Пирующие студенты хроники лицейских времён - жб и Че Б

Однажды собрались пять лицейских друзей:
1) Пушкин – шебутной курчавый мальчуган;
2) Пущин – его приятель, лыс не годам (см. рассказ «Как брили Кюхельбекера»);
3) Кюхельбекер – заведомое ничтожество;
4) Дельвиг – ленивая скотина;
5) Горчаков – будущий министр иностранных дел.
Собрались сии повесы, чтобы покутить. Местом была избрана беседка в Царскосельском саду.
Пушкин прикатил три бочки пунша, которые он тайком гнал три недели на чердаке Лицея. Пущин принёс закуску – таз солёных огурцов. Кюхельбекер по своей жидовской сущности припёр тарелку, ворованную у Пущина, для себя и половник дырявый и без ручки для всех. Горчаков принёс заблаговременно напившегося Дельвига.
Пирушка началась. Друзья начали с того, что привели в чувство Дельвига, влив в него через импровизированный, из заячьей кишки, катетер восемь галлонов пунша и, чтобы раньше времени не взлететь на воздух, заткнули ему рот огурцом. В животе у Дельвига что-то забурчало, и не прошло и пятнадцати минут, как он открыл глаза.
- Милый Дельвиг, выпьем! – радостно вскричал Кюх, но осёкся, прерванный солидной затрещиной Горчакова.
- Куда ему ещё! – пробасил Александр Михайлович.
Рассевшись кругом, лицеисты принялись вкушать, периодически отрыгивая, дары лицейского чердака. Запасы пунша понемногу истощались.
Пущин вежливо намекнул:
- Давайте что ли огурцов наебнём?
Друзья негодующе послали его на хер.
- Нет, я серьёзно насчёт огурцов, - не унимался Пущин.
Горчаков, проявляя задатки будущего дипломата, каблуком гусарского сапога отдавил Пущину пальцы на ноге.
- Хорошие огурцы, солёные, хрум… хрумтят, - корчась от боли, настаивал на своём Пущин.
Истинный русич Кюхельбекер, возмущённый явно не литературным словом «хрумтят», с презрением плюнул в сторону Пущина. Солидных размеров туберкулёзный зеленец снайперски угодил в шевелюру Пушкина. Пушкин осовело посмотрел на Пущина:
- Если ты ещё раз заикнёшься про огурцы, дорогой мой Пущин, я побрею тебя… НАЛЫСО! – угрожающе вскинул указательный палец вверх великий поэт.
- Я и так лыс, - спокойно парировал Пущин и продолжал гнуть свою линию. – Огурцы-то хорошие, не горькие, только вяжут немного.
- Тогда я побрею Кюха! – не растерялся Пушкин, бешено вращая окосевшими от пунша очами.
Пущин загадочно улыбнулся, обвёл глазами друзей и с небывалым энтузиазмом вопросил:
- А может, огурцов?!
Кюх неожиданно ломанулся к выходу, но гусарский сапог Горчакова снова вошёл в историю, подставив беглецу подножку. Пущин, забыв про огурцы, скрутил Кюхельбекеру дулю, а немногословный Горчаков заломал убегавшему руки, чтобы Кюхельбекер не ответил тем же. Пушкин возился с ремнём. Дельвиг тихо посапывал, ожидая следующей дозы горячительного напитка.
- Помнишь, как меня брили, а ты свечку держал? – мстительно процедил сквозь зубы Пущин, проведя рукой по лысине (см. рассказ «Как брили Кюхельбекера»). Он выудил из сюртука копеечную церковную свечку и зажёг её.
- Орудие к бою! – закричал Горчаков Пушкину. Тот ещё более судорожно стал дёргать на себе ремень.
Друзья совсем забыли про Дельвига. К этому времени огурец в его ротовом отверстии полностью разложился, дав ход мощной отрыжке. Легковоспламенимая и пожароопасная отрыжка Дельвига, загоревшаяся от свечки, довела его сходство с огнедышащим драконом до абсурда.
