История одного дня рождения

 Захару.


 1.
Новгород. Великий Новгород. Как же изумительны твои красочные дни начала октября! Как же много в тебе чего-то давно забытого истинно русского, исторически важного. Берег Волхова левый. Берег Волхова правый. Оборот на мосту, и то, что раньше было правым, в мгновенье ока становится левым, а левое – правым. По берегам сквозь разряженную гущу выкрашенных осенью деревьев пробиваются редкие жилые двух-трех этажные домики и высокие шпильки соборов и церквей, натыканных тут и там в таком количестве, что… А впрочем, какая разница, что? Приезжайте и сами всю эту прелесть увидите, прочувствуете все это великолепие на себе. Люблю красоту, люблю новые места!

 Где-то тут должна быть речка Питьба. говорил Введенский.

 Извините, вы не подскажете, где тут у вас речка Питьба? спрашивал Введенский и добавлял. Да-да, Питьба, где… и дальше шла увлекательнейшая история про утопание бога-Перуна, посреди которой измотанный навязчивым словоблудием собеседник уходил, и потому ее десерт все время доставался мне, как человеку, умеющему слушать Введенского – два года за одной партой кого угодно научат, а что уж там говорить о семи годах в одной спальне! В общем, столь загадочную и архиважную для Герундия Питьбу мы так и не нашли. Зато нашли пару девчонок под сводами софийского собора, но эта история требует отдельного абзаца (и даже, как оказалось, не одного).

Люблю смотреть на девушек. Прямо глаза в глаза, ухи в ухи, нос в нос, губы в губы и так далее до задницы и других более половых органов. А если серьезно, то в девушке все может быть хорошо, но, если взгляд не пылает страстью и азартом, если в нем нет раскованного, манящего за собой чувства, то эта девушка, будь она хоть сотню раз Бритни Спирс, Марией Шараповой и прочими Сандрами Баллоками или даже самой Ольгой Корчагиной, никогда не заинтересует меня, как девушка моей мечты. Люди, как мне кажется, никогда не смотрят глаза в глаза – они смотрят взглядом во взгляд, в самое его нутро, душой в душу, и иногда находят там желание к более тесному контакту.

Итак, я, всматриваясь в глаза новгородских красавиц, ледь и дам, коих там, конечно, меньше, чем на невских берегах, но все-таки хватает, шаркая по осеннему асфальту подошел к софийскому собору. Помытый, побритый, чистый, веселый, одинокий, инвалид – короче, я во всей своей харизме и не только. Подошел не вплотную, а где-то рядом, между, около. Впереди – пешеходный мост через Волхов, слева – софия, справа – памятник, посвященный не то второй мировой, не то сталинским делам, короче, новый. Экскурсия подгребла к нему. И тут вижу – идут, две. Не могу сказать, что красивые, но могу с уверенностью разъяренного быка, рьяно бегущего на тореадора, заявить, что одна из них – блондинка по национальности – показалась мне очень-таки красивой и вполне даже возбуждающей интерес, а не то, что обычно. И наши горячие очи засозерцались друг с другом, трансформировав этот огромный мир в мир четырех глаз, в котором было все просто, и потому правильно и априори справедливо. Хоть это продолжалось и всего несколько секунд, хоть было ясно, что все созданное когда-нибудь рухнет, но я не хотел отпускать именно этот взгляд. Мне было наплевать, что они ржали надо мной, что я недостоин их – мне просто интересны другие миры, и совсем не обязательно с этими мирами спать, жить или трахаться. И тут взгляд на меня – это осознанное или нет приглашение к контакту между мирами двух, одним из которых являюсь я. Познание человека начинается с первым взглядом на него. Никакая литература не передаст того, что скрыто в человеке, в его взгляде, мыслях, думах и чувствах. Ведь никто, кроме самого Пушкина, наверняка не может знать, о чем думал тот, когда писал то или иное стихотворение или поэму. Все могут дискутировать на эту тему, но лично я не вижу особого повода для данной дискуссии из-за отсутствия причины. Ведь темы нет! Пожалейте поэта, если он вам действительно дорог, господа пушкинисты. И не только, а вообще все литературоведы (что это я так к Пушкину-то привязался?). По какому праву нам с начальной школы закладывают изначально ложную информацию о том, что кто-то что-то когда-то сделал? Какое отношение это имеет к рассматриваемому далее произведению. Ведь, на мой взгляд, произведение и его автор – это абсолютно разные вещи, не предназначенные для рассмотрения вместе. Что мы знаем о произведении? Все. Мы его читаем, мы его рассматриваем и знаем его. А как прочитать автора? Разве можно прочитать внутреннее «я» постороннего человека? Разве можно познать внутренний мир себя? Конечно, к этому необходимо стремиться, но сначала нужно познать свой мир с его постоянными изменениями и катаклизмами, а потом уже пытаться как-то пробовать познавать чужие миры из ныне живущих на основе своего. Думаю, далеко не каждому дано за столь короткий промежуток времени, как жизнь, истинно познать свой собственный внутренний мир. Отсюда все семейные ссоры и прочие конфликты. Познай себя, а потом уже приглашай в свой мир. Это и было моей ошибкой – приглашать всех в свой мир названием первого сборника, так и не познав его до конца. Делаю работу над ошибками – познаю его. Только теперь открылись новые грани; их-то я и познаю. Знаю, что люблю копаться в себе и не люблю копаться в чужих. Это единственный абсолют, за который меня еще можно любить, если вообще можно любить человека за что-то конкретное, за его часть, не видя целого. Но я всегда утверждал, что ничего абсолютного и постоянного нет. Это отрицание и есть абсолют, как атеизм и теизм. Во что же верить? А зачем во что-то верить? Нужно думать, а не верить. Я ни во что не верю, даже в то, что ни во что не верю. На этой фразе позвольте кончить свои размышления или хотя бы перенести их на несколько строк ниже.

Это все теперь, а тогда, в Новгороде я глядел на мир этих глаз и радовался ему, заведомо боясь его отказа от моего мира. Эти глаза прошли мимо, прошли метров десять, оглядывая мой мир, и остановились будто в ожидании чего-то. Она, видимо, ждала меня, ждала, когда я к ней подойду. Боязнь накапливалась, но азарт нарастал не меньше. А Тоша, видя всю эту церемонию, то и дело подстрекал:

 Бомыч, выдвинись! Ну же, смелее.

 А ты? спрашивал я, не спуская глаз с них обоих.

 Тут кому баба нужна? Введя всегда отличался правильной постановкой вопроса. Даже когда был в хлам пьяным. За это его и ценили. Впрочем, что это я о нем, как о покойнике-то в прошедшем времени говорю. Долгих тебе лет, Тош! Бомыч, у меня-то баба есть. Выдвинись. Уйдут же.

