Ashes To Ashes, Dust To Dust...

«ASHES TO ASHES, DUST TO DUST...»*
(Первая часть трилогии - Крики В Пустоту)



Тем, кто всю жизнь ищет открытых дверей, а не
найдя, замерзает от холода, — посвяща¬ется...
Не закрыли б ваши двери,
Может, вены были б целы...



...Он должен был проснуться, как всегда, от

звонка будильника в своей комнате, оклеенной

газетами и вырез¬ками из журналов. Но

будильник не звонил... Бурная ночь

предшествовала этому хмурому утру. Солнце

рассердилось и закрылось тучами. Ветер

пытался разогнать их, но вечные странницы

столпились, как стадо баранов, и не желали

подчиняться легкому южному ветерку. Деревья

шелестели опадающими листьями и укоризненно

покачивали ветвями.
...Он спал, спал, положив свою голову на край

стула. Спал, спал с четырех часов (именно это

время показывал разбитый вдребезги будильник,

который тоже похож на последнего бойца «этого

времени»)...
В «это время» в двух кварталах отсюда шагали

люди, перекидываясь резкими фразами. В доме

напротив девочка будила своего плюшевого

медведя, а в соседней комнате по полу бегали

мыши. Мыши искали съестное, но съестным и не

пахло. Зато резко запахло куревом: тот, что

десять минут назад спал, встал, вытянул из

пачки сигарету и затянулся, вспоминая события

прошлой ночи.
...Когда все это началось? Вчера? День назад?

Год? Два года? Неважно. За закрытыми окнами

раздавался свист проносящихся автомобилей.

Он медленно курил и думал, думал, думал...
Все началось в тот день, когда он, возвращаясь

с репетиции, увидел их. Они, кажется,

встречались или учились вместе, он не помнил.

Помнил только их спины, медленно удаляющиеся

от его жилища. Привычка узнавать людей по

спинам и походке заменяла ему недостающие

диоптрии. Он окликнул их. Они обернулись и с

трагикомичными лицами подошли вплотную.
— Где ты шляешься? — спросила одна из них.
— Здравствуй, моя Радость,— ответил он.— Вы

откуда? Наше почтение, Принцесса! Что вы здесь

забыли?
— Мы вообще-то в гости к тебе: хотели твою

квартирку посмотреть, ну, там, может, чайком

напоишь,— говорила Радость.
— Ну, квартирку сейчас показать не могу, а вот

Хаос и Бардак, что творится в Мире до нашего

прихода и прихода богов, - всегда пожалуйста...

Поднимайтесь. Лифт не работа¬ет...
Впрочем, тогда ничего не было. Мило посидели,

побол¬тали о музыке, о жизни, обо всем. Выпили

ведро чаю и разошлись, договорились

встретиться.
Да, ничего не было, но именно тогда он

почувствовал легкий озноб и что-то дрогнуло

внутри. Начался новый этап.
Всю жизнь он шел по этапам. Этап первый —

детство. Он кончился тогда, когда он полез

драться с мальчишками старше его на шесть

лет. Этап второй — школа — кончился, как

только он увлекся музыкой и поставил себя

выше тех, кто его окружал. Этап третий —

Первая любовь — окончилась, не успев

разгореться, но те мгновения он всегда помнил.

Это была всамделишная Любовь. Этап

четвертый — гибель роди¬телей. Он считал это

сначала шуткой, потом нелепостью, теперь он

думал, что так надо, и он стал писать. Писать

стихи. Этап пятый — его жизнь после этой

встречи.
Они встретились на вечеринке, через три дня.

Радость была одета во все черное. Черный

мягкий свитер и черные джинсы, и черные бусы

на шее. Принцесса надела мини-юбку,

позволяющую рассмотреть получше ее ноги без

изъ¬янов, и плотно обтягивающую ее тело

кофточку из какой-то светлой ткани. Все

украшения на ней существовали отдельно, они

казались сделанными из бумаги или

прово¬локи.
Вечеринка устраивалась общим знакомым и

предполага¬ла питье горячительных напитков,

базар за жизнь, танцы и дальше “кому куда”. В

таких компаниях он не боялся быть немного

грубее и циничнее, чем был на самом деле. Его

приветствовал сам хозяин дома, подошел и

протянул руку. И он отошел к группе, в которой

сидели Радость и Прин¬цесса. Слегка наклонив

голову, он приветствовал Радость и повернулся,

чтобы что-то сказать Принцессе, но она его

перебила:
— Можешь не говорить, что я выгляжу

восхитительно, мне об этом уже прожужжали

все уши.
— И не собираюсь... А помада тебе не идет.

