Бульбулятор

 Бульбулятор

(Бульбулятор - картофелекопалка, от белорусского слова – бульба (картошка)


На окраины Белорусского полесья своей неописуемой красотой наступала золотая осень, с каждым днём всё сильнее и сильнее напоминая о себе звоном тополей с желтеющими на них листьями, и сборкой колхозного урожая, который был неизбежен и неотвратим, как неминуемая смерть после жизни.
В колхозе в этот год урожай бульбы (картошки), был не то, что бы - немыслимым, а просто посадили картофана тогда по весне, уж больно много. Решил тогда агроном взять урожай площадью. Всё, всё ей проклятой засеял, послушались тогда этого дегенерата, да вот не уродилась в тот год картошка. Точнее уродилась кое-где, и то местами, да вся такая мелкая и уж больно на горох похожая. Народ на помощь сборки, какого ни есть, а урожая, председатель Качержук просил и везде где мог собирал, самолично ходил по дворам (по горячей, так сказать воде) упрашивал и умолял всех, кто мог выйти и встать в строй на битву за урожай.
- Посадили-то её, во де во, вокруг и везде, того и гляди больше, чем соберём… - опираясь на свой жизненный опыт, рассуждал и чесал седой затылок старый дед Шарепа, перед тем как надеть на голову шапку ушанку, со стоящими кверху и трепыхающимися на ветру подвязками.
Бубьбаша белоруса деда Шарепу запросто стащили с печи взашей и на битву, на картофельный фронт так сказать, особенно с ним не церемонясь.
Вообще-то дед где-то в глубине души хоть и придерживался того мнения, что труд создал человека, но ещё твёрже придерживался другого - что труд его и угробит…

Накануне дед чуть не помер лёжа на печи. С вечера что-то никак не мог уснуть, всё ворочался и длинную думку думал, а тут ещё кошки эти окаянные носились по полу и всю ночь скакали, словно лошади и ногами топали. Дед потом самую малость приснул, да во сне позабыл, что надо дышать, но вовремя спохватился, вскочил уже на издохе, да с перепугу лбом прямо об низкий потолок. Он так потом и не спал до утра, потирая каждый раз на лбу сиреневую шишку.

- Супостаты и дегенераты проклятые, то-то я ещё не навоевался, две войны преодолел, а скоко ещё пропартизанил…? А меня старого заколодили, что б им пусто было с ихнем ясным будуващим, окаянным! Помереть на печи и то не дадуть спокойно - скрипел по дороге на поле он своими артритами и ревматитами, изгнанный с печи председателем столь беспардонным образом.
С утра накрапывал противненький мерзопакостно моросящий дождичек, дополняя своим присутствием осенние краски, переделывая поздний осенний пейзаж по-своему.
Многое дед повидал на своём веку, много раз он видел, как каждый с ума сходит по-своему, он знал, что ежели в башку втемяшится кому какая-нибудь дурь, что и колом её не вышибить, как и тому агроному с круглой и отожравшейся мордой, что была мурлым - мурло. Вразумилась тогда ему эта картошка, да видать так сильно, что с ним потом так никто и не сообразился вовсе. А теперь давай старый дед! Вперёд! Хоть чаво-нибудь да собери. Деду вдруг стало зябко, и он сильнее увернулся в полы своего старого ****ечка.
 А председатель ошалевал, и что было делать старому? Он и так уже весь охребетился от непосильных трудов на бескрайних колхозных просторах.
- Во, наш председатель вычудил! Подохну я нонче, на ентом, за всю мою заскорузлую жисть мне опостылевшем в дугу картофане – по дороге уразумевал про себя дед, продолжая волочиться сгорбленною походкой на борозду. Хоть и слыл он трудоголиком, но это по его понятиям было уже слишком круто…
А так в своё время он был красив, статен и неспесив. Держался везде прямо и твёрдо и никогда не кривил душой. А ещё он был немного кудесником. Правда, напиваясь в аккурат ровно раз в месяц с пензии плакал, приговаривал и жаловался – Душа моя танкопереехатая и клопами изгрызытая. Всё своих жен жалел, которых ему довелось пережить.
Тут из-за тучек выглянуло солнышко, оно коснулось своим лучиком и его старого, от чего на душе у деда стало как-то светлей, теплей и спокойнее.