И я, плюя на всех, а главное, на свои многократно описанные ранее раскомплексованности, выдвинулся из общей колонны инвалидов-пенсионеров, возомнивших себя «паломниками по святым местам», к коим присоединилась интересующаяся историей или еще черт знает чем публика. И верно – свято место пустым не бывает. Азарт впервые победил боязнь, впервые и, как оказалось, навсегда. Процесс отмыкания сдвинулся с мертвой точки. Жизнь повернула направо и закипела с новой силой. Жаль, что тогда я этого еще не осознавал.

В чем была причина сдвига? В уверенности отсутствия родственников или их друзей? В том, что девчонки своими взглядами сами пробили стену комплексов? В том, что рядом был верный и неподдельный Введенский, который знал, что и как мне подсказать? В новой для меня обстановки – другой город, другие люди, другое окружение, другой мир? В том, что я сам преодолел себя, доказав и/или сказав в очередной раз себе, что я сильный, что я смогу? В азарте? Да просто в случае, в совпадении?.. Думаю, что вместо знаков вопроса можно смело ставить запятые – все это частично присутствовало. И осень, и какое-то спокойствие глубоко внутри, и мысль о том, что «не получится – ну и хрен с ним», и слепая надежда на долгожданное «вдруг» - все это присутствовало. И я дышал всем этим, и мне нравилось этим дышать.

А девки, завидев мой элехантный ход (имеется в виду не моя походка, хотя она у меня не менее элехантна, а мое непосредственное выдвижение), вдруг неожиданно для меня остановились и стали живо что-то обсуждать, двигаясь легким порхающим перешагом: два-три шага сделают, остановятся на пять секунд оглянуться на меня, потом еще два-три шага и снова остановка в пятидесяти метрах от меня. От такой ситуации я сам невольно остановился. Я стою, они стоят, Введенский орет, чтоб я дальше выдвинулся – просто сказка! просто блеск!

Обожаю свое участие в подобных случаях. Другой бы просто подошел, просто сказал «привет!» и завязалась б обычная беседа, окончившаяся банальной постелью или еще более банальной любовью. Только не я! No pasaran! Я люблю поиграть; поиграть с собой фигурками других людей и посмотреть, что из этого всего получится. И совершенно не важно, насколько дорог мне тот или иной человек – играют все, когда я начинаю. Вы справедливо спросите:

 Зачем тебе это?

 Так веселее жить, жить играюче, но играть не как все, а по известным только одному тебе правилам и принципам. И не важно, пересеклись ли мы с тобой на улице или ты читаешь меня, просто читаешь мои мысли, сейчас, в данную минуту – ты уже в игре. Хотя я могу тебя даже не знать, впрочем, как и ты меня – это не так уж важно, это может быть игрой на линии, на линии жизни, твоей и моей, сейчас и здесь, на этих страницах. Ты можешь не знать, не догадываться об этом, но, если я начинаю играть, ты мне обязательно так или иначе подыграешь. А дальше посмотрим. я ответил?

Знаю, что все это не совсем правильно и даже совсем не хорошо по этическим соображениям, но, честно говоря, каяться я тоже устал. Да и от темы уходить далеко не хочется, а то я до дня рождения так и не доберусь.

…Так они перешагом дошли почти до моста, и я их потерял из виду, повернувшись лицом к экскурсии и Антону. И что бы вы думали? Ха-ха – минуты через три я случайно повернулся и вижу – ба! Иногда они возвращаются. Нехотя, смеясь, отпрыгивая от одного моего взгляда, шушукаясь насчет меня, но возвращаются. Гром аплодисментов и овации! И тут уже я окончательно распрощался с комплексами. Думаю, это был самый переломный момент не только в данной ситуации, но и всей жизни в целом, и все способствовало для этого: другая обстановка, другой город, тот же странно трезвый Введенский, отсутствие родственников, свобода, октябрь и сами девчонки, красивые, милые. Я повторяюсь? Тут во мне будто что-то родилось. Уверенность что ли? Что-то новое придавало мне сил для раскрепощения. Внутреннее раскрепощение стало возможным только тогда. Я умею вводить себя в состояние транса, когда танцую, играю на компе, или в других ситуациях (например, когда смотрю с холма на бескрайние российские поля, тянущиеся до самого горизонта, до другого холма, и прорезанные различными речушками и перелесками, дорогами и деревенскими домишками тут и там), но это не совсем то. От жары, бывает, плавятся мозги, но это тоже не то. Я редко бываю пьян, но это уж совсем не то. Это было какое-то особое состояние меня, особая форма транса, идущая не снаружи, а изнутри, будто поток чего-то нового, что придавало мне веру и силы.

Наедине с собой я не такой, как обычно. Только наедине с собой я начинаю верить в себя, верить в свои силы, верить, что где-то живет та, которая полюбит меня, полюбит просто потому, что полюбит, и только поэтому, и что у нее будет потрясающий взгляд, в котором течет кровь и бурлит желание жить, жить по-своему, жить так же, как я. Жаль, что таких моментов в моей жизни теперь становится все больше; жаль, ибо в них я теряю себя, даря кому-то. Нет-нет, я не жадный, просто никто даже не стремится заметить мои подарки, сделанные от всей души, и поэтому, верно, меня никто не ценит так, как я себя, а, если я себя не ценю вообще, то какой во всем этом толк? Вот и получаем то, что имеем – ничего, все и еще что-то, о чем забыли где-то там, в далеком и добром мире детства, там, где начинался наш путь в этот довольно-таки бездарный, и оттого такой манящий, но по сути никому не нужный, мир. Поэтому я ни во что не верю, даже в то, что ни во что не верю.

Я двинул или двинулся, к ним или на них, к скамейке, к которой они прилепили зады, и помыслы мои были чисты и скромны. Они увидели меня, а я, я шел и думал о том, что ж им такое сказать. Я приблизился, одна из них быстро встала и отшатнулась в сторону. Я улыбаюсь, они улыбаются. Я сел на скамью подле другой, выдохнул, и сказал своим чудным соловьиным голоском:

 Привет.

 Привет. нежно раздалось в ответ.