Губы от нее бледнеют и никогда не будут похожи

на спелую вишню... Возможно, они будут пахнуть

земляникой, сливой, абрико¬сами, викторией,

чем угодно, и сладко их будет целовать какому-

нибудь счастливчику.
— А тебе хочется их поцелуя?
— Конечно...
Она поднялась, сделала шаг, ее руки легли ему

на плечи, ресницы дрогнули и опустились, и губы

мягко уткну¬лись в его. Он стоял спокойный и

холодный, как статуя из льда. Губы холодные и

твердые приняли, как дань, ее поце¬луй. Он

успел почувствовать легкий запах клубничного

ли¬кера, исходивший от нее. Она изумленно

открыла глаза:
— Ты не умеешь целоваться?
— Умею, и не хуже чем ты. Но я поцелуи не

разбра¬сываю налево и направо.
— Так ты думаешь...— в ее глазах вспыхнул

огонек рас¬серженной девочки,— ты думаешь,

что я шлюха? Так? Да? Ну, говори!
— Я этого не говорил, а то, что я думаю,

останется при мне. И почему ты считаешь, что

шлюхи разбрасываются поцелуями? Они их

дарят... за деньги.
— Ты что, настолько презираешь людей, что

можешь сравнить девушку и шлюху?
— Я никого не презираю. Иисус сказал: “Возьми

и кинь камень, кто без греха”... Но время от

времени следует злить человека, иначе то, что

внутри и зовется душой, заснет. А нет ничего

хуже, чем покой. “Свободы, счастья только тот

достоин, кто каждый день идет за них на бой”.
— Ничего себе, повод для шуток,— встала с

Принцессой Радость.— Душа - вещь серьезная.

И иногда покой очень нужен этой самой душе.
— Да я уже слышал — “покой душе нужен”.

Тогда иди в монастырь. Ты, я, она,— он кивнул в

сторону Принцессы,— устаем, только

принявшись за дело. И играем в “Героев нашего

времени”. Нашим истерзанным душам нужен

по¬кой. Мы не боимся признаться в трусости. Но

забываем о том, что должны жить, любить,

радоваться по-настоящему. Радоваться каждой

минуте, лучу солнца, капле вина. Мо¬жет, это

понимаешь, только когда потеряешь что-то

очень дорогое. Да, наверное, так.
 Он смолк и потянулся к бутыл¬ке вина, стоящей

рядом. Взяв ее и поднеся ко рту, стал пить. Пить,

не отрываясь, пока не кончилась бутылка. В это

время Принцесса, гордо подняв голову, сказала:
— Это не оправдывает тебя.— И тут же: —

Поцелуй меня... Пожалуйста...
— Хорошо.
Ему казалось, что он не привлекал ее к себе, а

они оба, как птицы, стали рваться в небо, на

мгновенье соприкос¬нулись руками, дрожь

ударила по телу своей плеткой. Ты¬сячи картин

неслись мимо, а его губы, теперь тоже мягкие и

податливые, ласкали ее. Язык, как змейка, бился

в чужом рту. Впрочем, не было чужого, они были

единым. В обоих горел огонь желания...
Он затянулся последний раз и кинул остаток сигареты на пол.

Мысли, как дым, -
В пустоту
Утро, как чай, -
В семь,
Каждый помнит
Весну...
Третий звонок -
Ко сну,— прошептал он и зашлепал голыми
ногами в ванную.
Зеркало выдало ему изображение парня лет
19—20, небритого, с синяком под глазом,

волевым подбородком и заспанным лицом.

Темные от грязи волосы были зачесаны назад, в

ухе торчала серебряная серьга в виде сердца.
— Да... И не узнаешь сразу,— сказал он и

включил воду.
Ванная — единственное место, обставленное

почти с роскошью. Японская сантехника.

Занавеска для душа. Шкаф с шампунем и

дезодорантом на полочке, зубная паста и прибор

для бритья “Жиллет”. Черный кафель со всех

сто¬рон, даже на потолке, куда были

вмонтированы лампы. Душ он любил с детства.

Холодная ли, горячая ли вода — это не имело

значения, главное — напор, который бьет в

макушку и очищает твое “неповторимое” тело от

грязи. Душ и дождь рифмуются, считал он...
Прошло полчаса, и он открыл дверь подъезда и

шагнул в мир. На нем были потрепанные

кожаные штаны, черная футболка с надписью

“GВCВ” и линялая джинсовая безру¬кавка.

Солнцезащитные очки прикрывали синяк. На

левой руке был серебряный браслет-цепочка.

Шею украшал ме¬дальон на длинном черном

шнурке. Куда он направлялся — не знал никто,

даже он сам смутно представлял, чем займется.

Ноги несли его в сторону “Старого города”

местной забегаловки, где за плату можно было

более или менее хорошо (в зависимости от

кошелька) попитаться. Свернув направо, он

попал в маленький дворик пятиэтаж¬ки.