Беседка занялась. Забыв про Кюхлю, друзья стали спасаться. Только воскресший из небытия Дельвиг геройски бросался в пламя, каждый раз вынося на себе очередную бочку спиртного. После этого все, кроме Пущина, расположились на поляне. Пущин исчез в огне. Не успели друзья опрокинуть по чарочке кипящего пунша за упокой души своего сгинувшего товарища, как уже из-под валившейся крыши величаво вышел целый и невредимый Пущин, гордо нёсший перед собой таз со сморщившимися огурцами.
- А огурцы-то забыли, шельмы, - радостно произнёс Пущин.
Пятёрка лицеистов восславили провидение за чудесное спасение друга, опрокинув полбочки пунша.
- Ба! А беседку-то спасать надо! – воскликнул не в меру активный Дельвиг, подбежал к огню, приспустил репетузы и дал струю.
Стало светло, как днём. Чистейшей воды спирт, конденсирующийся в мочевом пузыре Дельвига, придал новую силу пламени, и теперь полыхало полсада.
Пушкин, гомерически хохоча, стал оттягивать горе-брандмейстера от огня, беспокоясь о потомстве Антона. Антон упирался, он действительно хотел потушить пожар, но, услышав от Шурика про выпивку, тут же присмирел и впал в своё обычное полукоматозное состояние, близкое в дельвиговском исполнении к клинической смерти.
- Тост! Тост! – требовал Пущин, размахивая дымящимся огурцом.
Беспечный А.С.Пушкин внял просьбе и начал:
- Мои сердечные друзья, давайте выпьем этот кубок (Пушкин воздел половник к небу) во славу великого государя самодержца всероссийского императора Петра I Великого. Сей достопочтенный муж и сын России возвеличил нашу Отчизну средь других земель. Он построил флот, воздвиг Санкт-Питерсберг, сотворил Полтавскую викторию, прорубил окно в Европу…
Тут Горчаков, которому чужды были метафоры, схватил топор, которым Пущин шинковал огурцы, и с криком «Отсель грозить мы будем шведу!!!» принялся рубить просеку в направлении Стокгольма.
Друзья побежали вслед. Впереди бежал Пушкин, за ним Пущин с тазом под мышкой, периодически откусывающий божественного кукумбера, далее зомбообразный Дельвиг, вылупивший глаза и страшно пыхтевший, катил полупустую бочку пунша, где-то вдалеке молил подождать Кюхельбекер. Лицеисты не могли остановить преисполненного патриотизмом Горчакова. Ни увещевания Пушкина о том, что рано или поздно впереди появится Балтийское море, которое даже без топора не переплыть; ни грозно свистевшие над головой огурцы; ни бессознательный, но вероломный мат Дельвига; ни стенания Кюхельбекера не давали результата.
Горчаков выбежал на дорогу и напоролся на карету. Одна из лошадей была изрублена в кровавый винегрет, другая отделалась нежной трепанацией. Пока Горчаков рубил оглоблю из кареты вывалился пьяненький Державин в одних панталонах.
- Эх, залётные!.. Ляксандра Сергеич, а вы что здесь делаете? И этот сумасшедший тоже с вами?
- Бухаем-с. А это друг наш – Горчаков, с шведами воюет.
- Шведы? Какие шведы! Ну их к псам! Поехали лучше к бабам.
Только одно могло усмирить сивушную удаль Александра Михайловича – мысль о противоположном поле, а если быть совсем точным, о бабах. Топор был мигом заброшен в кювет. Шумная компания расселась в карете, и только Пущин с Кюхельбекером разместились на крыше. Карета тронулась.
- А я вот в Москву собрался, - сказал Державин. – Ну да хер с ней, с Москвой! К бабам!!
- Немедля! – заорал Горчаков.
Державин хитро прищурился:
- Я такое место знаю – злачное донельзя… Эх, ребята, знали бы вы, какой я ****ун.
- Нам ли не знать, - подмигнул друзьям Пушкин.
Но Державин, чтобы упрочить свою репутацию ловеласа, стал рассказывать о своих похождениях:
- Помню…
Дальше, уважаемый читатель, здравый смысл и внутренний цензор не позволяют нам привести здесь россказни Гавриила Романыча. Скажем лишь только, что Державин по-стариковски подбрехивал, преумножая размеры, частоту и количество, а у лицеистов горели глаза и капала слюна, в том числе у Пущина, который свесился с крыши и подслушивал разговор, пересказывая его Кюхельбекеру, охранявшему бадью с огурцами.