На заднем плане слышалось рьяное хихиканье второй, перебивающее осеннее щебетание птиц. Это было не столь романтично, сколь эротично, но, честно говоря, в те моменты мне все, что угодно, могло показаться эротичным вплоть до бороды Введенского, который загадочно оглядывался по сторонам, ища мои черные джинсы на фоне белых стен и покрытых осенними красками деревьев. Я всегда думаю, что сказать, потом думаю, сказать ли это, чтоб мне не было за себя стыдно, потом думаю, сказать ли это, чтоб не навредить окружающим своими высказываниями, а уже после говорю – я вообще чересчур много думаю и очень мало говорю. Можно даже подумать, что я – тормоз, это уж как кому угодно. Нет, просто моя мысль слишком мгновенна, чтоб ее зафиксировать, отфильтровать и высказать так, чтоб ее все окружающие поняли или понял кто-то один из, до которого она должна была дойти, обойдя другие.

Но в этот раз я действительно тормозил, и был похож на одного из героев Джима Кэрри. Этакий забитый, но клевый, пацан-сантехник, переебаный супер-Марио! И сам разговор тут не важен: важен сам факт того, что мы уже разговариваем, общаемся, мы, я и она. Введенский, видя такое странное зрелище, сначала даже запечатлел его на фотопленке на память в качестве трофея, а уже потом, увидев, что я не справлялся со своими обязанностями, пришел на помощь, аки говорящий бурундук. И во время, потому как я в эти минуты пытался вытащить наглухо застрявший во внутреннем кармашке джинсовой куртки кошелек, в котором находились заветные спасительные визитки, а также сотовый мобильник. Ну просто вылитый Джим Кэрри! А Введенский, гад, еще возьми, да и спроси свое коронное:

 Девчонки, вы не знаете, где тут река Питьба находится?

 Какая-какая?

 Питьба.

 Нет, не знаем. А что?

И тут я начинаю где-то глубоко внутри себя дико ржать и валяться от сей позорной по существу ситуации, но вида не подаю, и все, в том числе и я сам, думают, что я кошелек пытаюсь достать. Все внутри смеется, а наружу не выходит. Так уж я себя воспитал, сам в себе – внутри могу дико ржать, валяться и в порыве страсти биться головой об асфальт, повернувшись лицом на восток, а снаружи никак не скажешь об этом. Как только подошел бурундучок, так к разговору подключилась и вторая. В то время, пока я ковырялся с карманом, я узнал, как их зовут, что блондинка, которой, как мне показалось, я так приглянулся, из Уренгоя…

 Нового?

Да.

…что она приехала сюда учится, и что ей, как и ее подруге, семнадцать, но скоро будет восемнадцать. Ее подруга была вроде местной, с Новгородщины. Имена я, как обычно, сразу же забыл – я всегда забываю новые имена. Вот все остальное помню, а имена – хоть ты тресни! Тошка спрашивал что-то про дискотеки и не хотят ли они пойти вечером с нами куда-нибудь и весело провести время вместе – девушки отказались. А в это время нас четверых еще и начали фоткать инвалиды-паломники, которые сначала даже не поняли, куда мы делись, и звать с собой дальше. И какое облегчение я испытал, когда таки достал злополучный кошелек и протянул ей визитку с сайтами и сотовым:

 Звони. а ведь мог спросить у них телефон сам и позвонить – ступил, бывает. И не было б тогда того, что было дальше. Хотя, кто знает…

Девчонки скрылись за живописной аркой, сразу за которой начинался мост, мне стало дышать легче, четче и ровнее. Мы еще посидели на скамейке минут пять и пошли дальше, внутрь софийского собора. Больше я их тонких и ласкающе пластичных губ никогда не видел и не слышал. А хотелось бы, честное слово.

 Дрова! охарактеризовал Введей наших новых знакомых, навесив на них ярлык в виде креста. «Не судите, да не судимы будете» Кажись, так?.. Да и потом, не надо путать простоту и тупость. Простота девушку только украшает.

Потом гуляли. И мне было жаль, что я не взял с собой на прогулку свой сборник, первый. Взял в поездку в Новгород пять экземпляров, а на прогулку – ни одного. Если б взял, то подарил бы по книге каждой – не жалко! Один из пяти достался Тоше, другой подписал какой-то Насте, о которой лишь знал тогда, что она со слов Введенского умная и у нее есть парень, которого зовут Андрей. Причем я хорошо помню, что Тоша вместо союза «и», поставленного мной сейчас в предыдущему предложении, который больше подходил по смыслу, поставил союз «но», предсказатель хренов! Экстремист!

 И у нее скоро день рожденья, так что не мог бы ты подписать для нее экземпляр, если тебе, конечно, не жалко. нужно знать Введенского, одной из черт которого является склонность к халявным подаркам. (ладно тебе, Тош! не обижайся: есть же) Вот и теперь он понесет и подарит кому-то какую-то книжку кого-то, то есть меня. Молодец! Красавец! И за это я его тоже обожаю.

 Поживем – увидим. подумалось вдруг мне, когда я «с трудом написал посвящение» – «Насте. С днем рождения». На самом деле, особого труда мне это не доставило, но подчерк не изменишь, а уж тем более мой, фирменный. Им можно только гордиться!


 2.
Моя мысль всегда младше меня. Именно поэтому она всегда опережает, даже не важно, что – время, чувства, другую мысль – ерзает туды-сюды по моей головушке, не дает мне покоя. Подростковый возраст – повышенная агрессия, подчас совмещенная с тупостью, невидимой, как кажется, но существенной. Всегда и всему говорит твердое «нет», хотя почти у всех остальных я вижу твердое «да». Что легче? Не знаю. Человек умен не тем, что он знает, а тем, чего он пока не знает, но стремится к познанию истин, элементарных, как дважды два, и сложных, запутанных, неразрешимых, тайных, рожденных внутри себя в подростковом возрасте и взращиваемых тобой на протяжении всей последующей жизни. Всем, кто говорит «нет» просто кажется, что он говорит «да», и наоборот. Впрочем, каждый человек может судить только о самом себе. Это слишком красиво звучит, чтоб быть правдой. Как вы уже, вероятно, догадались, я в это не верю. Верил ли я раньше во что-то? Да, верил, верил в искреннюю любовь, верил, что меня можно любить, любить просто так, без намеков на мои ценности; верил в высшее чувство, верил, что есть на земле справедливость, добро, зло, чувства. Верил, но теперь запихал все это в хламовник, запер на замок, а ключа не найти. Он есть, точно знаю, и он лежит где-нибудь на самом видном месте, но я его не вижу: все остальное вижу, а его не вижу, хочу увидеть, но не вижу. Может, кто-то унес его с собой? Верните, пожалуйста! Ключ – это не эстафетная палочка, это жизнь моя! А пока я все-таки ищу его, нахожу какие-то связки ключей, пытаюсь подобрать, найти нужный и желанный, но тщетно… Нет ни «нет», ни «да», ни «нет ни «нет», ни «да»». Да вообще ничего нет. Нет вообще ничего да. Нет: да, и тысячу раз да! Да моей попе! Да, моей попе хорошо! Вообще или ничего? Да.