Поднялся на второй этаж. Нажал на кнопку

звонка и сразу же вошел.
Здесь жил Борис, друзья называли его

Призраком за способность сматываться из самых

запутанных и отчаянных разборок.
Не задумываясь, пошел к спальне и лишь там,

немного приостановившись, постучался.

Прислушался и вошел.
На него смотрел один заспанный глаз, второй

еще был закрыт.
— Привет. Мне нужен “байк”,— он не любил

много говорить. Второй глаз открылся, а руки

стали медленно, как в полусне, тянуться к

джинсам.
— В левом или правом? — спросил он.
— В левом,— голос Бориса был слегка

охрипший.— Бак почти полный. Дня два он мне

не нужен.
— Спасибо. Потом рассчитаемся.
Профессиональным жестом актера он вытащил

ключи из кармана и переправил в свой.
— Тебе ничего не нужно?
— Ничего. Вали...
Он спокойно вышел из комнаты, закрыл дверь и,

по¬думав, включил дверной звонок...
“Байк” был знатный. Призрак долго над ним

трудился и создал шедевр мотодела. Увидеть эту

тачку американцу или японцу — и Бориса

замучили бы иностранные фирмы своими

предложениями.
Скорость. Скорость — это второе, что он любил,

после душа. Нет ничего лучше, думал он, чем

ветер, который треплет твои волосы, обдувает

лицо и тело. Нет ничего лучше дороги, которая

мчится под колесами и заставляет забыть обо

всем. Ты срастаешься с байком, ты —

мотокен¬тавр.
Но сейчас белые полосы проносились мимо, не

задевая его души. Он мчался только для того,

чтобы мчаться, и не получал никакого

удовольствия. Наконец пригород кончился, и

перед ним открылись луга, бескрайние, как

степи, и зеленые, как в мае.
Выглянувшее на мгновение солнце осветило эту

карти¬ну. Вдалеке — просторные улицы и

высотные постройки “Нового города”, черные

змеи дорог вытянулись по стройке, смирно

раскинув 16 стрел в разные стороны. И по одной

из них, магистрали № 5, мчалась серебристая

точка мото¬цикла. А по сторонам — изумрудная

трава.
Ветряки медленно и лениво вращали лопастями,

поблес¬кивая на солнце тусклым серебром. Им

не было дела до человека, до дорог. Они жили

своей жизнью, ни на что не похожей и ничем не

примечательной.
Он остановил мотоцикл, только город скрылся за

гори¬зонтом, вошел в траву и улегся на этой

живой еще зе¬лени...
...Ветер плевался в лицо дождем. Мелким,

противным. Ночь была слишком темной. Дождь

— слишком мокрым. Фонари горели вполнакала и

не освещали улиц. По этой слякоти шел он, шел

в темноту черных окон, в темноту человеческих

душ. Поправляя время от времени ворот своей

кожаной куртки, он медленно, с остановками

двигал¬ся прочь от единственного светлого окна

в этой темноте. Окна кладбищенской сторожки.

Там жил и работал его друг, художник, звали его

Федор, и он помогал Федюне устраивать

выставки-презентации в своей квартире. Стены

увешивались полотнами, там мало что было

понятно мажо¬ру и пижону, но дети рабочих

кварталов узнавали себя и своих врагов в

неловком алом мазке или синем полукруге с

вписанным туда квадратом.
Федюня был оплотом нового искусства и душой-

челове¬ком. Он принимал всех в свое большое

сердце. Любил поговорить за бутылочкой-другой

вина, мог утешить. Тер¬пел, но не любил

большие компании и раздавал свои по¬лотна

налево и направо.
Однажды он решил нарисовать Поэта.

Пробившись над портретом месяца два — запил.

Отказался отвечать, в чем причина, но однажды

сознался, что Поэт не умещается на холсте и что

создать портрет под силу лишь великому

художнику. На следующий день на него смотрел

Поэт с фотокарточки, и другой, но живой, Поэт

сказал:
— Рисуй отсюда, здесь я не безграничный и

умещаюсь на бумагу.
На фотке был пацан лет 15 с доброй улыбкой и

мягким взглядом, так не похожий на этого юношу

с острыми, как лезвия, глазами и плотно

сжатыми губами, с лицом, укра¬шенным

шрамами от бесчисленных боев на улице.
Через два дня Федюня прыгал от радости. Тихим

ше¬потом он признался, что таких глаз, как у

Поэта, нет во всей Вселенной.
Впрочем, стоит ли верить пьяному художнику?