И вот пришел он на поле, картофельная борозда озелила его, уходя ровной линией за горизонт. Но дед не испугался, он был старый солдат, он даже не дрогнул. Одно подумал – Кабздец мне будет на этом поле, и ни как не иначе…
По бороздам, зеленча клапанами от левой салярки предварительно прошелся трактор с бульбулятором (картофелекопалкой). Правда, пробульбулировал он её плохо, бульбы сверху почти не было видно, приходилось разворашивать землю руками, что бы найти там оную. Однако, когда солнышко было уже к закату, а дед всё ещё на четвереньках, да целый день самосилом, да с плетёной корзинкой… за мыслями-то не заметил, как спина у него колом стала. Дед был один, совсем один на этом картофельном поле, на этой удивительной борозде.
О многом он тогда передумал, когда собирал картошку. То председателей в памяти перебирал, то ещё чего размышлял сам с собою. Был на его долгом веку один председатель, всё тому плохо было, всё он на людей глотку срывал. Поздно на работу прейдёшь – плохо, рано с работы уйдёшь – тоже плохо. Ну, никак ему жижале не угодишь. Никого он так и не похвалил за время своего правления. Все у него были плохие. Потом был другой председатель, потом третий, и те то же сбродовали.
- Да ну их всех к лешему - отмахнулся от грустных воспоминаний Шарепа.
Много он на своём веку этой картошки пособирал, город целый год кормить можно.
И вот настало то время, когда разогнуться он уже не смог. Глянул он снизу на взошедшую луну, которая в сумерках светила, да так, что черт знает как…! Перекрестился на неё старый, да и помер себе прямо на борозде, на трудовом фронте, уткнувшись лицом в рыхлую белорусскую землю…

Деда Шарепу тогда, правда, с почестями похоронили на сельском кладбище, а его старый друг дед Мулява поставил деревянный крест на том месте, где Шарепа отдал богу душу, с выбитой надписью на табличке из нержавейки – «На сим месте отдал богу душу Шарепа на бульбе от трудов тяжелых и непосильных. Да будет земля ему пухом. Аминь». Дата.
Этот крест, оставаясь одиноким островком в чисто поле, ещё долго стоял на том траурном месте, пока какой-то, то ли пьяный, то ли заснувший тракторист на пахоте не сравнял его с землёй. Так память о Шарепе осталась только на кладбище, на могиле, да ещё в сердцах тех людей, которые его ещё помнили…

* * *

Прошло время, и два студента из Минского гуманитарного института были отправлены, в этот колхоз со стройотрядом, собирать картошку. Одного из них звали Язь, а второго Янку. Хоть и были они молоды, но бульба им так опостылела, что своему "ученью" они совсем радоваться перестали, который день, передвигаясь по борозде в коленно-локтевой позе, они чесали свои затёкшие спины.
- Слушай, Янку - тихонько спросил его Язь. - Мне кажется, что ещё пару недель, и мы с тобой на этом картофоне дадим дуба… Как те два таракана. Как ты думаешь, отдадим мы тут концы или же - не отдадим…?
- Вполне можно отдать и очень запросто, всё может быть - так же тихо ответил ему более мудрый Янку…
- А говорят, если бы картошка росла на луне, то бульбулятор пробульбулировал бы её чище, ведь там же местами есть грунт, как цемент, ни соринки, ни комьев, и разворашивать ничего не надо... - мечтательно продолжал Язь. – Было бы хорошо, если бы бульба в мешки сама засыпалась и сама завязывалась, и в тракторную телегу сама забрасывалась и выгружалась на окаянную сортировку. А мы бы только слегка помогали, только самую малость, ведь там, на луне притяжение в шесть раз меньше… А то они, мешки эти, такие падла, тяжелые, килатишься тут с ними, килатишься…
Тут Язь, перевернув занемевшими руками, очередной ворох окаменевшей и засоренной сорняками земли, нащупал ту самую запаханную со сгнившего креста покойного деда Шарепы табличку с одноимённой надписью.
Он смахнул с неё сырую белорусскую землю, очистил рукой буквы, и стал читать «…от непосильных трудов на сим месте, на картошке отдал богу душу… раб божий Шарепа…». Дата.

Язь и Янку остановились, распрямили свои затёкшие спины, сели на борозде и закурили. Им было о чём задуматься…

Андрей Днепровский – Безбашенный.

26 сентября 2003г