 Причем тут день рождения? вероятно, полюбопытствует читатель. Вы Введенский? А кто тогда по-вашему Введенский, я что ли? Совсем оборзели.

…Прошел почти месяц. Шло двадцать шестое октября, обыкновенно питерское двадцать шестое октября. Ко мне зашел Введенский, тоже обыкновенный, тоже питерский, другого и не ждали, другого и не чаяли, на другого и не надеялись, другим и не пахло. По кое-какому делу, не столь важно, по какому, да и мой мозг форматнул сию подробность за ненадобностью. Может, просто пригласить на свою днюху? не только. Но не важно. Вообще ничего не важно. Вообще или ничего? Да.

…Вообще я наврал. Я вообще врун большой, вы мне не верьте. В Новгород мы ездили в конце сентября. Еще Тоше поздравление пришло с днем рождения ровно за месяц до того. Он говорит, что такое частенько случается. А что это я волнуюсь-то так за точность? Немец что ли? Н-да, ничто буровское нам не чуждо. Педант. А было ли это? Что происходит? Расхождение между реальным прошлом и моим нынешним восприятием того, что было? – банально звучит. Я вообще большой банал! Слишком много «вообще» и мало смысла. Хотя «смысл» и «мысль» - слова однокоренные, но в моем представлении такие разные. Моя мысль освобождена от смысла, и только изредка попадает туда, аки сокол в силки. Моя линия – не тема, а все, (так и хочется опять влепить «вообще», но фиг – no pasaran!) все то, что я чувствую и думаю, сейчас и здесь. Если из этого получается бред – пожалуйста, как кому угодно. Я не давлю и не нажимаю. Я, и снова я, и опять я, и вообще я. Опять «вообще» - мясо!

Зато всегда можно проследить, какое у меня настроение. Настроение горазда важнее смысла. Это не отмазка, а правда, моя настоящая правда. Секунда – и правда изменится, настоящее уйдет, и не его место придет другое настоящее со своей правдой и своими мыслями, чувствами и взглядами на мир. И еще поэтому я ни во что и никому не верю, даже в то, что никому и ни во что не верю. Должно быть, я – ужасно несчастный, но и в это я не верю. Ну вот не верю, хоть ты тресни! Потому жалеть меня - себе дороже.

Слишком много тире, знаков, да и букв тоже. А жаль. Да, и пробелы: их я тоже ненавижу.

Вообще (да блин, опять это слово – зацикливает) мое творчество в основном предназначено для чтения в узком кругу моих друзей, который, впрочем, стал расширяться с калейдоскопической быстротой по сравнению с тем, что было еще год тому назад. Но все-таки. Мне его мало, мне нужно еще, я ненасытен. Новые знакомства открывают все новые и новые поля моей мысли; новые девичьи/женские лица придают мне веру в себя и свои силы посредством того, что всегда есть шанс, который, впрочем, можно легко упустить, и надеяться уже на другой, следующий, который в свою очередь, быть может, будет намного хуже предыдущего, но, пока игра стоит свеч, это отодвигается на второй план, а вторых, как и третьих, планов для меня не существует. Всегда есть шанс – это глупо? Возможно, но не тогда, когда игра стоит свеч. Возможно, но это, пожалуй, единственное, с чего я смогу начать вновь обретать веру в себя и не только, ибо именно в это я могу верить, я хочу верить. Люблю играть-с, знаете ли! Играть на чувствах, с чувствами, своими и, пардон, чужими (опять повторяюсь?). И никакие другие игры мне не заменят того азарта, когда я смотрю в глаза девушке и вижу в них желание, а желание почти всегда сопровождается с одной стороны страстью, со второй – нежностью, с третьей – страхом, а с четвертой – надеждой, и тогда я понимаю, что это – идеал, абсолютный идеал этого мира, мой идеал, готовый любить, любить по-настоящему сильно, по-детски наивно и по-взрослому серьезно! Все было – значит, все будет.

О чем я пишу, уже не важно, и, может, оттого не ясно. Перечитав начало, я невольно поймал себя на мысли, что тут пахнуло гомосексуалистскими настроениями (типа, Введенский такой хороший, а все бабы – ****и). Не знаю. Это забавно. Все это так забавно. Я смеялся. Я девушек люблю! Девушек, а не баб. Думаю, это многое и объясняет. Хотя, если бы Введенский был девушкой… то Настя была б девушкой. Ох, ребяты!! – и покатился под письменную кровать. Не могу серьезно рассуждать на подобные темы!

Тем временем (неожиданное возвращение в тело сюжета рассказа) Введенский принес мне дискету и объяснил, что это Настя кое-что написала по поводу книжки, что тут только половина, а на вторую половину ей времени не хватило, и поэтому она ее пришлет позже, и чтобы мы с Тошей вместе посмотрели ее труд.

ОК. Открыли нужный файл, Антуан сначала не хотел читать вслух, но я ж читаю медленно, и ему пришлось почесать языком, что для него было делом обыденным и не представляло такой сложности, как для меня.

 Ну что, понеслась? спросил он ни то у меня, ни то у себя, ни то у нас обоих. Воздух затрясся.

 Та стремительная, высокоинтеллектуальная критика обрушилась на меня, но уже тогда была видна частично та доля симпатии и уважения ко мне, но не как к человеку, а как к Бомычу. Еще тогда меня это насторожило, но не тронуло.

 Да кто она такая, чтоб делать выводы из того, о чем не знает, о чем знаю только я, да и то не все? подумалось мне тогда навылет. Не уж то еще одна, очередная Симанович?

Введенский же вместе со мной глупо посмеивался над ее шуточками, продолжая чтение. Кончив, мы зарубили порнушку.

Тоша тогда же пригласил меня на свой день рождения. Все нормальные люди справляют свои дни рождения, как правило, либо у себя дома, либо в каком-нибудь злачном месте, либо на зоне. Тошка же нормальный, но не человек, а Введенский, да и Введенский-то из него хреновый – так, Введя. Поэтому он пригласил меня на свой день рожденья к Насте – искал пустую квартиру, и нашел-таки квартиру бабушки Насти. А я уже этому не удивился. И пошел.