Философ¬ствуя, однажды он заявил:
— Глаза бывают трех типов...
Первые — это пустые и ничего не выражающие

глаза. В них нет жизни.
Вторые — это глаза, похожие на воронки, они

затягивают и не выпускают, нужно смотреть в

самый зрачок, лишь тогда вырвешься.
Третьи — это глаза, излучающие тепло, доброту,

ласку, ненависть, неприязнь. Это глаза

человека, не держащего своих чувств, или

влюбленного... во что угодно.
Так говорил пьяный Федюня, пропуская одну за

другой папиросы и бокалы вина. И засыпая, он в

полусне сказал: “У него глаза похожи на капли

дождя по свежести, на капли вина по красоте

букета и на мясорубку по провора¬чиванию

душ...”
Запах трав, солоноватый, как кровь, будил что-

то забы¬тое и животное. В воздухе стоял запах

приближающегося дождя. Он встал и, вдруг став

на время зверем, заревел:
— Господи, научи меня ненавидеть весь мир.

Научи быть похожим на каменный столб. Научи

резать горло и насиловать женщин. И если ты

посмеешь... Мы посме¬емся после...
В воздухе раздался хлопок - еще один

сверхзвуковой ушел за пределы скорости звука,

и почти в то же самое время раздался грохот

грома.
Он вздрогнул, а потом начал хохотать, подставив

свое лицо небу. Такому низкому и похожему на

бетонный туман. Он хохотал, как безумный, до

изнеможения, и тогда он повалился на траву и

стал рвать ее зубами, пока первые капли не

застучали по его спине.
Дождь шел медленной, неторопливой походкой и

ловил в свою сеть этого человека. “Сильней!”,—

крикнул человек. Дождь ударил со всей силой,

на которую был способен. Человек вскочил на

мотоцикл и “побежал” со всей ско¬ростью, на

которую был способен этот железный зверь.
Он мчался по дороге, мчался навстречу новым

бедам и неудачам, победам и смерти. Ведь

именно так погибали многие его друзья. Эта

безумная гонка напоминала бег от самого себя,

только в других масштабах.
Через полчаса он поставит мотоцикл возле

четырех¬этажки в Старой части. Весело

рассмеется и станет вы¬жимать волосы. А пока

черный и липкий, одновремен¬но скользкий

асфальт, колючий, как снег, дождь и пелена

скорости...
...— Здравствуй, как у тебя дела? Здорова,

надеюсь. Бабуль, знаешь, как я рад тебя видеть.

Извини, что так долго не был. Замотался совсем.
— Здравствуй, здравствуй, родимый. Дела?

Какие у меня дела? Вот кости болят, но это от

старости. Ой, да ты совсем мокрый. Снимай

сейчас же рубашки, я их на кухне повешу, сразу

высохнут. Ба, а с глазом что? Опять, да? Вечно

так, не сидится тебе.
— Ладно, бабуль,— он ласково обнял ее,— я

ведь взрос¬лый человек.
— Ох, взрослый... В народе ведь как говорят:

“Большая фигура, а...”
— “...дура”, слышали, слышали, но ведь в том

же народе говорят: “Волков бояться—в лес не

ходить”.
— Ладно, ладно, умник. Ты мне лучше вот что

скажи: ты сколько эти вещи не стирал? Может,

постирать?
— Да ты что, а твои кости? Лучше я сам.
— Сиди ты, “я сам”. Настираешь, знаем вас...

Накинь вон дедов халат. А что это у тебя в

кармане: фотокарточка какая-то и цепочка,

забери их. А девушка ничего, у тебя с ней что-

нибудь серьезное?..
Он помолчал и как-то напрягся весь.
— Не хочешь, не говори, твое дело.
Голос бабушки уплывал куда-то.
Они встретились случайно в парке. Глаза

встретились, руки, как-то сразу потянулись друг

к другу. Ноги двину¬лись без воли хозяев.

Сердца забились в одном ритме с Землей.
Им не нужны были имена и не нужно было слов,

они все равно ничего не поняли бы, они просто

жили сейчас этой минутой, которая длилась

вечность. Они сфотографи¬ровались и

надписали фотографии. Он помнил, что написал

ей: “Мой Ангел Смерти всегда с тобой. Прощай”.

А она: “Скорее забудь меня”. Они улыбнулись

друг другу. А потом через много-много

вечностей, когда солнце уже постарело часов на

шесть, он провожал ее домой. И было понятно,

что они идут домой, и Вся Земля была для них

домом. Они уже понимали, что не случайно

встретились. И что это — больше чем судьба.

Они молчали и не разговаривали. Они все знали

по глазам, по приметам, по малейшим штрихам.

Да и как можно разговаривать с немой

девушкой?
Они долго встречались, все так же подолгу

молчали. Это была самая плотская и самая

платоническая Любовь. Их взгляды были самыми

лучшими ласками и, заглядывая в глаза, они

любили ничуть не меньше, чем иные в пос¬тели.

