прежнего бьёт калитку. И Никита Максимыч вновь за запертыми воротами – стоит один, а там дом старый и ставни серые, и старый Жук уже не вылезает из своей кануры, и не зовут его голоса знакомые, да, и идти туда больше совсем уже не хочется.
 Оглянулся он вокруг. Уж совсем темно теперь, только двигается что-то всё по земле, ищет, ищет. И каждая тень кажется сейчас в это время особенно сиротливой, нераскрывшейся, одичалой, как в старые времена, когда и мира-то ещё не было, а всякая вещь существовала по отдельности, лежа в вечной тьме и холодном одиночестве. Одно только солнце виднелось пока за лесом и разливало далеко в небо свои негреющие лучи.
 Сентябрь – Декабрь 2005 года.