 3.
В то время я принимал участие в институте, который переименовали в университет сразу, как только я туда попал – совпадение. Брал академки, получал тройбаны – в общем, не учился, а только перескакивал с курса на курс, знакомясь с новыми людьми, общаясь с ними, что помогло мне в конечном итоге чуть разблокироваться, выйти за школьную калитку, за забор из колючей проволоки, которым был отгорожен весь внешний мир во всем своем великолепии и величии. Как-то раз мой тамашний приятель, Сашка Калганов, нормальный во всех отношениях парень, среднестатистический, ничем не выделяющийся из общей толпы, но, как мне показалось, очень башковитый, мне в помощь дал свою визитку с и-мэйлом и паролем к нему (он уже учился курсом выше). Он мне этим очень помог, но дело не в этом. В его почте, засраной всякого рода рефератами, контрольными, и прочими цифрами и значками, которые ничего не значат для обывателя, что-то значат для меня и представляют важную и высокую ценность для ученых математиков, пробилась одна фраза, ставшая для меня каким-то стимулом к действию. Привожу дословно:

«Тёмная башня IV: Колдун и кристалл (The Dark Tower IV: Wizard and Glass)
 "Из любой ситуации есть три выхода, - Ты можешь принять решение что-то
сделать, можешь принять решение ничего не делать... а можешь решить не принимать никакого решения. От последнего ничего хорошего не жди, это выбор слабого и дурака."»

И это правильно, и это верно. Я в это верю, но могу так поступать далеко не всегда, очень далеко, уже на грани, на срыве, где-то сзади себя, там, где меня уже нет, но мои действия еще функционируют, на границе моего пространства, моего поля с внешней средой, подавляющей мои силы и гасящей мою энергию. Сашке, видимо, она тоже нравилась, он по ее принципу и жил, наверно. И до сих пор, видимо, живет – так скучно. Скучно жить правильно. И страшно: вдруг что-то сорвется или не получится, или пойдет не так.

…Наступило тридцатое октября четвертого года третьего тысячелетия…

Я заранее придумал подарок. В связи с тем (а может и не в связи), что Тошка учился на истфаке, он должен был проникнуться подарком древнеримского характера: «Хлеба и зрелищ!». Ведь с древних времен считалось, что народу необходимо именно это, а Введенский был какай-никакай, но частью нашего народа, и причем не самой плохой частью. И еще захотелось выпендриться, сделать что-то свое, необычное, отличный от других подарок. Вместо хлеба должен был быть булочный батон, а вместо зрелищ – я уже не помню, что. Да я и сам мог бы пойти за зрелище. «Шоу Бомыча!» - не надо бурных оваций. Я вам не Остап какой-нибудь! Наверно, тогда я думал так же.

И ведь пошел-таки. Полгода такого зрелища предстояло – просто зашубись!

Задуманное осуществилось. И вот я с пакетом поднимаюсь вверх по эшафоту Академической. Вот Вовик, я ему рад.

Вован был медиком Введенского. Вернее, был-то он другом Антона, и даже не самым плохим, но и медиком он тоже был. Вопрос в том, кем он был больше. Думаю, его разум не мог простить ему того, что он медик, но в душе он всегда был и, надеюсь, будет другом, хорошим другом, с которым всегда весело и чудесно, с которым можно летом поиграть в ночного козла, зимой покататься с горки, осенью пригласить на день рождения, а весной, как обычно, как всегда, как правило. И все это я испытал на себе, все-то познал, все-то прочувствовал, и потому был ему только рад.

Еще подтянулись люди, Тошины друзья, которых я более или менее знал. Нам было весело – с Введенским почти всегда весело, а, если еще и Вовик где-то рядом, то грустно или скучно не бывает точно никому из окружающих, всем весело, будто их накурили. Шла толпа по улице, мелодично заливаясь.

Что вы подумаете о человеке, который идет по улице и смеется? Это – нервное. Ему вчера рассказали анекдот, который до сих пор крутится у него в голове. Хорошая погода. Смех без причины – признак дурачины. Ему просто хорошо. У него, у суки, жизнь удалась. Он смеется девушке, идущей ему навстречу. Он смеется парню, идущему навстречу. Он выиграл миллион. У него все в порядке с зубами. Его ударили в детстве по башке чем-то очень увесистым. Он нашел девушку своей мечты. Да он просто псих, маньяк. Он несдержанный. Чувак, да ты крут. Пройдемте в отрезвитель. А он ничего. Урод какой-то. Дайте автограф. Хочу в туалет. Забавно.

Фак офф. Альтернатива словам «нет», «отстань», «отвяжись», «пошел вон», грубая, но действенная. Ничего в нашей жизни определить так вот просто нельзя. Да, это легче всего, обозвать дураком, навешать других ярлыков. Но что дальше? Узнали ли вы что-нибудь об этом человеке?.. Открытость всегда преследовалась предрассудками посторонних. Любой взгляд со стороны ложен, ложен потому, что субъективен. Никто не в праве вмешиваться в жизнь проходящего мимо, даже мысленно. Разберитесь лучше сначала с собой, совершенствуйте себя, развивайте, но не за счет кого-то, не на чьих-то костях.

А если таких людей шестеро и все гогочут?..

По дороге я пару раз прикладывался коленями к земле – притяжение от смеха резко возрастает.

 Бомыч, фиксируйся! впервые пыхтя произнес Вовик, поднимая мои шестьдесят. И эта фраза уже не имела морального права не стать фразой всего вечера и частички следующего утра.

Дверь парадного подъезда, набор номера квартиры, «вызов».

 Кто там?

 Мы. ответили веселые уроды. Герундий Михалыч открыл дверь, за которой кончалась осень. Я слегка нервничал, но смех сглаживал мои нервы на нет.

Пришли. Приветы – Андрею, Насте, чуть позже Ольге, внезапно опрометчиво задержавшейся на кухне.

Ольга была (и остается) выбором Введенского, той звездой, тем ангелом, который смог бы усмирить его буйный характер, не нарвавшись на неприятности и бессмысленный мат в свой адрес. Таких людей, как она, я, конечно, могу называть высоконравственным индивидуумом широкой души, но звучит это как-то уж слишком прискорбно, да и, признаться честно, не знаю я этого человека настолько, чтобы рассуждать о нем на столь повышенных тонах. Мне может только что-то казаться. Например, то, что глаза у нее из тех, горящих, что в свою очередь означает, что у нее… у нее что-то есть такое, общее со мной. Только ли характер, только ли душа? Только ли то, что моя внучатая племянница очень похожа на нее внешне? Только ли то, что у нас глаза голубые, открытые, яркие, словно отражение ясного неба с солнечной дорожкой в темном непрозрачном пруде? Все люди разные. Таин нет.