А потом...
Потом была ночь. Темная и теплая. Звезды

мягко сте¬лили свет им под ноги. Они шли

босиком по теплому еще асфальту, как вдруг

ночь крикнула зовом темноты: «Золь!» Потом

еще раз: «Зо-о-оль!»
Он остановился и впервые за многие часы

вспомнил свое боевое имя. Вспомнил ночные

драки. Кольца света и кольца из автомобилей.

Вспомнил боль выбитых пальцев и рассеченных

губ. Вспомнил слова своего первого учителя —

отца: “Никогда не применяй своей силы против

человека, которого ты не знаешь. Сила в голове,

а не в кулаке или ноге. Не дерись за деньги —

это не лучший способ зарабо¬тать деньги, хотя

для тебя, возможно, самый легкий, ты не...” И

многое другое. Вспомнил о том, что рядом с ним

та, которую он Любит, и понял, что ему плевать

на бои, и что он хочет счастья для нее.
— Боя не будет!— крикнул он.— Я больше не

дерусь.
И это были первые слова, произнесенные при

ней.
Темнота смеялась, смеялось эхо домов,

смеялось звез¬дное небо, лишь только

троллейбусные провода упорно молчали, и

фонарям было все до фонаря.
Потом из темноты вынырнули двое и стали

медленно подходить, крутя цепями в своих

могучих руках.
Он стоял и не защищался, когда его настиг

первый удар. Он даже не вздрогнул, но второй

удар чуть задел по платью его девушки — и куда

что подевалось? Куда исчезли эти молодчики?

Куда делись цепи? До сих пор загадка для

темной ночи и вечных звезд...
— Ты будешь пить чай? Эй, ты меня слышишь?

— сквозь железобетон воспоминаний рвалась

бабушка.
Только теперь он заметил, что лежит на диване

в дедовом халате, а часы сдвинули свою

большую стрелку ровно на круг.
— А я смотрю, лежишь, вроде думаешь о чем-то,

и не думала, что спишь. Ну, так ты чай пить

будешь? Я варенье твое любимое достала...
— Да, спасибо, баб. Я сейчас, только умоюсь.
Он зашел в ванную, включил кран, ополоснул

лицо холодной водой, но сон не проходил, а

усталость навали¬валась и уже казалась

непреодолимой...
...Она заговорила после этой ночи. Сначала

несмело, а потом все лучше и лучше. Но через

неделю она вдруг опять замолчала. И вот

письмо: “...мне стыдно, я не знаю, что мне

делать. Такое ощущение, что комната кричит

мне: “Ты спишь с ним!!!” Каждая стена кричит на

свой лад. А порой мне кажется, что твои глаза

выколоты, и они глядят на меня со стен.

Наверное, я схожу с ума...” И еще многое такое

же, как открытая рана, посыпанная солью. Кто-

то сказал, и теперь все. Ком, летящий с

вершины гор, вызы¬вает камнепад. И судя по

письму, она теперь в гробнице этого камнепада.
Он пришел к ней, готовый биться за нее, за Мир,

который она создала силой глаз.
— Люди завидуют счастливым и красивым. А мы

имен¬но такие, у нас больше счастья и удача —

наша сестра. Нам легче, потому что мы от

Создания Мира — одно. Любовь связала нас.

Любовь лишь сможет разорвать это единое. Ты

веришь мне? — так говорил он, говорил второй

раз при ней, говорил, чтобы спасти Мир.
— Нет. Я не хочу так дальше. Ты жил до меня

своей жизнью, живи и теперь. Но почему?

Почему? Почему нельзя быть счастливой?
— Потому, что нужно хотя бы хотеть этого,—

сказал он и ушел. Ушел в открытую дверь

балкона... балкона первого этажа. Ушел в свет и

солнце, оставив погибающий Мир в комнате,

оклеенной голубыми, как это небо, обоями с

желтыми, как это солнце, цветами...
...Он стряхнул с себя оцепенение и, утершись

махровым полотенцем, прошлепал голыми

ногами в кухню.
Горячий чай теплых кухонь
Открытые окна душ
Позабытые тайны русских
Чай дымится как облако
Облако серости рождает стих...
После теплых кухонь
Притяжение звезд
Открытые вены
Железные стены
Скорость — поезд
Переезд на тот свет...
Переезд. Железнодорожный переезд после

дождя. Ночью и днем блестят шпалы

неизменным цветом стали. Только лишь старые

заброшенные ветки изменили этому правилу.

Вернее, для них Время изменило правила.

Старые вагоны тоже изменились: полиняла

краска, проржавели пружины, и колеса намертво

срослись с рельсами. Им уже ничего не нужно и

никто не нужен. Они сами по себе. Они хозяева

своих метров земли, шпал и рельсов...
В темноте дрогнуло красное пятнышко и начало

медлен¬но превращаться в человека, курящего

сигареты и сидящего на буфере бегущего в

неизвестность товарного вагона. Человек

спрыгнул с буфера и превратился в девушку,

одетую под парня: черная майка, джинсовые

штаны и куртка. Волосы, распущенные и

отданные на растерзание ветру и запахам ночи,

били по плечам и отливали солнечным светом.