Карета затормозила у дома терпимости.
- Айда баб тараканить! – вывалился из салона Горчаков. За ним вылезли и слезли другие лицеисты и было уже побежали ко входу, как Пушкин вспомнил:
- Друзья, а Гаврила Романыч?
Юноши вернулись к карете и увидели там мирно дрыхнущего старика.
- Дон Гуан обшарпанный! – прокомментировал Пушкин и сплюнул сквозь колотый зуб.
Позаимствовав у Державина ассигнаций на сумму шесть тысяч рублей, друзья отправились к дамам. В компании девиц нетяжёлого поведения, отплясывая канкан, юноши поднялись в нумера.
Кюхельбекер боялся оставаться один на один с женщиной, поэтому увязался за Пушкиным. Пушкин же не любил болтливых женщин, поэтому выбрал глухонемую. Она разлеглась на кушетке, вся голая и в истоме.
- А что теперь? – спросил едва живой и бледный, как саван, Кюхельбекер.
Пушкин блеснул бесовскими глазёнками и выудил из эмалированного ведра со льдом бутылку шампанеи. Кюхельбекер слыхал о гусарских привычках Пушкина и понимал, что шампанское тот пить не будет. Кюху стало дурно. Он завопил:
- Нет, Саша, нет! Не делай этого! Не надо, не надо!
- Надо, надо! – ухмыльнулся Пушкин и мастерски тюкнул девку толстым зелёным бутылочным стеклом аккурат по макушке.
- В отключке! – с детским восторгом возвестил Александр Сергеич и принялся распихивать столовое серебро по карманам.
Кюх с недовольным видом стал стягивать перстни с руки глухонемой.
В это время гурия из соседнего нумера тщетно пыталась возбудить индифферентного ко всему Дельвига.
- Отстаньте вы от меня, - недовольно пробурчал Дельвиг, явно из последних сил взбрыкивая ногой.
- Нет уж, позвольте. За вас уплочено, - не унималась барышня и всё упорнее пихала свой бюст в лицо Дельвигу.
На её беду сейчас Антону хотелось думать о своей матушке. Разительный контраст кумачово красного соска, маячившего перед глазами, и светлого образа матери поверг Дельвига в ярость. Коротким, но мощным движением здоровенного волосатого кулака в лицо девица была низвергнута с тахты, и тут же зашлась в эпилептическом припадке, вместе с пеной выплёвывая зубы.
Дельвиг, вспоминая вареники с вишнями, которые в далёком детстве готовила ему мать, уснул под аккомпанемент сипения одалиски…
Горчаков вёл непринуждённую беседу с куртизанкой, нежно поглаживая её обтянутый коленкором афедрон. Барышня оказалась на редкость болтливой. Между прочим, строя глазки, она сказала:
- Недавно у меня посетитель один был. Милашка, обходительный такой. Швед, кажется.
Тут Горчакова замкнуло. Судорожно пытаясь нащупать рядом милый сердцу колун, он вскричал:
- Ах ты подстилка шведская!
На лице блудницы появилось недоумение, но его тут же сменила гримаса боли от опустившегося ей на череп канделябра…
Пущину как на грех попалась капризная шмара.
- Без выпивки не лягу, а без закуски я не пью…
«Шампанею с закуской! Ну ты и сука!» - подумал Пущин и обезоруживающе улыбнулся:
- Айн момент!
И убежал к карете, где Державина одолевал приступ астмы. Гаврила Романыч задыхался, сипел, хрипел, пыхтел, что только не делал.
- Да спи уже, старый! – Пущин заботливо хлопнул по плечу Державина и схватил огурцы. Через секунду голые пятки Пущина прошлёпали по лестнице, ведущей к нумерам…


Это был последний кутёж Державина, в котором он так и не поучаствовал. Пущинская баба отравилась огурцами. Все, кроме Горчакова, стали поэтами. Он же, неся сквозь всю свою жизнь лютую ненависть к недругам Отчизны, стал министром иностранных дел.
Вот так-то!