Отношения Введенского и Ольги не были такими уж сказочными, но в них было главное – любовь. Они иногда бывали не удовлетворены друг другом, но это не мешало им в итоге находить общий язык и мириться. Надо приложить максимум усилий и воли, чтоб Тоша согласился пойти на уступки, и, думаю, поэтому в основном приходилось уступать Ольге, хотя кто его, Введея, знает… Но то, что она была его первой любовью, сомнений лично у меня никогда не вызывало и не вызовет. Достаточно сравнить Введенского с ней и Введенского без нее – no comments. Они оба умели любить, но не любить вообще, а конкретно друг друга. Ольга умиротворяет, сглаживает пылкий и достаточно нестабильный нрав Антона, слегка приглушая его тон; Антон остается самим собой, развивая в себе что-то лучшее, прогрессируя нравственно, когда она рядом. Думаю, у них все получится, надеюсь на это и буду и впредь только способствовать этому. Я стремлюсь, чтобы все, кто дорог мне, были счастливы, даже если сам не очень. Это мой принцип и моя воля. Поэтому у меня появляются все новые и новые знакомые – все хотят счастья. Того самого, простого человеческого, с которым так легко переступать через преграды и сложности, случайно, а иногда и попросту ошибочно, расставленными жизнью. Не слишком ли просто я сужу о других? Сама жизнь гораздо проще, чем мысли о ней и ее смысле.

Андрея же все звали Захаром: я поначалу даже ненароком подумал, что это его настоящее имя. Просто у него фамилия – Захаров. Андреев сейчас развилось много, (куда ни глянь, одни Андреи) а Захар – имя редкое для данного времени. Тем более, что пришел еще и Рейли, которого тоже по непонятным для меня причинам звали Дроном – ладно, это хоть Дрон, а не Андрей, хотя и Андрей тоже. Просто мне не хочется называть Захарова Захаром – пусть будет Андреем. Это кажется мне более уважительным. А Рейлик обойдется и без имени.

Мы сразу прошли на кухню, в центре которой красовался овал стола, занимавший почти всю кухню, и трезво сели за него. Меня всегда сажали взад, потому что я не курю и вообще не имею привычки первым выходить из-за стола и вообще выходить, чтобы меня все ждали – не по-христиански это как-то. Место досталось что ни на есть удачное – между Ольгой с Введенским и Вовиком, который буквально почти ежеминутно повторял свою коронную фразу. Кто-нибудь пошутит, я с присущим мне искрометным хаммерством откину башню назад, Вовик – «Бомыч, фиксируйся!». Ольга любила Введенского, Андрей – Настю, Рейлик – Светку, Буров – Германию, а Гордиенко с Брыковым общались между собой о чем-то более возвышенном; Вовик травил спецмеданекдоты и рассказывал, что да как у него в институте режут; я хаммерил о воздух, забрызгивая всех фирменным слюновыделением, и бессовестно ржал напропалую – все были при деле, в перерывах пили под тяжелый хард-рок «Кадрили». Некоторые фразы я помню до сих пор (еще бы – их сложнее забыть, чем запомнить):

 А мы опять идем бухать на Менделеевскую пять, на Менделеевскую пять дробь единица… зажигай!

Дальше я воспользуюсь своим бесстыдством, сволочизмом и нахальством, ибо возьму на себя достаточно солидный кусок смелости цитировать то, что не должен, но Андрей написал это, и мои комментарии тут, я считаю, вполне уместны, даже необходимы для установления хотя бы части истины. Заранее извиняюсь, если что не так. Понимаю, что это писалось в порыве (даже не знаю, чего) и слишком от души, чтоб это цитировать, но все это было, кажется, так давно, столько всего произошло после этого, что я решил – пора. Срок давности истек. Сейчас или никогда:

«…Напротив – Бомыч. Он все время улыбается и дергает шеей. Непонятно, куда он смотрит, но я знаю, куда. Он смотрит на Настю. Он так смотрит на любую девушку -- потому что надеется, что она будет той самой. Не знаю, что Настя писала ему в рецензии, но он явно заинтересован. Они хотят поговорить друг с другом, но не могут – вечеринка, да еще я. Да! Да! Я оказался между ними. И это меня до сих пор колет в сердце, жалит…»

На самом деле я не хотел смотреть на Настю больше, чем на остальных. Вот скажет мне кто-нибудь – откуда Андрей знал, куда я смотрю, если это ко всему прочему по его же словам еще и не совсем ясно? Я мог точно также смотреть на Ольгу, если б она сидела напротив, на Светку, на Бурова, наконец, да на кого угодно. Да, я хотел поговорить насчет рецензии и поговорил-таки немного позже, но нельзя же из-за таких вещей трагедию ломать и делать поспешные выводы. С выводами, судя по тексту, у Андрея серьезнейшие проблемы, особенно там, где он осуществляет переход на личности. Андрей страшно боялся ее потерять, именно поэтому он бы все равно ее потерял, рано или поздно. В столь тесных отношениях предельно важно, хоть и сложно, не бояться, а доверять тому, кого ты любишь. Боязнь потери – первый шаг к потери. И не только потери.

Читая первый раз, плакал. Честно. Вот первый раз кто-то обо мне написал, а я плачу (ну, конечно, не совсем первый, но все равно). Плакал потому, что действительно написано болью, страданием и пессимизмом, безвыходностью, безвозвратностью, чуждою, но в то же время близкою мне, написано так, что эта боль передается читающему, не спрашивая, бьет двенадцатым шрифтом по глазу. Сейчас же это воспринимается легко и даже где-то не солидно, но далеко не везде. Время не лечит – время судит.

«…На ночь осталось несколько человек. Он был в их числе. Они все уже были в драбадан, и я помню страшный кадр: я зашел в комнату, маленькую такую, любимую мной, мы с Настей в ней так сладко занимались любовью – там стоял шум, гвалт, и он обнимал ее. Увидев меня, он отнял руку, но кадр этот впечатался в моем сознании. Она была отвратительно пьяна, меня это бесило. Они там что-то пролили на клавиатуру, я взял Настю в охапку и отнес в комнату...»

Хм, там мы любовью с ней не занимались. Фак офф?

Эх, Андрюша, Андрюша (извиняюсь за непростительную фамильярность – вдруг повезет)! Знал бы ты тогда, как я хотел, чтоб ты ее унес?!

 Наконец-то. подумал я тогда, поэтому и отнял руку. Она сидела на мне, она хотела меня; о, боже, как она меня тогда хотела, пьяная баба! Меня это бесило не меньше. Да я мечтал о том, чтоб хоть кто-нибудь уберет ее зад с моего… колена! И потом, если даже представить, что я не хотел, чтобы Андрей уносил Настю – дал бы я ему так просто ее взять в охапку и унести, как мешок с навозом? Черта-с два! Я бы так просто ее не отдал – не тот я человек, да и не в том состоянии был, чтоб девушку так вот просто отдать. Понравившуюся, а не Настю. Не хотел связываться? Бесконфликтный человек? Черта-с два! Просто я хорошо знал, что она – его, а значит, не моя, а значит, не может быть моей, а значит, пошла вон с колен! Ишь, расселась тут, расфуфонилась! Коленки-то не казенные… Нет, я б не сдался без бою.