Одним словом, это была блондинка с черным

шнурком на шее, зелеными глазами и легкой

походкой. Она прошла буквально десять шагов и

ударила ладонью о бок старого товарного

вагона. Дверь отъехала, и ночь вскрыл нож

света, ударившего изнутри. Легко, как большая

кошка, девушка запрыгнула на порог и легко

пожала руку человеку в черной косынке и

разодранных джинсах. -
— Эд, здесь? — спросила она, проходя и

здороваясь с остальными людьми,

находящимися внутри.
Каждый из них отвечал на рукопожатие легкой

сочув¬ственной улыбкой.
— Извини, но он тут теперь редко появляется...

После того....
Девушка резко повернулась к говорящему:
— Он вас бросил?
— Нет, он приносит текст и наброски партий на

кас¬сете... Мы работаем, но без него, сама

понимаешь.
— Он себя королем считает,— встрял в разговор

парнишка со шрамом на плече.
— Ты не прав, Чак. Если тебе столько

досталось бы,
неизвестно еще, чем бы ты стал, а он —

молодец... Он ныряет до глубины, из которой не

выплывают. И еще до сих пор жив...
— У вас новый сленг? — спросила девушка.—

Что значит “ныряет”? Что значит “не

вынырнуть”? Объясните-ка.
— Да тут такое дело,— с места поднялся малый

с длин¬ными, вьющимися волосами и золотой

цепью на шее.— При¬блудного Алекса помнишь?

Так вот, он сказал, что люди искусства — это как

ныряльщики. Но некоторые ныряют слишком

глубоко, и у Эда такая крейза, что он может не

вынырнуть. Вот так вот. И еще...
— И еще быстро схватил гитару и поехали,

“время ценно, время в цене”.
На пороге стоял Поэт с легкой, мученической

улыбкой. Волосы его были перетянуты яркой

полоской ткани, и от этого лицо, и без того

узкое, казалось источено неведомой болезнью.
Быстро поздоровавшись со всеми, он включил

“аппа¬рат”, отстроил микрофон и свою гитару,

взял пару кассет и довольно сказал:
— Публика - в зал, музыканты - на сцену.

Концерт для ночного города без фортепиано и

оркестра.
— Что петь будем? — поинтересовался тот

самый чело¬век в черной косынке и рваных

джинсах, теперь у него на шее висела бас-

гитара.
— Спокойно, Франк. Это новая песня. Наворотим

что-нибудь сходу, а потом стареньких штук пять

вспомним и опять новые. Включи маг, Чак... Все,

начали!
Время ценно и время в цене.
Дождь настигает тех,
Кто заснул на дороге и в вечном пути
Черной тенью в разрушенный храм
Молния бьет,
Высекая искры
Из холодных стен. Флажок упал.
Сталь серебрит, и вместо солнца
На небе - дыра,
А за ней видна кровь
Упущенных снов.
Азарт погони режет тебя
Поперек
Цепи вдвоем
Теперь одинок,
А тело - в поток
И не слушаешь крик,
Боишься за миг
Время ценно и время в цене
Ухоженных рук, напомаженных ртов
Вязкая слюна поцелуев
Осталась на мне…
Этот вопль заставил девушку вынуть сигарету и

заку¬рить...
...Они познакомились, когда солнце коснулось

розовым лучом крыш. Она сбежала из дома, и он

взял ее с собой. Познакомил с людьми из вагона,

потом они долго шли по ночному городу в

поисках Федюни, который оказался на

вечеринке, которую давала опять же знакомая

Поэта, и все присутствующие долго упрашивали

его что-нибудь спеть. Тогда он пел:
Пьяные рыла в пуху
Прошлогодней листвы
Продажные люди
Опять пьют портвейн,
Черные ночи
Слишком для них хороши.
Сейчас будет драка,
И кто-то нарвется на нож.