Я и тогда ни во что не верил, даже в то, что ни во что не верил. Отсюда такая логическая цепочка. Я этого вовсе не хотел, это не было моей целью – разрушать чьи-то отношения. Это уже потом она говорила, что Андрей сам все разрушил, но я-то уверен, что это не так, что Андрей всегда хотел ей только добра (пусть, видимо, это не всегда получалось), и что ее поведение со мной при… Да тут бы любой впечатлительным сделался!

Но до этого момента на дне рождения произошли еще вещи, о которых Эндрю не мог написать, потому что не принимал в них активного участия…

Я разбил Настину салатницу. Просто, споткнувшись о низкий порог уже упомянутой выше комнаты, я не устоял и прихватил с собой в полет стоявшую рядом справа на столике полупустую салатницу. Настя даже не расстроилась, хотя я жутко извинялся за свою неуклюжливость.

 Вот Тошке счастья-то привалит. подумалось мне тогда.

А потом мы с Настей вдруг как-то оказались у занавешенного окна: она с одной стороны занавески, я – с другой. Я люблю смотреть в окна в чужих квартирах… да и в своей тоже, но меньше. Просто стоять и смотреть на прохожих, на деревья, на дождь, на птиц, в окна соседних домов, где происходят разлуки и встречи, где живут люди, такие же, как и мы с вами. Этот мир полон заблуждений. Эй, присмотрись – возможно кто-то сейчас смотрит в твое окно на тебя, возможно это твоя любовь, возможно это снайпер, возможно даже, что это я, да возможно вообще все что угодно – откуда тебе знать? Но меня это интригует – так я тоже играю, но играть гораздо интереснее, когда не знаешь правил, чем когда все известно и ясно, потому что можно спланировать, опередить. Разве нет?

Комната пестрела народом – Антоном, Ольгой, Буровым и нами. И тут я увидел, как чья-то рука медленно ползет по стенке, будто говоря: «Возьми меня!». Рука была определенно женская, нежные пальцы ласкали белизну косяка, эротично извиваясь. Еще тогда почему-то вспомнилось, всплыло со школы: «Фиолетовые руки на эмалевой стене». Слегка отдернув занавес, я увидел Настю; ее глаза, полные страстью, манящие за собой, просили: «Возьми меня!». Тут любой поддался бы, даже Введенский – такие были у нее глаза, те самые, с огоньком, с изюминкой, как я люблю. Ну не смог я отказать! Я не могу отказать, когда меня о чем-то просят – мой минус, моя слабость, мое Я. Взял, погладил, нежно и ласково. Тем более, что за занавеской этого все равно не было видно окружающим – в доступе отказано! Это-то меня и возбудило, это-то и взбудоражило – меня захотели. Не я полюбил, не меня полюбили, а меня захотели! Правильность расстановки акцентов – признак большого ума. Только кто знает, что в этом мире правильно, честно, логично? Разве что фак офф.

«…Она лежала и плакала. Говорила, что ему одиноко, что ей нравиться делать ему приятно, но что любит она меня. Я ей не верил – я не верю пьяным. Она что-то кричала про его стихи, про его большое сердце. А мне что должно быть до этого? Я что должен всем инвалидам предлагать свою девушку, чтобы восстановить социальную справедливость? Но я отпустил ее гулять дальше. И лег спать.
Мог ли я уснуть? Я лежал в нашей с ней кровати, сердце мое колотилось. Потом я помню: открылась дверь, мерзкий свет скользнул из коридора, вслед за ним зашла Настя и повалилась на кровать. Она что-то шептала, что-то говорила, по-моему, просила прощения. Я раздел ее. Она плакала, на меня накатывали волны ненависти, я сдерживался, а в это время…»

И ничего, и тишина, и провал. Не могу, не хочу, не буду это комментировать!..

Он ей не верил. Когда любишь, обычно веришь человеку, веришь, как самому себе, веришь больше, чем себе, веришь больше, чем всем и всему. Поэтому я, видимо, уже не полюблю. Верить кому-то – значит верить в кого-то, что в свою очередь значит вселить посредством кого-то веру в себя. Но что, если этот кто-то – ты сам? И не важно пьян ты или трезв – верить в любой ситуации, если любить, очень легко. Даже делать ничего не надо – оно само верится. А он не верит пьяным – ограничение. Сложно любить только трезвых; невозможно любить с ограничениями. Тут люблю, тут не люблю. Думаю, однажды он это поймет, осознанно или нет. Хочу, чтоб это случилось как можно раньше.

Нет, ну как, скажите, как можно верить в то, что я пишу, если я сам ничему не верю, даже тому, что ничему не верю?! Бесполезно, бессмысленно, несправедливо. Но зачем тогда я все это пишу, создаю, вкладываю, выкладываясь? Только ли для себя? Но зачем мне показывать себе свои же мысли? Не только себе, не только для себя, не столько для себя. Этот мир разрушил мой мир, разорвал на кусочки. И теперь не ясно, был ли мой мир, да и не важно это. Ничего не важно. Но его остатки где-то тут, между пробелами. Нести себя в массы, как Шевчук и другие? «Если гора не идет…» Никто не готов меня понять полностью, даже я сам (если кто поймет, я расхохочусь ему в лицо, и посчитаю его сумасшедшим), а понимать частично еще хуже, чем вовсе не понимать. Но верить в меня, в мои мысли, и воспринимать их правдоподобными – значит верить мне и жить по моим нормам, принципам, правилам и поступкам. Готов ли кто-нибудь на такое?

И социальная справедливость тут не причем, хотя неплохо сказано, красное!

«…Когда я лежал, обняв Настю, открылась дверь, и в комнату заглянул Бомыч. Что было на его лице? Удивление? Нет, его взгляд спрашивал: где Настя? Он смотрел – с кем она. А меня будто облили кислотой. Душа горела. Как все это грязно… Потом он закрыл дверь. А через минуту также заглянул. Я готов был убить кого-нибудь. Он посмотрел и ушел…»

Просто мне хотелось спать, и я не знал, куда мне отбросить свои коньки. Искал место,
боялся лечь рядом. В конце концов я спросил Бурова, элегантно разместившегося на кухне, который сказал, чтоб я нашел себе место. Я сказал, что мне как-то неудобно идти туда, тревожно и неправильно. А мой взгляд тогда мог означать, говорить и спрашивать только одно:

 Хочу спать. Где бы мне лечь?