Хозяйка продажна всем
И дает она всем,
Как ветер, что дарит
Бесплатно афиши и листья.
А осень смывает следы
От плевков в душе.
Я задыхаюсь в паутине
Прошедших дней...
И внутри что-то пело, и хотелось плакать. А

потом они с Федюней долго смеялись и ушли,

позабыв ее в гостях, как игрушку. Но она сама

побежала за ними, и они сидели у кладбища и

пили чай с ликером, и она понимала, что это

Любовь, и прижималась к нему, а он не обращал

на нее внимания. А потом перед утренней зарей

на пло¬щади она призналась ему в любви и

закрыла глаза и сжалась, точно ожидая удара, а

он обнял ее за плечи и сказал: “Пойдем. Нам

нужно хорошо выспаться”. И поце¬ловал ее... в

лоб... так, как целуют покойников. Но не

прогнал, не ударил, не высмеял.
 Вместе они жили около месяца, и она была

счастлива. Никто ею не командовал. Рядом был

“старший брат”, так она его называла, который

помогал. Были разные люди. Были умные люди,

и была свобода.
 А потом что-то случилось. “Брат” стал пить. Ни

на кого не реагировал. Люди говорили разное: и

про неудачную любовь, и про проблемы с

“уличными бойцами”, и про наркотики. Доходило

даже до абсурда: кто-то додумался, что у него

“амнезия”. Да, он ничего не помнил, никого не

узнавал и ничего не делал, кроме того, что пил и

смотрел на обклеенную газетами стену. Но это

не амнезия. А однаж¬ды в ярости он вышвырнул

всех за дверь, закрылся внутри, и что там

происходило — непонятно. Его видели недели

через две живым скелетом с впавшими глазами

и сильно осунувшимся лицом.
А теперь он пел, яростно перебирая струны и

крича в ночь о том, что:
Усталость, как ком,
Что стоит у горла.
Вниз
Дернуть ворот
Отживших времен, свободней дышать
Пожар, горящий в мозгу,-
Это лишь повод
Для ран,
Бьющих в сердце
И рвущих плоть.
На руках теперь облака.
Скальпель свободы
Отнимет последних
Друзей
И кинет в пропасть твой Колизей,
И арена опять - твоя
Мы вместе кричим,
Но один защищает только себя,
Одинок, как пастух,
Собирающий звезды
Вслух,
И не умеет считать
Ложью все то,
Чем довольны все...
Где я сейчас? Где я сейчас? На дне…
В этих колодцах - одна
Темнота.
Рваные сны
И потемки души
Безнадежно стары.
Выход один:
Он меньше, чем смерть,
Он больше, чем сон.
Длиннее всего
Говорить
У раскрашенных стен
Но где мне набрать
 Такое количество вен?
Где мне набрать
Такое количество рук?
Где мне набрать
Ума для всех святых?
Где мне искать?
Я и так из глубин
Рвался вверх...
И так долго, долго, убивая жалость к себе и

вознося Смерть. Петь он заканчивал один, все

стояли, опустив головы. А Чак, “самый молодой”,

как-то уж очень нервно тянул папиросу за

папиросой. Поломанный и срывающий¬ся голос

бил по нервам, рисуя все картины. Но там была

лишь пустота окна, глядящего в ночь и

закрашенного чер¬ным изнутри.
Вдруг он резко ударил по струнам и завершил

песню каким-то пассажем. Внутри что-то

лопнуло, оборвалось, застыло... Кончилась

жизнь, и в лицо ударили краски Мира, краски

Смерти.
...Солнце и Смерть -
Теперь одно и то же,
Чертовы сказки
О бессмертных душах!
Вдумайся -
И уходи туда,
Где тебя ждут...
Где тебя ждут?
- Ну, хорошо, сегодня нерабочее настроение.

Ребята, несите, что у вас там есть... Нужно

отметить. Слышите: “Отмечай уходящий день”.
 Отмечай уходящий день,
 Отмечай уходящий час,
 Отмечай уходящий миг.
 Мир дарит всё это, один
 Мир дарит всё это одним
 Из нас.
Но никто не двинулся с места. Все тупо смотрели

в пол и привыкали видеть все иначе.
Лента на магнитофоне кончилась и теперь,

шурша, прокручивалась, разбрасывая

“галактику”. Первым очнулся Чак. Потом Франк,

Ротти, Дилан. Не сговариваясь, пере¬глянулись

и, выпрыгнув из вагона, побежали в ту сторону,

в которой мог скрыться Эд.
Девушка лежала на полу без признаков жизни

минут десять, потом встала и закрыла дверь

вагончика, легла на диван...
...Он медленно шел по шпалам, пока вдруг сзади

не показались огоньки. Дождавшись, он прыгнул

и повис на каком-то крюке, нашел опору для ног,

вытащил из пачки последнюю сигарету с

фильтром, закурил ее, а потом бро¬сил в

придорожную траву.
Теперь он направлялся к дому Сиротки. Так

звали девуш¬ку, которая была беззащитна,

словно овечка, но красива до королевского

звания. Как всегда, память его не подвела, и в

доме вечеринка разгорелась на славу. Он вошел

без звонка и стука. Нашел среди гостей

неприязненный взгляд Радости, ответил на него

улыбкой. Подошел к хозяйке дома, что-то шепнул

ей, отчего та засмеялась, и плюхнулся в мягкое,

потертое, кожаное кресло, вытянув свои

длинные ноги до середины комнаты, и заснул.
Прошло ровно три четверти часа, в вагончике

очнулась девушка, а в комнате Сиротки открыл

один глаз Поэт и очень удивился, что у него нет

очков на глазах, что ноги босы, а сам он лежит в

темной комнате с окнами на стройку, на мягкой

широкой раскладушке. Нашарив рукой шузы и

стекла и приведя себя в порядок, насколько это

можно в темноте, он попытался найти дверь...
...В вагончик вернулись ребята и молча уселись

за столом, достав бутылку вина.
— За тех... кто не вынырнул...— сказал Франк

осипшим от напряжения голосом.
И все молча выпили, а потом Чак поставил ленту

этого вечера сначала.
...Федюне показалось, что сейчас что-то

случится в его жизни, и он вышел на крыльцо и

уставился в небо. Где-то в вышине

запульсировал огонек звезды и тут же погас.
А над кладбищем тихо шелестел листвой ветер,

сбра¬сывая на землю последние капли дождя...
И ничего не случилось.
А в той комнате сидел Поэт. Сидел на

подоконнике и тупо смотрел на стекло, а мысли

его были далеко, и вдруг стены расступились, и

он увидел самого себя, идущего по улице. Вдруг,

резко обернувшись, он смотрит на дом позади и

бежит к нему...
Подвал. Девочка лет 12 кричит от ужаса,

уставившись на три человеческие фигуры,

застывшие в неестественных позах. Одна из них,

молодая женщина, вдруг начинает двигаться...
...Потом он сидит у кирпичной стены и курит. По

щекам катятся слезы, а в руках листок с какими

-то каракулями, в которых можно прочитать:

“Скорее забудь меня”. Буквы уже становятся

коричневыми, высыхая на солнце...
...Потом он один в своей комнате. Водит бритвой

по шершавому подбородку в полном отуплении,

держа в руках листок с высохшими, написанными

кровью словами, и изображение двоится...
...Все произошло слишком быстро. После того

вечернего поцелуя с Принцессой он стал

избегать ее, а однажды, встретив на улице,

просто прошел и не заметил. Ночью, когда он

возвращался домой, в подъезде была она.
В беспорядке мыслей и разбросанных бумаг они

соеди¬нились, чтобы никогда больше не

встретиться в этом мире. Он просил Любовь, но

получил плоть. Утром Принцесса ушла, а он стал

мучиться, надрыв был внутри... Он вдруг увидел

свое сердце, даже нет, это было не Сердце, а

мир. Оно медленно пульсировало и давало жить

сотням тысяч. Людей? Пожалуй, нет. Неизвестно

кому. Но чувствовал: “они” живут его теплом. И

если Сердце остановится, то погибнут все, а

если умрет один из “них”, то ничего не

произойдет...
Картина сменилась. Теперь он видел Мозг и

бегущие с двух сторон разряды. Они вспыхивали

огоньками сигарет, приближаясь к Центру, и вот

-вот должны были встретиться и уничтожить

Мозг. Теперь он понял, что — пора, и вскрыл...

окном духоту комнаты. Внизу под ним была

бездна…
… “Внутри что-то сломалось и образовалась

Пустота. Со всех сторон Космос, и в глазах

многих Безразличие. “Каж¬дая душа — это

закрытая дверь, я, как странник, стучу в эту

дверь, и та, что откроется и примет меня,

получит в сто крат,— говорил Господь. Я тоже

как странник, стучал в двери их душ, но никто не

открыл дверь и не сказал радостно: “Войди и

согрейся, укройся от ветра и стужи. Мой дом —

твой дом”. Никто не принял меня полностью: ни

те, что делили со мной постель, ни те, что ели

мой хлеб, ни те, что бились со мной вместе. Их

двери захлопнуты, и иногда мне кажется — за

этими дверьми трупы. Господь, ты не примешь

меня, но зимой на холодном ветру так долго не

выдержит никто, поэтому прости, я замерзаю...”
...На полу образовалась маленькая лужица

крови, посте¬пенно разрастаясь, она приняла в

свою утробу раскореженную оправу и остатки

битого стекла очков.
Ветер сорвал последнюю одежду, и окоченевший

труп покрылся инеем.
Р.S.
Кровью глаз своих
Свети упавшим в бездну лжи,
Пусть пророк восстанет
Из пропасти

Не режьте вены — это самообман, что там

кончается все. Жизнь интересна не только

мертвым. Мерзни и учись наслаждаться этим.

Открой свою дверь, ведь кто-то стучит¬ся,

отвлекись от себя и прислушайся, не слышно ли

стука... Нет, это просто деревья стучат в окна

спящих домов с закрытыми на засов дверьми...
Не закрыли б ваши двери,
Может, вены были б целы...



Апрель-май 1993 г.


Саранск