«…Он лег в нашу постель. Она была большой, и он лег на то место, на котором я обычно сплю. Утром Настя, прося у меня прощения, утверждала, что она не знала, что он спит с нами. Но она знала – она сказала, когда он лег: «Пусть лежит».
А я – между. Кровать состояла из двух маленьких кроваток, сдвинутых вместе, и как раз в тот момент они чуть разъехались, и я оказался в яме. Было больно спине, Настя заняла всю правую кроватку, и сдвинуть Наську было тяжело. А к Бомычу, сопящему и чмокающему во сне, я приближаться не хотел.
Это была такая метафора моего положения! Самая прозрачная – я между ними. Я в яме. И я ощущал эту метафору всем телом, затертым между кроватей. Из-за нее я не мог уснуть до двух, я вставал, бродил, приходил, ложился, занимал S-образное положение, вновь вставал.
Всю ночь мне казалось, что Бомыч не спит, что он жаждет прикоснуться к Насте. А я между. Около шести я проснулся, и мне показалось, что он смотрит на меня. Я встал, прошелся, а когда обернулся, то в сумраке раннего рассвета я отчетливо увидел, что они смотрели друг на друга. Я готов был кричать, но я лишь шумно вздохнул. Я хотел было уже сказать: «Ну, что ж вы, может, мне уйти!» -- но я лег обратно. Лицом в потолок…»

Сам бы я ни за что не лег туда, но Буров сказал, чтоб я не стеснялся, вселив в меня уверенность. На всем протяжен ии, до самого сна я сомневался, я терзал себя, правильно ли я сделал, не навредит ли это их отношениям. Но я успокаивал себя тем, что мне пофиг, и что я так хочу спать, что уже не важно, где и с кем, и спокойно уснул, ни на что не надеясь, без всяких намеков и метафор. Думаю, Андрей бы на моем месте поступил также, но я б никогда не развел из этого такую бадягу. Я ничего не хотел этим сказать или чтоб кто-нибудь подумал, что я хочу этим что-то сказать – я просто лег, не зная, без злого умысла. Дальше – догадки и домыслы Андрея. Видимо, он сам хотел расстаться с Настей и искал повод. И нашел – «кто ищет, тот всегда найдет». Но я его понимаю. Я очень многих понимаю, очень многие не понимают меня – как тут общаться? Вот я и живу внутри. Попытайтесь меня понять, умоляю вас! Мне не нравится внутри, я хочу на волю!

Эти чувства были полностью противоположными новгородским. Не было ни азарта, ни страсти (страсть была, но какая-то мнимая и пьяная), ни изюминки, ни блеска в глазах – все было хорошо, спокойно и чинно внутри меня. Во мне ничего не родилось, не взорвалось, ничто меня не взбудоражило, не потревожило по крупному, по большому счету. Полный штиль! Еще поэтому я не испугался и лег к Андрею с Настей. И потом я ж не знал, что между ними что-то не так – я ж не всезнайка! Вот и не было причин не лечь, но была причина лечь, потому что сон настигал – я и лег.

День рожденья кончился. Утром – на футбол, на крестовский, на «Динамо». Опять осень, последние листья октября шуршали под ногами в такт. В метро Андрей и Настя сидели вместе и жали друг другу руки, пальчик к пальчику. Казалось, все у них хорошо.

 Хорошая все-таки пара. думал я, глядя на них. Вот мне бы так с кем-нибудь. Чем я хуже или лучше Андрея? Тем ли, что я – инвалид?.. и дальше – как обычно: жаление самого себя, что я – такой плохой, а другие – хорошие.

Первая мысль была здравая, вторая – моей, главной тогда. Я на все пары смотрел так, только в некоторых случаях «кем-нибудь» заменялось на «ней». Но в этот раз было именно «кем-нибудь». А хочется «ней», тогда и сейчас, и завтра.

 Вот мне бы так с ней.

Не верю!.. И тогда не верил; не верил в то, что ни во что не верю.


 4.
 …Единственное, что Захара жаль. Такой уж я чмошник – жалею других, а о себе не беспокоюсь, сорри. Но как-то объекивно нехорошо получилось… из письма Насте начала ноября. И продолжение … А мохнопузые бомычи – это тема! Правда, Насть? Введенский б заценил. Звучит, как название населенного пункта, попахивает Стругацкими, не находишь?..

Я был с Настей полгода, жили вместе у меня. Трахались. Она выжигала каленым сексом нашу мнимую любовь – как оказалось, тщетно. И самое страшное, что при каждом сексуальном контакте с ней я представлял себе мысленно образы других женщин, более привлекательных телом, о которых я мечтал ранее. Последние недели перед расставанием это стало потихоньку сходить на нет, но все-таки. Какой же я жестокий, подлый, злой человек! Но мне при этом было хорошо. Столько всего было – всего не перечесть. Всего того, о чем я всегда мечтал, к чему всегда стремился. Это правда? Нет. Не было любви. Ни с одной, ни с другой стороны. Но это – уже другая история. А я мечтал именно о любви. Но сейчас я понял, что меня нельзя любить, любить просто так. Не за мои стихи, не за мозги или характер, а просто так. И мне стало легче. Цель недостижима, миссия невыполнима, мысли не выражаема – ну и не надо. Все и так хорошо. Лучше помочь другим полюбить друг друга. Все это писалось на дачной кровати в спальне, на которой Виталий добился-таки Натали – восемь лет не мог, а тут… И хоть моя заслуга невелика, но я горжусь этим. А Виталий – мною. И я счастлив уже от этого, что принес, хоть и частично, счастье им обоим. Так приятно было видеть его глаза, полные счастья, и неказисто дурацкую, но такую сияющую, улыбку.

Спасибо Насте за все за это! Спаси Бо!

Но все-таки, как прекрасен Новгород в конце сентября! Пускай теперь в ее восприятии и Нижний. Вопрос в том, надолго ли? Этого никто не знает. Да и сколько это «надолго»? Мысленно растворяюсь.

Абсолютная абсурдность безальтернативности автобиографичности стиля «погружение в себя» бесит, да и мысли слишком разбросаны по стилю. На часах – три ночи. Одна белая, вторая – Настина, третья – мечта. Мечта о вере. О вере в любовь.

А в моем что? Углич?..

Фак офф.

«…Я – трус. Я пропустил. Я больше не смотрел на нее. Я волновался. Я вышел и пошел. Она осталась. Когда вышел, я подумал – надо догнать. На машине, на маршрутке, бегом. Но я направился домой…»


 8-16 июня 2005 г.